Витпанк

Рэй Вуксевич Прыгай!

Мы стоим по пояс в зеленом илистом пруду для скота. Нас семеро — мальчишки и девчонки. Ни одному еще не исполнилось одиннадцати. Все стоят совершенно неподвижно.

— Пиявки, — сказала Карли за завтраком. — Пиявки — это путь наружу.

— А кто хочет наружу? — Я мог спрашивать, поскольку я всегда хорошо чувствовал себя по утрам, когда солнце еще не выварило из дня все соки, мой желудок был полон блинчиков и свежего молока, а от долгой ночи оставалось только исчезающее воспоминание. Неплохо, неплохо. Спросите у меня, как дела. Ну хорошо — как твои дела? Неплохо.

Карли окинула меня своим фарфорово-голубым взглядом, словно бы говорящим «не выпендривайся, ты, коричневый придурок». Она прямо-таки подмела столовую этим взглядом. Такой взгляд у нее может сказать очень много, например: «Ты, конечно, получил свои блинчики и свое молоко, но как по-твоему, так уж ли долго до темноты?» Не говоря уже о коровах. Ох, забудь об этом. Лучше даже не думай. Что бы ты там ни делала, мне наплевать.

Я ощущал пиявок, присосавшихся к моим ногам. В голове у меня было чувство легкости и тесноты; я думал, что, возможно, уже настало время вздремнуть: глазки сомкнуть, лечь и заснуть. Может быть, просто опуститься под воду, взбить подушку из мягкого ила, натянуть до подбородка зеленую тину, уплыть и проснуться где-нибудь в другом месте? Не так ли это должно работать?

— Слушай, Карли, — окликнул я ее, — как, черт возьми, это должно работать?

— Пиявки, — сказала она, — переносят тебя изнутри наружу, это межпространственное перемещение, если ты знаешь, что это значит: один кусочек за другим ты перемещаешься в другой мир. А в том мире сначала ты просто кровь, потом у тебя появляются мышцы, и кости, и кожа, и все остальное; а потом ты — это опять ты, и ты уже больше не здесь.

— Давай, пусти мне кровь, милашка, — сказал я, но никто не засмеялся. — Мы что, уже там? — Снова никакого отклика. Мы погрузились уже настолько, что видны были только наши головы посреди горохово-зеленого моря.

— Это похоже на изображение ада, — сказал я.

— Детей не посылают в ад, — отозвался кто-то.

— Их посылают в лагерь, — сказала Карли.

Ага. Туда, где прежде чем позволить тебе прокатиться на пони каких-нибудь пять вонючих минут, тебя заставляют весь день таскаться за коровами с супер-пупер-совковыми лопатами. Только гляньте на нас! Дюжины маленьких засранцев усеивают поля — это мы движемся вслед за коровами со своими темно-зелеными мешками для дерьма!

Как дела, тетушка Корова?

Все хорошо: купаться нагишом вместе с Карли, лениво пиявиться и ни о чем не заботиться.

Но вот он наступает — момент перемещения…

Или нет? Потому что следующее, что я осознаю — это что я лежу на спине, на берегу, а голая Карли сидит у меня на животе и обирает пиявок с моих ног. Она оглядывается на меня через плечо.

— Идиот, — говорит она.

Я смотрю на ее задницу, но вижу будущее. Оп-хоп, круглый боб — тучи раскрываются, ангелы поют, и я вижу, как мы танцуем, едим лингуини, пьем белое вино и разглядываем Париж.

А может и Рим. Что я мог знать в то лето о дальних городах?

— И что, если я вдруг возьму и решу спрыгнуть с обрыва, — говорит она, — ты так же по-идиотски прыгнешь следом за мной?

Она не знает, что я могу видеть будущее. Она не знает, что будет наделена властью высасывать кровь из моих мозгов в любое время по своему желанию: взгляд искоса, кривая улыбка, невесомое прикосновение к моей руке; и однажды она уронит ключи и нагнется поднять их, и я буду знать, что она делает это нарочно, но это не будет значить ничего.

— Да, — говорю я. — Я прыгну за тобой, Карли.