Византия в международных отношениях на Ближнем Востоке (1071-1176)

Введение

Внешняя политика любого государства при всей ее специфике остается тесно связанной с его внутренней политикой, являясь ее продолжением. Определенное влияние на нее оказывают и традиционные, веками формировавшиеся внешнеполитические доктрины, являющиеся органичной частью государственной идеологии данного общества. В свою очередь внешняя политика вместе с обслуживающей ее дипломатией обладает известной самостоятельностью по отношению к социальному базису, оказывая существенное влияние на экономику, идеологию и другие сферы жизни общества. Это и делает необходимым и оправданным изучение внутренних закономерностей внешней политики и дипломатии, выявление присущей им специфики, их эволюции в различные исторические эпохи.

Предмет нашего исследования — ближневосточная политика Византийской империи 1071–1176 гг., в тот бурный и насыщенный событиями период, когда, по словам К. Маркса, «появление сельджуков меняет все отношения в Передней Азии» [1, 109].

Хронологические рамки эпохи определяют две даты. 1071 г. — год поражения византийских войск в битве с армией султаната Великих Сельджукидов при Манцикерте, поражения, вследствие которого империя утратила не только контроль над системой вассальных государств вдоль своих границ от Сирии до Закавказья, но и входившие в ее состав территории Малой Азии, Северной Сирии и Месопотамии, где после распада султаната Великих Сельджукидов (1092) и первого крестового похода (1096–1100) образуются сельджукские эмираты и султанаты, а также государства крестоносцев. Вторая дата — 1176 г., год разгрома византийской армии при Мириокефале войсками малоазийского Румского султаната Сельджукидов, разгрома, положившего конец активной политике Византии на Ближнем Востоке.

Столетие, прошедшее между этими датами, было эпохой интенсивной и многоплановой внешнеполитической деятельности империи на всех фронтах — от Балкан до Египта и от Закавказья до Италии. Конечной целью ее было возвращение Византии статуса мировой державы сообразно с унаследованной ею имперской ойкуменической доктриной, по которой лишь василевс ромеев являлся вершителем судеб ойкумены, цивилизованного мира, с пределами которого должны были совпасть политические границы Византии.

Утрата ближневосточных территорий и возникновение здесь сельджукских эмиратов и государств крестоносцев усложнили задачи имперской дипломатии в данном районе, задачи, заключавшиеся в восстановлении, «насколько это возможно, претензий на универсальный суверенитет», возвращении утраченных территорий и «распространении имперской гегемонии посредством формирования системы союзов для того, чтобы воссоздать вокруг границ империи цепь лояльных государств сателлитов» [247, 431]. При этом во внешней политике Византии трезвая оценка своих реальных возможностей, основанная на анализе быстро менявшейся международной ситуации на Ближнем Востоке, сочеталась с догмами, унаследованными от X в., с представлениями о Византии как о единственной наследнице Рима. Но внешнеполитические доктрины, при всех их претензиях на универсализм, не могут быть неизменны, ибо зависят от множества объективных и субъективных факторов, которые могут привести к распаду целостной внешнеполитической системы, к утрате ею гибкости. Нечто подобное и произошло в Византии после 1071 г., когда под ударами сельджуков рухнули имперское ойкуменическое сообщество, созданная ею на протяжении X — 1-й четверти XI в. Бывшие вассалы Византии или считавшиеся таковыми в Константинополе либо, как Грузия и армянское Ташир-Дзорагетское царство [106, 40]. Ойкуменическая доктрина, которой руководствовалась в своей внешней политике империя, в данный период явно вступила в противоречие с реальностью, с той внешнеполитической ситуацией, в которой оказалась Византия в 70–90-е годы XI в. Малоазийские, сирийские и месопотамские фемы были утрачены, на Балканах хозяйничали норманны и печенеги, система вассальных государств, начало разрушению которых положила сама Византия, аннексировавшая в 1-й половине XI в. Болгарию и армянские и грузинские государства Закавказья, окончательно рухнула под ударами сельджуков. Наиболее наглядно крах ойкуменической доктрины проявился в «девальвации» системы византийской титулатуры, которая функционировала в сфере внешней политики. Дарование византийского сана с точки зрения империи автоматически влекло за собой признание получившим его, кем-либо из соседних владетелей, сюзеренных прав василевса ромеев. Но в 70–90-е годы по мере ослабления Византии растут византийские саны, даруемые владетелям соседних государств. Но свидетельствует это не о признании ими сюзеренитета императора, а о его заинтересованности в их военной и дипломатической помощи для борьбы с сельджуками. В конечном счете явное несоответствие претензий на роль главы ойкумены, которые сохранила Византия и после Манцикерта и которые в духе ойкуменической доктрины по-прежнему определяли принципы и методы ее внешней политики, с реальными возможностями империи во внешнеполитическом плане привело к известным изменениям в средствах и методах этой политики, но не к отказу от ее глобальных целей.

Анализ международных отношений на Ближнем Востоке на протяжении 1071–1176 гг. убеждает в том, что хотя колоссальные этнические, политические и социальные изменения в данный период были обусловлены рядом как внутри — так и внешнеполитических факторов (сельджукское завоевание, крестовые походы), но темп, масштабы и последствия этих изменений зависели от конкретного хода борьбы между государствами региона, от соотношения сил на международной арене. Как следствие, при изучении ближневосточной политики империи и ее соседей необходимо учитывать не только постоянно менявшийся баланс сил между ними, но и процесс развития оказывавших на него прямое или косвенное воздействие международных отношений в регионе в целом. В этой связи основополагающим принципом подхода к исследованию проблемы является принцип марксистско-ленинской методологии: «Брать не отдельные факты, а всю совокупность относящихся к рассматриваемому вопросу, фактов без единого исключения» [2, 351].

Комплексный подход к ближневосточной политике Византии оправдан состоянием источников и историографии. Источники эти многочисленны и разнообразны. Традиционна и группировка их по этнокультурному признаку.

Из византийских источников единственным трудом, освещающим внешнюю политику Византии 80-х годов XI — 220-х годов XII в., является «Алексиада» Анны Комниной. Дочь основателя династии Комнинов, будучи в опале, в период правления своего брата Иоанна II (1118–1143), написала жизнеописание отца — Алексея I (1081–1118). Хронологические рамки работы принцессы несколько шире, так как она описала и сельджукское завоевание Малой Азии в 50–70-е годы XI в. Широко используя информацию участников событий (Иоанна Дуки), записки своего мужа Никифора Вриенния [см. 3], документы императорского архива (текст договора императора с князем Антиохии Боэмундом Тарентским, переписка Алексея I), Анна подробно описывает войны императора в Малой Азии и на Балканах, его взаимоотношения с участниками первого крестового похода, образование государств крестоносцев и последующую политику Византии в их отношении. При богатстве информации данных разделов «Алексиады» их хронология временами предельно запутана и сбивчива, особенно в разделах, посвященных истории Румского султаната, а также событиям рубежа XI–XII вв. [см. 95, 45–56]. Тем не менее византийско-румские отношения до 1118 г. известны нам лишь по труду Анны Комниной, так как параллельные источники румского происхождения отсутствуют, а сирийские освещают лишь события на восточных границах султаната.

Труду Анны Комниной присуща известная тенденциозность, связанная с самим его характером — панегирическим описанием деятельности императора как спасителя и восстановителя империи ромеев. В то же время, даже учитывая, что «Алексиада» писалась в 30–40-е годы ХИ в., когда Анна находилась в опале, точка зрения византийской принцессы на те или иные события во многом совпадает с официальными воззрениями правящих кругов Византии [97, 152–172].

Труды Иоанна Киннама и Никиты Хониата посвящены войнам Иоанна и Мануила Комнинов на Ближнем Востоке, в Италии и на Балканах. Исследователями отмечено, что работа Киннама, сохранившаяся в единственной рукописи, была использована Хониатом при написании своего труда [81, 5–6]. В то же время он обращался к иным источникам, создав оригинальное произведение, в котором оценка деятельности императоров (особенно Мануила) не совпадала с мнением его предшественника. Хотя оба источника более или менее последовательно освещают ближневосточную политику Византии, использование их затруднено тем, что датировка событий здесь является скорее исключением, нежели правилом. Это вынуждает, при отсутствии параллельных источников, для отдельных этапов ближневосточной, и в частности малоазийской, политики империи реконструировать их хронологию лишь гипотетически (даты малоазийских походов Иоанна II в 30-е годы). Известную помощь в этом могут оказать документальные источники, не только византийские, но их количество невелико [см. 10, 42–43; 40, 77; 188, 298–303]. Ряд деталей, отсутствующих у Киннама и Хониата, содержится в произведениях Продрома [см. 4; 11; 12; 13].

Из сирийских источников наибольшее значение имеет «Хроника» Михаила Сирийца, яковитского патриарха в 1166–1199 гг., свидетеля и участника многих описываемых событий второй· половины XII в. Михаил писал «всемирную историю», ранние части которой компилятивны. Наибольшую ценность имеют 15–17-я книги его труда, в которых описаны сельджукское завоевание Малой Азии, первый крестовый поход, история государств Сирии и Месопотамии XII в. [41]. Сведения хрониста по истории восточных районов Малой Азии, главным образом эмирата Данышмендов (он был уроженец Мелитены), уникальны и не отражены более ни в каких источниках. По истории Византии XI–XII вв. Михаил широко использует труды старших современников, в основном сирийцев митрополита Эдессы Василия Бар Шумна, пережившего захват города Имад ад-Дином Зенги (1144), Дионисия Бар Салиби, Иоанна Кишумского и других [66, 85–105; 68, 120–122].

Продолжателями, а во многом и компиляторами Михаила Сирийца были второе лицо в яковитской церкви Григорий Абул Фарадж Бар Эбрей (1226–1286), тоже уроженец Мелитены, и неизвестный сирийский монах, так называемый Аноним 1234 г. Бар Эбрей, человек энциклопедически образованный, написал «Всеобщую историю», в составе которой наиболее значительной является «Светская история» — изложение событий всемирной истории. Период XI–XII вв. описан автором с широким привлечением хроники Михаила Сирийца. В то же время им были привлечены и иные, не дошедшие до нас источники, значительно дополнившие сведения Михаила Сирийца. В частности, судьбы Приевфратья во второй половине XII в. описаны Бар Эбреем несравненно полнее, нежели Михаилом [38; 68, 123].

«Анонимная хроника» 1234 г., при написании которой автор ориентировался на труд Михаила Сирийца, относится к жанру всемирных хроник и сохранилась в единственной дефектной рукописи. По-видимому, хронист мог пользоваться библиотекой монастыря Мар Бар Саумы, где ранее подвизались Михаил Сириец и Бар Эбрей, оставившие здесь рукописи своих хроник. Аноним находился в Иерусалиме во время взятия города Салах ад-Дином в 1187 г. Источники, которыми пользовался он при написании своей фрагментарно сохранившейся хроники «от сотворения мира», неизвестны. Но относительно событий второй половины XII в. его труд дополняет те сведения, которые содержат хроники Михаила Сирийца и Бар Эбрея. Труд Анонима доведен до событий 1234 г. Отсюда и общепринятое название его [см. 39; 69, 146–150].

Важнейшим из армянских источников конца XI — начала XII в. является «Хронография» армянского монаха из столицы Месопотамии Эдессы (арм. Урха) Маттэоса. Являясь, как показал Л. Хачикян, продолжением, если не переложением труда известного церковного деятеля Армении (Анийского царства) Акопа Санаинеци, умершего в Эдессе в 1085 г. [124, 22–48], «Хронография» посвящена событиям 80-х годов XI — 230-х годов XII в., происходившим в Месопотамии и, в меньшей степени, в Сирин, Малой Азии и Палестине. Труд Маттэоса был продолжен до 1164 г. Григорием Иереем (Ереци). Труд Урхайеци — Ереци содержит уникальную информацию о международных отношениях на Ближнем Востоке, в частности, о внешней политике графства Эдесского. Византия для Маттэоса — нечто малознакомое, чуждое и очень далекое. В центре внимания хрониста судьбы графства Эдесского и Приевфратья в целом. Поэтому труд Маттэора ценен для реконструкции обстановки, фона, на котором развивалась внешняя политика Византии на Ближнем Востоке [см. 42; 43, 152–201].

Продолжателем и компилятором труда Урхайеци, по-видимому, был Смбат Спарапет, один из ведущих политических деятелей Киликийского армянского царства, полководец, широко образованный человек. Значение приписываемой ему хроники для исследуемого нами периода заключается в том, что наряду с «Хронографией» Урхайеци при описании событий второй половины XII в. он использовал не дошедшие до нас источники, содержавшие ряд уникальных деталей восточного похода Мануила Комнина в 1159–1160 гг., о которых по тем или иным причинам умолчали византийские и латинские хронисты. Все ранее опубликованные тексты и переводы труда Смбата (?) восходили к его краткой редакции. И лишь недавно Ж. Дедеян по единственной рукописи пространной редакции издал французский перевод той части ее текста, который с большей или меньшей уверенностью может быть приписан Смбату [см. 46; 64, 40–47].

Наконец, самостоятельную ценность имеет сделанный в 1248 г. армянский перевод «Хроники» Михаила Сирийца, который скорее может быть назван сокращенной армянской версией этого труда. Но по событиям второй половины XII в. он сообщает ряд дополнительных сведений, в частности о политической ситуации в Малой Азии [44,309–409; 101].

Арабские источники XII–XIII вв. с французскими переводами были изданы в монументальном «Собрании историков крестовых походов» еще в середине XIX в. Наиболее значительными из них являются труды Ибн аль Асира, Камал ад-Дина и изданная отдельно работа Ибн аль Каланиси.

«Камал аль таварих» Ибн аль Асира — огромный свод хроник, освещающий историю Ближнего Востока на протяжении значительного периода времени, для XI–XII вв. дает уникальные, в силу утраты источников, сведения о взаимоотношениях атабеков Мосула, Алеппо и Дамаска с Румским султанатом, эмиратами Артукидов, государствами крестоносцев, армянскими княжествами и, в меньшей степени, Византией [49]. Ему же принадлежит труд, посвященный истории атабеков Мосула с конца XI в. вплоть до начала XII в. [50]. Судьбы эмирата Алеппо и его внешнюю политику на протяжении 70-х годов XI — 70-х годов XII в. подробно описывает Камал ад-Дин, давая подробную характеристику взаимоотношений эмирата с Антиохийским княжеством, атабеками Мосула и Дамаска, Артукидами Диар Бакра [51]. Взаимоотношениям атабеков Дамаска Буридов с королями Иерусалима и атабеками Мосула посвящены опубликованные Г. Гиббом в английском переводе разделы «Истории Дамаска» Ибн аль Каланиси [52]; В целом труды арабских хронистов дают возможность реконструировать международные отношения на Ближнем Востоке (кроме малоазийского региона) с предельной полнотой, превосходя в информативности произведения сирийских, армянских и, естественно, латинских хронистов.

Латинские хроники по истории крестовых походов написаны авторами, различными по этносу, социальному происхождению, культурному уровню. Они много примитивнее по языку, уровню осмысления материала, кругозору авторов, нежели хроники ближневосточного культурного круга. Тем не менее это единственные источники, освещающие отношения крестоносцев, а затем и созданных ими государств с Византией и с теми из государств Ближнего Востока, которые оказались соседями этих новых образований.

Наиболее ранней из латинских хроник первого крестового похода являются «Деяния франков и прочих иерусалимцев» неизвестного рыцаря из окружения предводителя норманнского ополчения Боэмунда Тарентского [25]. Он находился в отряде князя во время осады Антиохии, затем воевал в составе южнофранцузского ополчения графа Тулузы Раймунда Сен Жилля. Хроника написана на основании дневниковых записей и представляет собой последовательное описание первого крестового похода, охватывая события 1096–1099 гг. Его сведения в дальнейшем широко использовали поздние авторы, в частности Гвиберт Ножанский и Бодри Дольский [18; 26; 75, 137].

В последнее время благодаря исследованию Р. Кноха детально доказана высказанная еще Б. Куглером гипотеза о том, что автор широко известной, но пользовавшейся сомнительной репутацией у исследователей «Иерусалимской истории» Альберт Ахенский переработал утраченную хронику лотарингского рыцаря, участника похода в составе ополчения Бодуэна Фландрского, совершившего с графом поход в Киликию, а затем к Евфрату [212, 41]. Там, где Альберт воспроизводит сведения, почерпнутые у лотарингского анонима, изложение отличается предельной точностью и достоверностью (описание переворота в Эдессе в марте 1098 г., последующая история графства Эдесского) [см. 138, 101–138]. В то же время многочисленные рассказы весьма сомнительного характера принадлежат самому лотарингскому канонику, черпавшему сведения у купцов и паломников, проходивших через Ахен. По мнению Р. Кноха, материал анонима соответствует шести первым книгам «Истории» Альберта [212, 69]. Последний лишь переработал почерпнутую здесь информацию в прогерманском духе, характеризуя поход как чисто немецкое предприятие, а герцога Готфруа Бульонского — как идеал немецкого рыцаря-крестоносца [17, 271–713].

Французскому клирику, отправившемуся в поход в составе ополчения герцога Роберта Норманнского, Фульхерию Шартрскому принадлежат «Деяния франкских пилигримов, отправившихся на завоевание Иерусалима» [23, 319–585], охватывающие события первого крестового похода и историю Иерусалимского королевства до 1127 г. Автор довольно рано присоединился к ополчению Бодуэна Фландрского, будущего короля Иерусалима, участвовал в его киликийском походе, затем в эдесской экспедиции, будучи капелланом графа. После смерти Готфруа Бульонского, когда Бодуэн стал его преемником в Иерусалиме, Фульхерий с графом покинул Эдессу и в дальнейшем жил при дворе Бодуэна I, а затем Бодуэна II, став официальным историографом Иерусалимского королевства. Он писал свой труд частями в 1101, 1106, 1124 и 1127 гг. По-видимому, события в которых участвовал хронист до своего появления в Иерусалиме, описывались по памяти. Поэтому многое из того, свидетелем и участником чего он был, например заговор в Эдессе в ноябре 1098 г., опущено. В изложении Фульхерием событий проявился своеобразный «иерусалимоцентризм». Так, описывая события после 1100 г., он лишь перечисляет те из них, которые не имели прямого отношения к судьбам королевства, ограничиваясь лишь констатацией факта византийско-антиохийской войны 1107–1108 гг. на балканском театре военных действий, не упоминая операций Танкреда в Киликии. Лишь для истории крестового похода и первого этапа существования Иерусалимского королевства «Деяния…» Фульхерия имеет существенное значение.

«История франков, которые взяли Иерусалим» Раймунда Ажйльского — апология предводителя южнофранцузского ополчения Раймунда Тулузского, духовником которого был хронист [30, 231–305]. Близость Раймунда к графу и папскому легату Адемару де Пюи давала ему возможность получать информацию о планах предводителей крестоносных ополчений и об итогах их совещаний. Впрочем, зачастую, подобно автору «Деяний франков», хронист излагает слухи, ходившие в лагере крестоносцев. Хроника Раймунда была написана в 1098 — конце 1099 г. и хронологически охватывает события первого крестового похода вплоть до взятия Иерусалима.

Столь же тенденциозна, уже в силу жанра повествования, и биография племянника Боэмунда Тарентского, в будущем — регента Антиохийского княжества Танкреда, написанная норманнским рыцарем Раулем Каэнским [29, 593–726]. В основе труда — записи самого автора, участника похода, свидетельства Танкреда и рыцарей из его окружения. Хронист дает ряд ценных сведений о византийско-антиохийских отношениях, о чем умалчивают остальные латинские хронисты, в частности о византийско-антиохийской борьбе за Равнинную Киликию.

К труду Рауля примыкает небольшая хроника Готье Канцлера «Антиохийские войны», посвященная борьбе преемника Танкреда князя Антиохии Рожера (1112–1119) с владетелем Мардина, а затем Алеппо Иль Гази Артукидом [24]. Будучи Канцлером княжества, автор непосредственно участвовал в походах Рожера, в 1119 г., попав в плен к Артукиду. Наряду с фактами внешнеполитического плана хроника сообщает ряд сведений о структуре Антиохийского княжества, о феодах и вассалах князя.

Наконец, лишь в одном из позднейших источников, во многом вторичном с точки зрения используемого материала, сохранился рассказ о византийском посольстве к Рожеру в 1118–1119 гг., несомненно, восходящий к свидетельствам современников, хотя и несколько стилизованный Ордериком Виталисом, мало знакомым с византийскими реалиями [27, 262].

Единственным сочинением, претендовавшим на полное описание как первого и второго крестовых походов, так и истории всех государств крестоносцев на Ближнем Востоке, является «История деяний в заморских землях» Гийома Тирского, охватившая почти столетний период с 1095 по 1184 г. [31]. Автор, по-видимому, уроженец Иерусалимского королевства, принадлежавший к его верхушке, получил образование в Европе, возвратившись на восток в 1162 г. Период 1095–1144 гг. описан им на основании трудов лотарингского анонима, известного и Альберту Ахенскому (но не труда Альберта, как считали ранее), отчасти — Раймунда Ажильского, фульхерия Шартрского, Бодри Дольского; период 1144–1163 гг. — на основе анонимных «Деяний Бодуэна III». Часть информации почерпнута у старших современников— участников событий 1127–1144 гг., архивных данных. Так, рассказывая о разводе Амори I с Агнессой де Куртенэ, официальной причиной которого явилось их родство в четвертом колене, хронист обращается за справкой к аббатисе монастыря св. Марии Старшей в Иерусалиме, дочери графа Эдессы Жослена I и Марии Антиохийской (сестры Рожера), которая была теткой Агнессы [31, 889]. Лишь с событий 1144 г. начинается самостоятельно написанная Гийомом часть хроники. Источниками ее послужили как собственные записи автора, так и официальные документы королевского и патриаршего архивов Иерусалима. При Амори I Гийом становится дипломатом, выполняя поручения короля. В 1168 г. он едет с миссией в Византию для ведения переговоров о походе на Египет, в 1174 г. становится канцлером королевства и воспитателем юного Бодуэна IV, в 1175 г. — архиепископом Тира. В 1175 г. он едет в Рим на Латеранский собор, по возвращении с которого останавливается в Константинополе, по-видимому, выполняя дипломатическое поручение, связанное с предполагавшимся браком Алексея II Комнина и Агнессы Французской. К концу 70-х годов Гийом полностью отходит от политической деятельности, всецело посвятив себя завершению своего труда. Была тому и внешняя причина — ожесточенная внутриполитическая борьба за власть в королевстве, которую вели группировки королевы — матери Агнессы и коннетабля, графа Триполи Раймунда III. В этих условиях Гийом предпочел устраниться от борьбы [см. 213, 149–166; 236, 182–201].

Труд Гийома был задуман как «Деяния Амори I», лишь в ходе работы переросшие в историю Иерусалимского королевства. При описании второго крестового похода им был использован источник, легший в основу и «Деяний Людовика VII», короля Франции. Гийом тенденциозен, как тенденциозны все средневековые хронисты. Дискуссия по данному вопросу между М. А. Заборовым и Г. Дмитриевым не выявила «нейтральных» источников по истории крестовых походов, ибо все авторы, будь то византийцы, сирийцы, армяне, арабы, франки, рассматривали походы субъективно, с точки зрения той этнической общности и социальной группы, к которой они принадлежали. А так как в средневековье в условиях нестабильности народностей этническое самосознание, особенно на Ближнем Востоке, частично совпадало с религиозным и этническая принадлежность отождествлялась с принадлежностью к «национальной» церкви, то конфессиональный аспект наложил яркий отпечаток на описания средневековых хронистов, зачастую и принадлежавших к числу клириков [78, 153–160; 72, 138–148].

Тенденциозность Гийома наиболее ярко проявилась в том, что при описании византийско-иерусалимских отношений, творцом которых как канцлер королевства он отчасти и был, хронист старательно избегает щекотливых вопросов: считались ли короли Иерусалима вассалами императоров Византии в Константинополе и признавались ли имперские претензии на сюзеренитет в Иерусалиме? Тенденциозность проявляется автором и при описании борьбы внутри и между государствами крестоносцев. Это по возможности замалчивается, что характерно для всех латиноязычных источников данного периода.

В начале XIII в. во Франции был сделан перевод «Деяний» Гийома Тирского, получивший название «История императора Иракла» — по первой фразе его. В дальнейшем текст «Истории» неоднократно дополнялся описанием событий до 1234, 1261 гг. и далее. Одной из версий продолжения является сочинение Эрнуля, вассала Бальяна де Ибелина, участника событий 1187 г., в частности, битвы при Хаттине и сдачи Иерусалима, описавшего второй и третий крестовые походы. Хроника Эрнуля была написана после 1187 г. в замке его сюзерена Лакемон около Акры, полученном Балианом от Салах ад-Дина Труд Эрнуля содержит уникальные сведения об отношениях государств крестоносцев с княжеством Рубенидов Киликии в 50–60-е годы XII в., в частности, о переговорах князя Тороса II с Амори I. Хроника в дальнейшем была дополнена казначеем монастыря Корби Бернаром, доведшим изложение событий до 1228–1229 гг. [21; см. также: 20].

Из источников по истории второго крестового похода отношения Византии с участниками его — императором «Священной Римской империи» Конрадом III и королем Франции Людовиком VII — освещают, хотя и достаточно кратко, хроники Оттона Фрейзингенского и Одо Дейльского [22, 28].

Кроме нарративных источников существенное значение для истории ближневосточной политики Византии имеют документальные, сфрагистические и эпиграфические. Еще в XIX в. были опубликованы хартии князей Антиохии, графов Эдессы и Триполи, королей Иерусалима монастырям и церквам «святого града», орденам тамплиеров, госпитальеров, дающие возможность осветить судьбы бывшей объектом борьбы между Византией и Антиохийским княжеством Равнинной Киликии, роль орденов в организации защиты границы Антиохийского княжества и в его отношениях с княжеством Рубенидов [32; 33, 109–222; 34; 35].

Г. Шлюмбержйе опубликовал сфрагистические материалы по истории Византии и государств крестоносце [16]. Ряд уникальных моливдовулов был опубликован в последнее время Г. Закосом, В. С. Шандровской [15, № 368 а, б; 122, 173–182; 123, 36–42].

Наконец, неоднократно публиковалась имеющая значение для оценки характера византийско-иерусалимских отношений надпись Мануила Комнина в храме Рождества в Вифлееме [37, 99–103; 36].

В целом исследуемый период освещен источниками крайне неравномерно. Так, из государств крестоносцев латинские хронисты менее всего осведомлены об истории графства Эдесского. Судьбы графства Триполи и Антиохийского княжества освещены ими постольку, поскольку они были достаточно тесно связаны с Иерусалимским королевством и географически не столь отдалены от него. История последнего и его взаимоотношения с Византией детально описаны в трудах современников событий, в частности Гийома Тирского, хотя тенденциозность его и очевидна.

Для арабских, сирийских и армянских хронистов XII в. история Византии явно отходит на второй план. Внешняя политика империи привлекает их внимание лишь в экстраординарных случаях, таких, как появление византийских войск на территории Киликии и Сирии. Малоазийские походы императоров известны лишь Михаилу Сирийцу, явно использовавшему ранние источники. К сожалению, малоинформативны и собственно византийские хроники, быть может, за исключением «Алексиады» Анны Комниной. Значительные трудности до сих пор представляет и датировка тех или иных событий, известных по трудам Киннама и Хониата, как правило, не датировавших своих сообщений. И если хронологические сбои в «Алексиаде» достаточно убедительно исправлены Я. Н. Любарским [95, 56–59], то датировка событий, особенно применительно к малоазийской политике Византии, в трудах Киннама и Хониата все еще в ряде случаев остается гипотетичной, несмотря на значительную работу, проделанную исследователями — от Ф. Шаландона и В. Стефенсона до Р. Браунинга и А. П. Каждана [158; 160; 142, 229–236; 271; 81, 3–231].

Историография темы предельно пестра, так как входящие в нее вопросы исследованы крайне неравномерно. Собственно проблематике исследования посвящен единственный, уже поэтому не утративший своего значения труд известного французского исследователя Ф. Шаландона, в котором освещена вся внешняя политика Византии с 1081 по 1180 г. Изданный в двух томах в 1900 и 1912 гг., он был основан на гигантском фактическом материале [158; 160]. И если фактологическая база истории отношений Византии с Западом и государствами крестоносцев к этому времени была достаточно полно разработана, то огромная работа по воссозданию фактологии малоазийской политики — всецело заслуга Ф. Шаландона, использовавшего весь круг доступных ему источников. В то же время полная неисследованность истории малоазийских эмиратов и Румского султаната (частично в том, что касается истории эмирата Данышмендов, сохраняющаяся до наших дней [см. 228, 167–173; 59, 181–182]), создала определенные трудности для исследователя при анализе внешней политики Рума. Сохраняются они поныне, даже после блестящих работ Ж. Лорана, В. А. Гордлевского, К. Каэна [224; 226, 175–180; 65, 21–2218; 147, 5–267; 148, 14–27; 150; 154, 118–125; 280, 285–319].

Лишь после публикации труда Ф. Шаландона началось исследование ойкуменической доктрины как идеологии внешней политики Византии, предопределившей ее цели, принципы и методы. Работы Ф. Дельгера, Д. Оболенского, Г. Острогорского, Н. Арвейлер во многом вскрыли специфику внешнеполитической доктрины империи, без учета которой многие акции византийской дипломатии оставались непонятными и труднообъяснимыми [170, 183–196; 171, 34–69; 172, 159–182; 245, 45–61; 246; 247, 37–44; 248, 1–14; 132; 134]. Проблема создания и функционирования системы вассальных государств вдоль границ Византии была поставлена в коллективном докладе советских исследователей [113, 21–26]. В дальнейшем разработка проблематики внешней политики Византии пошла по пути как углубленного исследования отдельных эпизодов, уточнения их датировок [см. 54, 117–119; 81, 3–231; 83, 235–236; 94, 260–272; 106,34–44; 111,53–63; 112, 139–147; 142, 229–236; 187, 215–227; 188, 298–303; 250; 274; 279, 68–73], так и изучения отношений империи с Западом и государствами, образовавшимися на территории Ближнего Востока вследствие сельджукской экспансии и первого крестового похода [55, 78–88; 57, 5–13; 60; 61, 1–176; 149, 10–15; 151, 84–90]. Следует подчеркнуть, что исследовались данные отношения преимущественно в рамках изучения проблематики крестовых походов. И лишь монументальный труд Р. Ламмы был посвящен взаимоотношениям Византии с государствами Западной Европы на протяжении столетия от 80-х годов XI до 80-х годов XII вв. [216].

В византиноведении проблемы внешней политики империи в силу объективных причин надолго отошли на второй план, уступив место более актуальным в послевоенный период — 50–70-е годы XX в. — проблемам внутриполитического развития, экономической и социальной структуры Византии. Исследование истории империи XI в., начатое в 50-е годы Г. Острогорским, Р. Дженкинсом, П. Харанисом, Г. Гийяном [249; 208; 163, 196–240; 164, 140–154; 194, 168–194], Р. Лемерлем, позднее было продолжено в 60–70-е годы рядом исследователей, в частности X. Арвейлер, С. Врионисом [131; 133, 124–137; 276, 157–175; 277]. В русской историографии наиболее фундаментальной, в известной степени до сих пор не утратившей своего значения является монография Н. Скабалановича [102]. В советское время проблемы византийской истории X–XI вв. стали предметом исследования Г. Г. Литаврина, А. П. Каждана, применительно к восточным фемам империи и ее отношениям с государствами Закавказья — Р. М. Бартикяна, К. Н. Юзбашяна, В. А. Арутюновой (см. 92; 93; 87; 88; 137; 54; 125, 36–45; 126, 104–113; 127]. В то же время вплоть до настоящего времени как в советской, так и в зарубежной историографии остаются слабо изученными социально-экономические отношения в Византии в XII в., их эволюция, социально-экономические причины краха «клана Комнинов», а затем и самой империи в 1204 г. Многие вопросы, поставленные в советской историографии еще в 60-е годы, такие, как социальная база «клана Комнинов», его военная и налоговая политика, отношения с различными группировками правящей верхушки, отношение провинциальных городов к политике центрального правительства, процесс закабаления-крестьянства и его последствия, не получили сколь-нибудь убедительного разрешения [см. 80; 82, 53–98; 87]. Все это создает определенные трудности и при анализе внешней политики Византии ХІІ в., так как пока нет возможности четко определить, как относилась та или иная группировка правящей верхушки к внешней политике «клана Комнинов» и как это отношение влияло на данную политику.

В русской историографии отдельные вопросы восточной политики Византии, в основном периода крестовых походов, рассматривали А. А. Васильев, Ф. И. Успенский, В. Г. Васильевский [60; 61, 1 –176; 62, 18–105; 63, 106–138; 114, 229–268; 116; 117, 111–138; 118]. Особенно значительны работы последнего, посвященные союзу «двух империй» и итальянской кампании Мануила Комнина. В советской историографии эта проблематика не исследовалась и соответствующая глава коллективной монографии «История Византии» во многом основывалась на труде Ф. Шаландона, будучи вторичной как па использованному материалу, так и по общей концепции. Так, была воспроизведена оптимистическая оценка внешнеполитического положения Византии накануне Мириокефала, присущая французскому исследователю, но мало обоснованная в его работе [80, 329].

В западноевропейской историографии внешняя политика Византии конца XI–XII вв. также исследовалась преимущественно в связи с крестовыми походами. История изучения последних насчитывает уже второе столетие, начиная с работ М. Мишо и Э.Дюлорье и кончая трудами Р. Груссе, К. Казна, С. Рэнсимена и Г. Майера [191; 146; 151, 84–90; 153, 6–230; 154, 118–125; 173; 237, 717–733; 238, 93–184; 263, 3–12; 264]. Для западноевропейской и американской историографии XIX — первой половины XX в. характерен апологетический подход к движению крестоносцев. Для Э. Дюлорье крестоносцы — «мстители униженного креста». Их освободительная миссия в отношении закабаленного «неверными» сельджуками христианского населения Ближнего Востока, в недавнем прошлом подвластного Византии, неоспорима, а благородные цели, как, например, оказание помощи империи и освобождение Иерусалима из рук «неверных», делают их носителями и выразителями общехристианских чаяний и идеалов [173, 226]. Как следствие, христианское население Ближнего Востока рассматривается Э. Дюлорье в качестве естественного союзника западных «освободителей», а Византия, не столь уж безоговорочно воспринявшая «благородные» цели похода и пытавшаяся использовать «мистический порыв» крестоносцев в своих интересах, объявляется изменницей «общехристианскому делу». Элементы данной трактовки крестовых походов, не имевшей ничего общего с реальностью и в дальнейшем неоднократно использовавшейся в интересах империалистических государств новейшего времени, ныне сохранились в трудах лишь отдельных исследователей. Ярчайший пример апологетики походов — трехтомная монография французского исследователя Р. Груссе, кстати, все еще являющаяся лучшей в плане фактологии [191]. Лишь здесь дано подробное описание и анализ Константинопольского соглашения Алексея I с крестоносцами, предопределившего характер дальнейших отношений двух сторон. В то же время при анализе отношений королей Иерусалима с императорами Византии исследователь пытался доказать, что они были основаны не на признании первыми сюзеренитета вторых, но на общехристианской солидарности в борьбе с «неверными», будучи братскими по характеру и равноправными по форме [191, 2, 407]. Для доказательства данного тезиса Р. Груссе либо игнорирует известные факты, его опровергающие, либо отметает Свидетельства византийских хронистов как тенденциозные. Даже борьба между Византией и Иерусалимским королевством за влияние в Антиохийском княжестве, о которой сообщают латинские хронисты, замалчивается, а попытки королей установить свой контроль над Антиохией объясняются некими высшими интересами, общехристианскими, кои и выражали владетели «святого града». Лишь недавно данный вопрос был четко поставлен и разрешен Г. Э. Майером [237, 717–733].

Вышедшая в свет позже столь же монументальная монография английского исследователя С. Рэнсимена при значительно меньшей информативности была свободна от многих догм апологетики крестовых походов. В частности, анализируя отношения Византии с крестоносцами, автор убедительно опроверг традиционные обвинения империи в измене «общехристианскому» делу. В то же время С. Рэнсимен развил теорию об освободительном характере походов в отношении христианского населения Ближнего Востока, квинтэссенция которой была дана им в докладе на X конгрессе историков в Риме (1955). Исследователь заявил, что «армяне оставались единственным народом византийской сферы влияния, который рассматривал крестовый поход как святую войну, а крестоносцев, как таковых, по крайней мере во время их первой экспедиции, как ведомых и вдохновляемых богом [265, 624]. Как следствие, дабы обосновать теорию освободительной миссии крестоносцев, были сделаны попытки доказать, что первый крестовый поход был предпринят по просьбе Византии, что и предопределило его характер акта помощи Запада Востоку. Обусловленность похода призывом Византии о помощи доказывал П. Харанис [162, 17–36]. В. Хольцман, Д. Мунро и Дж. Хилл на основании свидетельств западных хронистов о присутствии византийских послов на соборах католической церкви в 80–90-х годах XI в. сделали вывод о том, что поход прямо связан с оказанием военной помощи Запада Византии (205, 38–67; 240, 731–733; 199, 222–227]. Против столь односторонней трактовки причин похода выступил Р. Лемерль [229, 595–620]. К. Казн убедительно показал, что легенды о насилиях «неверных» над христианским населением Ближнего Востока и над западными паломниками к «святым местам» были сфабрикованы католической церковью и не явились поводом для начала движения крестоносцев [163, 6–230; 154, 118–125]. Анализ положения на Ближнем Востоке накануне похода содержат труды Ж. Лорана и К. Казна [224; 225; 147, 1–267].

В круг вопросов, связанных с ближневосточной политикой Византии, входит и история государств, граничивших с нею и образовавшихся на принадлежавших ей ранее территориях вследствие сельджукской экспансии и первого крестового похода. Так, достаточно полно исследована политическая история Иерусалимского королевства, Лучшей здесь, несмотря на появление в 60-е годы монографии Дж. Правера, остается работа Груссе [251; 191]. Внутриполитическую борьбу в период правления Фулько Анжу и регентства Мелисенды детально исследовал Г. Э. Майер [238, 93–184]. Из трудов, посвященных истории Антиохийского княжества и графства Триполи или судьбам их правителей, основными являются труды К. Казна [146] и Ж. Ришара [258; 259, 103–108]. Ранний период истории Антиохийского княжества полно освещен американским исследователем Р. Никольсоном в его монографии о регентстве Танкреда [242], тогда как образованию графства Триполи и отношениям Раймунда Сен Жилля с Алексеем Комнином посвящен ряд работ Дж. и Л. Хилл [199, 222–227; 200; 201]. Меньше «повезло» графству Эдесскому, возможно, потому, что его судьбы прослеживаются преимущественно по армянским и сирийским источникам достаточно отрывочно. Обобщающих работ по его истории нет. Наиболее значительной из существующих является монография Р. Никольсона, посвященная третьему графу Эдессы Жослену I де Куртенэ (1102–1131) [243]. Практически нет работ по истории графства Марашского. Единственным монографическим исследованием истории Киликийского армянского государства является работа Г. Г. Микаеляна, несколько устаревшая в разделах, посвященных первому периоду существования княжества Рубенидов [98]. Монументальные труды К. Каэна посвящены истории Румского султаната и эмиратов Артукидов Диар Бакра [150; 145, 219–276]. Столь же значительна и работа Н. Елисеева, освещающая внутреннюю и внешнюю политику атабека Алеппо Нур ад-Дина (1146–1174), противника Рума и государств крестоносцев, объединившего под своей властью Сирию, Месопотамию и часть Малой Азии [176]. В целом данные исследования затрагивают отдельные аспекты международных отношений на Ближнем Востоке, в рамках которых развивались и отношения Византии с государствами региона. В известной степени это дает возможность реконструировать международные отношения здесь на протяжении исследуемого периода с достаточной полнотой.

Подводя итог рассмотрению историографии темы, следует отметить, что после работы Ф. Шаландона она не являлась предметом исследования, тогда как в западноевропейской историографии продолжалось изучение ряда частных вопросов, например, внешней политики государств крестоносцев, в том числе и их отношений с Византией.

Лишь в последнее время была издана работа Р. Лили, посвященная отношениям Византии с крестоносцами в период трех крестовых походов, во многом свободная от апологетики [230]. Несомненной заслугой автора является то, что он четко выделил и проанализировал (впервые после Р. Груссе) Константинопольское соглашение, видя в нем основу будущих отношений Византии с государствами крестоносцев, а также, не располагая всей совокупностью данных источников, подчеркнул значение киликийского вопроса в международных отношениях в регионе в целом и византийско-антиохийских в частности после войны 1107–1108 гг. [230, 99]. Последняя проблема, поставленная еще в XIX в. Р. Рерихтом и Ш. Кехлером [32; 33], все еще по меньшей мере игнорируется советскими исследователями [например, 56; 57, 5–13].

Таким образом, целью нашей работы является анализ ближневосточной политики Византии на протяжении столетия в общем контексте как международных отношений в регионе, так и в системе внешней политики самой империи. В качестве задач можно выделить следующие: насколько при сохранении, на наш взгляд, глобальных целей восстановления ойкуменического сообщества как системы международных отношений во главе с Византией и возвращения утраченных после 1071 г. территорий, целей, во многом предопределенных как доктринами предшествующей эпохи, так и политическими реалиями исследуемого периода, была возможна эволюция форм и методов данной политики? Не сыграл ли внешнеполитический фактор — крайне напряженная и многоцелевая внешняя политика империи — свою роль в резком ослаблении и гибели Византии к концу XII в.? И наконец, реальны ли все еще господствующие в историографии представления о стабильности и, как следствие, результативности ближневосточной политики Византии?

Поскольку большинство рассматриваемых вопросов не разрабатывалось в советской историографии, а в западноевропейской сложились устойчивые стереотипы их трактовки (например, в отношениях Византии и крестоносцев), при написании данной работы мы столкнулись с множеством дополнительных трудностей как фактологического, так и концептуального характера. Многие частные проблемы заслуживают специального рассмотрения. В этой связи возможно, что результаты целенаправленного исследования их внесут коррективы или даже опровергнут некоторые наши трактовки и выводы, в чем мы отдаем себе полный отчет.