Волчий корень

Глава 3 ВОЛКОВСКИЙ ДЕСЯТОК

Несмотря на требования государя немедленно отправиться в Покровский монастырь и вскрыть запертую келью, Волков предпочитал работать по собственным правилам и, прежде чем куда-то ехать, прочитать подготовленные для него бумаги и составить план действий. Сон, в котором присутствовали Немчин и Максим Грек, да невнятный рассказ Замятии — вот и все чем он, по сути, располагал. Негусто. Если уж ехать с обыском и допросами, хорошо бы для начала собрать в кучу факты. Нет, не в кучу, а как раз наоборот: разложить их по полочкам, каждый факт на полагающееся ему место, каждая мало-мальски существенная улика там, где до нее проще добраться.

Келья не отпиралась более сорока лет, еще один день постоит, не рухнет. Ничего с ней не случится. А вот если он — царев дознаватель — явится на место, толком не поняв, что ищет, чего доброго, дров наломает с самого начала, по глупости запоров себе все следствие и, не дай бог, нажив очередных влиятельных врагов там, где самое время обресть душевных собеседников.

Поэтому он отправился в светелку, специально приготовленную для работы с документами и общения с десятком подручных, приученных за годы работы не хуже охотничьих псов вынюхивать следы воров да разбойников. Зная привычки главного в государстве дознавателя, где бы он ни был, ему везде была приготовлена горница с длинным удобным столом, снабженным письменными принадлежностями, а также все, что могло потребоваться для постоя одиннадцати человек. Так было и на этот раз. Расторопный мальчишка, должно быть, из новеньких, во всяком случае, Волков его прежде не видел, постоянно кланяясь и заглядывая в глаза, провел Юрия Сигизмундовича в приготовленную для него светлицу и поспешил оставить грозного дознавателя на пороге, поклонившись ему чуть ли не до земли. Судя по царившей в этой части здания тишине, в светелке никого не было. То ли ребята еще не подъехали, то ли царь желал, чтобы Кудесник разбирался с оставленными ему документами в одиночестве. Он кивнул стоящему у входа часовому и вошел в просторную горницу с двумя окнами. Как обычно, на столе его уже дожидался ларчик с бумагами.

Возвращаться к дверям и выяснять, послали или не послали за ребятами, Волков не стал. Да и вряд ли простой стражник мог быть посвящен в тайны следствия. Коли послали, стало быть, те скоро явятся, не удавятся. Если же бумаги тайные, его с ними все равно дальше порога не пустят, к нему же будут приходить лишь те, кому это позволено. Поэтому, перекрестив лоб на красный угол, он спокойно проследовал до самого удобного места — застланного шкурой медведя широкого кресла во главе длинного, забранного белой скатертью стола. Стол был установлен таким образом, что Волков мог расположиться аккурат напротив входной двери. Как раз так Юрий Сигизмундович и привык работать. На столе перед ним возвышался темный ларчик, перевязанный простой бечевкой с красной сургучной печатью на конце.

— Итак, что мы имеем? — Волков подвинул к себе ларчик и, сломив печать, извлек из нутра лежащий поверх прочих свернутый в трубочку лист-столбец²³. — Соломония Юрьевна Сабурова, дочь Юрия Константиновича Сабурова. Кроме нее, в семье было четыре сына — Иван, Андрей, Федор, Афанасий — и сестра Мария. Замятня у нас Иванович. Получается, его отец старшой. Запишем для памяти. — Волков заметил на столе приготовленные для него письменные принадлежности, он редко пользовался услугами писаря, так как не любил прежде времени открывать свои мысли посторонним. — Итак, в 1506 году от Рождества Христова великий князь московский Василий III избрал Соломонию из пяти сотен представленных ему девиц. Посмотреть бы на нее хоть одним глазком. Жена великого князя должна быть ослепительно красивой. Анастасия, царствие ей небесное, была ангельски мила, да и Мария редкой красоты женщина. Царица и должна быть красоты необыкновенной. Правда, в ту пору говорили «великая княгиня», но да сути это не меняет.

Кстати, Замятня говорил, что в их роду вообще все красивые и его дочка со временем сделается красавицей, не хуже двоюродной бабушки. А может, и правда, черт с ней, с разницей в возрасте, другие берут за себя девчонок, и ничего. А Сабуровы — фамилия знатная, породниться с ними никому не зазорно, ничего страшного, что теперь в опале. Нет, сие блажь и туман. Не о том нужно думать.

Ладно, дальше. Обвенчались. Жили-поживали, да вот только детей у них не было. А если у великого князя не подрастает наследник, стало быть, подрастает смута. А кто ее хочет, смуту-то? Я не хочу, и царь не хочет, и тогда никто не хотел, ну ее, мирно жить для живота полезнее. — Волков откинулся на спинку стула, заложив руки за голову.

— Что делают супруги, у которых нет детей? Молятся о чадородии. Стало быть, Василий с Соломонией ездили по разным красивым монастырям к святым людям, просили о молитвах, плакали. А потом гуляли рука об руку, птиц слушали, он ей стихи читал, может быть даже Соломонову песню. Конечно, Соломонову, она же Соломония. Я бы тоже читал. Значит, двадцать лет супружеской жизни в спальне их не скучно было. Если бы великий князь не любил жену, если бы жил с другими женщинами, то и требовать от нее дитя не мог. Кто же ждет урожай там, где не сеет? А он ой как ждал. В том то и дело, что сеял, и делал сие исправно.

Получается, жили дружно. Двадцать лет в любви и согласии, и что же приключилось?

У великого князя Василия III было четыре брата, и каждый из них мог претендовать на престол, не окажись у самодержца собственного наследника. При этом, к гадалке не ходи, такие орлы не стали бы мирно тянуть жребий, кому опосля Василия царствовать. После, если по старшинству смотреть, шел Юрий Иванович²⁴ — князь дмитровский, потом Дмитрий Жилка²⁵ — князь углицкий, следом Симеон²⁶ Калужский и наконец Андрей²⁷ Старицкий. Дмитрия с Симеоном, правда, к двадцать пятому году уже на свете не было, а вот Юрий и особенно Андрей могли крови попортить. Определенно, эти господа не стали бы скромно стоять в очереди на царство, а скорее всего, бросились бы на него, как голодные псы на раненого оленя. Посему Василии Иванович был обязан обезопасить свое правление и не допустить смуты. Как он это мог сделать? Как-как? Обзавестись наследником. Мог бы, полагаясь на волю Господа, назначить своей волей приемника, но предпочел избавиться от неплодной жены и взять за себя девицу помоложе. На момент развенчания и пострижения сколько было Соломонии? Тридцать пять.

— А это что это у нас? — Волков вынул из ларчика свернутый в трубочку лист. Ага, рукой писца помечено: «Свидетельство немецкого дипломата барона Сигизмунда Герберштейна²⁸, побывавшего в Москве в 1526 г. от Рождества Христова», это на следующий год после пострижения Соломонии в монахини. Очень кстати. «Записки о московитских делах», замечательно. Герберштейн, насколько помнится, по-русски не писал. Стало быть, это перевод, а для верности картины неплохо было бы позже оригинал проглядеть. И еще о самом авторе малехо информации не помешает: что за человек, какого роду-племени? Имел ли какие-либо сношения с Сабуровыми или Глинскими? Последнее особенно важно.

Волков углубился в чтение. Неслышно дверь в светелку приоткрылась, и одетый во все черное, как это было принято в опричнине, Лешка Хряков, меж своими Хряк, поставил перед Волковым поднос с холодной бужениной, колбасой и квасом, после чего бесшумно вернулся к дверям, ожидая приказа. В опричнине строго запрещалось мешать Волкову в то время, когда тот был занят просмотром относящихся к делу бумаг. Так что у Юрия Сигизмундовича всегда был шанс покемарить в тишине, в надежде увидеть интересующие его события во сне.

Но к закадычному другу Хряку сей запрет, разумеется, не относился. Хряк имел полное право входить к своему непосредственному начальнику и побратиму когда пожелается.

Волков поднял глаза на приятеля и кивнул ему на скамью подле себя, но вместо того, чтобы сесть, тот покосился на дверь.

— Кто там? — одними губами осведомился Волков.

— Да все наши. — Под нашими Хряк имел в виду десяток подручных Волкова, с которыми царев Кудесник обычно вел расследования.

— Скажи, чтобы вошли. — Волков осторожно налил себе кваса, от еды же решил пока воздержаться, отставив дивно пахнущее блюдо на стоящий у стены комод. В горницу, комкая в руках шапки, бочком вошли братья Белые — Семейка и Осип, Васка Безобразов, Брага Васильев и его брат Ждан, Булыга Рогов, Митка Холопов; последним, точно иноземный принц, вынужденный под монашеским облачением скрывать свое инкогнито, шествовал красавец Томило Чулков.

Здороваясь, все спешили занять свои места, не мельтеша и не пытаясь пролезть ближе к любимому командиру. Волков оглядел собрание и горько вздохнул. Ребят было не десять, а девять. Пустое место за столом принадлежало ныне покойному Сидору Михайлову. Немного подумав, дознаватель попросил Хряка пригласить Сабурова. Решение, безусловно, рискованное, потому как Замятня имел нехилые шансы в самое ближайшее время причаститься к следствию в качестве подозреваемого, но Волков просто не знал, как по-другому уберечь хорошего человека от козней врагов и от царского гнева. В конце концов, если Замятня будет с ними, всегда остается хотя бы слабый шанс в случае грозы помочь бедняге бежать от стражи.

Новый человек в десятке избранных и обученных — проблема еще та, но Волков принял решение, обсуждать которое не собирался даже с побратимами. Когда Замятня отворил дверь и замер на пороге с расширенными от ужаса зрачками, Волков просто указал ему на свободное место, и тот на негнущихся ногах проследовал, куда велели, со вздохом перешагнул через узкую скамью, грузно осев между Томило и Хряком.

Объяснив вкратце суть предстоящего дела, Волков достал из ларчика показания барона Герберштейна и начал читать вслух:

— «…Рассерженный бесплодием супруги, он в тот самый год, когда мы прибыли в Москву, т. е. в 1526-й, заточил ее в некий монастырь в Суздальском княжестве. В монастыре, несмотря на ее слезы и рыдания, митрополит сперва обрезал ей волосы, а затем подал монашеский куколь, но она не только не дала возложить его на себя, а схватила его, бросила на землю и растоптала ногами.

Возмущенный этим недостойным поступком, Иван Шигона²⁹, один из первых советников, не только выразил ей резкое порицание, но и ударил ее бичом, прибавив: „Неужели ты дерзаешь противиться воле государя? Неужели медлишь исполнить его веления?“ Тогда Саломея спросила Ивана, по чьему распоряжению он бьет ее. Тот ответил: „По приказу государя“. После этих слов она, упав духом, громко заявляет в присутствии всех, что надевает куколь против воли и по принуждению и призывает Бога в мстители столь великой обиды, причиняемой ей. Итак, Саломея была заточена в монастырь, а государь женился на Елене, дочери князя Василия Глинского Слепого, в то время уже покойного, — он был братом князя Михаила Глинского, который тогда содержался в плену.

Вдруг возникает молва, что Саломея беременна и даже скоро разрешится. Этот слух подтверждали две почтенные женщины, супруги первостепенных советников — казнохранителя Георгия Малого и постельничего Якова Мазура³⁰, и уверяли, что они слышали из уст самой Саломеи признание в том, что она беременна и скоро разрешится. Услышав это, государь сильно разгневался и удалил от себя обеих женщин, а одну, супругу Георгия, велел даже подвергнуть бичеванию за то, что она своевременно не донесла ему об этом. Затем, желая узнать дело с достоверностью, он посылает в монастырь, где содержалась Саломея, советника Федора Рака и некоего секретаря Потату и поручает им тщательно расследовать правдивость этого слуха. Во время нашего тогдашнего пребывания в Московии некоторые утверждали нам за непреложную истину, что Саломея родила сына по имени Георгий, но никому не желала показать ребенка. Мало того, когда к ней присланы были некие лица для расследования истины, то она, говорят, отвечала им, что они недостойны того, чтобы глаза их видели ребенка, а когда он облечется в величие свое, то отомстит за обиду матери. Некоторые же упорно отрицали, будто она родила. Итак, молва гласит об этом происшествии двояко».

— По первому документу есть у кого что сказать, а, православные? — Он сделал большой глоток славно пахнущего хлебом и медом кваса, освежая горло. Побратимам угощения не предлагал: не дело, чтобы народ раньше времени расслаблялся.

— Великую княгиню — бичом?! — Хряк поежился. — Это же кем нужно быть, чтобы поднять руку на… да еще и в церкви.

— Иван Юрьевич Шигона, он, что же, обычай имел в святую церковь с бичом ходить? Али специально для такого случая прихватил? — Покраснев, Томило оглядел собрание. — А что? Я что-то не так сказал? Вы, к примеру, в церковь кнут берете? Я — нет, и ты, Хряк, не берешь, и Юрий Сигизмундович, упаси боже. Отчего же этот вперся в храм с кнутом?

— Боялся, что сопрут, — усмехнулся Брага, шепнув что-то на ухо брату, после чего оба захрюкали, стараясь не смеяться слишком громко.

— У такого вельможи и слуг несчетно, — скривился Хряк. — А что, я не прав? И нечего тут ха-ха разводить: Малюта услышит — всех… — Он провел ребром ладони по горлу. Братья замолчали.

— Он мог с плетью прийти, с нагайкой своей любимой, а немец этот, как его, окаянного, написал «бич», — предположил Булыга. — Помню я Ивана Юрьевича, занятный был человек. Чего же не помнить?

— Возможно. — Волков сделал себе пометку. — Родственники остались?

— Дочь Анна, супружница, ой, вдова уже Петра Головина³¹. В феврале, когда еще всех Головиных, что сознались в заговоре против государя, казнили, она того, и овдовела. Если Анна в ту пору не разделила участи мужа, скорее всего, теперь в монастыре. Можно разузнать.

— Отставить, — помотал головой Волков. — С этим понятно. Кто еще что подметил?

— Соломония, а не Саломея, — не поднимая глаз, точно боясь, что делает что-то не так, промямлил Замятня.

Все обернулись на него.

— Саломея испросила у царя Ирода голову Иоанна Крестителя. Из-за нее, из-за проклятой, Предтеча и принял мученскую кончину. Это все знают, — словно оправдываясь, зашелестел Сабуров.

— Верно говоришь, Замятня. Соответственно, если барон называет Соломонию Юрьевну Саломеей, он хочет, чтобы те, кто будет читать его рукопись, сразу представили себе танцующую Саломею и преисполнились праведного гнева. — Волков сделал паузу и внимательно поглядел на свое притихшее воинство. — Так, может быть, барон Герберштейн сам по какой-то причине ненавидел жену великого князя московского? Или был солидарен с ее гонителями?

— Не получается. — Томило помотал русыми вьющимися кудрями. — Он приехал на следующий год после того, как ее постригли. А потом она уже жила в Суздале, из монастыря не выходила. А что ему, бусурманину, делать в православном женском монастыре? Не был он там и быть не мог. Просто передал слух. Собака лает — ветер носит.

— Есть еще документ. — Волков со значением помахал бумагой. — Замятня, мои люди знают, что все услышанное на наших встречах, все, что мы обсуждаем, никогда и ни под каким предлогом не должно передаваться куда и кому-либо.

Сабуров кивнул.

— Ты находишься здесь, потому что можешь послужить нам как ценный свидетель, но, если ты знаешь за собой, что не справишься и разболтаешь секрет…

— Я могила. — Замятня перекрестился. — Лучше с вами на смерть, чем ждать, когда придут от Малюты и начнут жилы рвать.

Волков кивнул и продолжил, держа в руках второй лист:

— Сей список сделан с письма предателя, имя которого запрещено произносить, но в интересах дела я считаю необходимым ознакомить вас и с этим свидетельством. Намекну только, что… Что этот… м-м-м… преступник старше нашего царя на два года и моложе меня на три, посему быть свидетелем развенчания и предшествующих тому событий не мог и пишет, скорее всего, со слов своего двоюродного деда Семена Курбского³², который, как известно, поддерживал Глинских.

Он сделал паузу, позволяя самым недогадливым докумекать, о ком пойдет речь, после чего зачитал документ:

— «Прожив с первой своей женой Соломонией двадцать шесть лет, он постриг ее в монашество, хотя она не помышляла об этом и не хотела этого, и заточил ее в самый дальний монастырь, находящийся за двести с лишним миль от Москвы, в Каргопольской земле. Итак, он распорядился ребро свое, то есть Богом данную святую и невинную жену, заключить в темницу, крайне тесную и наполненную мраком. А сам женился на Елене, дочери Глинского, хотя и препятствовали ему в этом беззаконии многие святые и добродетельные не только монахи, но и сенаторы его».

— Не двадцать шесть, а двадцать, — первым нашел неточность Замятня. — И еще: тетку постригли в Московском Богородице-Рождественском монастыре под именем София и только потом отвезли, и не в Каргополье, а в Суздаль.

По лицам сидящих за столом пробежала тревожная тень, участие в разбирательстве близкого родственника было необычным. Во всяком случае, прежде Волков еще ни разу не сажал с ними за стол человека, лично заинтересованного в определенном решении вопроса.

— Я не понял про тесную и мрачную темницу, — растягивая слова, как это обычно делал Томило, произнес до этого молчавший Семейка Белый. — Богатейший ведь монастырь, и инокини там все как на подбор, не меньше княгини, у которых свои уделы-наделы имеются. Каждая собственными доходами распоряжается и челядь при себе держит. К чему же такие строгости? Да и вины на ней нет. Дети — это Божья воля. Я вообще слышал, будто старица София добровольно постриглась. Что долго и слезно молила царя, чтобы отпустил ее за него Богу молиться, а он не соглашался. А когда все же решился, золота пропасть в этот монастырь вбухал, чтобы жена его любимая ни в чем нужды не ощущала.

— Вот-вот, дома говорили, государь Соломонии после развода подарил богатое село Вышеславское, чтобы та кормилась с него и нужды не знала, — кивнул Томило.

— Да уж, Андрей Михайлович³³ здесь чего-то того, перемудрил. Сказал, как в лужу пернул. Не зря его наш государь не любит. — Ждан сделал губами неприличный звук, опричники расхохотались.

— Мне нянька рассказывала, будто бы, когда Соломонию из кельи той первой выгнали, одна из бывших с нею баб на царевых слуг кидаться стала и будто бы кто-то толкнул ее несильно, а та упала и о печку голову себе расшибла, — произнес таинственным шепотом Брага.

— Ага, точно. И мне нянька говорила, нам обоим говорила, будто бы ее там, в келье той страшной, так и заперли, полуживую, — поддержал брата нетерпеливый Ждан. — И уж потом она там очнулась и кричала, и плакала. Да только никто дверь уже не распечатал. Потому как приказ такой был, чтобы не открывать. Так до сих пор лежит она без отпевания, без погребения и в полночь…

— Полно глупости молоть, — оборвал их Волков. — Как же, мертвое тело в закрытой келье. Оно же небось воняло бы на весь монастырь.

— Нянька сказывала. — Брага почесал в затылке. — Но бывает ведь такое, что в стенах замуровывают, в подвалах, а потом, через много лет, находят…

— В подвалах обычно люди не живут. А тут не подвал, тут жилая часть монастыря, думать надо!

— А что как правда? — не унимался Брага. — А что коли войдем, а на полу кости, попомните тогда, что мы с братом вам рассказывали, как предупреждали.

— Что же, келью старицы Софии мы скоро сами увидим. — Какое-то время Волков перечитывал документ. Опричники молчали. — Вывод. Ни одному из данных свидетельств нельзя полностью верить. А кому тогда можно? Задачка. Ладно. В монастыре попробуем отыскать, кто еще помнит Соломонию, так что разделимся. Часть со мной пойдет, а часть… — Он снова задумался. — В деле имеются две свидетельницы, утверждающие, будто бы великая княгиня сообщила им о своей беременности, это, — он заглянул в бумагу, — жены казнохранителя Георгия Малого и постельничего Якова Мазура.

— Настасья Мазура — бабка моя родная, жива старушка, с отцом моим и матерью в имении проживает. Чудит только в последние годы, — просиял Булыга Рогов. — Временами видит себя красной девицей.

Опричники прыснули.

— Ага. Тогда прихорашивается, просит яркую ленту в косу ей заплести и сарафан пошить, чтобы на синем фоне алые цветики, как у какой-то ее подружки, у этой, как ее, — Таньки Кречетовой. Я и не слышал про такую. Смех один. Я того, могу съездить и расспросить.

— Сам съезжу, а ты проводишь. Про супружницу Малого хорошо бы выяснить, если, конечно, кто-то еще помнит такую. Жива ли? А коли померла, придется родных расспросить, может, говорила чего о том времени, когда самой царице прислуживала. Такое ведь не забывается. После монастыря поеду с тобой, Булыга, с бабушкой твоей переговорю. А пока в Покровском будем, постарайся там выяснить, кто Соломонии служил, и список составь. А ты, Митка, в Москву поедешь, про этого, как его, Сигизмунда фон Герберштейна порасспросишь. И еще были такие Николай Немчин и Максим Грек. Про них тоже не забудь справиться. В помощь кого дать?

Митка пожал плечами и покосился на сидящего рядом Васку.

— Добре. Вместе поедете. Так и порешим.