Витпанк

Кори Доктороу и Майкл Скит Я люблю Пари

Жизнь в Веселом Пари била ключом, когда либертинцы мобилизовали трастафара. Что до меня, то я должен был это предвидеть. В конце концов, ведь именно этим я и занимаюсь.

Я был СП, Старожилом Пари — еще до того, как коммунары возвели свои баррикады и даже до того, как трастафара сделали «Boul’Disney»[17] своей «зоной охлаждения»: поскрипывающим от древности эмигрантом, любящим свое кафе, свой круассан и свой утренний кроссворд в «Интернэшнл Таймс». Я любил Пари, любил возможность оставаться вовлеченным во все, что происходило вокруг, одновременно продолжая нежиться в теплой ванне прошлых столетий. Я любил это ощущение членства в особого рода клубе — мы, СП, всегда ухитрялись высмотреть один другого, всегда ухитрялись найти время, чтобы сыграть в бейсбол в Буа-де-Булонь[18], если погода была хорошей. Даже гражданская война не способна была изменить такое положение дел, и это я любил в Пари больше всего.

Normalement[19] в такое время, когда в клубе «Диалтон» случилась облава, я уже нахожусь в своей постели. Но в тот вечер я развлекал Сисси — свою кузину, которая приехала из Торонто с намерением весело провести уик-энд. Сисси захотелось взглянуть на знаменитый «Диалтон» — и вот мы, разодетые в пух и прах (я в мятом белом костюме и продуманно потертых хайкингах, Сисси в наимоднейшем лакотканевом платье, хлорвиниловом жакете-болеро и круглой шляпе-котелке с пером), не спеша двинулись по вымощенным эпоксидной плиткой улицам, направляясь к «Диалтону».

Я старался как мог: я провел Сисси мимо памятных изрытых воронками arrondissements[20]; под гулкими мостами через Сену, где звуки отдаленной стрельбы рикошетом отражались от кафеля, свистя над нашими головами; мимо вечного огня, пылающего в разбитой витрине головного магазина «Бюргер Кинг»; и в конце концов привел к «Диалтону».

Вышибалой в тот вечер был Толстяк Эдди. Я украдкой сделал ему знак бровями, указывая на Сисси, и он уловил намек.

— О, мистер Розен, — приветствовал он меня, раздвигая толпу мясистой рукой, — какое неожиданное удовольствие! Как вы поживаете?

Глаза Сисси засияли, как огни на новогодней елке, и она крепче сжала мой локоть.

— Да сами знаете, Эдуард — все по-прежнему, как всегда. С каждым днем становлюсь немножко беднее, немножко старше, немножко уродливее… Живу помаленьку.

Толстяк Эдди улыбнулся улыбкой Будды, отметая мои слова экспансивным взмахом руки.

— Вы с возрастом только хорошеете, мой друг! Здесь Пари, monsieur, а мы глубоко чтим наших стареющих политических деятелей. Но скажите, пожалуйста, кто эта хорошенькая молодая девушка, которую вы привели с собой?

— Сисси Блэк — Эдуард Морено. Сисси — моя кузина, она здесь ненадолго.

Толстяк Эдди взял руку Сисси в свою мясистую лапу и изобразил над ней поцелуй.

— Весьма польщен, mademoiselle. Если есть что-то, что мы можем сделать для вас здесь, в клубе «Диалтон» — все, что угодно, — просите не стесняясь.

Сисси, залитая ослепительным неоновым светом, вспыхнула и метнула через плечо взгляд на бедных plebes[21], теснящихся за бархатным канатом, ожидая, пока Толстяк Эдди снизойдет до того, чтобы их заметить.

— Рада познакомиться, Эдуард, — выговорила она после небольшой заминки и поцеловала его в обе щеки. Так обычно делают трастафара; очевидно, она просто видела такое где-нибудь по телевизору — но тем не менее храбро проделала все это, встав на цыпочки. Жест совершенно не в стиле Толстяка Эдди; но он — настоящий профи и принял это соответственно.

Он открыл дверь и взмахом руки замел ее внутрь. Я немного задержался.

— Спасибо, Эдди. Я ваш должник.

— Вы не думаете, что я немного хватил через край? — спросил он, стирая помаду со щек гигиенической салфеткой. Я пожал плечами.

— Бывает! Однако Сисси действительно производит впечатление.

— Не то, что мы, э?

— Да уж, не то, что мы.

Я встретился с Эдди, когда он играл на Монмартре в домино с пятью frères[22] и выигрывал. Все могло закончиться весьма плачевно — но к счастью, я знал командира этих frères и замял дело, а потом взял Эдди с собой и в стельку напоил его ouzo[23] в одном знакомом мне греческом ресторане. С тех пор он всегда стоял за меня горой.

— Сегодня все спокойно?

— Много мундиров, но ничего особенного. Желаю хорошо повеселиться!

Я прошел внутрь и остановился на пороге, закуривая вонючую «житан», чтобы хоть как-то отгородиться от облака парфюмерии. Сисси нервно ожидала меня у входа, глядя вокруг во все глаза и одновременно стараясь не показать этого. Подростки, разодетые в трастафарианские тряпки и обвешанные примочками, выделывались как могли, шаркая своими фирменными вязаными туфлями и опрокидывая между двумя танцами дурацкие коктейли.

— Ну, что ты думаешь? — прокричал я ей в ухо.

— Ли, да здесь просто суперклево! — крикнула она в ответ.

— Хочешь выпить?

— Давай!

У бармена уже был готов для меня «манхэттен». Я поднял два пальца, и он быстро соорудил для Сисси второй — с вишенкой. Я развернул несколько ринггитов[24] и протянул ему через стойку. Он быстро сверился с тикером курсов валют под стойкой и с грохотом высыпал мне на сдачу пригоршню коммунарских франков. Я подвинул их обратно к нему — кому могли понадобиться игрушечные деньги?

Я провел Сисси мимо пары каменнолицых frères к пустующему отделению возле задней стены, взял у нее жакет и положил на скамейку рядом с собой. Она отпила свой «манхэттен» и сделала гримаску. Это хорошо. Если я и дальше буду снабжать ее выпивкой, которая ей не нравится, она не сможет накачаться настолько, чтобы мне пришлось выносить ее отсюда на руках.

— Здесь просто восхитительно! — прокричала она.

— Тебе нравится?

— Конечно! О, я не могу поверить, что я действительно здесь! Боже мой, Ли, ты лучше всех!

Я не очень хорошо переношу комплименты.

— Ну, ладно, ладно. Почему ты не танцуешь?

Только этого ей и было нужно. Швырнув свой котелок на столик, она галопом ринулась к танцплощадке. Через минуту я потерял ее из виду; но я не волновался на этот счет. «Диалтон» — вполне надежное место, особенно когда Толстяк Эдди персонально заботится о том, чтобы никакой сладкоречивый трастафари не попытался затащить ее к себе домой.

Я отхлебывал свой коктейль и осматривался. Как и говорил Эдди, мундиров было полно — здесь, в глубине клуба, их было не меньше, чем у двери. Либертинцы не слишком часто появлялись в «Boul' Disney»: они были слишком заняты, стараясь стать взаправдашними коммунарами — устраивали дележки и разборки, и, на мой взгляд, недостаточно часто мылись. Однако порой случалось и такое, что несколько frères нисходили до того, чтобы заглянуть сюда, где богатенькие играли в богему.

Те, что сидели здесь, были крутые парни, закаленные уличные бойцы. Один из них повернулся ко мне в профиль, так что я смог разглядеть его серьги — эти ненормальные носят их вместо медалей, — и я был впечатлен. Этот пьер был старым ветераном: двадцать подтвержденных убитых, да еще и Версальская битва впридачу. Я начал подумывать о том, чтобы уйти; в моем мозгу прозвенел звоночек.

Я должен был уйти. Я не сделал этого. Сисси развлекалась вовсю, она то и дело подскакивала ко мне, а после второго «Манхэттена» переключилась на простую воду (она не признавала газировки — очевидно, боялась целлюлита). Я сидел, обдумывая заковыристую задачу по своей работе и методично истребляя запасную пачку «житан», когда внезапно все кончилось.

Динамики замолкли.

Все лампы вспыхнули на полную мощность.

Толстяк Эдди, спотыкаясь, пролетел сквозь дверной проем, отброшенный, словно тряпичная кукла, и, падая, едва сумел перекатиться.

Человек, одетый в силовой панцирь, вошел внутрь вслед за Эдди, оставляя за собой вмятины в полу.

Frères по всему клубу повскакивали с мест и сложили руки на груди. Я мысленно пнул себя — я должен был увидеть, что это назревает. Как правило, frères держались все вместе, одной суровой пуританской группой, но этим вечером они равномерно распределились по всей территории, а я был слишком занят, чтобы отметить изменение в их обычном расположении. Я попытался краешком глаза разыскать Толстяка Эдди, одновременно не уводя внимания от frères. Вначале я вообще не увидел его, но затем он обнаружился перед дверью, ведущей в старенькую, полузаброшенную кухню «Диалтона». Вид у него был ошеломленный. Я на мгновение отвлекся, чтобы взглянуть на него. Он встретил мой взгляд озабоченной улыбкой, приложил палец к кончику носа и исчез за дверью. Секундой позже один из frères перекрыл выход в кухню, встав перед той самой дверью, за которой он только что растворился. Я подумал, что хотел бы уметь так перекатываться под ударами, как это делал Толстяк Эдди.

Громкоговоритель в силовом панцире вдруг захрипел и ожил, усиливая голос находящегося внутри пьера до зубодробительного грохота:

— Messieu'dames[25], прошу внимания! — Произношение силовика было вполне недурным: как раз в меру мягким, чтобы очаровать дам.

Один из трастафара с красным свисающим набок петушьим гребнем волос на голове внезапно рванулся к пожарному выходу, но крепкий frère, небрежно взмахнув рукой, свалил его на бегу. Парень распластался по полу и остался лежать. Раздался чей-то крик, и через минуту вокруг меня кричали уже все.

Силовик выпустил в потолок очередь; на его панцирь обрушился ливень штукатурки. Вопли утихли. Громкоговоритель загремел снова:

— Внимания, пожалуйста! Это здание национализировано приказом Временного Революционного Комитета Суверенной Парижской Коммуны. Вам всем предлагается прибыть в призывной центр третьего участка, где будет произведена оценка вашей пригодности к революционной службе. Для вашего удобства Временное Революционное Командование Суверенной Парижской Коммуны организовало транспорт, который доставит вас к призывному центру. Вам надлежит выстроиться в колонну по одному и проследовать к автобусам, которые стоят снаружи. Прошу вас выстроиться в колонну.

Мои мысли лихорадочно метались, сердце билось где-то в горле, а сигарета, скатившись со стола, прожигала пол. Я не отваживался нагнуться за ней, боясь, что кто-нибудь из frères решит, что я хочу достать оружие. Мне удалось отыскать взглядом Сисси: она стояла, застыв на месте посреди танцплощадки, но оглядывалась вокруг — очевидно, что-то соображая, взвешивая обстановку. Трастафара поспешно гуртом двинулись к двери; я воспользовался всеобщей сумятицей, чтобы пробиться к ней, держа в руках ее шляпку и жакет. Я ухватил ее за локоть и подвел к человеку в силовом панцире.

— Monsieur, — сказал я. — Прошу вас на одну минуту. — Я говорил на своем лучшем французском, который держал про запас для встреч со спесивыми швейцарскими ублюдками, которые платят мне достаточно большие деньги, чтобы их терпеть.

Силовик смерил меня взглядом, поразмыслил, затем отстегнул от грудной пластины своего панциря телефонную трубку и протянул мне. Я поднес ее к уху.

— Что вам надо?

— Послушайте, эта девушка — она племянница моей матери; ока приехала только вчера. Она молода, и она напугана.

— Здесь все молоды и все напуганы.

— Но она не такая, как эти ребята — она здесь проездом. У нее билет на самолет из Орли на завтрашнее утро. Позвольте мне отвести ее домой. Даю вам слово чести — завтра утром я первым делом явлюсь на призывной пункт (черта с два я явлюсь!); как только я посажу ее на самолет…

Меня прервал его смех, раскатившийся причудливым эхом внутри панциря.

— Ну разумеется, monsieur, разумеется! Нет уж, прошу прощения, но я вынужден настаивать.

— Мое имя Ли Розен, я личный друг майора Ледуа. Свяжитесь с ним — он подтвердит, что я говорю правду.

— Если я стану связываться с комендантом по ноль-три-сто, мне это может стать очень дорого, monsieur. У меня связаны руки. Возможно, завтра утром кто-нибудь сможет устроить вам встречу с ним.

— Полагаю, взятка вас вряд ли заинтересует?

— Да, это маловероятно. Мне даны вполне четкие указания: всех присутствующих в клубе — в призывной центр. Не беспокойтесь, monsieur, все будет хорошо. Нынче в Пари наступают славные времена!

Он со щелчком выключил телефон, и я повесил трубку как раз в тот момент, когда его громкоговоритель возродился к жизни, оглушив меня своим ревом:

— Побыстрее, друзья мои, побыстрее! Чем скорее вы окажетесь в автобусах, тем скорее все это будет закончено.

Сисси неподвижным взглядом смотрела на суматоху, одолеваемая мрачными предчувствиями; костяшки ее пальцев, вцепившихся в мое плечо, побелели.

— Все уладится, не волнуйся! — прокричал я ей, пробормотав про себя: «Да уж, в Пари наступают славные времена!»

Лучше не описывать эту поездку к призывному центру слишком подробно. Нас затолкали в автобус впритирку, как скот; некоторые из наиболее удолбанных трастафара вырубились по дороге, а по крайней мере один попытался обчистить мои карманы. Я крепко прижимал Сисси к груди, сплющивая между нами ее шляпку и жакет, и шептал ей на ухо что-то утешительное. Сисси притихла и только тряслась, уткнувшись в мою грудь.

Спустя сто лет автобус подкатил к остановке, еще через сотню лет после этого двери с шипением отворились и трастафара начали выкатываться наружу. Я дождался, пока суета уляжется, и вывел Сисси из автобуса.

— Что происходит, Ли? — спросила она наконец. На ее лице было выражение, которое я узнал — это был такой же вдумчивый взгляд, какой появлялся у меня, когда я принимался за обдумывание очередной рабочей задачи.

— Похоже на то, что frères решили набрать себе новых бойцов. Не волнуйся, я все улажу. Ты и глазом моргнуть не успеешь, как мы выберемся отсюда.

Группа frères загоняла людей в две двери: женщин в одну сторону, мужчин в другую. Один из них подошел к нам, чтобы забрать у меня Сисси.

— Прошу тебя, друг, — сказал я ему. — Она напугана. Это племянница моей матери. Я должен заботиться о ней. Пожалуйста. Я хотел бы поговорить с вашим командиром. Майор Ледуа — мой друг, он разберется с этим делом.

Пьер действовал так, словно ничего не слышал. Я не стал даже пытаться предлагать ему взятку: с такого подонка вполне бы сталось забрать все мои деньги, а потом сделать вид, что он в первый раз меня видит. Силовики были элитой, в них еще встречались какие-то крупицы порядочности; эти же парни были попросту умственно отсталыми садистами.

Он просто тащил Сисси за руку до тех пор, пока не оторвал ее от меня, а затем пихнул к остальным женщинам. Я вздохнул, утешая себя мыслью, что по крайней мере он не пнул меня по яйцам за то, что я открыл рот. Женщин погнали куда-то за угол — куда? Для них что, был отдельный вход? Сисси пропала из виду.

От меня потребовалось значительное волевое усилие, чтобы воздержаться от курения, пока я стоял в очереди; но у меня было чувство, что я могу пробыть здесь еще долгое время и мне следует поберечь сигареты. Спустя заполненную шарканьем ног вечность я оказался лицом к лицу с сержантом в жестко накрахмаленном мундире, с выбритой до синевы челюстью и профессионально настороженной манерой держаться.

— Bonsoir, — сказал он.

Повинуясь внезапному импульсу, я решил сделать вид, что не говорю по-французски. Сейчас мне следовало хвататься за все возможные рычаги — мой род работы учит таким вещам.

— Э-э, здравствуйте! — ответил я.

— Ваше имя, monsieur? — У него был с собой электронный блокнот — судя по логотипам, либертизированный из универмага «Вэл-Март»[26] на Champs Ellipses[27].

— Ли Розен.

Он быстро черкнул что-то в блокноте.

— Национальность?

— Канадец.

— Место проживания?

— Рю Техас, тридцать, номер тридцать три.

Сержант улыбнулся.

— Квартал трастафара.

— Да, это так.

— А вы сами — вы трастафари?

На мне был белый полотняный костюм, мои волосы были коротко и аккуратно подстрижены, и мне шел четвертый десяток. Впрочем, не стоило оскорблять его умственные способности.

— Нет, сэр.

— Ага! — сказал он, словно я как-то особенно удачно отпарировал его выпад.

На его губах появилась тень улыбки. Я решил, что мне, пожалуй, нравится этот парень. В нем чувствовался стиль.

— Я исследователь. Независимый исследователь.

— Жан-Марк, принеси кресло, — распорядился он по-французски. Я сделал вид, будто удивился, когда торчавший у двери головорез поставил рядом со мной превосходное дубовое кресло, обитое хромовой кожей. Сержант указал мне на него, и я сел. — Исследователь? И какого рода исследования вы проводите, Розен?

— Корпоративные исследования.

— Ага, — снова повторил он. Благосклонно улыбнувшись мне, он вытащил из стола пачку «Мальборо» и предложил мне сигарету.

Я взял ее и закурил, стараясь сохранять спокойное лицо.

— За все время, что живу в Париже, в первый раз вижу американскую сигарету.

— Служба во Временном Командовании дает определенные, э-э… преимущества, — он сделал глубокую затяжку, затем снова улыбнулся мне — отечески. Да, он был великолепен.

— Расскажите мне, что же именно вы призваны исследовать, выполняя обязанности независимого корпоративного исследователя?

Какого черта! Все равно рано или поздно это вылезет наружу.

— Я работаю в экономической разведке.

— Ага, — произнес он. — Понимаю. Шпионаж.

— Это не совсем так.

Он с сомнением поднял бровь.

— Уверяю вас. Я не ползаю по кустам с фотоаппаратом или подслушивающими устройствами. Я занимаюсь тем, что анализирую модели.

— Вот как, модели? Прошу вас, продолжайте.

Последующая речь была у меня отработана до совершенства на миллионе несведущих родственников, так что я переключился на автопилот.

— Скажем, я произвожу мыло. Допустим, вы — мой конкурент. Ваша головная контора находится в Кёнице, а производство переведено через субподрядчика в Азербайджан. Я хочу быть постоянно в курсе того, что вы делаете, поэтому я трачу определенное количество времени, еженедельно просматривая списки поступивших на работу в Кёнице и его пригородах. Также я отслеживаю всех, сменивших место жительства на адрес в Кёнице. Эти данные собираются в один массив, который я снабжаю перекрестными ссылками на журналы регистрации выпускников первой сотни химико-технических учебных заведений и на указатель статей в отраслевых журналах по химическому машиностроению. Отслеживая, что за людей вы нанимаете на работу и какая у них специальность, я могу предположительно определить, какие проекты вы собираетесь разрабатывать. Когда я обнаруживаю у вас большое количество принятых на работу сотрудников, я принимаюсь следить особенно тщательно, а затем расширяю свое дело.

Поскольку и вы, и я находимся в одном бизнесе, не будет ничего экстраординарного, если я позвоню вашему производителю-субподрядчику и спрошу, не заинтересована ли их фирма в том, чтобы взять на себя определенный объем работ. Я устрою так, чтобы эти работы позволили мне контролировать, в какой стадии готовности находится каждый из типов производимого ими товара: жидкости для мытья посуды, туалетное мыло, лосьоны и так далее. Точно так же я могу заключить договора с вашими упаковщиками и перевозчиками.

Как только я определяю, что вы собираетесь где-нибудь в следующем месяце выпустить серию, допустим, стиральных порошков — я уже вооружен. Я могу пойти в крупные розничные магазины и предложить им свои конкурирующие стиральные порошки по сниженным ценам, с условием, что они заключат со мной эксклюзивный контракт на шесть месяцев. Через несколько недель, когда вы запустите свою новую серию, ни один из крупных магазинов не сможет поставить вашу продукцию на свои полки.

— Ага, — проговорил сержант. Он задумчиво смотрел куда-то через мое плечо, в дверной проем, за которым в обессиленном молчании ждали выстроившиеся в очередь трастафара. — Ага, — проговорил он снова. Затем он вернулся к своему блокноту, и я несколько минут смотрел, как его стило скрипит по поверхности экрана. — Вы можете его забрать. Обращайтесь с ним помягче, — сказал он по-французски. — Благодарю вас, monsieur Розен. Это было очень познавательно.

Меня провели в импровизированную казарму — это был какой-то офисный центр с приделанными на двери засовами, — и запихнули в одно из помещений, где на сером промышленном линолеуме уже спали мертвым сном четверо трастафара. Я скатал куртку, соорудив себе подушку, засунул под нее ботинки и через какое-то время тоже уснул.

Проснулся я от сонного шарканья ног в коридоре, перемежающегося с бухающими шагами силовика. Когда frère в силовом панцире отпер засов и открыл кабинет, я уже ждал за дверью.

Силовик включил прожектор у себя на плече, залив комнату потоком резкого света. Я заставил себя не щурить глаза и спокойно стоял, дожидаясь, пока не привыкнут зрачки. Мои сокамерники со стонами завозились на полу.

— Подъем! — скомандовал силовик.

— Хрен свой подымай, — промычал один из трастафара, накрывая голову свитером. Силовик с механическим проворством двинулся к нему, сгреб его за плечо и вздернул в воздух. Трастафари взвыл. — Ах ты, мать твою!.. Да я тебе жопу порву! Я твою жопу по судам затаскаю! А ну, опустил!

Силовик уронил его и обернулся к остальным. Все уже с трудом поднимались на ноги. Сквернослов потирал себе плечо, кидая на него яростные взгляды.

— Бегом… арш! — скомандовал силовик и вслед за нами двинулся в коридор.

Высказывание насчет «бега» тоже не было шуткой. Он погнал нас вверх по лестнице быстрой рысцой, с легкостью задавая нам темп. Когда я впервые приехал в Пари, это здание стояло абсолютно пустым и просматривалось насквозь. Несколько лет спустя какой-то застройщик разрекламировал его, подновил — и обанкротился. И вот теперь оно наконец было заселено.

Пробежав добрых шесть этажей, мы в конце концов оказались на крыше, обнесенной по краям колючей проволокой, с видом на купол одного из кафедральных соборов и ряды обветшалых жилых массивов. Другие новобранцы уже были здесь, как мужчины, так и женщины, но Сисси среди них я не нашел.

Упитанные frères стояли по краям крыши в позиции наизготовку, с пистолетами в руках. Кроме того, здесь находилось несколько автомобилей для монтажных работ с поднятыми на несколько метров корзинами, в которых располагались стрелки с винтовками на треногах. Они поворачивали свое оружие из стороны в сторону, беря под прицел крышу, затем улицу внизу, и затем опять крышу. Я удивился — как им, собственно, удалось затащить сюда автомобили? — но затем заметил группу frères в силовых панцирях и догадался: этим ребятам достаточно было просто взяться каждому за свой угол и прыгнуть. Система талей и блоков отдыхает!

— Вам надлежит выстроиться в очередь для получения временной униформы, — сообщил один из силовиков через громкоговоритель. Я оказался в самом начале; frère измерил меня, расстегнул молнии на нескольких спортивных сумках и кинул мне рубашку и штаны.

Я поспешил вдоль очереди к столу, на котором были навалены тяжелые, поношенные армейские ботинки. От них воняло предыдущими владельцами, и они вызвали у меня некоторое содрогание.

— Матерь божья, нас что, собираются одевать в это дерьмо? — раздался позади голос со знакомым гнусавым американским выговором. Мне не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что это был мой сквернослов-сокамерник. Он держал свою униформу под мышкой одной руки, а другую болезненно прижимал к боку.

С лица frère исчезла улыбка. Он взял со стола самую вонючую, самую потрепанную пару ботинок и подал ему.

— Надень эти, приятель. Прямо сейчас.

Его голос звучал тихо и угрожающе, а из-за акцента слов было почти не разобрать.

— Я не собираюсь «надейть эйти», ты, гребаная лягушачья какашка! Надевай их сам, если хочешь! — Судя по виду, Сквернослову было лет под двадцать, он был разве что на год старше Сисси — бычья шея, мощные мускулистые руки и буквально ощутимые волны яростной энергии, которая у меня всегда ассоциируется со стероидными атлетами. Парень швырнул наземь выданную униформу, схватил один ботинок и со свистом запустил им в самое лицо frère.

Frère со своими химически усиленными рефлексами быстрым движением выхватил ботинок из воздуха и швырнул его обратно Сквернослову. Ботинок впечатался тому прямо в лоб.

Голова парня резко дернулась назад — я даже вздрогнул от сочувствия, — и он мешком рухнул на крышу. Я попятился, надеясь снова слиться с толпой, однако вчерашний сержант вместе с frère, швырнувшим ботинок, загородили мне дорогу.

— Уберите его отсюда, monsieur Розен, — сказал сержант.

— Но его нельзя двигать! — экспромтом возразил я. — У него может быть травма позвоночника. Прошу вас!

Улыбка сержанта не исчезла, но стала жесткой, даже несколько жестокой.

— Monsieur Розен, вы — новобранец. Новобранцы не оспаривают приказов.

Frère хрустнул костяшками пальцев.

Я взял Сквернослова под сочащиеся потом подмышки и поволок по гравию, стараясь поддерживать ему голову и сглатывая, чтобы подавить рвотные позывы, поскольку его пот заливал мне пальцы. Если так пойдет и дальше, мои гигиенические салфетки кончатся очень быстро.

Я обтер руки о его рубашку и присел рядом с ним на корточки. Трастафара, ежась от холода, неохотно снимали с себя одежду, складывая ее в большие хозяйственные сумки с эксоновскими[28] логотипами. Женщины-frères работали с девушками — по-прежнему ни следа Сисси, — а мужчины с парнями, все чинно-благородно. К нам подошел frère, бросил на землю две сумки и сказал: «Раздевайтесь». Я начал было протестовать, но поймал взгляд сержанта, который стоял возле одного из автомобилей.

Я безропотно стащил с себя одежду и кинул ее в сумку, затем положил туда же свою униформу и застегнул молнию.

— И этого тоже, — сказал frère, пнув Сквернослова в бок.

Тот дернулся и охнул. Его рот раскрылся. Я принялся механически сдирать с него его вонючий неопрен и эластичное спандексовое белье для развития мускулов. К этому времени микробы меня уже не заботили.

Frère наблюдал за мной, не переставая ухмыляться. Я уставился себе под ноги, удивляясь, каким образом я дошел до того, что играю роль няньки при этом испорченном безголовом придурке.

Четверо frères в силовых панцирях взмыли на крышу с улицы, держа за углы поднятый микроавтобус скорой помощи. Они поставили его на крышу, распахнули дверцы, и оттуда высыпал наряд одетых в белое медиков. Тому из них, который безразлично ощупал мою мошонку на предмет паховой грыжи, а затем уколол меня несколькими далекими от стерильности шприцами, не мешало бы помыться, да и его белый халат тоже неплохо было бы постирать. Когда он нагнулся, чтобы осмотреть Сквернослова, его карман оттопырился, и я увидел целую коллекцию миниатюрных бутылочек красного «Джонни Уокера». Он чпокнул меня в плечо каким-то степлером-мутантом, который жег как черт знает что.

— А с этим что не в порядке? — спросил он меня, в первый раз открыв рот.

— Может быть, сотрясение, может быть, позвоночник. К тому же, кажется, у него вывихнуто плечо.

Медик на минуту скрылся в недрах микроавтобуса, затем появился вновь в просвинцованном переднике, волоча за собой какой-то громоздкий ящик. С испугом осознав, что это переносной рентгеновский аппарат, я протолкался сквозь толпу, чтобы оказаться позади него.

— Так… Сотрясения нет, позвоночник в порядке, — объявил медик после того, как долго вглядывался в окуляр аппарата. — Годен, — добавил он про себя, делая заметку в электронном блокноте.

Медики убрались с крыши тем же способом, каким прибыли сюда, и frères с военной быстротой и четкостью ретировались в монтажные корзины.

Я прекрасно понимал, что должно за этим последовать, но тем не менее с моих губ сорвалось непрошеное ругательство. Frères в своих корзинах развернули в нашу сторону огромные воздуходувки и накрыли нас облаком едкого дезинфектанта, от которого у нас сразу загорелись носовые пазухи. Трастафара, как мужчины, так и женщины, завопили и кинулись к колючей проволоке, затем повернулись и побежали обратно к центру крыши. Над моей головой послышался смех frères. Я оставался стоять где стоял, позволяя себе пропитаться этой гадостью, один раз, затем второй и третий. Я как раз собирался посмотреть, по-прежнему ли Сквернослов лежит на боку, когда он вновь застонал, сел и вновь грязно выругался.

Шатаясь, парень все же поднялся на ноги, столкнулся со мной, отодвинулся и вновь покачнулся, когда его обдала последняя струя жидкости. Дезинфектант быстро испарялся, кожа после него оставалась стянутой и покрытой пупырышками.

Сквернослов медленно, как древний ящер, повел головой из стороны в сторону. Его глаза сфокусировались на мне, и он ухватил меня за плечо.

— Какого хера ты со мной сделал, ты, пидор? — его рука сжималась все крепче, сдавливая мне ключицу.

— Остынь, — умиротворяюще сказал я. — Мы в одной лодке. Нас мобилизовали.

— Где моя одежда?

— Вот в этой сумке. Нам всем пришлось раздеться, пока нас опрыскивали. Слушай, ты не мог бы отпустить мое плечо?

Он послушался.

— Тебя, братан, может быть, и мобилизовали. Что до меня, то я сваливаю! — Он расстегнул молнию на сумке и принялся натягивать свою гражданскую одежду.

— Слушай, парень, так ты ничего не выиграешь. Держись лучше тихо — пусть все уладится само собой. Ты добьешься только того, что тебя пристрелят.

Но Сквернослов, не обращая на меня внимания, двинулся по направлению к двери, из которой мы вышли на крышу. Ему пришлось три раза пнуть ее ногой, прежде чем она затрещала и подалась. Я посмотрел вверх, на frères в корзинах — они спокойно наблюдали за происходящим.

За высаженной дверью ждал маленький жилистый frère. Широко улыбаясь, он вышел навстречу Сквернослову. Тот саданул его в солнечное сплетение, и frère тихо ухнул, но улыбка не сошла с его лица.

Сквернослов взял его в захват и оторвал коротышку от земли. Frère сносил избиение, как мне показалось, довольно долгое время — он лишь уворачивался, чтобы избежать ударов, нацеленных в пах и в лицо. Все трастафара на крыше примолкли, глядя на них и ежась от холода.

В конце концов frère решил, что с него достаточно. С легкостью разорвав захват, он спрыгнул на землю и тут же ударил Сквернослова по обоим ушам одновременно. Тот пошатнулся, и коротышка-frère осыпал его градом жестких, коварно-коротких ударов в ребра. Я услышал треск.

Сквернослов начал валиться на землю, но frère поймал его, поднял над головой и тяжко, как копер сваю, всадил в гравий. Там парень и остался лежать без движения. Голова его была вывернута под таким углом, который не позволял предположить, что он сможет когда-либо подняться.

Frères слезли со своих вышек; один из них закинул Сквернослова за плечо, словно мешок с картошкой, и понес вниз по лестнице. Убивший его коротышка отступил назад в дверной проем и притворил за собой сломанную дверь.

— Одевайтесь, — провещал силовик с громкоговорителем.

Нас согнали вниз по лестнице без единого слова. Толпа двигалась с абсолютной покорностью, и я понял логику действий либертинцев. Устрашенные, с упавшим до нуля сахаром в крови, томимые жаждой, мы не оказывали совершенно никакого сопротивления.

В помещении на третьем этаже кабины и столы были все составлены в один угол, чтобы освободить наибольшее пространство. На расчищенном месте стояло несколько длинных столов, на которых были водружены промышленных размеров котлы с каким-то варевом. Оно исходило паром, но пахло пресно и совершенно не вдохновляюще. Мой рот наполнился слюной.

— Постройтесь в колонну по одному, — скомандовал вчерашний сержант, ждавший нас у одного из котлов в переднике поверх формы и с черпаком в руке.

Он внимательно оглядывал каждого из трастафара, по очереди подходивших к нему с большими мисками в руках, накладывая им тщательно отмеренное количество разваренных овощей и комковатого картофельного пюре и заливая все это бурой маслянистой подливкой. Каждому из нас выдали также по черствой французской булке и по чашке апельсинового сока.

Мы расселись на полу и жадно принялись за еду, поставив миски на колени. Здесь, во всеобщей сумятице, frères расслабились и позволили мужчинам и женщинам вновь смешаться.

Любимые находили друг друга и надолго сливались в объятиях, а затем ели в молчании. Я ел один, прислонившись спиной к стене и наблюдая за остальными.

После того, как все получили свои порции, сержант принялся расхаживать между группами людей, поминутно наклоняясь, чтобы что-нибудь сказать или пошутить. Он хлопал людей по плечам, раздавал сигареты, и вообще был очень мил и любезен.

Наконец он подошел ко мне.

— Здравствуйте, monsieur Розен.

— Здравствуйте, сержант.

Он присел возле меня.

— Как вам еда?

— О, очень неплохо, — ответил я без иронии. — Хотите булки?

— Нет, благодарю.

Я оторвал от батона кусок и принялся подбирать им подливку.

— Очень жаль, что так получилось с вашим другом, там, на крыше.

Я выразил протест. Сквернослов вовсе не был моим другом, а я знал, что в ситуациях, подобных этой, необходимо проводить четкие разграничения относительно своих привязанностей.

— Вот как, — он задумчиво посмотрел на трастафара. — Однако вы понимаете, почему это должно было произойти?

— Полагаю, что да.

— И почему же?

— Ну, после того, как о нем позаботились, все остальные увидели, что сопротивляться нет смысла.

— М-да, пожалуй, и это тоже. Но есть и другое, а именно: на войне нет места неповиновению.

На войне. Ха!

Сержант прочел мои мысли.

— Да, monsieur Розен, на войне! Мы до сих пор сражаемся за каждую улицу в северных предместьях. Говорят, американцы требуют, чтобы ООН выслала сюда «миротворческую» миссию — они называют это операцией «Гавана». Боюсь, ваше правительство весьма косо смотрит на то, что мы национализируем их магазины и конторы.

— Это не мое правительство, сержант…

— Абален. Франсуа Абален. Я должен извиниться — я забыл, что вы канадец. Где, вы сказали, вы живете?

— У меня квартира на Рю Техас.

— Да-да. Вдали от зоны боев. Вы и другие êtrangers[29] держите себя так, словно наша борьба — не более чем малоинтересная телепередача. Такое положение не может длиться вечно. Вы расставили свои палатки на склоне дымящегося вулкана, и вот теперь лава добралась и до вас.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что нашей армии необходим вспомогательный персонал — повара, помощники механиков, писари, дворники, конторские служащие. Каждый честный парижанин уже отдает нам все, чем только может пожертвовать ради Дела. Теперь настало время и для вас, все это время наслаждавшихся великолепием Парижа в комфорте и совершенно бесплатно, оплатить свое проживание.

— Сержант, не хочу вас обидеть, но у меня в ящике стола лежит пачка квитанций за арендную плату. Я исправно плачу бакалейщику. Я оплачиваю свое проживание.

Сержант прикурил сигарету и глубоко затянулся.

— Некоторые счета нельзя оплатить деньгами. Если ты сражаешься за свободу группы, группа должна заплатить за это.

— Свободу?

— Ах, ну да. — Он кинул взгляд в сторону трастафара, которые сидели, прислонясь друг к другу и глядя в пол, абсолютно подавленные. — Когда речь идет о свободе, может оказаться необходимым урезать личные свободы нескольких отдельных человек. Но ведь, в конце концов, это же не рабский труд: каждому из вас заплатят за работу полновесными коммунарскими франками по существующему курсу. Этим испорченным детям нисколько не повредит, если они немного честно поработают.

Я решил, что, если мне когда-либо предоставится случай, я убью сержанта Франсуа Абалена. Но пока что я подавил свой гнев.

— Моя кузина, молоденькая девушка по имени Сисси — ее тоже взяли этой ночью. Она приехала всего на несколько дней и попросила меня сводить ее в этот клуб… Ее мать, должно быть, с ума сходит от беспокойства.

Сержант вытащил из кармана куртки электронный блокнот, со щелчком раскрыл его и что-то нацарапал стилом.

— Как ее фамилия?

— Блэк. С-И-С-С-И Б-Л-Э-К.

Он снова почиркал по блокноту и, нахмурясь, уставился в дисплей. Потом чиркнул еще.

— Мне очень жаль, monsieur Розен, но здесь нет никаких записей касательно девушки по имени Сисси Блэк. Могла она назваться другим именем?

Я задумался. Я не видел Сисси десять лет, пока она не написала мне электронной почтой, что собирается в Пари. Она всегда казалась мне открытой, уязвимой девочкой, хотя я был вынужден изменить свое мнение о ней в лучшую сторону после того, как она без единого слова переварила эту долгую поездку в автобусе. И тем не менее я не мог себе представить, чтобы у нее хватило смекалки так вот, с ходу, выдумать себе другое имя.

— Нет, не думаю. И что это может означать?

— Возможно, ошибка в записях. Понимаете, мы все тут так перегружены… именно поэтому, собственно говоря, вы и находитесь здесь. Я поговорю с сержантом Дюмон, она руководила набором женщин. Уверен, с вашей кузиной все хорошо.

Наше «обучение» началось со следующего утра. Это было похоже на школьный урок физкультуры с вооруженными до зубов учителями — бег, приседания, прыжки на месте, даже лазание по канату. Меньше всего они заботились о том, чтобы привести нас в хорошую форму; главной идеей здесь было окончательно притупить последнее чувство самостоятельности, какое еще могло у нас сохраниться. Я старался побольше думать о Сисси — о том, куда она могла подеваться и что с ней могло произойти. На протяжении нескольких дней мои предположения становились все мрачнее и мрачнее; в конце концов я уже начал представлять себе, что ее используют в качестве сексуальной игрушки для старших членов Коммуны. У меня не было никаких причин так считать — в своей решимости не позволять сексу вмешиваться в политику коммунары могли поспорить с викторианцами или маоистами, — но я исчерпал уже все, даже отдаленно приемлемые, возможные варианты. А потом однажды вечером я вдруг осознал, что с момента пробуждения вообще ни разу не вспомнил о ней. Утомление окончательно иссушило мой мозг, и все, о чем я мог теперь думать, был следующий перерыв на отдых.

После того, как мы были полностью усмирены, нас начали выводить на работу группами по десять-пятнадцать человек — разбирать завалы и восстанавливать фасады магазинов. В один особенно удачный день мне довелось провести десять часов в глубине заново отстраиваемой Территории Коммуны, укладывая эпоксидное мощение.

Мы работали в глухом тупике; единственный выход перекрывал frère в силовом панцире, который стоял настолько неподвижно, что я даже усомнился, не спит ли он. Я работал один, как вошло у меня в привычку — у меня не было желания заводить себе друзей по несчастью из числа этих маменькиных сынков, вместе с которыми я был призван.

Я ни разу прежде не был так глубоко в восстановленной зоне. Это было ужасно — варварская смесь «нуово» и «деко»[30], автор которой не имел понятия ни о том, ни о другом. Коммунары превратили узкие витрины магазинов в экраны с кадрами из фильмов 1930-х годов, раскрашенные поверх лазерной печати причудливыми завитушками в стиле Тулуз-Лотрека. Из искусно спрятанных динамиков доносился приглушенный «горячий» джаз, сопровождавшийся убедительным шипением виктролы, звоном бокалов и жизнерадостным галльским смехом.

Мы прибыли на место, едва только рассвело, и спустя весьма непродолжительное время мои колени начали меня доставать. Вдоль линии домов начали появляться немногочисленные парижане: булочник устанавливал свой навес, расставив на окне корзины с baguettes[31]; несколько femmes de ménage[32] в сексуальных юбочках, тщательно наложенной косметике и очках-катафотах процокали по тротуару; шайка беззаботных парней, проходя мимо, осыпала нас, бедных пресмыкающихся новобранцев, окурками своих сигарет и горделиво прошествовала дальше.

Мне еще удавалось как-то держаться, пока не появился шарманщик. Его обезьянка — вот кто поставил последнюю точку. Или, может быть, цилиндр с Эдит Пиаф, который он вставил в свою шарманку? Для справедливости скажем, что это был вид обезьянки, танцующей под Эдит Пиаф — вначале я посмеивался, потом захохотал во весь голос, и наконец просто взвыл от смеха. Это была настоящая истерика: я в прямом смысле упал на спину и принялся кататься по тому самому мощению, которое только что выложил.

Горожане пытались не обращать на меня внимания, но я представлял собой слишком впечатляющее зрелище. В конце концов они все попрятались со сконфуженно-возмущенным видом. Я лежал на спине, пялясь в серое небо, держась руками за живот и всхлипывая от смеха им вслед, когда рядом со мной взорвалась стопка эпоксидной плитки, осыпав меня смоляной шрапнелью; несколько осколков больно ударили меня по ребрам и по руке. Силовик у входа в улицу опустил свой «суперкулак» и через громкоговоритель отдал короткое распоряжение:

— Работать!

После этого было уже не так смешно. Эдит, может быть, и не сожалела ни о чем[33], но я принялся составлять новые списки для жалости к себе.

Я совершенно уверен, что потерял счет времени, пока нас держали взаперти в этом старом офисном центре. Может быть, у меня было сотрясение мозга — frères не особенно церемонились, раздавая нам тумаки направо и налево. Однако сомневаюсь; более вероятно, что я просто сам перестал думать, приняв это как способ пережить эти дни.

Вплоть до того вечера, когда они принялись разделять нас на группы.

Это произошло в столовой. Не говоря ни единого слова, frères принялись сортировать людей. Более щуплые трастафара направлялись в две особые группы — по моей догадке, их ждал менее тяжелый труд.

В отличие от сцены, разыгравшейся, когда нас привели сюда, все проходило почти без шума. Я по-прежнему нигде не видел Сисси — но учитывая, что у всех нас были выбриты головы, я не уверен, что узнал бы ее.

Только я успел заметить, что одна группа по внешнему виду отличается от других, как указующий перст направил меня к ней, дав мне возможность изучить ее с более близкого расстояния.

Мы были довольно угрюмой компанией; и у меня сразу возникло очень неприятное чувство, которое нисколько не уменьшилось при виде ухмылки frère, с которой тот выталкивал нас из дверей столовой. «Прямо как пастух», — подумал я. Вновь окинув взглядом лица трастафара вокруг меня, я заподозрил, что в нашей группе были собраны нарушители порядка. Нас отбраковали.

Со следующею утра я начал служить Парижской Коммуне всерьез. Нашу группу вывели из барака, погрузили в кузов старого автофургона и повезли в направлении одного из внешних arrondissements. Здесь стрельба на улицах звучала гораздо громче, чем было для меня привычно, и я почувствовал кофеиновый укол страха, когда нас ввели в темный, покинутый магазин и устроили на бивуак в погребе. Нам выдали новую одежду: бангладешские ремни, сплетенные из какого-то странного пластикового волокна, и новенькие хлопчатобумажные футболки, еще непривычно жесткие, которые следовало надевать под наши добрые коммунарские форменные блузы.

В анемичном солнечном свете апрельского утра нас вывели наружу, чтобы отвести на смерть.

О, конечно, они не сказали нам этого.

— Вы — связные, — сказал нам frère, когда мы стояли посреди улицы. Он был в лейтенантских нашивках, хотя в ухе у него была только одна серьга, и говорил в рупор, чтобы быть услышанным за выстрелами, щелкавшими по соседним строениям, как разъяренные псы. — Мы сейчас выбиваем бланков из этого округа, — продолжал он. — Бои идут за каждое здание, и наш расход боеприпасов очень высок. Мы не можем позволить себе терять бойцов, чтобы подносить патроны к нашим позициям, так что эта работа возлагается на вас. Следуйте за мной, monsieurs.

Он сделал шаг, направляясь к углу дома. Я тронулся следом за ним — вряд ли имело смысл задерживаться, чтобы меня застрелил кто-нибудь из угрюмолицых охранников.

В конце следующего квартала группа frères залегла позади развороченного «ситроена». Выстрелы раздавались откуда-то из-за строения через улицу от них. Наш лейтенант подобрался к группе за разбитой машиной и обменялся с ними несколькими словами.

— На, бери, — сказал капрал, кидая мне холщовую сумку. Я поймал ее и был вынужден подавить несколько весьма армейских выражений — эта штука весила чуть ли не тонну. Она глухо брякнула с таким звуком, словно была набита дешевыми игрушками. Все тут же объяснилось, когда я заглянул внутрь и увидел, что в ней лежат пластмассовые магазины.

— Не ты, — сказал лейтенант. Он указал на последнего из отставших, подошедшего к «ситроену». — Друг мой, настало время тебе выполнить свою работу. — Он сделал мне знак; я пожал плечами и перекинул сумку опоздавшему — костлявому трастафари, на щеках которого еще оставались следы временной татуировки. Трастафари выронил сумку — и уж он-то не постеснялся высказать свое мнение о ее весе.

— Подними, — приказал лейтенант. — От того, насколько хорошо ты донесешь ее, может зависеть твоя жизнь. В этом здании через улицу находится наша боевая бригада. Ты принесешь им эту сумку и спросишь, не слышно ли чего-нибудь от бригад, которые находятся дальше по кварталу. Проклятые бланки снова глушат нам связь.

Я посмотрел вдоль линии, нарисованной лейтенантским пальцем. Расстояние показалось мне не таким уж большим. Еще пару недель назад я не стал бы особенно раздумывать над тем, чтобы перейти улицу, даже имея в виду парижское движение.

Пробираясь через обломки, парень дошел до угла последнего здания на нашей стороне улицы. Он выглянул на ту сторону, напомнив мне одного старика, которого я время от времени видел на Рю Техас — у того уходила целая вечность, чтобы собраться с духом и бросить вызов движению на нашей узкой улочке. Пыль придавала лицу трастафари такой же серый оттенок, как и у того старика. Полагаю, я и сам должен был чувствовать дурноту, но не припомню, чтобы я вообще чувствовал что-либо.

Я увидел на той стороне улицы и немного дальше какое-то движение — должно быть, боевая бригада торопила своего связного. Парень обернулся и посмотрел в нашу сторону, и я был поражен тем, насколько широко были открыты его глаза и насколько белыми они выглядели. Лейтенант небрежно махнул рукой, посылая его вперед; впрочем, пистолет в лейтенантской руке придавал жесту гораздо больше значительности. Парень пустился бежать.

В следующую секунду он уже не бежал, а темно-красная лужа растекалась по pavé[35] из-под его скрюченного тела. Я не слышал выстрела, и парень тоже не издал никакого звука — если не считать пыльного шаркающего удара тела о камни. Однако для нашего лейтенанта, очевидно, это вовсе не стало такой уж неожиданностью.

— Ты засек? — спросил он капрала. — Давай, быстро!

Капрал кивнул, одновременно махнув рукой одному из своих сотоварищей, который передал ему что-то слишком маленькое, чтобы я мог разглядеть; капрал воткнул эту штуку в гнездо пуленепробиваемого ноутбука. Второй frère поднял большие пальцы вверх и вскинул на плечо закопченную, зловещего вида винтовку. Затем он шагнул из-за угла на улицу, приложил винтовку к плечу, выстрелил и шагнул назад, под прикрытие рябой от пуль стены. Где-то вне моего поля зрения взорвалось одно из зданий.

Звук был такой, словно он поднял на воздух половину города. Это было все равно что находиться внутри грозовой тучи; я инстинктивно прижал руки к ушам в запоздалой попытке защитить их. Невероятный шум еще не стих, когда наш лейтенант подобрал с земли еще одну такую же сумку, вручил ее мне и скомандовал:

— Иди.

Вплоть до этого момента я пребывал в оцепенении, лишь глядя на происходящее, но ничего толком не видя. Когда мои пальцы сомкнулись на ручке сумки, и я ощутил грубое волокно, царапающее мою ладонь — это было все равно, как если бы я внезапно выплыл на поверхность теплого озера, оказавшись на свежем, леденящем воздухе. Именно в этот момент я понял, что Сисси умерла. Что мы все умерли. Не было смысла обманывать себя: скорее всего, они убили ее в тот же самый день, когда устроили налет на «Диалтон». Существовало множество самых различных вариантов того, как именно это могло произойти, и ни один из них не имел для меня никакого значения.

— Идите вы все на хрен, — спокойно сказал я и вышел на улицу.

Я не побежал — какой был в этом смысл? Я шел так, словно просто решил прогуляться до угла, чтобы купить себе ленч. Если бы я мог, я начал бы насвистывать какую-нибудь беззаботную мелодию, что-нибудь из Мориса Шевалье или Бой Джорджа. Но мой рот был слишком сухим, чтобы у меня могло получиться достаточно беззаботно.

Я прошел мимо трастафари, нелепо скорчившегося в пыли на мостовой. Я приостановился, чтобы взглянуть в том направлении, откуда, по-видимому, был произведен смертельный выстрел, и был удивлен, увидев, что здание в конце квартала осталось по большей части целым. Этот ужасный взрыв, чья финальная басовая нота не отзвучала еще до сих пор, был вызван разрушением всего лишь одной комнаты. Несчастная chambre[36], вместе с окном — и, очевидно, вместе с бланком-снайпером, укрывавшимся за ним, — была вырвана из здания, как гнилой зуб. И вот теперь я вышел на прогулку, чтобы наш лейтенант мог посмотреть, нет ли здесь еще и другого снайпера. Сейчас я понимаю, что, видимо, именно это и означало «сражаться за каждое здание и за каждую комнату» — но в тот момент я не думал ни о чем. Я ничего не чувствовал. Я просто шел.

Выстрела не было. Длинная очередь не прорезала мою спину, вырывая наружу легкие наподобие крыльев за моей спиной.

Я достиг здания, к которому направлялся, и обнаружил, что боевая бригада уже покинула его, перебравшись во двор и дальше, в следующий квартал. Меня ждал одинокий чумазый frère. Схватив мою сумку, он сплюнул мне под ноги и заторопился, спеша присоединиться к своим товарищам. Подозреваю, что ему пришлось не по вкусу мое sangfroid[37].

За то время, пока ко мне подходил наш лейтенант с остальными новобранцами, мне предоставилась возможность немного подумать. Я стащил с себя жесткую новенькую футболку и тканый пояс, закопав их под обломками. Я не знал, что именно они собой представляли, но был абсолютно уверен, что они имели какое-то отношение к тому способу, которым наш лейтенант оказался способен с такой точностью установить местонахождение снайпера, прикончившего костлявого трастафари. Frères могли меня убить — но я не собирался давать им возможность получить от этого какую-либо выгоду.

Нас прогнали через разрушенное здание вслед за боевой бригадой. Еще одно тело, лежавшее посреди следующей улицы, молчаливо свидетельствовало о наличии где-то поблизости другого бланка-снайпера. Лейтенант показал на сумку с боеприпасами, валявшуюся рядом с телом — принадлежавшим, как я теперь увидел, тому самому чумазому frère, которого я заставил играть в догонялки, — и сказал мне:

— Не стоит оставлять это пропадать. Прихвати ее с собой.

Я широко улыбнулся.

— С радостью, — ответил я. — Но свой компьютер вы можете выключить. — Я развел руки и пожал плечами: — Пояса нет. Футболки тоже нет. И пользы от меня тоже нет! — Я совершенно уверен, что захихикал при этом; вся сцена носила не менее сюрреалистический оттенок, нежели ночь, проведенная в клубе трастафара.

Прежде, чем лейтенант успел мне ответить или сделать что-нибудь, между нами шагнул frère с наушниками на голове.

— Лейтенант, — сказал он. — Monsieur le sergeant Abalain[38]хочет с вами поговорить.

И вдруг ни с того ни с сего лицо лейтенанта покрылось бледностью — не меньшей, чем на лице мертвого трастафари. Это произвело на меня впечатление: я никогда не подумал бы, что офицер может настолько испугаться сержанта, пусть даже такого ядовитого, как Абален. Лейтенант взял наушники, надел их, прикрыл глаза и начал слушать.

— Это была футболка, — сказал Абален.

Мы сидели в его кабинете, в перестроенном многоквартирном доме девятнадцатого века. Из окна я мог видеть офисный центр, служивший мне бараком на протяжении первых недель моего кошмара.

— Их делают из специальной ткани, пронизанной датчиками. Они были разработаны для лечения раненых на поле боя — датчики регистрируют направление и скорость любого предмета, который ударяется в ткань. Ну, а мы несколько модифицировали их, вшив в воротник маленькие передатчики. Это очень удобный способ определять местонахождение снайперов — тем более что ни бланки, ни пенисты до сих пор не знают, что мы располагаем такой возможностью. — Он развел руками и улыбнулся. — Разумеется, ваше назначение на эту работу было ошибкой.

Я отхлебнул из бокала, который дал мне Абален. Вино было хорошим, с богатым и полным букетом; танины почти полностью выветрились, но вино еще сохраняло легкий привкус ежевики. Подозреваю, что оно пролежало в чьем-то погребе добрый десяток лет, прежде чем было призвано внести свой вклад в Дело.

Я намеренно заставлял себя думать о вине, чтобы держать свои эмоции под контролем. С тех пор, как меня вытащили из отряда смертников, прошло почти двадцать четыре часа, и кажется, я перестал трястись лишь непосредственно перед тем, как меня привели в кабинет к Абалену. У меня сохранились неотчетливые воспоминания о том, как страх и ярость вырвались из меня наружу, когда меня уводили с бойни, как я лягнул лейтенанта в пах. Разумеется, это вполне могло быть и фантазиями.

Почему-то только теперь, прихлебывая вино, я вспомнил, что прошло уже несколько недель с тех пор, как я выкурил последнюю сигарету. Но отразилось это лишь в том, что вкус вина чувствовался лучше — по-видимому, я был слишком занят или слишком напуган, чтобы обращать внимание на никотиновое голодание.

— Значит ли это, что я свободен и могу идти?

Абален рассмеялся; это прозвучало как лязг засова на кладбищенской ограде.

— Преклоняюсь перед вашим чувством юмора, monsieur, — сказал он. — Поверьте, если бы я мог, я отправил бы вас обратно домой, на Рю Техас — но мой отчет о нашем маленьком разговоре касательно вашей работы вызвал интерес у некоторых весьма значительных людей. Соответственно, мне было дано распоряжение предоставить вам новую возможность послужить Делу…

На следующий день я явился в кабинет, следующий по коридору за кабинетом Абалена. Он даже приблизительно не был настолько же хорошо обставлен — однако это не была камера, и здесь в меня никто не стрелял, так что я решил считать это переменой к лучшему. Я больше никогда не видел ни того лейтенанта, ни кого-либо из моих собратьев-мишеней. Признаюсь, их судьба не особенно меня волновала.

Абален сказал, что собирается дать мне указания относительно моего нового назначения. Дожидаясь, пока он подойдет, — а я не сомневался, что уже знаю, в чем будет заключаться это назначение, — я решил для себя, что возьмусь за исследование. Я ничего не мог с собой поделать: когда передо мной оказывается массив данных, я просто должен узнать, что это такое. Ну а обшарпанный металлический стол, занимавший большую часть кабинета, мог бы послужить наглядным определением понятия «массив данных». На столе, занимая почти всю его поверхность, громоздились три кучи с осыпающимися склонами, готовыми в любой момент обрушиться. Две из них состояли из бумаг, в третьей были разнообразные запоминающие устройства: магнитно-оптические диски, парочка древних дискет и даже один или два голо-куба.

Ближайшую ко мне бумажную кучу составлял различный официальный мусор: пресс-релизы, распечатки телеграфных сообщений. Те, что попались мне на глаза, относились либо к ООН, либо к одной из трех основных организаций бланков. Во второй куче были собраны практически не поддающиеся расшифровке документы на французском, в которых я в конце концов смог опознать рабочие рапорты либертинских офицеров и тайных агентов.

— Вы ведь можете извлечь из этого некоторый смысл, не так ли? — В дверях стоял Абален.

На протяжении нескольких секунд я смотрел ему прямо в глаза, затем вновь повернулся к рапортам.

— Какого рода смысл вы хотите, чтобы я извлек?

— Вы будете делать ту же работу, которую описывали мне, когда вас только что, э-э… мобилизовали. Мне требуется информация, заключенная, как я подозреваю, во всех этих рапортах и пресс-релизах. От вас требуется, используя свое умение, вытащить эту информацию на поверхность. — Сержант улыбнулся мне — ободряюще, как он, без сомнения, полагал. Наверное, раньше он был каким-нибудь консультантом по вопросам управления, прежде чем решил, что революция может предоставить больше возможностей иметь людей во все дыры.

— Вы будете работать здесь и присылать мне информацию, как только у вас наберется что-нибудь стоящее. В вашем распоряжении электронный блокнот и ноутбук, они находятся в правом верхнем ящике стола. Они подключены к световоду, выходящему непосредственно в защищенную папку на моем рабочем столе. К сожалению, доступ вовне вам предоставлен не будет, но об этом не беспокойтесь: я позабочусь, чтобы у вас была вся информация, необходимая вам для работы.

«Этой информации мне более чем достаточно», — подумал я про себя.

— Должен признаться, я не понимаю эту революцию.

— Чего здесь не понимать? — Абален предложил мне «Марли»; я был несколько удивлен таким жестом с его стороны, и еще более удивлен, осознав, что отрицательно качаю головой. — Мы ведь, собственно, не революционеры; вы и сами это знаете. Мы пытаемся восстановить славу французской культуры — в каком-то смысле это скорее делает нас консерваторами.

«Полагаю, более правильным термином здесь было бы „реакционеры”», — подумал я.

— Что, без сомнения, объясняет, почему столь многие ваши лозунги так похожи на рекламу закусочных, — сказал я, показывая ему один из листков. — «Франция и ты: вам по пути!»

— Философия закусочных в своей основе французская, — возразил Абален. — Это философия крестьян, а не какая-нибудь там разукрашенная буржуазная haute cuisine[39]. Это все равно что эпоксидная плитка, к которой вы и подобные вам «Старожилы Пари» так пренебрежительно относитесь — она полностью соответствует научному рационализму подлинной революции.

Абален говорил на живом, беглом французском. На прошлой неделе он поймал меня на том, что я слишком внимательно слушаю один из его телефонных разговоров, и без предупреждения окатил меня ураганным огнем французской речи. Увидев по выражению моего лица, что я несомненно все понял, он удовлетворенно кивнул и вернулся к своему разговору, словно ничего другого и не ожидал.

— Если ею не выкладывать Диснея, — возразил я.

— Что ж, в таком случае это культурный империализм, — сказал Абален. Он мог бы понравиться мне, если бы при этом улыбнулся или хоть чем-нибудь показал, что у него есть чувство юмора. Но он был убийственно серьезен, и я еще больше ненавидел его за это.

— И какую же роль играете во всем этом вы? — спросил я. — Вы какой-нибудь тайный агент?

— Совершенно ничего похожего, monsieur Розен. А если бы и был, я, разумеется, не сказал бы вам об этом, — он выдул струйку дыма мимо моего левого уха; я ощутил запах горящего мусора. — Я всего лишь слуга Коммуны, — продолжал он. — Я делаю все что могу, чтобы вывести Францию обратно к солнечному свету научного рационализма. Прошу вас, имейте в виду, что мы все очень признательны вам за ту помощь, которую вы нам оказываете.

«И которую ты вменяешь себе в заслугу», — мысленно добавил я.

— Я мог бы делать больше, если бы имел доступ к большему количеству информации, — сказал я. Того, что мне выдавали до сих пор, не хватило бы и фундаменталистскому проповеднику, чтобы опознать грех. Мне нужно было получить большую выборку для того, чтобы мой план сработал.

— На меня произвело большое впечатление уже и то, что я получал от вас до сих пор, — сказал Абален («Господи Иисусе, — подумал я, — если такое merde[40] производит на них впечатление, то все будет проще, чем я думал!»). — Конечно, это не имело большой непосредственной тактической ценности. Но тем не менее, даже имея это на руках, мы смогли по меньшей мере дважды сделать подножку пенистам в СМИ. Теперь мы ведем в пропагандистской кампании — в конечном счете это может оказаться не менее важным, чем то, что делают наши бойцы.

— По крайней мере, дайте мне возможность иметь дело с рапортами, не прошедшими через цензуру, — я вытащил из кармана брюк пригоршню мятых листков. Две трети текста были замазаны черной или белой краской. — Я сам буду судить, пригодна информация или непригодна!

— Я посмотрю, что я смогу сделать, — ответил он.

На следующее утро унылого вида frère пинком зашвырнул в мой кабинет пластмассовый ящик. Сваленные в нем бумаги, дискеты и кристаллы являли собой воплощенный хаос, но меня это не заботило. Я всегда прихожу в возбуждение, получив свежий источник информации, а на этот раз возбуждение было более интенсивным, поскольку ставки были гораздо выше, чем обычно.

Одной из первых вещей, которые я выяснил, когда наконец приступил к анализу, было известие о том, что мой старый друг майор Ледуа мертв. Впервые об этом упоминалось в официальном сообщении, сделанном пару недель назад — там заявлялось, что он убит бланками. Однако мне не понадобилось долго вынюхивать, чтобы выяснить, что на самом деле его вычистили сами коммунары. Я нашел упоминание о серии доносов на него со стороны абаленовских подчиненных, и хотя обвинение не излагались в подробностях, результат тем не менее был вполне очевиден. Если бы даже к тому моменту у меня еще не начали возникать подозрения, этого одного было достаточно, чтобы в моем мозгу зазвенел звоночек.

На самом деле при этом известии я почувствовал скорее угрюмое удовлетворение, нежели удивление. Каждая революция рано или поздно начинает пожирать собственных детей, как кто-то когда-то выразился. В Парижской Коммуне, очевидно, трапеза уже началась. Для меня это было как раз то, что надо; собственно говоря, от этого и зависел мой план.

Всю следующую неделю я не вылезал из-за стола. После всего, через что я прошел, для меня было глубоким, почти плотским удовольствием иметь возможность полностью погрузиться в исследования. Мало-помалу я сплетал свою паутину — не забывая время от времени выдавать действительно сногсшибательные заключения относительно того, что замышляли бланки и пенисты. Это было, в общем-то, довольно легко: в сравнении с большинством корпораций правительства не более сложны, чем больничная утка. К тому же ни бланки, ни пенисты — ни Коммуна, если уж на то пошло, — не были даже и правительствами в любом из обычных значений этого слова. Поэтому не прошло и нескольких дней после того, как я начал свою работу, как Абален принес мне бутылку по-настоящему хорошего «Реми», имея в виду поздравить меня с моей потрясающей проницательностью. Я принадлежу скорее к любителям бурбона, нежели коньяка, но тем не менее подарок принял. Это было меньшее, что Абален мог для меня сделать — и я собирался позаботиться о том, чтобы так и оставалось.

После того, как он принес мне бутылку, я не видел сержанта на протяжении двух недель. Я воспользовался этой передышкой, чтобы побродить по зданию, а впоследствии даже и по окрестностям. Спустя совсем небольшой промежуток времени все уже знали, что Абален завел себе собственного агента, и никто не обращал особенного внимания на неряшливого пария в замызганном белом костюме. Это изгнало последние сомнения, которые могли возникнуть относительно роли Абалена в Коммуне: этот человек носил свои сержантские нашивки в качестве овечьей шкуры.

Выяснение истины относительно судьбы Сисси не породило во мне решимости убить Абалена — оно лишь углубило ее. Я едва ли уделил ей хоть одну мысль с тех пор, как лейтенантик использовал меня в качестве подсадной утки, но затем в одной из бумажных груд я обнаружил список призывников, набранных в «Диалтоне»; призывники были аккуратно разделены по полу и национальности, но сами имена были зашифрованы. В списке была только одна женщина-канадка. В тот момент я осознал, что прошло уже несколько недель с тех пор, как я думал о Сисси, и почувствовал себя на верхушке стены боли, настолько высокой, что было невыносимо смотреть вниз. Поэтому я вновь вернулся к работе и вскоре наткнулся на зашифрованный список распределения койко-мест — он был почти идентичен списку призывников, но несколько женских имен отсутствовали, включая единственную канадку.

Складывать вместе два и два — это то, чем я занимаюсь. В тот момент я не мог остановить себя. Сисси и еще некоторое количество молодых беззаботных трастафара были призваны служить Коммуне весьма специфическим образом — это была служба такого рода, который требует скорее будуара, нежели койки.

Вплоть до этого момента я пытался разработать такой план, где с Абаленом было бы покончено, а я сам выбрался бы целым и невредимым. Но увидев этот второй список, я почувствовал, как ко мне возвращается тот ирреальный, не заботящийся о предосторожностях фатализм, который охватил меня, когда я вышел на середину улицы, таща сумку с боеприпасами. Абален умрет, и я умру вместе с ним.

Свобода передвижения, которую обеспечивало мне покровительство Абалена, предоставила мне также все необходимые возможности, чтобы ввести в базу несколько свежих рапортов с различных терминалов и автономных клавиатур, не защищенных паролями, используя идентификационные номера, почерпнутые мной из тех нецензурированных рапортов, что выдал мне Абален. В этих рапортах не было ничего бросающегося в глаза, никаких, боже упаси, прямых намеков; я даже умудрялся имитировать ужасающую грамматику, которой пользовались некоторые из агентов коммунаров. Кроме того, большую часть информации, которую я вкладывал в них, было легко проверить, поскольку все это было попросту списано мной из других источников или представляло собой мои собственные, уже подтвержденные умозаключения относительно того, чем занята другая сторона. Именно так и нужно проворачивать такие дела: следует говорить как можно больше правды, чтобы немногочисленные крохи измышлений прошли более или менее незамеченными.

Именно более или менее — до тех пор, пока кто-нибудь не решит, что все эти деревья должны что-то значить, и не приостановится, чтобы увидеть лес. Я нисколько не сомневался, что в этой революции, как и во всех прочих, имеется свой процент любителей считать деревья.

Впрочем, должен признаться, что к концу второй недели я уже довольно сильно нервничал. Приятно думать, что знаешь свое дело и что результат твоей затеи вполне предсказуем в пределах твоего опыта. Однако любое дело несет в себе опасность полного провала — а если бы рухнуло это дело… Думать об этом было невыносимо.

Так что я был более чем немного испуган, когда однажды поздно вечером Абален ворвался ко мне в кабинет с таким видом, словно только что выяснил, что капитализм действительно является наиболее эффективной экономической доктриной.

— Нам нужно уходить, вам и мне, — сказал он.

— Куда уходить? — спросил я. Я не ожидал снова увидеть его — собственно, я надеялся прочитать в следующей пачке коммунарских пресс-релизов его некролог.

— Позже объясню. Только возьмите свой блокнот. — Он отключил мой электронный блокнот от питания, отсоединил кабели и вручил его мне. — Он нам понадобится, чтобы пройти через заставы.

— Через заставы?

— Не разыгрывайте болвана; делайте, как я сказал! — В Абалене, по-видимому, проснулся буржуа-солдафон, которого я всегда в нем и подозревал. — Мне еще нужно кое-что сделать. Встретимся в вестибюле через пять минут. И лучше будьте там, Розен, или я позабочусь, чтобы вас пристрелили.

Как правило, я не так уж медленно соображаю. Полагаю, только полная уверенность, что я покончил с Абаленом, помешала мне сразу понять, что произошло на самом деле: этот мерзавец как-то пронюхал, что ему собираются предъявить обвинение, и решил убраться подальше от своих frères, пока они не отделили его голову от плеч… или каким еще там образом они отправляли на тот свет тех, кто больше не удовлетворял представлениям Коммуны о проецировании прошлого в будущее.

Впрочем, я оставался вне игры не более чем какую-нибудь минуту. Мой род занятий приучает думать на ногах, и я оказался на своих почти мгновенно. Я проскользнул в кабинет Абалена и принялся распихивать себе по карманам все, что лежало на поверхности, не забыв прихватить и его электронный блокнот — он, разумеется, был заперт, но в моей голове быстро складывался план, как с этим справиться.

Мой костюм, должно быть, выглядел немного встопорщенным, когда я вышел в вестибюль; однако frères по большей части не очень хорошо разбирались в портновском искусстве, так что я не был удивлен тем, что никто не заметил моих оттопыривающихся карманов.

— Что случилось? — спросил я Абалена, как только мы оказались снаружи и зашагали по полимерным плиткам мостовой. Он повернул на север — очевидно, направляясь к фешенебельным северо-восточным arrondissements, где пока что господствовали бланки.

— Один друг намекнул, что мне собираются предъявить обвинение перед Центральным Комитетом, — ответил он. — Разумеется, в таких случаях об оправдании не может быть и речи.

— Разумеется, — сказал я.

— Впрочем, человек на таком положении, как мое, неизбежно должен возбуждать зависть у многих. Так что, оправдают меня или нет, я вполне уверен, что если я позволю себе быть вызванным, дело вряд ли кончится для меня добром. Поэтому я с сожалением должен оставить свою службу революции и Коммуне. Им не повезло.

— А зачем вам я? — я на всякий случай засунул руки в карманы, чтобы у Абалена не возникло излишнего любопытства относительно их формы.

— Но мне казалось, что вам не терпится вернуться домой. — Абален изобразил углом рта легкую сочувственную moue[41], и я едва удержался от того, чтобы не ударить его ногой в пах. — Ну и кроме того, разумеется, monsieur Розен, вы — мой пропуск через заставы.

— Разумеется.

Абален, как обычно, летел на гребне волны, опережая весть о предъявленном ему обвинении. Его небрежного взмаха было достаточно, чтобы нас пропускали сквозь всевозможные КПП и заставы, попадавшиеся на нашем пути через коммунарскую зону — здесь никому еще не сообщили, что теперь он является врагом революции. Я начинал жалеть, что не распространял свою дезинформацию несколько более широко.

— Вы не хотите рассказать мне, что вы собираетесь делать? — спросил я у него, когда мы миновали еще одну группу значительно-немногословных frères. — А то я чувствую себя как человек, которому предлагают вкладывать деньги, не дав даже посмотреть на проспекты.

— Капиталистический юмор. Смешно, — отозвался он. — В общем-то все довольно просто. Мы направляемся к заставе на относительно стабильной части фронта. Я говорю с патрулями с нашей стороны, то есть со стороны Коммуны. Мы с вами направляемся на небольшую рекогносцировку. Как только мы проходим нашу заставу, мы ныряем прочь из виду, приближаемся к передовой линии бланков с другого направления, и здесь уже вы обеспечиваете мне проход в бланкский сектор. Просто, не так ли?

— А каким образом я сыграю свою роль в этом хитроумном плане?

— Терпение, старина. Терпение. Когда придет время, я все вам объясню, но не прежде.

Я пожал плечами. Вопрос стоял не в том, собирается ли Абален убрать меня, но лишь, когда и как он намеревается это сделать. Ощущая на поясе тяжесть его блокнота, я лишь надеялся, что он дождется того момента, когда мы доберемся до бланкских застав — и тогда я смогу удивить его прежде, чем он удивит меня.

Судя по виду заставы, линия фронта здесь не изменялась в течение нескольких недель, а может быть, и месяцев. На колючей проволоке скопился налет грязи и голубиного помета, чего в более активных частях города попросту не увидишь. У ног апатичных frères-патрульных вились собаки; ни одного силового панциря видно не было. Кто-то из них либертизировал где-то терминал видеолотереи и установил его прямо на наблюдательном пункте, к которому тащил меня Абален. В приемной щели терминала торчала аннулированная карта, позволявшая играть бесплатно, но вместе с тем исключавшая возможность выигрыша; и пока Абален что-то неспешно врал лейтенанту, я подошел к группе скучающих frères, наблюдавших за символами, которые в бессмысленной последовательности мелькали на экране. Глядя на всю эту мразь, скопившуюся здесь в углу, невозможно было поверить, что существуют такие районы Пари, где из человеческих тел и зданий вырываются куски для того, чтобы самый бессмысленный в мире проект реконструкции мог двигаться своим отвратительным ходом.

— Нам пора, — раздался позади меня голос Абалена. — Надеюсь, вы сумеете оторвать себя от этого волнующего занятия?

Я проглотил просившийся на язык ответ и повернулся, чтобы следовать за ним. Он даже не соизволил подождать меня, и мне пришлось пуститься рысцой, чтобы его нагнать. Мы нырнули в какое-то здание и спустились в подвал, где провели несколько неприятных секунд в темном, сыром туннеле, возродившем кошмары моего краткого пребывания в роли поджариваемой электрическим током лабораторной крысы, прежде чем появиться среди развалин старой станции метро. Мне показалось, что я увидел в отдалении вспышку света. Что это, оптический прицел?

Я остановился, уже ощущая на своей грудной клетке тяжелый взгляд снайпера, как раз под грудиной, и внезапно мне привиделась Сисси, стоящая в точности так, как я сейчас. Кто знает, сколько трастафара было принесено в жертву, чтобы отогнать бланков, после чего их койки перешли к новым хозяевам? Я чувствовал странную смесь скорби и облегчения — если так, то все закончилось для нее быстро; это не было бесконечным кошмаром серийных изнасилований, представлявшимся моему подсознанию.

Абален не колебался ни секунды, я должен признать это. Схватив меня за руку, он повлек меня за собой наружу, на улицу. Теперь, находясь так близко к свободе, я обнаружил в себе гораздо меньше хладнокровия по отношению к возможности быть застреленным, чем пару недель назад. Наконец мы, целые и невредимые, оказались на другой стороне, в заброшенном многоквартирном доме, недосягаемые для взглядов как коммунаров, так и бланков. Для нас не составило труда преодолеть еще метров двести живописных руин, не подставляя себя ничему, кроме электронного наблюдения. Я подумал, что мы, должно быть, доберемся до самого аванпоста бланков, прежде чем frères наконец сообразят, что задумал Абален.

— Итак, что вы собираетесь делать, перейдя границу Страны Будущего и вернувшись в реальный мир? — спросил я, когда он остановился посреди того, что когда-то, по-видимому, было симпатичным внутренним двориком. — Как революционер-теоретик будет приспосабливаться к буржуазным махинациям?

— Мне сперва показалось, что это серьезный вопрос, а не просто еще одна жалкая попытка съехидничать, — сказал он. — Никогда не пытайтесь перещеголять француза в колкостях, monsieur. Здесь мастера — мы.

«Пытаешься хлопать крыльями, ты, маленький говнюк, — подумал я. — Давай, хлопай; тем смешнее будет посмотреть, как ты шлепнешься на землю».

— Дело в том, monsieur Розен, что я чрезвычайно легко приспосабливаюсь. У меня не будет никаких затруднений с тем, чтобы войти в новую жизнь. Возможно, для этого мне придется уехать из Парижа, и это будет жаль. Но даже если Бухарест или Буэнос-Айрес и нельзя назвать Городом Света, все же я смогу чувствовать себя там вполне удовлетворительно.

Он вытащил маленький пистолет и направил его на меня.

— В конце концов, экономической разведкой можно заниматься где угодно.

Если он ожидал, что я буду потрясен, то он разочаровался. По крайней мере, я на это надеюсь. Честно говоря, я ждал от него чего-то хоть капельку более умного. Вместе с тем я был рад, что он не смог придумать ничего лучше, чем обмен личностями. Выжидательно посмотрев на меня несколько мгновений, он насупился и махнул пистолетом.

— Пойдемте, сержант Абален, — сказал он.

Бланки, разумеется, уже увидели нас, и когда мы вышли из руин и двинулись через улицу, направляясь к их заставе, нас ожидала хорошо вооруженная комиссия по встрече. Абален подтолкнул меня вперед и поднял руки над головой. Один из бланков в пятнистом комбинезоне жестом показал мне сделать то же самое.

— Надеюсь, ребята, вы сможете мне помочь, — сказал Абален, когда мы добрались до бланков. Его английский был почти полностью лишен акцента, и я накинул ему за это еще несколько очков. Удивительно много талантов у нашего сержанта! — Я несколько месяцев был в плену у этих ублюдков, — продолжал он. — Вот один из них. Его зовут Абален. Считайте, что это мой подарок вам, если вы позвоните в мое посольство и поможете мне выбраться отсюда.

Это вызвало оживленные переговоры среди бланков. Я улыбнулся.

— Спасибо, — сказал я Абалену. — Всегда хотел быть знаменитым. — Он не вышел из роли; да я и не ожидал этого.

Показался офицер. Его форма была сшита у портного, хорошо вычищена и выглажена до хруста. На нем были темные пилотские очки, в руках он держал офицерскую тросточку. «Ничего удивительного, что вам, ребята, не удается отвоевать город», — подумал я.

— Итак, перед нами печально известный сержант Абален, — произнес он, глядя на меня.

— Боюсь, это не так, — возразил я. — Но вот это — Абален. — Я кивнул на сержанта.

Тот изобразил на лице весьма убедительную гневную гримасу.

— Это ложь! — вскричал он. — Он похитил меня и убил моих друзей! Вы не можете допустить, чтобы это сошло ему с рук!

— Ох, да бросьте вы! — Я повернулся к офицеру. — Неужели здесь нет никого, кто видел фотографию Абалена? — Я заранее знал ответ: подобно многим своим бывшим коллегам, Абален весьма серьезно относился к тому, чтобы избегать камер; но теперь я и сам играл роль.

Офицер улыбнулся — очевидно, довольный собой.

— Я думаю, самое лучшее будет допросить вас обоих. Вы не можете оба быть Абаленами, но на тот случай, если один из вас все-таки он…

Время настало. Я расстегнул свою куртку.

— Этот вопрос можно легко выяснить, — сказал я, отстегивая пряжку абаленовского блокнота. Самоуверенность Абалена пошла трещинами вместе с его новым имиджем. Я помедлил, наслаждаясь моментом. Это не было достаточной местью за Сисси или даже за те несколько недель, которые он вырвал из моей жизни. Но это было все, чего я мог для себя ожидать, и я хотел, чтобы это продлилось подольше.

Я показал компьютер офицеру.

— Ретинальный замок, — сказал я.

— Если вы хотите снова увидеть свою кузину, monsieur, лучше остановитесь.

Это взорвало меня.

— Ты, убогий сучий выкормыш, — сказал я, вынимая из кармана две бумажки: список призывников и список распределения койко-мест. Я поднес их к его лицу. — Куда подевалась женщина-канадка, Франсуа? Смотри, — я ткнул пальцем в листок, словно это было сердце Абалена. — Вот она была призвана; теперь посмотри сюда, — я потряс листком койко-мест. — Ее койки здесь нет! Так что же с ней произошло, monsieur le sergeant? Отправлена на Монмартр? На стрельбы? — В моем голосе появились истерические нотки. Я сглотнул, скомкал листки в кулаке и швырнул их ему в грудь.

— Нет, — проговорил он. — Все совсем не так…

Я не дал ему закончить. Рывком поднеся компьютер к своему лицу, я ткнул большим пальцем в кнопку питания. Компьютер негодующе фыркнул.

— Как печально! — сказал я. — Компьютеру сержанта Абалена не нравятся мои глаза! — Я развернул блокнот к Абалену, и тот попятился. — Джентльмены? — сказал я бланкам. Двое из них схватили Абалена за плечи. Он пытался отвернуть голову, но блокнот обладал большей подвижностью, чем его шея. Секундой позже он радостно чирикнул и засиял, как новогодняя елка.

Я швырнул блокнот на землю и вывернул поверх него содержимое своих карманов.

— Полагаю, здесь вы найдете, с чем позабавиться, — сказал я. Абален что-то пролепетал; я не слышал, что именно. Офицер дал ему пощечину — то ли в ответ на его слова, то ли просто из принципа; на это мне было плевать. Потом они все принялись его бить.

Я вытащил последнюю из своих гигиенических салфеток, чтобы стереть со своих рук его кровь.

— Франция благодарит вас за те услуги, что вы ей оказали, monsieur! — Я понимал, что генерал бланков говорит больше для проныр из прессы по ту сторону зеркальной стены, чем для меня, однако наклонил голову, надеясь, что выгляжу достаточно смиренным и проницательным. — Когда этот негодяй Абален предстанет перед судом, весь мир увидит, какое истинное лицо скрывается за маской Парижской Коммуны!

Я старался оставаться blasé[42]; но, глядя на этого человека, не мог не удивляться арифметике Парижа: как, ради всего святого, можно сложить вместе людей, живущих на моей улице, тех, с которыми я играл в бейсбол, и тех, кто продавал мне хлеб с сосисками и вино — и получить в сумме такое дерьмо, как Абален или вот этот идиот? Какая переменная в этом проклятом уравнении могла заставить людей перестать думать и поручить всю тяжелую работу своим эмоциям?

Я надеялся, что покончив с Абаленом, буду чувствовать себя очищенным — но ничего подобного не произошло.

— Ну и хорошо, — произнес я, вставая с места. — Я был бы рад остаться и посмотреть, но сейчас мне надо домой. Я собираюсь провести сорок восемь часов под душем, а затем проспать по меньшей мере неделю.

— Но мне казалось, что люди из вашего посольства хотели поговорить с вами, monsieur Розен, — осторожно сказал генерал.

— Пусть позвонят мне на работу, — сказал я. Вот он я: мистер Как-Заводить-Друзей-И-Влиять-На-Окружающих.

— И фотографы говорят, что они еще не закончили…

«Просто замечательно, — подумал я. — Есть ли в этом городе хоть кто-то, кто не смотрит со своей колокольни?»

Вот Сисси не смотрела ни с какой колокольни, не считая разве что ее гормонов. Я был способен аккуратно отложить ее в задний уголок своего мозга, пока разрабатывал свой план спасения. Но теперь она бурно протестовала, стремясь вырваться из моей головы наружу. Оказавшись вдалеке от Коммуны, я был ничуть не более свободен, чем если бы до сих пор оставался ручной ищейкой Абалена: мне по-прежнему приходилось смотреть в лицо факту, что ее больше нет. Как я объясню это моей тетке?

Дверь за моей спиной с грохотом распахнулась.

— Ли!

Я обернулся так стремительно, что потерял равновесие и упал. Так это было, и я не собираюсь ничего менять в своей истории. Спустя мгновение она оказалась на ковре возле меня, и обнимала меня, и плакала; и боюсь, я тоже несколько раскис. Но клянусь, что первым, что слетело с моих уст, было: «Мать-перемать, где ты шлялась?»

Она легонько шлепнула меня.

— Я тоже беспокоилась о тебе, Ли.

— Господи, — сказал я, садясь. — Я был уверен, что ты… — Я не мог произнести это, не сейчас. Мне казалось, что это все еще может случиться; должно быть, просто воображение. — Что с тобой произошло? Как тебе удалось выбраться?

— Это все Эдди, — сказала она.

— Неправда, Ли. — Эдди вплыл в комнату, грациозный, несмотря на свою полноту. — Она сама все сделала. Я только провел ее обратно через заставы.

— Можете вы двое перестать наконец обмениваться любезностями и рассказать мне, что произошло?

— Когда автобус остановился и они разделили нас, я ужасно перепугалась, — начала Сисси. — Там все перепугались. Но потом я вспомнила, что ты говорил: ты сказал мне, что не надо беспокоиться. Ты всегда присматривал за мной, Ли. — Она улыбнулась, и даже несмотря на то, что ее глаза были тусклыми от усталости, мне все же стало лучше, когда я увидел это. — И я подумала, что ты, наверное, знаешь, о чем говоришь. Поэтому я не стала беспокоиться. Вместо этого я попыталась угадать, как бы поступил на моем месте ты, и я решила, что ты стал бы наблюдать и выжидать, пока не появится возможность что-нибудь сделать.

Я посмотрел на Сисси более внимательно. То, что я видел в ее глазах, было не просто усталостью; там было что-то еще — нечто вроде спокойствия и понимания. Это была уже не та девушка, с которой мы расстались в «Диалтоне». Разумеется, когда человека похищают, это может произвести с ним подобную перемену.

— И вот я стою и наблюдаю за тем, что происходит, а происходит то, что все настолько напуганы, что просто стоят на месте, болтают всякую ерунду и плачут друг у друга на плече, — продолжала она. — Должно быть, они и все время занимались этим, только раньше я не замечала, до тех пор, пока не успокоилась и не заставила себя посмотреть. Мы все просто стояли и плакали, как дети. И наши охранники, должно быть, тоже это понимали, потому что когда я поглядела на них, то увидела, что они на самом деле не обращают на нас внимания. Они все смотрели, как загоняют парней.

Правильно, вспомнил я, это мы производили основной шум — во всяком случае, некоторые из нас. Некоторые из нас еще пытались придумать способ как-то вытащить себя из этого переплета.

— Так что на самом деле все было совсем просто. — Сисси простодушно улыбнулась, и на этот момент снова стала моей девочкой-кузиной. — Я просто начала понемногу переступать и отходить назад, стараясь не очень двигать туловищем. А потом, когда я оказалась позади толпы, я просто типа выскользнула из нее. Было темно, и никто ничего не заметил. Но знаешь, Ли, я не думаю, что они были действительно так уж круты. Это мы сами так решили, потому что были слишком напуганы. Как только я начала пытаться думать как ты, выбраться было уже просто. — Она яростно стиснула меня в объятиях. — Я видела, как ты пытался отвлечь от меня их внимание, Ли. — Она уже снова плакала. — То, что ты для меня сделал — я не смогла бы сделать то же для тебя…

Она зарылась лицом в мое плечо и принялась всхлипывать, а я чувствовал себя глупейшим идиотом по эту сторону зала заседаний совета директоров. Я со всеми своими мозгами сам заработал себе добрых восемь недель рабства, а у нее хватило соображения, чтобы просто взять и уйти — и она же еще ставила это мне в заслугу?

— И вот тут-то Эдди и спас меня.

— Я поехал вслед за автобусом, — сказал Эдди, пожимая плечами. — Может быть, не самая умная вещь во вселенной, но все же… Я должен был сообразить, что там затевается, и не сообразил. Я чувствовал себя ответственным за все это, понимаете?

Я понимал.

— Когда я увидел, что вас выгружают и распределяют, я понял, что мне здесь ничего не светит, и уже шел обратно к заставе, когда наткнулся на вашу Сисси. — продолжил он. — И будь я проклят, если она не хотела утащить меня обратно, чтобы попытаться помочь вам сбежать! У меня десять минут ушло, чтобы убедить ее, что так нас попросту убьют.

— Ты всегда должна доверять Толстяку Эдди, — сказал я. — Он всегда знает три способа обойти любой существующий угол. То, что ты его тогда послушала, несомненно, спасло тебе жизнь. — В этот момент я решил, что никогда не расскажу Сисси полную историю моей службы Коммуне — пусть даже эта Сисси, улыбающаяся мне сейчас, и не была уже той девчонкой, что приехала сюда осматривать достопримечательности в великом Прежде.

— Знаете, она ведь могла бы уехать домой, — сказал Толстяк Эдди. — Ее мамаша чертовски этого хотела, будьте уверены! Но вместо этого мы с ней последние два месяца только и делали, что ныли и вытряхивали дерьмо из всех подряд, пытаясь вас разыскать. И вот наконец-то разыскали!

— И вот наконец-то я хочу в душ! — сказал я. — И переодеться в чистое.

— А я хочу вернуться в «Диалтон» и допить то, что не допила, — сказала Сисси.

Я уставился на нее.

— Ты ведь шутишь, правда?

— О, если хочешь, можешь сначала принять душ и переодеться. — Она поднялась с пола, потом взяла меня за руки и потянула, поставив на ноги. — Давай, Ли! В Пари наступают славные времена!

В Пари — где за высокими окнами прячутся снайперы, а немытые головорезы тупо пялятся на кастрированные терминалы видеолотереи. В Пари, где на мостовой перед ржавеющим «ситроеном» я однажды решился умереть. Мучительная боль, нахлынув, прокатилась сквозь меня — и наружу.

Я был мертв, мертв много раз за эти последние восемь недель — и в то же время каким-то чудом я был жив. Я был жив! В Веселом Пари, где по-прежнему стоял прославленный «Диалтон», где бармен мог смешать мне «манхэттен», где моя кузина Сисси могла танцевать, а я — одобрительно смотреть на нее из-за бокового столика, одновременно думая над своими рабочими проблемами и обмениваясь ироническими взглядами с Толстяком Эдди.

Я протянул ей руку, и Сисси взяла меня под локоть. Толстяк Эдди двинулся впереди, прокладывая нам путь сквозь толпу, по выложенному эпоксидной плиткой бульвару, в сторону «Диалтона».