Водородная Соната

2 (С -23)

На закате над равнинами Кваалона, на темной, высокой террасе, балансирующей в сверкающем черном водовороте архитектуры, образующей относительно микроскопическую часть экваториального пояса Ксауна, Вир Коссонт — лейтенант-коммандер (в резерве), чтобы дать ей полную классификацию — сидела, исполняя часть 26-й струнной сонаты Т. К. Вилабье для инструмента, который еще предстоит изобрести, каталожный номер MW 1211, на одном из немногих сохранившихся образцов другого инструмента, разработанного специально для исполнения этого произведения, общеизвестно сложного, темпераментного и диссонантно отягощённого. Инструментом была антагонистическая ундекагонная струна — или одиннадцатиструнная, как её обычно называли.

26-я струнная соната Т. К. Вилабье для инструмента, который еще предстоит изобрести, MW 1211, была более известна как «Водородная соната».

Одиннадцатиструнная представляла собой акустический инструмент — причудливо изогнутый, в основном смычковый, хотя отчасти и щипковый — значительной древности и еще более значительного размера. Имея более двух метров в высоту, метр в ширину и более полутора в глубину, она требовала от исполнителя одновременно оседлать её и сидеть внутри, балансируя на маленьком седле, образующем часть основания впадины, вокруг которой остальная часть инструмента громоздилась подобно гигантскому деформированному кольцу: музыкант использовал обе ноги, чтобы создать две трети поддерживающей треноги, последняя же треть при этом была сформирована единственным лонжероном, выступающим из основания, как подчёркнуто неизящная массивная трость.

Первые образцы были сделаны из дерева, хотя более поздние версии создавались из пластика, металла, искусственно выращенного панциря и искусственной же кости. Тот, которым владела Вир Коссонт и на котором теперь играла, был в основном из углеродного волокна, долгое время являвшегося наиболее распространенным и традиционным материалом в местном пространстве.

Коссонт дошла до конца одной особенно сложной части пьесы, решив передохнуть. Она вытянула спину, согнув подуставшие ноги внутри тапочек — одиннадцатиструнная требовала, чтобы исполнитель использовал две маленькие педали, активируя определенные струны, в то время как пятки уравновешивали вес как исполнителя, так и конструкции, — и поместила смычки поперек маленького седла, на котором сидела.

Коссонт обратила взгляд в небо над террасой, где в темнеющей синеве вечера выделялись полосатые розовые и оранжевые облака. В двух километрах внизу, на равнине Кваалона уже господствовала ночь, и между последней наклонной скалой Поясного Города и далеким плоским горизонтом не тлело ни единого огонька. Несущий прохладу ветер вовсю гулял по террасе, стеная в арматуре перил, со свистом обвивая летательный аппарат Коссонт — припаркованный в двадцати метрах на собственной треноге с узкими ножками — и, то и дело, понуждая вздрагивать саму девушку в ее тонких брюках и куртке.

Она убрала с глаз растрепанные ветром волосы, продолжая смотреть вверх и по сторонам. Пятно в отдалении может оказаться птичьей стаей — ее фамильяр Пиан как будто даже летала с этими птицами. Глаза напряглись, увеличивая вид настолько, насколько могли: она чувствовала, как кольца крошечных мышц деформируют хрусталики в каждом глазу, в то время как другие нити изменяют форму ее яблок. Были ли это те самые птицы и к какому виду они принадлежали? Расстояние представлялось слишком большим для анализа. К стае словно примешалась темная фигура, а может, ей только показалось. В любом случае, фигура не обязательно была её фамильяром — это могла быть просто крупная птица, на которую напали мелкие.

Вероятно, здесь, на окраинах, существовала какая-то местная экосистема, про которую она могла не знать, и вполне возможно, что один или несколько членов стаи усилены или полностью искусственны, что теоретически позволило бы ей допросить их о местонахождении фамильяра, но в последнее время она привыкла к тому, что подобные системы либо не работают вообще, либо работают искажённо — как почти все системы повсюду, во всей цивилизации гзилтов, насколько она могла судить. И вообще, ей не стоило беспокоиться. Она знала, что лучше не пытаться говорить с существом в такой момент, если только не было какой-то действительно ужасной чрезвычайной ситуации — Пиан, в конце концов, была сама по себе, а не ее собственностью. Иногда она задавалась вопросом, была ли она вообще ее другом?

Она вздохнула, вытянула руки — слегка встряхнула всеми четырьмя, словно пытаясь освободить их от чего-то липкого.

Снова выгнула спину — та будто окаменела в течение последней четверти часа или около того, когда она взялась за сложную среднюю часть сонаты, осторожно приподнявшись, держась за гриф одиннадцатиструнной конструкции одной рукой, поднимая два смычка другой, проводя третьей по волосам и ковыряя в носу четвертой.

В идеале для игры на одиннадцатиструнной требовалось, чтобы у исполнителя было четыре руки, при том, что теоретически могли играть и два человека, с предельно серьезной координацией, а иногда и искусной работой ног, и почти все пьесы, написанные для нее, включая Водородную Сонату, могли быть адекватно исполнены струнным трио плюс парой подходящих басовых инструментов, но для исполнения самой известной композиции Вилабье — Молодые, как та была задумана, действительно необходима была акустическая антагонистическая ундекагонная струна для четырех рук и один чрезвычайно умелый инструменталист.

На этом инструменте, как и это произведение, почти невозможно было играть приемлемо, не говоря уже о том, чтобы играть его идеально, но одно непреложно требовало другого, а великие антагонистические ундекагонисты (лишь горстка со времени написания пьесы) якобы играли именно так.

Коссонт была признана одаренной инструменталисткой с особым чувством к старинным струнным инструментам — одним из пяти лучших исполнителей на волюпте во всем Гзилте, а теперь и единственной величайшей, хотя, по общему признанию, лишь потому, что остальные четверо были сохранены в ожидании Сублимации — но уже начинала отчаиваться, пытаясь выполнить поставленную перед собой жизненную задачу перед тем, как вся ее цивилизация перестанет быть Реальной, и она и все, кого она знала и любила, вознесутся в радости к метафорическим небесам Сублимации. Сыграть «Водородную сонату» один раз, идеально, без перерыва, за исключением нескольких секунд между отдельными движениями было избранной Вир жизненной задачей. Звучало просто, только если вы ничего не знали ни о Сонате, ни об одиннадцатиструнной.

Двадцать три дня до великого момента. Двадцать три дня, чтобы сделать все прочие вещи, которые она, возможно, захочет сделать перед Окончательным Обволакиванием — Свёртыванием, как люди называли Сублимацию, и вопреки всему пройти эту ужасно длинную, сложную и недружественную к игроку часть к ее собственному удовлетворению, не говоря уже о чьем-либо еще.

Она сомневалась, что у нее получится. Она даже начала подумывать о том, чтобы полностью сдаться, начиная соглашаться с теми, кто считал, что жизненные задачи на самом деле не связаны с достижением целей, и не более чем времяпровождение, до поры, когда все такие задачи, амбиции, цели и стремления станут — гипотетически — смехотворно неуместными и мелкими.

— Флайер, — позвала она, осматривая кончик одного пальца, щелкнув им, чтобы удалить то, что было на кончике, а затем той же рукой потерла спину, Пиан с этими птицами?

Двухместный летун — коренастый маленький самолет с короткими крыльями — демонстративно проснулся, зажег свет в распахнутой на петлях кабине.

— Да, — сказал он ей через наушник. — Хочешь, я её вызову?

— Нет, пока нет, — она снова вздохнула. — Можешь послать…

— Мини-дрон?

— Да. Следи за ней. На случай, если она… — Голос Коссонт затих. Она раскачивалась из стороны в сторону, потягиваясь. Снова потянула пару рук, сунула под мышку смычки инструмента и попыталась вправить выбившиеся пряди обратно в ленту.

— Погода? — спросила она, когда небольшой люк открылся вдоль спинной выпуклости летательного аппарата, и крошечный дрон с жужжанием взмыл в воздух, развернувшись и умчавшись туда, где виднелась стая птиц. Мини-дрон мелькнул всего на несколько секунд, освещенный туманным светом, отражающимся от верхних пределов Поясного Города, ближайшие несколько сотен горизонтальных километров которого все еще сияли в солнечном свете, как огромный узор из серебра и золота, обернутый небом.

— Минус один градус каждые пятьдесят минут, — ответил ей летун. — Ветер переменный, но усиливающийся в среднем до 18 км/ч, порывы до двадцати пяти баллов, направление с запада на северо-запад.

Коссонт нахмурилась, глядя на северо-запад через равнины на далекие, темные горы, затем оглянулась на покатый утес Города позади нее. Громадное сооружение представляло собой крутые нагромождения экзотических металлических труб и облицовки, изогнутые широкие стены из синтетического камня, закрученные узоры ромбовидных окон и натянутые филиграни сажевых кабелей — вся путаница пронизанных архитектурой конструкций, поднималась почти прямо к яркой, изогнутой, от горизонта до горизонта вершине, на двести километров и выше — можно сказать, в космос. Ее реакция была неизменной, когда она смотрела на Город: Вир замерла, силясь уловить какое-нибудь движение. Но ничего не было. Движение в эти дни стало редкостью. Порой она ощущала себя единственным человеком, оставшимся в живых в мнимо не бренном мире.

Глядя между отдельными компонентами города, Коссонт могла видеть небо и облака на отдалённой стороне этого колоссального артефакта, примерно в пятидесяти километрах. Небо на юге было ярче, облака прозрачней. Степень Сквозного воздуха (пропорции архитектуры к открытому пространству) составляла здесь около пятидесяти процентов, а это означало, что ветры имели хорошие шансы продувать город насквозь.

Коссонт в очередной раз потерла спину нижними руками. Гзилты обычно обладали нормальным для гуманоидов набором рук — двумя, согласно авторитетной эволюционной установке, и изменения, необходимые для того, чтобы обеспечить ей вдвое большее количество, при сохранении желаемых качеств гибкости и ловкости, означали, что у нее имелся склонный к деформации позвоночник, сковывающий движения, если слишком долго находится в напряжённом состоянии в одной позе.

— Не против, если я посплю? — спросил летун.

— Не против, — Коссонт небрежно махнула рукой в сторону аппарата, осматривая ключи настройки одиннадцатиструнной и головки машин. — Отдыхай, пока ты мне не понадобишься. Я сама выйду на связь, — сказала она, щелкнув наушником, управляемым соответствующими имплантами.

Летун выключил фары, закрыл кабину и погрузился во тьму и тишину.

Снова одна, в полости безмолвия, ветер стих и все замерло. Коссонт сделала паузу на неопределённое время. Она смотрела вверх, в иссиня-черное небо с крошечными лучами звезд и светом проплывавших спутников, размышляя о том, каково было на самом деле быть Возвышенным, пройти через это, жить в нем — сказочном, но бесспорно реальном. Иная сторона.

Гзилты были одолеваемы идеей Сублимации веками, поколениями. Сначала лишь немногие думали, что это будет хорошей идеей, но постепенно, со временем, все больше и больше гзилтов присоединялись к ней. У них были возможности, которые могли заставить идею работать, потому что для того, чтобы сделать её явью, требовались серьезные мощности — желательно, целая цивилизация.

Теоретически и одиночка мог сублимироваться, однако на практике только ИИ когда-либо успешно проделывали такую операцию. Потребовалось бы что-то столь же сложное и самореференциально совершенное, как высокоуровневый ИИ, чтобы иметь стойкость, и в одиночку противостоять Сублимированному — ни один нормальный биологический индивидуум не мог выйти на подобный уровень — он просто испарялся, аннигилировал в процессе. И это не являлось полным уничтожением — информация сохранялась, но персона, личность как функционирующая, идентифицируемая и отличительная сущность, исчезала. Цивилизации и люди внутри этих цивилизаций выживали и процветали в Сублимации в течение галактически значимых периодов, постепенно меняясь до неузнаваемости.

Тем не менее, рано или поздно это произошло бы в любом случае, если бы общества остались в Реальном мире. Все исследования и сравнения, эксперты и статистика сходились на том, что в Сублимации было на порядки больше стабильности, чем в царстве традиционной материи и энергии.

Коссонт вздохнула. Она смотрела теперь в небо, хотя Возвышенное, разумеется, было повсюду, опустив взгляд на кончик одного из пальцев. Тот покрылся мозолями из-за многочисленных попыток контролировать одиннадцатиструнную. Возвышенное в равной мере могло быть в узорах её закаленной кожи на кончике пальца.

Разделенное, свернутое, сжатое и вновь свернутое в измерения за пределами мерности, которые невозможно видеть и понимать, Возвышенное — лабиринтная серия поворотов под прямым углом от нормальной трехмерной реальности, думала она, стоя на высокой площадке в закатном свете.

Коссонт было достаточно трудно по-настоящему постичь гиперпространство, четвертое измерение, не говоря уже о следующих трех или четырех, которые каким-то образом охватывали реальность и позволяли вложенным в них вселенным подниматься прочь от матричной вселенской сингулярности в центре вещей и возвращаться обратно: своего рода огромная космическая слойка, обречённая быть повторно компрессированной с последующим возрождением, либо излить себя в то, что окружало эту ошеломляющую ультравселенную.

Но Сублимация пребывала в измерениях, превосходящих даже эту диковинную конструкцию, будучи невыразимо малой и неприступно далекой, одновременной, пронизанная тканью пространства-времени, явленная не столько как отдельные нити мета — переплетения, молекулы, атомы или субатомы, но как бесконечно малые струны, лежащие в самом основании. В размерах от семи до одиннадцати — именно там она коренилась.

И именно поэтому у одиннадцатиструнной было одиннадцать струн — впервые её разработали десять тысяч лет назад, но уже тогда люди имели представление о том, как работает эта мнимо отмежёванная от реальности система, и художники думали внедрить что-то из открытий в свои сферы, в том числе в музыкальные произведения. Почему там были еще и дополнительные внутренние резонирующие струны — до тринадцати, в дополнение к тем, к которым можно было получить доступ снаружи инструмента — она до сих пор не совсем понимала. Обструктивный характер одиннадцатиструнной состоял в том, что, несмотря на свое название, на самом деле в ней было гораздо больше одиннадцати струн.

Поднялся ветер, захлестывая платформу. Волосы ударили её по лицу. Она тут же спрятала их.

Восемнадцать видов. Из всего, что она слышала о Сублимации, из всех попыток людей хоть как-то объяснить, на что та похожа, это была единственная деталь, которую она смогла вспомнить. Там присутствовало восемнадцать различных типов реальности. Она даже не была уверена, что это на самом деле означает, не говоря уже о том, было ли это действительно каким-то улучшением.

Она сделала несколько глубоких вдохов, готовясь сесть к инструменту и приступить, но все еще была не совсем готова, продолжая думать о встрече, произошедшей ранее вечером, после того, как флайер доставил ее сюда из дома, находящегося за пару тысяч километров, в еще частично населенной части города. Это была область, выходящая на равнины Кваалона, где, насколько она знала, вообще никто не жил, на десятки километров в любом направлении.

Она предпочитала уединение, когда играла на одиннадцатиструнной.

Еще до того, как она открыла дверь кабины, Пиан заметила вдалеке птиц и попросила разрешения полетать с ними.

Вздохнув, она разрешила: существо отстегнулось от ее шеи и упорхнуло прочь. Подняла чемодан одиннадцатиструнной с заднего сидения, принявшись открывать его, потом по прихоти передумала, велела летуну следить за чемоданом и сразу же почувствовала себя глупо — от кого собственно, она защищает его? — отправившись прогуляться по округе.

Внутри было темно и холодно. В большинстве мест автоматически включались вереницы огней, реагируя на ее движение или тепло ее тела. На других участках ей приходилось полагаться только на свои глаза, нано-улучшенные, способные уловить то немногое, что проявлялось в зернистом призрачном ландшафте. Воздух сделался холоднее — ее куртка и брюки соразмерно прогревались, сохраняя тепло. Она шла по широким коридорам и проходам, нависающим над глубокими, гулкими, неосвещенными помещениями, мимо аркад и гигантских труб, балочных конструкций и залов с чашами, прислушиваясь к эху своих шагов во мраке.

Великий Поясной Город.

Многие гзилты смотрели на него как на нечто, что они могли бы с гордостью оставить после Возвышения, — памятник своему гению, видению мира и могуществу — между делом забывая, что на самом деле не они его построили. Они потратили тысячи лет на возведение циклопических сооружений и значительно расширили общую площадь, но первоначальная структура и ее концепция принадлежали не им.

Город Пояса был построен верпешами, древним протогуманоидным видом, давно возвысившимся. Цивилизация Гзилта была их наследником, приняв планету и саму систему — а вместе с ней и несколько близлежащих звездных систем — одиннадцать тысяч лет назад, но, несмотря на их давнюю связь с Поясным Городом, постоянную защиту оного и проделанную многовековую работу, фундамент воздвигли не они.

Они заботились о городе все это время, сделали его своим в каком-то смысле и, по крайней мере, создали условия для его опеки в будущем.

Рядом с центром того, что когда-то было жилым районом, ныне заброшенном, она наткнулась на старую школу с комплексом Хранилища. Внутри того, что являлось некогда игровой площадкой, располагались ряды едва светящихся белых ящиков, температура которых чуть превышала температуру окружающей среды. Из глубины самого здания исходило мягкое свечение, а потолок большого свода наверху тлел еще слабее отраженным или конвекционным светом. Повсюду виднелись мертвые, похожие на скелеты деревья.

Охранный арбитр у запертых ворот мгновенно развернулся, воздвигшись из неподвижного массивного шара, и вытянулся во весь свой трехметровый рост — гипертрофированная человеческая форма с кубически изломанными стальными углами и овоидными полостями, скрывавшими оружие. Выглядел он устрашающе, как и должно было быть. Даже с расстояния в несколько метров казалось, что машина возвышается над ней. Вир вдруг осознала, насколько гражданским был сейчас ее жакет — на нем красовалось изображение группы, в которой она много лет назад играла на электрической волюпте. «Повелители экскрементов» — вместе с их красочным, неряшливо вычерченным логотипом — еще двадцать лет назад казались сомнительным названием, однако куртка осталась, напоминая ей о беззаботном периоде в жизни. Это был один из немногих атрибутов, сохранённых ею, приспособленный к имевшемуся на данный момент набору воспоминаний.

— Гражданин, — изрёк арбитр, затем, должно быть, опознал ее по какому-то предмету, который был у нее с собой — возможно, по наушнику. — Лейтенант-коммандер запаса, — поправился он и отсалютовал.

— Просто прогуливаюсь, арбитр, — сказала она машине.

Он оставался неподвижным и, казалось, на миг задумался, вслед за чем без лишних слов свернулся обратно в свою монолитную сферу, проделав это со странно смазанной металлической грацией. В сжатом состоянии он был подобен скульптуре.

Она побрела дальше и наткнулась на одинокое семейство у большого обрыва, где широкая дорога нависала над одним из стометровых ажурных туннелей, протянувшихся через город. Мужчина и женщина стояли у небольшого костра, чей свет отражался от стены алмазной пленки, проходящей вдоль проезжей части.

— Добрый вечер, — сказала она им, вопросительно глядя на огонь, взвивавшийся над кучей горящих поленьев.

Неподалёку от места, где они расположились, виднелись небрежно сваленные обрезанные куски дерева. Вид у отдыхающих был неопрятным — казалось, их пикник затянулся не на одну неделю. Грязные, в потрёпанной одежде, с тревожным блеском в глазах, они смотрели на нее напряжённо. Оглядевшись, Коссонт не обнаружила ничего, что помогло бы их идентифицировать. Ее импланты также не сумели выудить никакой электронной информации, что было крайне необычно. Лица были настолько грязными, так что ей захотелось отвести их обоих в ближайший работающий душ и привести в порядок.

— Добрый вечер, — сдержанно ответил мужчина, потом отвернулся и ткнул палкой в огонь. Женщина, как будто, что-то бормотала себе под нос, уткнувшись в свою просторную куртку. Возможно, она просто разговаривала с кем-то по связи, подумала Коссонт, хотя отчего-то создавалось впечатление, что это не так. Она так и не нашла ничего, чему можно было бы пожать руку.

Коссонт хотела было спросить их, бродяги ли они или местные жители, вышедшие на прогулку, или кто-то еще, когда из-под жакета женщины вдруг выглянуло маленькое личико, уставившись на нее широко раскрытыми глазами, и тотчас снова исчезло с шорохом одежды. Женщина посмотрела на Коссонт с выражением одновременно настороженным и дерзким.

Коссонт потребовалось мгновение или два, чтобы всё осознать.

Она так привыкла считать себя частью последнего поколения, последних людей, рождённых до того, как люди перестали рожать детей в преддверии Свершения, что не была в полной мере уверена, что только что видела. Игрушка? — была ее первая мысль.

— У тебя есть ребенок! — сказала она, делая шаг ближе к женщине и опускаясь на корточки — ее лицо оказалось на уровне лица женщины, рука потянулась к застывшей в тревоге фигуре, замерев на полпути.

Женщина робко улыбнулась и снова заговорила в куртку.

— Чудже, — тихо произнесла она, — поздоровайся.

Маленькое лицо снова выглянуло наружу. Ребенок, настоящий ребенок — насколько она могла судить — может быть, четырех или пяти лет. Девочка. Она выглядела очень серьезной, без отрыва глядя на Коссонт.

— Привет, Чудже.

— Алло, — пролепетала девочка, прикусив губу и снова спрятавшись в складках женского жакета.

Коссонт посмотрела на женщину. Мужчина теперь сидел ближе, бросая настороженные взгляды на них обоих.

— Она… — начала Коссонт.

— Наша дочь, — подтвердила женщина. — Три с половиной.

Гордость, а также подозрительность и неповиновение прозвучали в ее голосе. Девочка украдкой взглянула на Коссонт, затем, не сводя глаз, прильнула к матери и прижалась к ней.

Коссонт отпрянула с открытым ртом, отведя взгляд от глубоких темных глаз маленькой девочки, посмотрев на обоих родителей.

— Значит, вы не…

— Мы не пойдем, — просто сказал мужчина.

Не собираются. Когда через двадцать три дня придёт время, когда Хранимые в Ксауне и на Зис и на всех остальных планетах и лунах и в местах обитания, и на кораблях Гзилтов ожидали, считая последние часы до Возвышения, они не пойдут.

Коссонт знала, что есть такие люди, люди, по какой-то причине решившие не возвышаться вместе с остальными, и она даже встречала раньше одного или двух — хотя всегда полагала, что они передумают, когда придет время, — но она никогда не видела никого, у кого бы был ребенок. Обычай — не совсем закон, но близкий к нему — заключался в том, что нельзя брать ребенка в Сублимацию. Возвышение должно было быть полностью зрелым, осознанным действием для цивилизации и индивидуумов внутри нее, готовых уйти, обдумавших и принявших такое решение, почувствовавших, что они созрели для этого шага. Гзилты считали детей неспособными дать информированное согласие на что-то столь важное, а это означало, что они рассматривали взятие ребенка с собой как нечто близкое к насилию.

Так что люди, в большинстве случаев, перестали рожать детей за десятилетия до намеченного срока. Тем не менее, некоторые — очень немногие — появились на свет у родителей, все еще намеревавшихся стать Возвышенными, но к тем, кто делал такой выбор, особенно с очень маленькими детьми, относились как к изгоям — большинство из них прибилось к сообществам им подобным в отдалённых регионах.

Коссонт поймала себя на том, что без отрыва смотрит на молодую пару. Они были очень молоды, подумалось ей. Может быть, лет на десять моложе ее — должно быть, сами были немногим старше детей, когда родился их ребёнок.

— Вам будет одиноко, — сказала она первое, что пришло на ум.

— Уже, — подтвердил мужчина.

Женщина одновременно кивнула одновременно с ним.

— Мы знаем.

— Да… — замялась Коссонт, чувствуя себя глупо. — Полагаю, вы знаете. — Она виновато улыбнулась им.

— Она — наше будущее, — мужчина указал на ребенка.

Коссонт сочувственно покачала головой, гадая, каким станет это будущее. Ни один другой вид не согласится с тем, что несколько процентов гзилтов, оставшихся после сублимации, составят продолжение своей цивилизации. Все заброшенные жилища гзилтов, от родной планеты Зис до самого маленького жилища и корабля будут рассматриваться как объекты для захвата, поглощения, присвоения. Сам же Ксаун, из-за того, что он был плацдармом для Поясного Города, получал статус общекультурного памятника под опекой одного из нейтральных фондов галактического совета. Никто не будет изгнан или выброшен из привычных ареалов, но их миры рано или поздно наполнятся другими видами — гуманоидами, негуманоидами, но неизменно пришельцами, чужаками.

Не было возможности просто отложить, отсрочить Возвышение, в случае, если бы оставшиеся вдруг передумали и решили последовать за остальными. По теоретическим предпосылкам скорость субъективных/абсолютных изменений в течение первых нескольких часов, которые люди проводили в Сублимации, была такова, что пребывать в неизменном состоянии сколько-нибудь долго означало подвергать себя огромному риску. Вследствие этого, как считалось, попавшие Туда будут неизбежно изолированы, те, кто совершил переход всего за несколько часов до — будь то близкие друзья, возлюбленные, члены семьи, однояйцевые близнецы, клоны, кто угодно — станут настолько измененными, столь значительно возрастут в сложности, что у прибывших после не будет с ними практически ничего общего. Они окажутся в изоляции, возможно, ещё худшей, нежели та, что ждёт их здесь в случае отказа, в лучшем случае сделавшись частью безнадежно узкой обособленной группы, фактически лишенной контекста, не привязанной к чему-то большему, и поэтому, вероятно, испарятся в итоге, растворившись в общей ткани сублимированного — по сути, в бесконечности.

Не имелось ясных указаний на то, было ли данное явление присуще экзотической физике и другим фундаментальным естественным законам Сублимации или представляло собой правило, навязанное теми, кто населял тот мир, способствуя переходу людей и цивилизаций. Различные цивилизации провели исследования по вопросу и подтвердили эффект, не определяя при этом его причину. Оставалось только строить догадки, чем и были заняты неустанно свободные Разумы.

— Мы не Сопротивление или что-то в этом роде, — внезапно сказала женщина. Она смотрела на блики на воротнике куртки Коссонт.

К Сопротивлению принадлежали люди, организованные в воинствующие отряды, проводившие демонстрации, подстрекавшие к гражданскому неповиновению и даже сейчас утверждавшие перед Галактическим Советом, что Сублимация есть нечто незаконное, неправомерно навязанное и потому насильственное. При этом ряд маргинальных групп Сопротивления сами использовали насилие, отстаивая свою точку зрения.

— Просто гражданские, — сказал мужчина.

Коссонт согласно кивнула. Пара, по-видимому, рассталась со своим окружением, кем бы те ни были. Это сделало их материально несостоятельными, сродни принятию религиозного обета бедности — хотя быть бедным в постдефицитном обществе, в котором деньги сохранялись только как своего рода церемониальная формальность, было не так уж ужасно: требовался только один человек с номинально средним достатком, чтобы содержать любое количество нуждающихся. Но, в то же время, такой шаг тянул за собой ряд иных, зачастую более серьёзных последствий, делая отступников объектом либо ворчливого подозрения, либо невольного восхищения, но всегда отчуждения.

Маленькая девочка вылезла из-под материнской куртки и теперь снова смотрела на Коссонт. В ее широко раскрытых глазах отражался мерцающий оранжевый свет огня, а пухлые грязные ручки играли с маленькой игрушкой, переворачивая ее снова и снова.

— Могу я подержать ее? — вдруг сказала Коссонт, глядя сначала на женщину, потом на мужчину.

— Нет, — быстро ответил мужчина, а мать меж тем обняла ребенка, словно защищая ее от Коссонт.

— Мы этого не одобряем, — продолжил мужчина. — Слишком много людей хотят прикоснуться к ней, подержать ее. — Он пожал плечами. — Ей перестало это нравиться. — Он оглядел похожее на каверну пространство, в котором они находились. — Отчасти поэтому мы здесь.

— Извините, — сказала женщина Коссонт, но руку оставила на месте.

— Понимаю, — Коссонт улыбнулась, как могла, глядя на всех троих, отдельно широко улыбнулась ребенку, затем медленно встала. — Мне нужно идти, — сообщила она. — Удачи.

— И вам удачи, — отозвался мужчина.

— Вы идете туда? — спросила она, указывая на дорогу, по которой пришла.

Мужчина снова насторожился, неопределённо пожав плечами.

— Если да, — продолжала она, — то в старой школе есть магазин, но его охраняет боевой арбитр. Он не должен причинить вам неприятностей, но… просто, чтобы вы не волновалась. — Она еще раз улыбнулась.

Ребенок снова исчез в складках куртки.

— Приятно было познакомиться, — сказала Коссонт.

— Взаимно, — сказал мужчина. — До свидания.

— Берегите себя.

Женщина кивнула.

Коссонт повернулась и пошла прочь, в сгущающиеся тени мрачной конструкции. Бледный, скудный свет костра, усиленный ее аугментированными глазами, некоторое время освещал ей путь.

Возможно, это даже не настоящий ребенок, твердила она себе. Это может быть сложная игрушка или одно из новых искусственных чад, производимых для тех, кто испытывает потребность в детском обществе. Программа, которую она как-то смотрела, демонстрировала робота, глядя на которого, можно было поклясться, что это настоящий ребенок. Видимо, такие игрушки даже пахли соответствующе.

Коссонт не одобряла подобные вещи. Они казались ей в чём-то неправильными, к тому же, по слухам, были чрезмерно тяжелыми и твердыми на ощупь. Возможно, поэтому ей и не хотелось иметь их.

Когда она проходила мимо здания с сохранёнными, боевой арбитр снова ожил. Он вздыбился, но на этот раз промолчал и просто отдал честь…

Коссонт отвлеклась от воспоминаний, встряхнувшись, точно освобождаясь от наваждения, еще раз согнула плечи и спину, развернув инструмент так, чтобы тот был обращён на ветер. Она взяла смычки и одним быстрым, грациозным движением села внутрь инструмента, поставив на место нижнюю часть конструкции, сделала глубокий вдох и, медленно выдохнув, принялась играть разученные гаммы. Почти сразу же небольшой порыв ветра пронесся по террасе, и внешние резонирующие струны, натянутые на задней части инструмента, тихо загудели. Звук — не диссонансный, что с одиннадцатиструнной всегда было бонусом (кто-то сказал бы неожиданностью) — оказался слегка приглушенным и быстро стихал с уходящим ветерком, но, тем не менее, вырвал у нее «А-а», когда она тронула двойную струну, подняла плечи, скорректировала хватку на двух трехгранных луках и приготовилась к игре.

Она пробовала предпоследнюю часть «Водородной сонаты», ей предстояло сделать это безупречно за один проход. Это была трудная часть, и она не хотела приступать к ней, но понимала, что никогда ничего не добьется, если будет делать только простые вещи. Секция была быстрой и яростной — даже злой.

Она будет думать о своей матери. Это поможет ей…

— …Я имею в виду, посмотри на себя!

Она посмотрела на себя — сперва вниз, затем на свое отражение в черном зеркале, образованном глухой стеклянной стеной центральной спальни. Пожала плечами. Изящное движение, подумалось ей, когда у тебя было четыре руки.

— Что? — спросила она у матери, нахмурившись.

Вариб недобро смотрела на дочь. А Вир на свое отражение. То, что они видели, было высокой девушкой, одетой в аккуратную форму — темно-серая кожа и светлые волосы до плеч. Верхний набор рук немного длиннее и лучше очерчен, чем дополнительный, крепкая грудь, филигранно очерченная талия и широкие бедра не млекопитающего гуманоида. Ее ноги были немного массивнее, а спина чуть длиннее, чем общепринятое представление о совершенстве Гзилта, но кого это волновало? Возможно, вариант с четырьмя руками был в её случае предпочтительнее, сглаживая изъяны.

Мать раздраженно вздохнула.

Вир прищурилась. Была ли какая-то деталь, которую она упустила? Она находилась в квартире матери, то есть на относительно незнакомой территории, но знала, что где-то поблизости должен быть подходящий зеркальный реверс, возможно, в затемненной спальне, где последний любовник Вариб, по-видимому, все еще спал.

— Что? — повторила она, озадаченная.

Ее мать говорила сквозь стиснутые зубы.

— Ты прекрасно знаешь, — процедила она.

Вариб была одета в длинное и элегантное, прозрачное утреннее платье, которое выглядело достаточно непрактичным, чтобы быть действительно дорогим. Она являла собой более гибкую версию своей дочери с более длинными и густыми волосами, физически старея в обратном направлении, готовая делать это до момента Возвышения. Вир уже вошла в возраст, когда люди обычно начинают пристально следить за внешностью, но какое-то время назад решила, что просто естественным образом состарится за то время, что ей осталось, учитывая, что вестник трансцендентной сокрушительности, каковым была Сублимация, скоро явится им всем, чтобы сделать её жизнь и все в ней неуместным и незначительным. И так далее и тому подобное.

Она была слегка удивлена тем, что мать, казалось, восприняла ее, выглядевшую старше, как своего рода упрек себе. Нечто подобное случилось, когда Вир стала лейтенант-коммандером. Она думала, что Вариб будет ею гордиться — вместо этого мать была расстроена тем, что, хотя формально — и несмотря на то, что — это ничего не значило, ее собственная дочь теперь превосходила ее по рангу.

— Ты про руки? — спросила Вир, пошевелив всеми четырьмя. За спиной Вариб в окнах открывался вид на море, тленно скользящее мимо. Ее мать жила на суперлайнере длиной в несколько километров, который бесконечно кружил вокруг закрытого побережья Пиникольнского моря в пределах единственного обширного континента, составлявшего большую часть Зис.

— А что же ещё! — Вариб поморщилась, как будто только что попробовала что-то горькое. — И не пытайся шутить, Вир, это не в твоём стиле.

Вир улыбнулась.

— Ну, я и не стала бы…

— Ты всегда должна как то выделяться, не так ли? — спросила мать, хотя на самом деле это не было вопросом. — Посмотрите на меня! Посмотрите на меня! Посмотрите! — пропела она, вероятно, с сарказмом, покачивая головой и пританцовывая.

— И что?..

— Ты получала огромное удовольствие, пытаясь поставить меня в неловкое положение с тех пор, как вошла в осознанный возраст.

Вир нахмурилась.

— Не уверена, что когда-либо формулировала это как конкретную цель…

— Ты пыталась превратить мою жизнь в ад со времени, когда мочила трусики.

— …Вероятнее всего — случайность, счастливый случай.

— Это то, что ты когда-то делала — намеренно снимала их и изливала себя перед моими гостями. Думаешь, как я выглядела после этого? И где?! На приёмах, на вечеринках! На глазах у очень важных людей!

— Ты уже упоминала про это, и не раз, но я проверила записи и…

— Твой отец и я удалили их, потому что они были слишком уж неловкими.

— Хм. А файлы с правками, где они теперь?..

— Ты ещё ставишь под сомнение мои слова?! — взвыла Вариб, поднося изящно наманикюренные руки к своему блестящему идеальному лицу и вынося голову вперед. Тон голоса и жесты указывали на то, что она вскоре начнет визжать и рыдать, если ей не уступить.

— В любом случае, — терпеливо сказала Вир. — Дело в том, что…

— И как я могу пригласить тебя на свою вечеринку, когда ты выглядишь так! — Вариб, протянула одну руку к дочери и почти выкрикнула последнее слово: — Фрик!

— Руки? — спросила Вир, просто чтобы быть уверенной.

— Конечно, чертовы руки! — взревела мать.

Вир почесала затылок.

— Ну, так и не приглашай меня, — сказала она, стараясь чтобы это прозвучало равнодушно.

Вариб глубоко и размеренно вздохнула.

— Как? — сказала она, понизив голос до шепота, хрипло, что указывало на то, что последний вопрос Вир был настолько идиотским, что едва ли стоило тратить на ответ дыхание, — могу я не пригласить тебя, когда ты моя дочь? И я должна гордиться тобой. — Ее голос снова начал повышаться. — Что тогда подумают люди? Что? — она покачала головой.

— Я видела на экране репортаж о последней вечеринке в Ксауне, и там были люди, которые…

— Вир! — ее мать плакала. — Ты будешь слушать?

Вир поймала себя на том, что замолкает при вспышке материнских глаз.

— Никто, — говорила Вариб, — никто так уже не делает! — Она вздохнула и вкрадчиво добавила: — Это инфантильно, Вир. Разве ты не понимаешь…?

— Мама, я просто пытаюсь…

— О, боже, не называй меня мамой! — едва не завизжала Вариб, закрывая веки.

…попрощайтесь со всеми и до скорой встречи, и сыграйте теперь эту пьесу…

— Все, — вскрикнула мать с вызовом, — возвращаются сейчас к классике! Ты хотя бы знаешь.. — Вариб замялась, — …что больше никто этим не занимается, тем старьём, которое тебя так увлекает? Люди стремятся к новому.

— Значит, у меня четыре руки, — сказала Вир, жестикулируя всеми ими. — Раньше у людей было две головы, или они выглядели как восьминогие, или как перекати-поле, или…

— Это было в прошлом! — язвительно вставила Вариб. — Древние, забвенные времена. Никого это больше не волнует.

— Не знаю…, а как же миллионы поколений, которые помогли нам добраться до заветной точки?

Вариб уставилась в пол и легонько хлопнула себя по лбу, жест, который — насколько знала Вир — был чем-то новым в её репертуаре, а потому мог быть на самом деле не отрепетированным, и не исключено даже спонтанным. Это смотрелось настолько непривычным, что Вир поневоле ощутила беспокойство.

— Дорогая страдалица Вир, — прошептала мать, — летописец… Есть даже те, кто возвращается к своему натуральному цвету волос. — Она посмотрела куда-то вверх влажными глазами.

Вир уставилась на мать. Снаружи плескалось море — его пульс становился всё настойчивей. Наконец она подняла все четыре руки.

— Так я приглашена на гребаную вечеринку или нет?

Вариб закатила глаза, оглянулась, а затем эффектно упала на плюшевую белую кушетку, стоящую перед главным панорамным окном каюты. Она лежала, не открывая глаз, в то время как одна рука — видимо непроизвольно — потянулась к горлу, к крошечной копии Книги Истины в медальоне на тонкой цепочке. Ее пальцы погладили маленькое плоское украшение, как будто находя в этом жесте утешение. Коссонт — сделав пару тихих шагов назад, когда глаза ее матери были ещё закрыты — подумала, что Вариб стала заметно более религиозной по мере приближения Возвышения. Лучшее, что она могла сказать об этом, то, что ее мать была не одинока в своем выборе.

Вариб приоткрыла глаза и произнесла совсем тихо и покорно: — Делай, что хочешь, Вир — ты всегда так поступаешь, всегда. Приходи как и когда хочешь, смущай меня сколько хочешь. Зачем отказываться от привычек…

Коссонт не уловила последнего слова, так как уже была за дверью.

Чудесным образом вспоминая всю эту бытовую чепуху, случившуюся несколько дней назад, с сомкнутыми веками и полублуждающим сознанием, Вир прошла центральную, особо требовательную часть предпоследней секции без — впервые — каких-либо ошибок. Она сделала это! Запутанная метель нот поддалась ей. Она всегда казалась ей легким скольжением вниз — теперь, когда ноты были меньше и дальше друг от друга, их было легче соединять: еще минута или около того, в течение которой не встречалось ничего особенно требовательного, и она бы одолела чертову штуку.

Улыбка чуть тронула уста, и она уловила ветерок на лице. Позади нее раздалось приятное гудение, благодаря внешним резонирующим струнам одиннадцатиструнной и ветру, на который она возлагала определенные надежды — Вир чувствовала это всем позвоночником и внутренней поверхностью бёдер. На этот раз даже стихия, казалось, хотела пожелать ей удачи в её нелепом предприятии.

Она думала уже открыть глаза, когда внезапный порыв ветра с другой стороны ненадолго заглушил резонирующие струны, некоторое время раскачивал ее на сиденье и чуть не опрокинул в итоге инструмент и ее вместе с ним: Вир была вынуждена убрать ноги со стоп-педалей и перенести их на землю, чтобы удержаться, пока ткань одежды хлопала по её телу. Волосы снова распустились, когда она прекратила играть, раздражённая и слегка опустошённая. Внешние резонирующие струны тем временем продолжали завывать в унисон ветру.

Ноты растаяли, и порывы ветра тоже стихли, но музыку одиннадцатиструнной сменил новый шум, похожий на звук заводящегося двигателя, и она почувствовала, как многократные удары с террасы резонируют в ступнях ног и в поддерживающем инструмент лонжероне, отдаваясь в бёдрах.

Она по-прежнему не открывала глаз, вытащив из струн оба смычка, сев прямо внутри полого инструмента, а затем, бросив укоризненный взгляд на свой летун, который только сейчас снова зажег огни, повернулась туда, откуда все это неожиданное волнение, казалось, исходило.

Восьмиместный военный летательный аппарат, цвета всё ещё серо-черного неба над головой, мостился на свои четыре приземистых ноги в пятнадцати метрах от неё, поблёскивая выпуклой тушей, пока не хлопнула дверца, и кто-то вышел, тот, чьё появление понудило её, даже будучи номинально в полковом резерве, подняться и отдать честь.

Вир вздохнула и вышла из одиннадцатиструнной, одновременно щелкнув боковой стойкой, чтобы та могла поддерживать себя. Одиннадцатиструнная в ответ издала едва слышный скрип.

Она сняла тапочки, натянула сапоги, после чего встала по стойке смирно, ухитрившись пошевелить ухом, пробуждая свой модуль связи. «Этальде, Ювеаг, комиссар-полковник, разведка полка, точная текущая привязка неизвестна», — коротко прошептал наушник, пока офицер стремительно приближался. На ходу он снял фуражку, сунув ее под мышку, затем улыбнулся и помахал ей рукой. Вир стояла неподвижно, лишь мельком взглянув на свой флайер, чуть прищурив при этом глаза.

«Связался с Пиан», — сообщил ей самолет через наушник. «Ворчит, но уже в пути. Будет через пятнадцать минут. Ориентировочно.»

— Мм-г-м, — тихо проговорила Коссонт.

Двое до зубов вооруженных и бронированных солдат выскочили из полкового летательного аппарата и встали с оружием наготове по обе стороны от двери, которая снова со щелчком закрылась. Вир позволила своему лицу изобразить некоторое удивление по поводу такого развития событий.

— …Будем неформальными? — сказал комиссар-полковник Этальде, кивая ей. Он был небольшого роста, пухлый и, казалось, слегка взмокший. Как и многие люди в эти дни он носил тайм-аут — часы, предназначенные для отображения того, сколько времени осталось до Возвышения, при условии, что все пойдёт по плану. Изящная цифровая штучка, висевшая на груди его форменной куртки, умудрялась выглядеть очень похожей на орденскую ленту. У Вир тоже были такие часы, но она их где-то оставила. Когда она заметила появление комиссар-полковника, дисплей щелкнул, отсчитывая на один день меньше — должно быть, полночь на Зис.

Полковник Этальде посмотрел на Вир, задержав взгляд на лишних руках. Он кивнул. — Я… — Он вдруг заметил одиннадцатую струну. Глаза медленно полезли из орбит. — Что это за чертовщина?

— Телесно-акустическая Антагонистическая Ундекагонная Струна, — отчеканила Вир. Она смотрела поверх его головы, как того требовал этикет. К счастью больших усилий для этого не требовалось.

— Ну и дела, — изрёк Этальде — Это ваше?

— Мое.

Полковник издал щелкающий звук.

— А что, если мы возьмем его с собой?

— О чём вы? — Вир нахмурилась.

— У этого есть кейс или что-то подобное? — продолжал полковник, казалось, не обративший внимание на её восклицание.

— Да… там. — Вир повернулась, указав на темный ящик, лежавший на черной плитке террасы в нескольких метрах от нее, почти незаметный.

Комиссар-полковник оглянулся на двух солдат. Ближайший уже двигался в направлении чемодана, на ходу поправляя карабин.

— Так как? — спросил Этальде.

— О чём вы? — повторила Коссонт, все еще недоумевая.

Этальде на мгновение смутился, затем щелкнул пальцами.

— Ах, да! Лучше… — Он откашлялся, а затем сказал: — Лейтенант-коммандер Коссонт, настоящим вы немедленно повторно вводитесь в строй на время действия чрезвычайной ситуации.

Вир удивилась.

— Чрезвычайная ситуация?

— Формально информация секретная, но да.

Коссонт почувствовала, как выражение ее лица невольно переменилось.

— В настоящее время? — отрешённо проговорила она, затем перевела взгляд. — То есть, сейчас? Так незадолго до…?

— Да, лейтенант-коммандер, — резко ответил Этальде.

Она услышала, как он вздохнул, и увидела, как снова натянул фуражку, как бы придавая тем официальной значимости прозвучавшим словам. — К слову о чрезвычайных ситуациях, — произнёс полковник устало. — Редко случается, чтобы они приходили вовремя…

— Могу я спросить, что, во имя Дьявола, происходит?

Этальде словно очнулся от её слов.

— Спрашивайте. Но это не принесет вам пользы. Сказать по правде, я и сам многого не понимаю.

Появился солдат с открытым кейсом одиннадцатиструнной. Потребовались, однако, усилия всей троицы, чтобы справиться с инструментом.

Этальде, запыхавшись, кивнул в сторону военного летуна:

— Коммуникационный ИИ говорит, что у вас есть питомец или что-то в этом роде, верно?

— Верно, — Вир пожала плечами. — Она должна быть здесь с минуты на минуту.

Она собралась поднять махину одиннадцатиструнной, но за нее это сделал кавалерист, взвалив ее на одно плечо и одновременно поправляя карабин.

— Мы отслеживаем его, — пояснил Этальде, когда солдат подошел к летуну. Коссонт молча наблюдала за ним. Полковник сочувственно посмотрел на нее.

— Не стоит медлить — сказал он. — Мы встретимся с вашим другом в воздухе. — Он улыбнулся.

— А что с моим летуном? — спросила Вир.

Этальде пожал плечами.

— Отправьте его домой или куда вам там ещё нужно.

— Впервые слышу о подобном.

— … Более известна как Водородная Соната.

— Это мне ни о чём не говорит.

— Не удивительно. Звучит в достаточной степени энигматично.

— Известное?

— Произведение?

— Да.

— Исключительно в силу того, что его практически невозможно сыграть.

— Вот как. А слушать?

— Насколько приятно?

— Да.

Вир нахмурилась, задумавшись.

— Один выдающийся и весьма уважаемый ученый дал, возможно, наиболее критически точный комментарий по этому поводу — несколько тысяч лет назад. Его мнение было: Как вызов, не имеющий себе равных. Как музыка, без достоинств.

Полковник коротко присвистнул.

— Жестоко.

Вир пожала плечами.

— Но справедливо.

— Жизненная задача, а?

— Было время, когда это казалось мне хорошей идеей...

В чернильно-черном небе над равнинами Кваалона военный корабль резко замедлил ход и почти остановился. Ветер с грохотом ворвался внутрь, но задняя аппарель опустилась, прежде чем шум достиг слуха.

Вир была пристегнута ремнями к сиденью у стены между Этальде и третьим солдатом. Двое других находились с обратной стороны маленькой кабинки. Между ними была зажата одиннадцатиструнная, словно какой-то причудливый обсидиановый гроб, ближайший конец которого был достаточно близко к Коссонт, чтобы она могла в любой момент коснуться его. ИИ управлял летуном.

Пиан, фамильяр Коссонт, имевшая форму квадратного черного прямоугольника, выпорхнула из бурлящей мглы снаружи, наткнулась на силовое поле и театрально рухнула на пол в явном удивлении, когда задняя дверь корабля захлопнулась. Летун тотчас ускорился.

— Прекрасно! — высказалась Пиан в открытом канале, борясь с обратной тягой. Она использовала свои углы и метрические изломы, чтобы подняться по полу к Коссонт, которая тем временем подключилась к их личной связи, укоризненно заметив:

— Хватит драматизировать и иди уже сюда.

Чёрная накидка заструилась по полу и поднялась ей до уровня плеч с небольшой помощью Этальде. Пиан задрапировалась, насколько это было возможно, учитывая ремни, застегивающиеся вокруг шеи Коссонт.

— Ты обидчива, — выдала она ей. — К чему вообще вся эта суета?

— Если повезет, ни к чему.