Витпанк

Дон Уэбб Дневник, найденный в пустой студии

День 1. Не могу рисовать после того, как принял лекарство.

Если бы я отдохнул несколько дней, образы бы пришли, и я смог бы закончить холст — но всегда остается опасность, что я забуду, кто это рисует, а может быть, забуду даже, что правда, а что ложь. Так что я начал этот дневник. Я буду читать его каждый день, и каждый день делать в нем записи, и тогда у меня не будет неприятностей, как в тот раз. Вчера я подготовил холст. Сегодня я перестал принимать лекарство. Завтра я смогу начать наброски.

День 2. Меня зовут Тайрон Уотсон. Я есть. Я живу в Остине, штат Техас. Ну вот, выглядит вполне нормально. Не думаю, что это хорошая мысль — убивать своих критиков. В насилии нет особенной красоты. Если я захочу кого-нибудь достать, я просто нарисую на него карикатуру. Я работаю у Роберты Сэйс.

Сегодня я начал «Рынок ценностей», это будет этюд в голубом и сером: что-то вроде праздника, и люди покупают и продают вещи, не имеющие никакой ценности. Может быть, я еще поработаю над уменьшенными копиями картин Бесси Фольман.

День 3. Идеи сегодня так и шныряют. Это просто грандиозно! Мой этюдник понемногу наполняется, и «Рынок» тоже продвигается неплохо. Ах да, я забыл свою фокусирующую мантру:

Меня зовут Тайрон Уотсон, я магистр изящных искусств. У меня уже было две персональных выставки. Последняя — пять лет назад.

Ну вот, здесь все под контролем. Фактически, единственная проблема с контролем, которая у меня есть — это желание проводить все свое время здесь, наверху, и рисовать, рисовать, вместо того чтобы сидеть внизу в магазине; но это нормально. Художники всегда хотят рисовать. Жалко, что мои рабочие часы совпадают с тем временем, когда есть хороший свет.

День 4. Подавлен.

День 5. Подавлен; ничего не сделал. Вышел из себя.

День 6. Меня зовут Тайрон Уотсон. Мне тридцать шесть лет. Я живу в Остине. Сегодня у меня великий день. Пришел некий мистер Саймон Паунд и задал кучу вопросов о моем искусстве. Может быть, я еще вернусь обратно на сцену! Я хотел сводить его наверх, чтобы он посмотрел, как я работаю, но тихий голос сказал мне, что не надо. То есть, я хочу сказать, это был не тот тихий голос, как тогда — просто интуиция; такое чувство, что не надо пускать туда людей, пока все не закончено. Я сегодня много сделал. Завтра, наверное, закончу «Рынок».

День 7. Закончил «Рынок». Получилось не так хорошо, как я надеялся, но все же выражает суть артистической личности. Всегда неудовлетворенной. Как Фауст. Хочу начать что-то в более свободной форме — это будет ответ тем людям, которые причинили мне столько неприятностей. Я назову это «Обнаженное сердце». Только вот не знаю, как начать. То есть одна идея напрашивается, но не очень хорошая. Меня зовут Тайрон Уотсон; я тридцати-с-чем-то-летний художник по уши в работе.

День 8. Занят.

День 9. Провел несколько часов с моей моделью.

День 10. Сегодня заглянул мистер Паунд. Я с разочарованием узнал, что он вовсе не знаток живописи. Он полицейский в отставке. История его жизни показалась мне довольно интересной. Может быть, я сделаю его портрет — после того, как закончу «Обнаженное сердце», которое продвигается вполне неплохо, спасибо большое. Оно получается немножко более кровавым, чем что-либо, сделанное мной за эти несколько лет.

День 11. Меня зовут Тайрон Уотсон. Сегодня заглянул мистер Паунд, и мы обсудили истории наших жизней, которые оказались поразительно похожи. Я хочу узнать его поближе, потому что собираюсь рисовать с него картину, которую назову «Многомерные голубые линии».

Он пошел в полицейские в семидесятых годах. Сначала его заветной мечтой было сделаться сыщиком. Он прочел все, какие есть книги по криминологии, прослушал все возможные курсы и посвятил свою жизнь только этой цели — однако некоторые политические силы где-то наверху позаботились о том, чтобы он не добился успеха.

Я рассказал ему, как критики развалили обе мои выставки, особенно вторую, тогда как параллельная выставка Бесси Фольман завоевала такие неумеренные похвалы. Бесси оказалась более «политкорректной». И вот ее карьера пошла на взлет, а я еле сумел раздобыть место в этом захудалом книжном магазине с мизерным доходом и свободную площадь для моей студии.

Он спросил, нельзя ли ему посмотреть, как я работаю, и я сказал ему, что нельзя. Я ненавижу, когда кто-то смотрит на то, что я делаю, прежде, чем все закончено. Однако я сказал, что хотел бы его нарисовать. Вначале он, похоже, был удивлен, но потом с готовностью согласился.

Он спросил, не знаю ли я что-нибудь о смерти двух критиков-искусствоведов пять лет назад.

Я спросил его, работает ли он еще в полиции.

Он сказал, что уволился из полиции года два назад — он арестовал слишком много преступников, которым потом удалось выкрутиться на всяких формальностях. Поэтому он уволился. Ему все равно было уже пора в отставку, и у него было сделано несколько капиталовложений, которые неплохо окупались. Но он любит быть в курсе дел. Полицейские, заверил он меня (по крайней мере, хорошие полицейские, которые и составляют полицию), до сих пор иногда спрашивают у него совета.

Я спросил, давно ли он интересуется живописью. Он сказал, что любой хороший полицейский интересуется живописью. Мышление художника и мышление преступника очень, очень схожи между собой. По его мнению, большинство преступников — это неудавшиеся художники.

Но у преступников нет критиков, сказал я ему.

Еще как есть, возразил он. Полицейские ведь ловят только никуда не годных преступников. Все великие преступники ходят на свободе.

Я никогда не думал о полицейских как о критиках криминального искусства.

День 12. Ночью снились кошмары. Был слишком подавлен, чтобы открывать магазин.

День 13. Прошло уже почти две недели, а я держусь вполне неплохо. Может быть, я справился со своей проблемой? Меня зовут Тайрон Уотсон. Элементарно, мой дорогой Уотсон! Этой ночью кто-то взломал магазин. Не взяли ничего, но мне кажется, что мою студию обыскивали. И наружная дверь, и дверь в студию оказались открытыми. И несмотря на это, не могу даже сказать, насколько ВЕЛИКОЛЕПНО я себя чувствую! Сегодня утром я начал две новые картины. Хотел было позвонить хозяйке, чтобы сказать ей, что магазин вскрыли, но почувствовал, что это испортит мне всю работу. Я писал как Пикассо! Останусь здесь на ночь. Может быть, я поймаю своего взломщика и нарисую его. Я готов. Я готов к чему угодно. Я чувствую себя ВЕЛИКОЛЕПНО!

День 14. Вчера заработался допоздна и закончил первую картину — этюд в пурпурных и зеленых тонах под названием «Люди воды говорят со мной», очень буйный и весь усеянный блестками. Около трех часов ночи вышел прогуляться. Мне необходимо было вдохновение для второй работы — хромово-желтого этюда, который я назвал «Фольман взрывается». О, что за потрясающая, изумительная, сумасшедшая, ошеломляющая картина! Бах-трах-тарарах, и бум, и трах! — вот что я говорю!

День 15. Заглянул мистер Паунд и принес новости о Бесси Фольман. В тот момент я чувствовал себя действительно очень, очень плохо, словно это как-то меня касалось. Полагаю, это показывает, какая у меня великая душа — то, что я могу сожалеть о сопернике. Увидев, что он принес с собой газету, я попросил показать мне некролог. И разумеется, хоть я и был самым серьезным соперником Бесси, мое имя там не упоминалось! Может быть, мне стоило послать венок или что-нибудь такое; в конце концов, меня-то будут вспоминать еще сотни лет, а она будет всеми забыта! Наверное, надо было пойти на похороны и еще раз ее нарисовать.

Мистер Паунд сказал, что он не смог разыскать каких-либо упоминаний относительно моей персональной выставки пять лет назад. Он сказал, что хотел посмотреть фотографии моих прежних работ. Кажется, он искренне огорчился, когда я сообщил ему, что вся выставка была скуплена японскими спонсорами.

Не осталось ли у меня непроданных картин, с которыми я мог бы расстаться?

Разумеется, мне пришлось сказать ему, что я продал все, что у меня было, несколько лет назад, когда в моей жизни свирепствовала разрушительная нищета.

Что ж, у нас у всех бывают взлеты и падения, сказал он. Для полицейского он очень разумный человек.

Я спросил, когда он сможет прийти, чтобы попозировать, и этот вопрос взволновал его. Видимо, некоторых людей пугает мысль о том, чтобы позировать для вечности. В них поднимается страх, что их изъяны — а у каждого человека имеется хоть один-единственный крошечный изъян — с течением лет окажутся увеличенными, как в лупе, и через некоторое время от них останется лишь этот изъян, и ничего больше.

Меня зовут Винсент ван Гог, и мне сто тридцать восемь лет. Шутка.

День 16. Мне снилось, что я снова ребенок. Должно быть, это было, когда я ходил в шестой класс. У нас была учительница рисования, у которой мы занимались дважды в неделю. Она задала нам нарисовать что-нибудь из того, что находится на школьном дворе, и я нарисовал голубую кабинку переносного туалета, которая стояла на футбольном поле. Ее было видно от моей парты, если как следует вывернуть шею. Прозвенел звонок, и урок закончился; предполагалось, что к этому моменту я должен был уже доделать рисунок. Миссис Элгуд подошла ко мне и сказала, чтобы я отдал ей листок. Что я могу доработать его в четверг. А я сказал: подождите минуточку, я уже почти закончил; и в тот же момент рисунок был доделан, и я отдал ей его, и она сказала: «Тайрон, но ведь снаружи нет ничего подобного!» А я сказал ей, чтобы она посмотрела сама, а она сказала, что не будет смотреть, а я сказал, чтобы она посмотрела, а она сказала, что не будет, и тогда я взял руками ее голову и попытался заставить ее посмотреть, и разбил ее лицом стекло, и у нее пошла кровь.

А потом я проснулся, и все, что я мог сказать — это что она должна была посмотреть!

Перечитал то, что написал вчера. Я просто вне себя из-за того, что в газетах публикуют фальшивки. Когда-нибудь я пойду и всех их нарисую. Каждого долбаного критика нарисую так, что мама родная не узнает! Я настолько вышел из себя, что не стал сегодня открывать магазин. Я слышал, как кто-то стучал в дверь, и треклятый телефон звонил не переставая. Др-р-рынь, др-р-рынь, др-р-рынь, пока я наконец не снял трубку с рычага и не положил рядом. Должно быть, чертова хозяйка. О ней я тоже позабочусь. Никому не позволено отрывать гения от работы! Нужно издать специальный закон. Сегодня я нарисовал картину в ярко-красных и оранжевых тонах — «Злое солнце кусает человека». Завтра откроюсь.

День 17. Подавлен и зол.

День 18. Полицейские колотились и колотились ко мне в дверь. Мистера Паунда с ними не было. Они хотели узнать, известно ли мне, что миссис Роберта Сэйс, владелица «Книжного погреба» (и теоретически моя нанимательница), умерла. Нет, сказал я, мне это неизвестно. Ее убили, сказали они. Нет, сказал я, мне ничего не известно. Я очень занят. Меня ждет моя работа над картиной. Я сказал им спасибо за сообщенные новости. Она оставила завещание, сказали они. Я сказал, что всегда знал, что она гоняется за вещами. Да нет, завещание, сказали они — я должен закрыть магазин до тех пор, пока не будет вскрыто завещание. Отлично, сказал я; я сделаю табличку с надписью «Закрыто по случаю смерти» и повешу ее на дверь.

Вечером пришел мистер Паунд и колотился ко мне в дверь, пока я не открыл. Я сказал, что у нас закрыто.

Он сказал, что пришел позировать.

Я впустил его, намереваясь сделать несколько набросков. Он пошел было наверх, в студию, но я сказал ему, что всегда делаю наброски в магазине. Его было непросто зарисовывать, потому что он все время говорил. Он намекнул, что он виджилянт[63], охотящийся за преступниками, которых система могла пропустить из-за каких-нибудь юридических формальностей вроде правила Миранды[64]. Рассказал кучу историй о машинах среди ночи. Почему-то я представил их себе движущимися беззвучно и без огней. «Ночная темнота вам не помеха, а?» — спросил я.

Он сначала яростно вскинулся, потом засмеялся и сказал: «Нет, ночная темнота мне не помеха».

Он много говорил о преступниках, от которых удавалось легко добиться чистосердечного признания. С его связями в полицейском участке он мог очень помочь такому преступнику. Вот, скажем если преступник, совершивший эти недавние убийства, сейчас признается ему, то он сможет значительно облегчить его участь.

И с другой стороны, если этот теперешний преступник будет пытаться извернуться и захочет избежать длинной руки правосудия, то он может создать ему большие неприятности. Он выследит убийцу и нанесет удар в тот момент, когда тот будет меньше всего этого ожидать.

Он не попросил меня показать ему зарисовки, и это было удачно, потому что я не был ими удовлетворен. Когда он ушел, я порвал их все на мелкие кусочки.

Этой ночью я собираюсь спать в студии — чтобы, если что, защитить свои картины. Я почему-то беспокоюсь о них.

День 19. Сегодня нарисовал «Последнего невиновного» — множество больших голубых глаз, глядящих во всех направлениях. В нижнем правом углу картины расположен один-единственный желтый квадратик — он представляет окно. В нем можно разглядеть художника, который рисует усыпанный цветами мирный пейзаж. Может быть, я изменю название и назову это «Внутри моего черепа».

День 20. Этим утром я пришел в чувство и принял лекарство. Я понял, что, видимо, совершил кое-какие нехорошие вещи. Я решил, что подожду мистера Паунда, и когда он придет, сделаю ему чистосердечное признание. Он сможет облегчить мою участь. Он ведь мой друг. Я ждал весь день, но он так и не появился.

Около шести часов я позвонил в центральный полицейский участок. Мистер Паунд говорил, что у него до сих пор остались друзья в полиции; я подумал, что могу порасспрашивать их, и они подскажут мне, как его найти. Ушла целая вечность на то, чтобы связаться с отделом убийств. Я ждал и проклинал себя за то, что не взял у него его номер. Наконец меня соединили с детективом Бликом. Я спросил, не знает ли он мистера Паунда.

— Мистера Кларенса Паунда? — спросил он.

— Я не знаю точно его имени. Он полицейский в отставке. Он говорил, что у него еще остались друзья в полиции.

— Позвольте мне предположить: он говорил вам, что хотел стать сыщиком, но некие политические силы не позволили ему добиться успеха, верно? А еще говорил, что он — виджилянт, вершащий правосудие над преступниками, которым удалось избежать справедливого наказания?

— Э-э… ну да, — сказал я.

— Мне очень неприятно говорить вам это, сэр, но Кларенс Паунд — бывший почтовый работник, уволившийся из-за серьезного психического расстройства. Раз в несколько месяцев он на некоторое время перестает принимать лекарства, и тогда начинает воображать себя каким-то суперполицейским. Если он будет причинять вам беспокойство, дайте мне знать; мы заберем его и доставим к его лечащему врачу.

— Нет-нет, он совершенно не причинил мне никакого беспокойства. Большое спасибо.

Я повесил трубку как раз, когда он спрашивал: «А кто вы…»

Итак, мистер Паунд — всего-навсего шизик. Я должен быть готов к встрече с ним.

День 21. Я спал в своей студии, когда он вломился в нее. Я проснулся и увидел, что он смотрит на мои картины. В одной руке у него был пистолет, а в другой — фонарик.

— Они пустые, — сказал он. — Все эти холсты просто замазаны белой краской!

— Нет, — сказал я. — Просто это очень тонкая живопись. Их нужно рассматривать очень внимательно.

— Они пустые! Ты просто шизик!

— Ничего подобного; это ты — шизик! Ты — бывший почтовый работник, а никакой не полицейский! Ты никогда и не был полицейским!

— Это ложь! — он направил на меня пистолет.

— Это правда. Ты не полицейский.

Внезапно он сел — у него словно бы подкосились ноги. Долгое время он не говорил ничего. Я уже собрался подойти и отобрать у него пистолет.

Затем он начал говорить тихим, безразличным голосом. Он объяснил мне, кто он такой на самом деле, и мне все стало ясно.

Его зовут мистер Карлос Паунд, он владелец очень известной художественной галереи в Нью-Йорке. Сегодня мы соберем все мои картины и погрузим в его микроавтобус. Он отвезет меня в Нью-Йорк, где организует для меня персональную выставку.

Ручаюсь, мы устроим настоящий фурор.