Водородная Соната

4 (С -22)

Септаме Банстегейн ходил от группы к группе, принимая участие в многочисленных рукопожатиях — присутствующие стояли боком и складывали одну руку в большой запутанный, но благонамеренный клубок в центре. Иногда в результате этого «встряхивания» возникала дрожащая путаница, а порой клубок цепляющихся рук принимался резко подниматься и опускаться, как будто все делали это преднамеренно, неизменно выказывая при этом крайнее удивление. Несомненно, тут крылась определённая метафора, аллюзия на некое действо.

В любом случае, Банстегейн не испытывал удовольствия от процесса, на самом деле он его ненавидел. И именно поэтому он особенно старательно заботился о том, чтобы внешне все выглядело так, будто ничто в этом мире не могло бы доставить ему большего удовольствия. Он был сердечен, любезен, заливался смехом, когда было нужно, но постоянно испытывал потребность вымыть руку или хотя бы вытереть ее об одежду, как бы дезактивировать её после всех этих потных прикосновений.

Что ж, то была лишь одна из многих нежелательных вещей, которые должен был делать человек в его положении. В конце концов, оно того стоило — стоило бы.

— Ну, Бан, теперь все твое!

— Фолрисон, — Банстегейн расплылся в улыбке, когда младший парламентарий принялся трясти его за плечи. Слишком фамильярно, подумал Банстегейн. Фолрисон выглядел пьяным, возможно, и был пьяным — многие из них были пьяны, но не он, никогда не он. И ему определённо не нравилось, когда его называли «Бан».

— Все наше, я думаю, — поправил он и скромно указал на свою грудь. — Не более, чем смотритель.

— Нет, ты наконец-то добился своего. Ты главный, — Фолрисон улыбнулся. — Ненадолго, но, если это сделает тебя счастливым… — Он отвел глаза, как бы расфокусировав взгляд, будто переключив вдруг внимание на что-то другое. — Извини, — сказал Фолрисон и отдалился.

Банстегейн улыбнулся, наблюдая, как спина Фолрисона тает в толпе: наконец-то отвязался.

Тем временем его главный секретарь и адъютант возникли в поле зрения.

— Где вы были оба, когда я нуждался в вас? — без обиняков спросил он.

Джеван, его главный секретарь, выглядел встревоженным.

— Но, — начал он, — вы же сами…

— Хочешь салфетку, септаме? — промурлыкала Солбли, улыбаясь и вытаскивая из сумки влажный квадрат, осторожно протягивая ему.

Банстегейн кивнул, быстро вытер руки и вернул полотенце Солбли.

— Пошли, — коротко бросил он.

В конце концов, стряхнув с себя последнего чересчур экспансивного доброжелателя, они смогли добраться до дверей, ведущих из все еще переполненного главного зала собраний на верхние уровни и террасу с видом на затемненные сады и почти безлюдный город.

Банстегейн кивнул парламентскому констеблю, который открыл дверь, оказавшись на вершине ступенек, ведущих вниз на террасу, в то время как Джеван и Солбли почтительно следовали в паре шагов позади, озирая пространство, на случай, если кто-то вдруг бросится следом в намерении рассказать, какой же это был исторический день. Его наушник, освобожденный от введенного правилами запрета на личные сообщения внутри здания парламента, начал просыпаться, но он тотчас отключил его. Джеван и Солбли, наверстывая упущенное, сообщали ему обо всем срочном.

Сады — круглые мощеные круги и брызгающие бассейны, окруженные похожими на лабиринт глыбами черных живых изгородей, внутри которых всегда легко сыскался бы уголок, где можно было поговорить в тишине, — только начинали выглядеть заброшенными, в мягком, приглушенном свете, льющемся из старинных фонарных столбов. Город — причудливое нагромождение низких куполов и высоких шпилей, слегка освещенных прожекторами, пропастийно пустых, уподобленных декорациям, — лежал тихо и неподвижно под темным облачным небом. Уже поздно… Сессия действительно затянулась.

Горстка самолетов проплыла над М’йоном, мигая огнями, не так давно исчислявшихся сотнями. Банстегейн долгое время считал старую Церемониальную столицу музеем под открытым небом, а парламент самым пыльным его экспонатом. Теперь это и в самом деле напоминало музей. Как бы ни было, а М’йон был вовсе не здесь, в центре — а в переполненных жилых домах, огромных кораблях, орбитальных фабриках и штабах полков.

На террасе толпилась основная группа: бесполезный президент, её когорта изнеженных тримов, несколько соратников и горстка младших деганов. Секретари, адъютанты, советники, ряд крупных шишек из армейского руководства и горстка аккредитованных пришельцев составляли остальных, отдельные из инопланетян были гуманоидами, другие, к сожалению, нет. Посольская группа с Ронте — насекомые, принадлежавшие к одной из двух цивилизаций падальщиков, с которыми имели дела гзилты, — внутри громоздких экзокостюмов, похожих на сложные космические корабли в миниатюре, со всеми тревожно острыми сочленениями и углами, виднелась поодаль, периодически шипя и издавая зловоние, благодаря высвобождению какого-то секреторного газа. Их переводчики работали не так хорошо, как им мнилось, и разговор с этими тварями мог порой сбивать с толку. Они всегда околачивались на задворках таких сборищ, счастливые, что у них есть военный атташе Гзилта, с которым можно поговорить, очевидно не подозревая, что несчастному офицеру просто вменялось в обязанность делать это. Четверо из шести Ронте в костюмах опирались на тонкие на вид штанины, двое других плыли над прудом, издавая похожие на мелодию звуки. Тут же присутствовало несколько журналистов и прочих представителей СМИ, что было отмечено им с некоторым отвращением — в теле не без паразитов.

Это был последний день парламента Гзилта. Самый последний день, больше они никогда не соберутся в этом качестве. Все, что имело отношение к делу, с этого момента должно было решаться переходными комитетами или временными штабами. Различные представители, попрощавшись в последний раз, вскоре должны были уехать, а все остальные жители Зис отправиться на корабли, чтобы быть там со своими семьями и любимыми, подавляющее большинство из которых находились в удаленных системах, где, как искренне надеялся Банстегейн, они были не в состоянии создать какие-либо проблемы, и помешать принятию трудных решений, долженствующих быть принятыми в течение следующих двадцати с лишним дней.

Банстегейн позаботился о том, чтобы он был председателем нескольких наиболее важных комитетов, а его люди возглавляли или контролировали почти все прочие. К тому же молчаливо предполагалось, что он встанет во главе, если понадобится чрезвычайный временный кабинет.

А это не исключалось сейчас, конечно. Только очень немногие знали об истинном состоянии дел на данный момент (очень немногие, но, очевидно, что и одного ублюдка слишком много — что выглядело все более вероятным). От одной мысли об этом у него сжимался желудок. Уходите! — хотел он крикнуть всем остальным парламентариям. Торопитесь! Просто идите. Прочь! Оставьте его и людей, которым он доверял, принимать решения. Все стало слишком…. дискомфортным за последние день или два. Корабль Ремнантеров появился раньше, чем они ожидали, и случившееся в Аблэйте, уже, казалось, просочилось наружу. Какого чёрта это произошло так быстро? Если он когда-нибудь узнает, кто несет за это ответственность… Одна плохая новость за другой — скверные вещи громоздятся намного стремительнее, чем он ожидал.

Но со всем можно справиться — с чем-то всегда нужно справляться. Тут ничего не поделаешь. Цель была великой, можно сказать, извечной — Сублимация, благодаря ей его репутация и место в истории обеспечены.

Он повернулся и посмотрел на здание парламента, где висело Присутствие. И едва смог разглядеть его в темноте.

Присутствие было темно-серым в форме какого-то высотного шара — слегка приплюснутая полусфера, изгибающаяся длинным, вьющимся, сужающимся хвостом к острию, нацеленным, казалось, прямо на вершину центрального купола здания парламента. Шар был около шестидесяти метров в ширину у вершины и почти триста в высоту. Этот шипообразный наконечник бесшумно парил всего в нескольких метрах над шпилем купола, и создавалось впечатление, что кто-то достаточно высокий, балансирующий на самой вершине шпиля, мог бы протянуть руку и коснуться его. Несколько прожекторов парламента тускло отражались от выпуклой почти черной кривой под его вершиной.

Он появился двенадцатью годами ранее, в день, когда парламент принял закон, подтверждающий результаты заключительного возвышающего плебисцита, положивший начало всем приготовлениям к Событию. Проявление из Сублимации, символ тех, кто ушел раньше. На самом деле не более чем указатель — не одушевленный и не разумный, насколько было известно, просто напоминание о том, что решение принято и курс Гзилта определен. Он не двигался и не был подвержен влиянию ветра, дождя — вообще чего бы то ни было, и, по словам военных технических специалистов, его почти и не было — только чуть больше, чем проекция. Реальный и нереальный, как тень, падающая из другого мира.

Они этого ждали: Присутствие не стало неожиданностью — такие вещи всегда появлялись, когда народ, цивилизация, готовились к Возвышению — но каким-то образом то, что это действительно присутствовало там, вызывало шок.

Банстегейн вспомнил, как колебались результаты опросов: парламент, средства массовой информации и его собственные люди в то время без конца опрашивали население. Уровень приверженности значительно снизился, когда появилось Присутствие. Он забеспокоился. Это было то, чего он так хотел, во что верил и знал, что это правильно, к чему сам всю жизнь стремился и на чем строил свою репутацию, его наследие — имя его отныне будет вечно жить в Реальном, независимо от того, что ждет впереди. Так было правильно, он знал это и до сих пор верил. Но все же он волновался. Не слишком ли он дерзок, самонадеян? Не пытался ли он заставить их уйти слишком рано: на десятилетие раньше, даже на целое поколение?

Но затем ряды сплотились и цифры изменились. И он вырос с тех пор. Обязательство все еще было с ним. Скоро это произойдет.

Он отвел взгляд, поверх отсутствующего лица Джевана и приятно опекающего взгляда Солбли, исполненного восхищения и гордости, подарив им обоим беглую улыбку, а затем обернулся, услышав приближающиеся к нему шаги.

— Септаме Банстегейн! Исторический день!

— Еще на шаг ближе, — сказала президент Гелджемин, когда группа вокруг нее расступилась, чтобы впустить его. Банстегейн взглянул на разные лица, обменявшись быстрыми улыбками и короткими кивками. Было три трима: Йегрес, Кваронд и Инт'йом — полный сохранившийся набор, с учетом того, что прочие были сохранены, ожидая предварительного пробуждения перед Сублимацией. Кваронд считался противником, Инт'йом был престарелым ничтожеством, а Йегрес делал то, что говорили.

Также присутствовали шесть его товарищей по септамам; пять за него, один нейтральный. Соотношение «за» и «против» лишь немногим лучше среднего среди оставшихся. Два генерала, адмирал, никакой прессы. Он заметил довольно много отечных и блестящих лиц вокруг, признаки опьянения.

Президент все еще носила вульгарно дешевое маленькое устройство отсчёта, привязанное к запястью. В своё время такие раздавали розничные торговцы. С тех пор ей подарили много гораздо более элегантных, изысканных и дорогих подарков, но она решила остановиться на этом простом. Он переключался между отображением количества оставшихся часов и дней. В настоящее время он остановился на днях с надписью «С-22». Его собственный прибор, выставленный на груди как маленькая, но важная параферналия, был изящно красив, механически изыскан в своем мастерстве и сногсшибательно дорог.

Почти вменяемо выглядевший посол Мирбенес был с Ивеника, представляя Лисейден, как и нынешний самый высокопоставленный представитель Культуры в Гзилте — Зиборлун. Это существо с серебристой кожей было аватаром древнего Системного Транспортного Корабля, в настоящее время, без сомнения, бороздившего небо где-то неподалёку. Предполагалось, что для официальных церемоний в дни, непосредственно предшествующие Возвышению, направлялся более крупный, грандиозный и гораздо более технологичный Корабль, но они до сих пор не видели никаких признаков этого.

Банстегейн заметил также прекрасную Орпе, адъютанта президента, мельком взглянувшую на него, когда он присоединился к сбившейся толпе вокруг Гельджемин. Девушка старалась не слишком улыбаться, то и дело отводя от него взгляд. Он сделал вид, что не замечает этого. Несомненно, многие уже догадались, но не нужно было облегчать им задачу.

— Еще на шаг ближе, мадам президент, — согласился он, принимая безалкогольный напиток от стюарда и держа его над головой.

— Вечность, мы здесь! — провозгласил триме Йегрес, поднимая бокал — Идем навстречу своей Награде.

Пьян, решил Банстегейн.

Президент выглядела удивленной. Происходящее, казалось, забавляло ее. И это была одна из ее ошибок. «Возвышение заставляет всех нас выглядеть религиозными фанатиками», — сказала она.

Йегрес сглотнул, посмотрел на серебристокожее существо напротив него и сказал:

— Уверен, что наши друзья в Культуре думают, что мы всегда звучали как религиозные фанатики.

Зиборлун отвесил учтивый поклон. Его серебряная кожа выглядела не столь неестественно в свете лампы.

— Вовсе нет.

Йегрес нахмурился.

— Вы очень… дипломатичны, — заметил он, нечленораздельно произнося слова. — Уверены, что ваше мнение совпадает с мнением Культуры?

.. — Со всей определённостью — вмешался посол Мирбенес не без иронии, подразумевая, что собирался выдать что-нибудь нарочито глупое и одновременно лестное, вроде: «Я так и не понял, почему Книга Истины считается религиозным произведением». Он огляделся, как всегда, украдкой улыбаясь. — Это больше похоже на…

— В ней фундамент нашей религии, — коротко сообщил ему триме Кваронд. Банстегейн не стал сдерживать улыбку, он нашел представителя Ивеника раздражающим, пока они вели переговоры, теперь же пришёл к выводу, что тот просто невыносим.

— Ну, в этом смысле… — ровным тоном произнес Мирбенес, продолжая улыбаться, — очевидно, это вполне религиозное произведение, конечно, если вы … — продолжал он уклончиво.

Банстегейн только теперь заметил чью-то униформу рядом с собой.

— Маршал Чекври, — тихо прошептала Солбли ему на ухо, прерывая отключение наушников. Ошибалась она редко.

— Маршал Чекври! — преувеличенно громко возгласил Банстегейн, главным образом для того, чтобы заткнуть Ивеник, и повернулся поприветствовать главнокомандующую полка внутренней системы. Маршал поклонилась всем, слегка хлопнув в ладоши перед собой. — Могу я украсть вас? — спросила она, посмотрев на Гельджемин. — Мадам президент?

Гельджемин кивнула.

— Если надо… — сказала она.

— Все твои! — весело пропел Йегрес. — И не спешите возвращать его! Ха-ха!

— Извините, — сказал Банстегейн. Он одарил присутствующих улыбкой, но когда дело дошло до Йегреса, она немного поугасла.

Банстегейн подозревал, что только Орпе будет по-настоящему грустно видеть, как он уходит.

Он последовал за маршалом обратно вверх по ступеням, за ними шли Джеван и Солбли. Когда они углубились в сеть коридоров, маршал повернулась к адъютанту и секретарю и, улыбнувшись, сказала: «Спасибо».

Джеван и Солбли посмотрели на Банстегейна, который едва заметно кивнул. Выглядели они несчастными, когда он и маршал следовали к лифту.

Только после того, как лифт начал опускаться, он обернулся к маршалу и спросил:

— Что?

Маршал молча смотрела на него своими большими глазами на немолодом усталом лице и едва улыбалась.

Он приподнял одну бровь, затем кивнул.

— Хм, — сказал он больше себе, чем ей.

Под зданием парламента существовали уголки, которые мало кому доводилось видеть или даже знать о них. И сейчас они оказались в одном из таких мест. Комната выглядела круглой, с вогнутыми тёмными стенами, в остальном ничем не примечательная, в ней стояли овальный стол и несколько стульев — офис Банстегейна был куда больше. И обзор там был лучше. Более примечательными представлялись трехметровые двери, через которые им пришлось пройти, чтобы попасть сюда, немедленно сомкнувшиеся за ними.

— Так срочно? — спросил Банстегейн маршала после того, как массивная дверь комнаты с глухим стуком закрылась.

— Срочно, — подтвердила маршал.

— Настолько плохо?

Чекври кивнула.

— В пределах того, что ожидалось. Но есть нюансы.

Они присели.

— Падальщики? Что-то еще? Что?

— Не совсем, — сказала маршал.

Банстегейн выдохнул. Чекври была одной из немногих, кто знал — не считая тех, кто знал, но не должен был знать — он вздрогнул при мысли, сколько их может быть.

— И каковы эти нюансы? — спросил он ее.

— Четырнадцатый, — сообщила ему маршал.

Он покачал головой, будто ожидал такого ответа. Один полк. Это было не так уж и плохо. Но все же достаточно плохо. Четырнадцатый — Социалистически-республиканский народно-освободительный полк, если дать ему полное название, — с самого начала был самым скептически настроенным в отношении Сублимации, даже если в конечном итоге — по крайней мере, внешне — присоединился. — И кто конкретно?

— Никто, — маршал пожала плечами.

Он посмотрел на нее.

— Кто-то всегда несет ответственность, — заметил Банстегейн.

Она покачала головой.

— Это нечто, созданное в рамках Разума или вспомогательных субстратных механизмов самого Чуркуна. На корабле был один единственный шпион… можно назвать его программой, старой и крошечной, как вирус, засевший в вычислительной матрице. Чем бы оно ни было, оно тут же само себя удалило — оно гнездилось там еще до того, как был построен сам корабль, пока Разум пребывал в виртуальной форме, проходя испытания в отделе технологий и обработки верфи, четыреста семьдесят лет тому назад. Возможно, кто-то из Технического отдела установил его, но даже тогда это можно было сделать извне.

— И оно бездействовало все это время?

— Ожидало, когда появится что-то в достаточной мере изменяющее правила игры, ради чего стоит выдать свое присутствие.

— И никто его не обнаружил?

— Очевидно.

— Или никто, кто сам не был предателем, — сказал Банстегейн, отводя взгляд.

Маршал нахмурилась.

— Я думаю, что если мы начнем предполагать, что среди виртуальных экипажей флота могут быть предатели, мы сами себя сделаем предателями. Диверсантами, как минимум. Оно было чрезвычайно мало, и легко спряталось в огромном наборе подуровней. Вот только как оно оказалось там, если…

Глаза Банстегейна расширились.

— А как насчет других кораблей? — внезапно выпалил он.

Маршал немного отстранилась, но спокойно произнесла:

— Всех, кто еще с нами, проверяют. Теперь у них есть приблизительное представление о том, что они ищут, и есть надежда, что они смогут либо найти что-то похожее, либо дать себе отчет о своем состоянии в течение нескольких дней.

Банстегейн был потрясен.

— Дней?

— Невозможно сделать это быстрее. Флот, каким он ныне является, остается полностью боеспособным во всех остальных отношениях: техники — и корабли — утверждают, что вероятность подобной диверсии практически нулевая.

— А Чуркун? — спросил Банстегейн. — Что … он возвращается к…?

— Чуркун объявил о своей решимости сублимироваться как можно скорее, — сказала маршал. — И с тех пор о нем больше ничего не было слышно, поэтому он либо уже Ушел, либо все еще готовится к Переходу. — Чекври невесело улыбнулась. — Я понимаю, что подобные обстоятельства не считаются благоприятными условиями для инициирования Сублимации. — Наигранная улыбка исчезла. — И будьте добры, храните это в секрете, септаме. Корабль не объявлял о своём намерении публично, и мы бы предпочли, чтобы люди думали, что он все еще с нами, флот и без того достаточно сократился.

Банстегейн открыл рот, словно спохватившись, а потом сказал:

— Хорошо. Опустим это. Какова осведомлённость Четырнадцатого?

— Мы почти уверены…

Септаме поднял руку:

— Мы?

— Абсолютный минимум моих лучших, самых доверенных людей знает, что мы ищем что-то, но не знает что, — сообщила маршал. — Работа ведётся прямо сейчас. Хорошая, очень хорошая новость заключается в том, что мы почти уверены — информация хранится, вероятно, только у одного субстрата в штаб-квартире Четырнадцатого и известна, самое большее, горстке их высшего начальства. Никому более — пока.

— И как долго сохранится такое положение?

— Невозможно сказать. Все, что мы знаем, это то, что они пока не пытались поделиться ей, насколько нам известно.

Банстегейн посмотрел в сторону и потер пальцы, словно проверяя на ощупь невидимый кусок материи.

— Конечно, они могут ничего с этим не сделать. Они могут просто сидеть и ждать.

— Возможно… — сказала маршал с сомнением.

— Мы могли бы прямо спросить их, я полагаю, — сказал он, глядя на маршала и улыбаясь. — Не исключено, что они прислушаются к голосу разума.

— Могли бы, — согласилась она, выдержав его взгляд, сохраняя при этом нейтральное выражение лица.

— Тогда так и сделаем, — сказал септаме, откидываясь назад. На лице маршала отразилось легкое удивление. — Однако, — продолжил Банстегейн, снова подавшись вперед, — сделайте одолжение — поведайте мне, о каких ещё возможностях вы думали?

Чекври нахмурилась.

— Один выбор нередко исключает другой. Спросить значило бы предупредить, и тогда любой иной вариант был бы для нас закрыт.

— А что, если, — сказал он, — отложить обращение до тех пор, пока не появится другой выбор?

Маршал, казалось, на мгновение задумалась.

— Учитывая возможности задействованных технологий, особенно потенциальную скорость реагирования, которой они обладают, даже мгновение может стать достаточным промедлением, чтобы превратить потенциально успешное действие в действие, которое наверняка потерпит неудачу.

— Хм, — Банстегейн снова откинулся на спинку стула. — Тогда было бы, конечно, глупо делать какие-либо предупреждения, не так ли?

Глаза маршала немного сузились, когда она сказала:

— Вероятно.

— Что у вас на уме? — спросил он ее.

— Быстрый, мощный корабль, единственный точечный удар с полной свободой тактического выбора конечного оператора и — в случае, если потребуются какие-либо дальнейшие действия — отряд всего из двух человек: предельно усиленного полевого полковника спецназа и негуманоидного боевого арбитра.

— И это будет в…

— Эшри, система Изенион.

Банстегейн прикусил нижнюю губу. Он отвернулся.

— Против собственного народа… против тех, кто почти пятьсот лет назад поместил шпионскую программу в крупный корабль полка, кто мог бы сделать то же самое с другими подразделениями флота и кто мог бы, если бы захотел… — голос маршала понизился. — …потенциально поставить под угрозу все сублимирование, — заключил септаме, по-прежнему глядя в сторону и нервно потирая ладонь. Он посмотрел на маршала. — Как скоро мы сможем приступить?

— Всё уже готово, септаме. Активные участники в настоящее время находятся в пути в Изенион.

Банстегейн расширил глаза.

— Уже?

— Двадцать минут назад я приказала линейному крейсеру «Уагрен» покинуть Зис и отправиться в Изенион. Его можно отозвать в любой момент. Мне представлялось опрометчивым медлить после того, как материальная часть и личный состав были собраны. И ничего непоправимого не произойдёт без вашего явного разрешения.

— Сколько времени у меня есть, чтобы принять решение?

— Время в пути «Уагрена» до Изениона составляет от сорока шести до пятидесяти четырех часов, в зависимости от того, будет он по прибытии ожидать в космосе или отправится на локальную остановку. Скажем, сорок пять часов, чтобы пойти на любое заранее согласованное действие, хотя, если не последует никаких дальнейших признаков развития ситуации от Четырнадцатого штаба, я бы посоветовала остановиться на втором варианте — местной остановке: таким образом, у нас появится шанс разобраться с любыми незавершенными делами или непредвиденными последствиями. В случае, если Уагрен останется в пространстве… Скажем, пятьдесят три часа. Исключив время для переключения с одного профиля миссии на другой — от полета до местной остановки — решение потребуется через тридцать восемь часов. Это ваша точка принятия решения: тридцать восемь часов.

— А если я ничего не решу, если решение не будет принято?

— Корабль пролетит прямо через систему Изенион и вернётся сюда, не предпринимая никаких действий.

— Хорошо. Давайте пока оставим это по умолчанию. — Он глубоко вздохнул. — Так. Тридцать восемь часов, сорок пять и пятьдесят три. Постараюсь запомнить.

Маршал бледно улыбнулась.

— Очевидно, мы должны признать также, что обычные ограничения применяются к передаче любой части информации в любую форму памяти, кроме той, с которой мы родились.

Банстегейн коснулся часов отсчёта на груди, покрутив платиновую ручку.

— Я так понимаю, это не будет представлять слишком большой угрозы безопасности, если я установлю тревогу. — Он выровнял стрелку будильника, затем посмотрел на бесстрастное лицо маршала. Она молчала. Он вздохнул, позволив устройству упасть на грудь.

— В случае, если что-то пойдет не так и последующее расследование… — начала маршал.

— Последующее расследование? — поднял брови Банстегейн. — Мы должны сублимироваться через… — он взглянул на время — …двадцать два дня и один час.

— Тем не менее. Глупо рисковать тем, чем можно не рисковать. Я свяжусь с вами незадолго до того, как потребуется решение.

Банстегейн вздохнул и выключил тревогу. Он посмотрел на Чекври.

— Это должно произойти, знаете ли. Непременно. Возвышение. Оно должно свершиться сейчас или никогда… — Еще один вздох. Он вдруг ощутил усталость. — Я посмотрел статистику. Для такого вида, как мы, если произойдёт заминка, это, вероятно, займет еще три или даже пять поколений. Вот почему это должно произойти в этот раз, Маршал.

Маршал Чекври, главнокомандующая полка внутренней системы, помолчала еще немного, а затем сказала:

— И мы позаботимся о том, чтобы это произошло, септаме.