Волчий корень

Глава 4 КЕЛЬЯ ВЕЛИКОЙ КНЯГИНИ

После того все поели и немного отдохнули. Волков и сам был бы не против поваляться часок-другой после обеда, но государь торопил, а зимний день, как известно, недолог, чуть недоглядишь — и ехать придется в кромешной тьме. Рассчитывая, что дотемна ребята доберутся до деревни Михайловки — вотчины Холоповых — и там заночуют, дабы продолжить путь с рассветом, Волков торопил их как мог. Шутка ли сказать: одни, без охраны, — в лесу же и волки могут напасть, и шатун из берлоги на беду вылезти, да и разбойнички нет-нет да и пошаливали, нападая на одиноких путников. Одно счастье, Митка вырос в этих краях, каждую тропинку знает, не пропадет.

Проводив побратимов до ворот, Волков еще раз предложил послать с ними охрану, но оба опричника только весело отмахнулись от его заботы. Понятное дело, дома у Митки сестра-красавица, а Васка хоть и не вышел лицом али ростом, зато сердце золотое имеет, с таким мужем девка как у бога за пазухой заживет. Да и денег на царской службе худо-бедно женишок подкопил, в своей деревеньке в прошлом годе дом обустроил с погребом, коров рыжих, с Литовского княжества пригнанных, на ярмарке приобрел да всякой мелкой живности — курочек, уточек; говорят, даже кроликов выращивать стал по совету ученого немца из Риги. В общем, не просто так Митка везет друга к себе домой. И посторонние им там только помехой будут. Не ровен час, капризная Василиса начнет сравнивать неказистого Васку с кем-нибудь из сопровождающих их хлопцев, и сравнение окажется не в пользу жениха. Тогда всем Миткиным планам каюк, а Васка от горя, поди, запьет.

Говорят, зимой лес и поле спят и сны видят, жизнь замирает и даже лешаки ходят на цыпочках, дабы не потревожить священного сна. Что снится лесу? Красные от спелых ягод поляны ароматной земляники, богато обвешанные синеватыми ягодами кустики голубики, заросли сладкой лесной малины… грибы белые и подберезовики, подосиновики и грузди, нарядные рыжие лисички и розовые, похожие на немецкие тарелки волнушки. Что снится лесу? А что приснится, то и народится. И с полем так же, поле видит сияющие на солнце золотые колосья и подсолнухи, что поворачивают голову вслед за светилом, словно боятся отвести от него влюбленных глаз. Что снится полю…

В монастырь Волков отправился в сопровождении восьмерых побратимов, одетых, как это было принято в опричном войске, в черное, но да Юрий Сигизмундович и не собирался маскироваться. Как раз наоборот, говорят, в чужой монастырь со своим уставом не ездят, Волков же отправлялся туда не с уставом, а с приказом царя, а потому действовать следовало уверенно и быстро, не давая возможности опомниться.

Конечно, если игуменья или кто-то еще решил стереть следы в келье, украсть улики или добавить новые, за сорок лет у него или у нее на это было более чем достаточно времени. Кроме того, дознаватель понимал, что, если за сорок лет кто-то и прокрался в заколоченную келью, вряд ли у него была возможность все там как следует вымыть да вычистить, незаметно влезая в каждую щелочку и устраняя мельчайшие улики. Пролезший куда не надо человек в любом случае будет пугаться каждого шороха, каждого звука, поэтому и постарается как можно шустрее забрать то, зачем пришел, и незаметно выскользнуть из опасного места. Так что оставался шанс что-то обнаружить. Если же тот, кто влез в келью, специально оставил там фальшивые улики, это тоже по-своему хорошо: простой человек, желающий имитировать преступление, обычно портит себе все дело обилием улик. А эти лишние улики в свою очередь могут рассказать опытному дознавателю об оставившем их.

Расследовал, например, Волков в прошлом году смерть молодого купца Харитонова, которого, по словам его сестры Марфы и слуг, пытали и в конце концов повесили то ли пробравшиеся в дом грабители, то ли пришедшие с ним собутыльники. Покойник действительно выглядел более чем потрепанным. О том, что беднягу сначала пытали, а уж потом повесили на конюшне, говорило и то, что тут же были обнаружены моток веревки, нож да смятый, обслюнявленный кушак, который, должно быть, служил кляпом.

На осмотр тела был приглашен опричный лекарь Парамон Собин. Дело посчитали первейшей важности, покойник состоял в опричнине, и Вяземский опасался, что парню отомстили за его участие в последних, особенно опасных операциях, и предрекал, что, если не сыскать убийц, те повадятся убивать опричников поодиночке, точно лисы, таскающие из курятника несушек.

— Что хочешь думай, но большинство синяков у него двух- или даже трехдневные, — шепнул Парамон дознавателю. — А вот эти порезы просто удивляют. — Он ткнул пальцем в глубокую рану на бедре. — Зырь сюда, Юрий Сигизмундович, вот тут большая артерия кровеносная располагается. — Он раздвинул края раны пальцами. — Эвон кость белеет, прорубили-то как, сукины дети! Смотри, смотри.

— Кость. — Волков задержал дыхание, радуясь тому, что не успел позавтракать.

— А вена в этом месте широкая, что твоя Волга. Когда во время боя такая вена разрывается, человек мгновенно кровью истекает, спасти почти невозможно, а тут… — Он осмотрел изрядно изгаженный и затоптанный пол. — Если такую рану сразу же туго не перемотать, человек кровью исходит. У нас же, — он еще раз окинул взором пол, — на глаз, пригоршни две… Чудеса.

— Это значит?.. — Волков почесал бороду.

— Ну, ты когда-нибудь скотину какую резал?

— Резал. — Волков вдруг вспомнил, как прошлым летом, спасая от насилия девицу, проткнул двух лихих мужичков их же копьецом, а третьему перерезал ножом горло. Кровь так и брызнула, хорошо хоть додумался повернуть разбойничка к себе спиной и уж потом чик по горлу. Спасенная Алена сразу же схватила его за руку и до самого дома не отпускала. Так там и теперь живет. Несмотря на все старания, Волков так и не сумел вызнать ни ее фамилии, ни откуда родом и кто родители. А может, она со страху обо всем забыла. Шутка ли сказать, сначала эти молодцы накинулись насильничать, а потом еще один на ее глазах их порешил. Такое потрясение может напрочь память отбить. — Так, о чем ты спрашивал? Отвлекся. А? Да, скотину резал.

— А раз резал, сам должен понимать. — Лекарь развел руками.

— Либо его убили в другом месте, либо здесь кто-то убрался. Но нам сказали, что хозяйка все оставила как было. Куда же делась кровь?

Волков еще раз оглядел пол; вдруг подумалось, что ночные разбойники оказались упырями — именно той нечистью, за которой воинство государево должно было охотиться и по мере слабых сил своих уничтожать.

— В том-то и дело, что кровь в теле. Вот она. — Лекарь надавил на прорубленную жилу, из которой поползла почти черная густая кровь. — Просто когда была нанесена эта рана, кровь уже успела свернуться.

Волков еще раз осмотрел грязный кляп, веревку, нож. Интересно, убийц кто-то спугнул, иначе отчего они оставили на месте хороший нож? Простой такой ножик, без рисунка на рукояти, но тоже ведь денег стоит. Из конюшни он проследовал в горницу. На столе стояли кружки и ополовиненный бочонок вина, валялись огрызки и объедки. Три кружки, все пахнут вином, винная лужица посреди нечистого стола, крошки, обглоданный рыбий скелет, надкушенный кусок хлеба.

Получалось, что, то ли Харитонов пил со своими душегубами, а они его потом пытали и убили, то ли пробравшиеся в чужой дом наглецы, устав от пыток, уселись трапезничать рядом с еще живой жертвой или остывающим трупом. Не знал бы, что Малюта во время убийства находился в Александровской слободе у государя, ей-богу, было бы на кого думать. Его повадка.

По словам сестрицы, Харитонов ввалился домой, когда уже солнце зашло. Стало быть, убийство произошло ночью. Харитонов жил в отдельном домике, соединенном с сестриными хоромами холодными сенями. Если кто-то и слышал странные звуки, решили-де, молодой барин гуляет с друзьями.

Волков обошел дом. По словам слуг, в последнее время Харитонов частенько напивался с друзьями и во время этих попоек никто не смел его беспокоить. Он даже не разрешал себе прислуживать во время трапезы, люди просто накрывали на стол и уходили прочь, стараясь даже не смотреть в сторону опасных гостей. Убирать можно было на следующий день, когда хозяин и его приятели как следует выспятся, а еще лучше и безопаснее, когда свалят ко всем чертям. Накануне убийства слуги получили приказ молодого господина собрать на стол для его друзей, после чего никто уже не обращал внимания на звуки и голоса, доносившиеся из домика. К слову, обычная ситуация для опричника. Ибо сказано: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берет креста своего и не следует за Мною, тот не достоин Меня». Государь любил произносить эту фразу перед своим святым воинством. Всякий раз, слушая, как Иван сравнивает себя со Спасителем, Волков непроизвольно скрещивал пальцы и шептал охранительные молитвы. Так и виделось, как с неба прямехонько на непутевую голову Ивана падает меткая молния. Трах-тарарах. Пшик, и нет грозного царя. Но никакой молнии не являлось, а Иван продолжал потчевать свою паству откровениями из Нового Завета, выискивая в Писании прямые указания на день сегодняшний.

Никто не видел, как посторонние вошли в холостяцкий дом, так как там наличествовал отдельный вход; никто не слышал, как кто-то из дома выходил. Вывод: убить могли: аз) приглашенные гости; буки) пробравшиеся в дом после гостей грабители; веди) домашние. Последним еще и сподручнее, наверняка давно уже зазубрили все привычки молодого господина.

Расспрашивая слуг, Волков отправил Хряка в царево войско — узнать, кто дружил с Харитоновым и не происходило ли с убиенным в последнее время странного. Ответ пришел к ужину: оказалось, что за день до смерти Харитонов подрался со своим приятелем, да так люто, что домой его пришлось доставлять на телеге. Отсюда и старые синяки. Как и многие новые в опричнине люди, Харитонов был в ужасе от того, что подчас приходилось делать. В последний раз он участвовал в задержании опасного колдуна, которого за неимением иного способа вытащить из запертой на все замки и колдовские заговоры избы пришлось в буквальном смысле слова выкуривать дымом. А когда и это не помогло: дед только ругался и кашлял, — дом сожгли, как потом выяснилось, вместе со всеми Колдуновыми домочадцами.

К ночи собрав все за и против, Волков пришел к выводу: Харитонов сам наложил на себя руки; сестра же, опасаясь, что брата запретят отпевать в церкви и после хоронить на кладбище, взяла грех на душу, выдав самоубийство за убийство. Откуда узнал? А все проще пареной репы. Харитонов не смог вынести жестокости, царившей в опричнине, оттого много пил и даже подрался с приятелем.

Решившись покончить с собой, он повесился. Обнаружившая же брата Марфа велела вынуть самоубийцу из петли и сама нанесла ему несколько ударов ножом, как если бы перед смертью беднягу пытали. Учитывая, что все тело покойного покрывали ссадины и синяки, общее впечатление получилось действительно жутким. Любой поглядевший на этот почерневший труп сказал бы, что парень сопротивлялся до последнего и в конце концов был убит. Но кровь из уже остывшего тела выходила недостаточно хорошо для того, чтобы картинка получилась достоверная. Это было отмечено лекарем и дознавателем. Кроме того, Волков был удивлен оставленным разбойниками ножом и недопитым вином.

За издевательство над трупом, пусть и трупом самоубийцы, сестренку также следовало призвать к ответственности и, наверное, судья повелел бы бить Марфу кнутом, а после отобрать имущество в пользу казны. Но Волков и Собин посчитали возможным официально признать смерть Харитонова насильственной. После чего дознаватель еще с неделю ловил по дорогам озорующих в тех краях разбойничков, убил их и сообщил Малюте, что преступники сознались перед смертью и дело закрыто.

Теперь же ему предстояло расследовать дело сорокалетней давности, а скорее всего, там давно уже нечего расследовать.

Занятый своими мыслями, Волков буквально в последний момент сорвал с головы шапку и перекрестился, проезжая через монастырские ворота. Царев приказ — это, конечно, хорошо, но и правила приличия забывать не следует.

После короткого разговора с игуменьей, на самом деле говорил Хряк, Волков же решил сначала осмотреться на месте, а уж потом побеседовать со здешней хозяйкой, первое впечатление для него всегда имело решающую силу. После того как Хряк получил разрешение игуменьи, та выделила им провожатую до домика великой княгини.

Маленькая белобрысая девочка — из-под платка торчит русая прядь, курносый носик и голубые глазки-незабудки — предстала перед опричниками, буквально выпорхнув им навстречу с игуменского крыльца.

— Доброго вам здравичка! Пойдемте, дяденьки, дорогу покажу. Я все тут знаю, о чем ни спросите!

Весело заглядывая в глаза идущему впереди процессии Волкову, малышка проводила опричников к чистенькому беленому домику, в котором и размещалась заколоченная келья. Волков прежде не бывал на территории монастыря и быстро отметил, что таких домиков тут несколько, над некоторыми поднимался печной дым. Должно быть, как раз в это время там протапливали.

Поднявшись на крыльцо, пять ступеней, он оглянулся, домик не казался заброшенным. Скорее всего, он был рассчитан на нескольких жильцов или здесь должна была проживать знатная инокиня с челядью. В любом случае, когда келья, в которой жила Соломония, была заколочена, остальные помещения в этом доме продолжали использоваться. Озорно поглядывая на необычных гостей, девочка деловито обтрясла валенки о порожек, вытерла ноги о вязаный коврик и двумя прыжками влетела на второе высокое крыльцо, оглянувшись, как оценили ее удаль опричники. Постучав для приличия и не услышав ответа, девочка отворила перед гостями незапертую дверь.

Перед Волковым открылась теплая передняя с четырьмя одинаковыми белыми дверьми, одна из которых оказалась заколочена досками, точно перечеркнута косым крестом.

Погладив по голове девочку, дознаватель подошел к двери и стоял какое-то время, изучая доски. А тут было чему подивиться. Царевы слуги явно забили дверь первыми попавшимися им под руку нестругаными досками. К чему огород городить, когда нужно просто запереть келью, чтобы туда никто не совался? Но потом кто-то эти доски тщательно ошкурил и побелил, да еще и украсил засохшим букетиком анютиных глазок. Наверное, жившие в том же домике женщины не желали все время натыкаться взглядом на этот грубый косой крест и привели его в должный вид. Приказывали ведь не входить в келью и не открывать ее, о том же, что дверь запрещается красить или украшать, слова не было.

— Это мои любимые цветики, — показала на засохший букетик девочка, — тятенька в позапрошлом годе привозил семена. Я их внизу высадила. Красиво. Вот летом приедете, поглядите, какие они у меня и синенькие, и желтенькие. На бабочек похожие. Странники приходят, смотрят, радуются. Я Матушке Богородице в церковь ношу и к царицыному терему отнесла, вот. Матушка игуменья говорит, прежде таких цветиков никогда не видела, они ей очень понравились. Это не обычная лесная фиалка, а заморская Viola tricolor. Я просила тятеньку, чтобы всякий раз, как приезжает нас навещать, обязательно бы цветов разных привозил. Его нет, а цветики — вот они. Посмотришь — сердце радуется.

Аккуратно сняв букетик с двери, Волков вложил цветы в руку девочки, после чего осмотрел вбитые по самые шляпки гвозди, но под слоем краски сказать, вскрывали их или нет, было невозможно. Дернув для порядка за ручку, он попросил ребят отпереть дверь.

На шум отрываемых досок никто не вышел, не попытался узнать, кто это озорует в доме. Возможно, как раз в это время соседки находились в церкви или где там обычно проводят время святые затворницы.

Запах пыли обступил опричников со всех сторон.

Белая горница имела небольшое оконце с широким подоконником. У окошка маленький столик о четырех тонких ножках, столешница аккуратно забрана белой вязаной скатертью. На столе молитвенник, изящный подсвечник на три свечи, шкатулка для рукоделия. Неширокая кровать в углу, спинки покрыты вырезными узорами, которые были хорошо заметны даже под слоем пыли, покрывало на кровати тоже белое с кружевным подзором до самого пола, захочешь — не увидишь, что под кроватью. Еще узенький столик тоже с вязаной скатертью и подносом на нем. Приглядевшись, Волков сообразил, что сюда служанка ставила самовар. Удобно. Не будет же великая княгиня бегать в общую трапезную всякий раз, как пожелает испить чаю из смородинового листа, ромашки или цвета липы.

Ожидая, когда старшой произведет первый поверхностный осмотр, побратимы тихо переминались с ноги на ногу, безмолвно топчась за его спиной. Но Волков и не думал торопиться. Поспешишь, людей насмешишь. Он вытянул шею и, не сходя с места, заглянул в неф, где должны были храниться сундуки с вещами инокини, последних на месте, разумеется, не обнаружилось. Оно и понятно: если Соломонию перевели в другую келью, стало быть, и ее скарб перенесли туда. Еще один столик, побольше, мог быть использован для трапезы, а также для раскроя тканей. Рядом с этим столом располагалось креслице без подушек, удобнейшая вещь. Волков дома и сам завел похожее: положишь в него одеяло или старый тулуп — удобно и мягко, а главное, никакой сквозняк поясницу не продует.

После того как он запомнил, где что стояло, и мог бы по памяти воссоздать обстановку, можно было начинать более серьезный обыск. Он обежал взглядом потолок, стены, взглянул на пол и застыл в недоумении. Перед ним лежал растоптанный чьим-то сапогом лепесток цветка. Застыв над нежданной находкой, Волков присел на корточки и присмотрелся. Потом потянулся к стоящей за его спиной девочке. Сомневаться не приходилось, действительно это был желтый лепесток анютиных глазок.

— Говоришь, в позапрошлом годе отец привез тебе сюда семена, а зацвели они только прошлым летом? — не глядя на девочку, переспросил он.

— Так и было.

Перешагнув через лепесток, Волков вошел в келью и, впустив туда Хряка, закрыл дверь.

— Может, его через щель как-то того… — Хряк опустился на колени, пытаясь заглянуть под дверь.

— А не знаешь, когда эту дверь покрасили?

— Так на Ивана Купалу, — охотно сообщила девочка. — Как просохло, я букетик и причепила.

Поблагодарив за помощь и одарив девочку монеткой, опричники приступили к более тщательному осмотру, хотя после того, как стало известно, что летом кто-то проник в келью, настроение заметно поубавилось.

На первый взгляд искать было нечего: нет людей, нет вещей, — но десяток Волкова свое дело знал. И вот Осип, перекрестившись на пустой красный угол, извлек из котомки крошечную щеточку-метелочку и начал аккуратно выметать незаметный сор из щелей. Ловко переставил столик, что под оконцем, прошелся со своим орудием вдоль окна и направился ко второму столу. Одновременно с ним Томило занялся кроваткой, аккуратно снял покрывало и приступил к осмотру одеяла и подушек. Остальные тоже нашли себе дело, никто не спрашивал, не советовался, все тихо и деловито исполняли свою службу. Исключение составлял не обученный сыскному мастерству и оттого переминающийся с ноги на ногу в поисках дела для себя Замятня.

— Во, нашел, гляди, Юрий Сигизмундович. — На ладони Осипа белела крошечная жемчужинка.

— От одежды оторвалась, — пожал плечами Замятня, — а может, Соломония с девушками вышивала что.

— И у меня тоже находка. — Растопырив пальцы, Хряк продемонстрировал моток с шелковыми нитями белого цвета.

— Ну, я и говорю. Женщины, они ведь завсегда шьют.

— А Соломония была рукодельницей? — Волков разложил на столике плат, поместив в центре шелк и бусину.

— А как же, — приосанился Замятня, — она ведь это, покров на гробницу святого Сергия Радонежского вышивала золотом и жемчугами. Своими руками. Вот такая мастерица была. У нас дома девки до сих пор поют. — И он вдруг затянул неожиданно высоким для своей комплекции голосом:

— Скажешь, девушки царице в её работе не помогали? — усмехнулся Хряк. — А как же тогда три девицы?

— Не царице, а великой княгине. — Замятня поежился. — Помогали, конечно, но основные узоры все равно ее рукой сделаны, потому как по обету.

Все замолчали, по лицам побратимов Волков теперь ясно читал, что они наконец сообразили, на кой старшой пригласил в их компанию необученного сыскному делу Замятию Сабурова. Поняли, оценили и по большей части остались довольны.

— Старшой, глянь сюды, не пойму, имеет ли это отношение к делу али нет? — Волков обернулся, Осип стоял на одном колене, показывая куда-то в пол. — Сперва думал — обычный сор, а потом… — Он указал на крохотную кучку сероватого песка.

Волков подошел, потрогал песок рукой, прокатал песчинки между большим и указательным пальцем.

— Песок как песок.

— Вот и я сначала думал, песок как песок. Может, на обуви кто принес. Вперся в грязных сапогах или лаптях в горницу, мало ли на свете невеж да нерях, но ведь это какие грязные должны быть сапожищи, чтобы столько насыпалось?

— И откуда? — поддержал друга Булыга. — Нету в этих местах песчаных берегов. Великих пустынь тоже нет. Откель, спрашиваю я вас, на обуви песок, если тут леса, болота да пашни?

— Действительно. — Волков пожал плечами.

— С другой стороны, может, песок этот специально сюда принесен? — не унимался Осип. — Может, он для дела какого-то нужен был? Вот глянь, Юрий Сигизмундович, возле столика приоконного у стены вон сколько ентого песка намелось.

— А еще где-то в горнице песок есть? — Волков обернулся к проводящим обыск ребятам.

— Никак нет. — Томило разобрался с ватным одеялом и теперь раскладывал на полу широкий плат, собираясь распотрошить подушку.

— У меня тоже нет, — ответил из алькова для хранения вещей Ждан. — Вот только несколько бисерин бирюзовых между досок в полу затесались. Сейчас выковыряю и принесу.

— Из песка стекло плавят? — смущаясь, предложил Замятня.

— Может, и плавят, но не в жилом же помещении.

— Разогретый песок мне бабка прикладывала к спине, когда я маленький кашлем маялся, — предложил свою версию Осип.

— А на кровати песок есть? — Волков повернулся к Томило.

— Нет, — коротко ответил тот и подозвал стоящего без дела Семейку, чтобы помог.

— У второго стола песок есть?

— Нет, — ответили оттуда.

— Стало быть, весь песок у стола, а стол у окна. Писала она, а потом песком чернила сушила. Вот что, — улыбнулся Волков. — Великая княгиня грамотной была?

— Грамотная. — Замятня даже взопрел от натуги: наконец и до него дошло, какой службы ждет от него Кудесник.

— Что же, у вас в доме разве девок грамоте обучают? — сощурился Волков.

— Обучают, не прогневайся.

— Что она могла писать? — От поднятой дознавателями пыли хотелось чихать, и Волков вышел на крыльцо, с удовольствием вдыхая чистый морозный воздух. — Что бы я писал и кому писал, окажись в подобной ситуации? Сродникам? А чем они помогут? Тайно вывезут? Так ведь поймают, потом всех за ослушание на кол. — Он попытался представить себе великую княгиню. Во время пострижения ей было тридцать пять лет, двадцать из которых она прожила с мужем. А потом, если принять версию о том, что Соломонию постригли насильно, ну, влюбился великий князь в другую женщину, возжелал ее, нарушил церковные обеты. Какой смысл писать к такому? О чем писать? О своих чувствах к нему? О том, что жизни без него не мыслит? Так он уже один раз ее чувства принародно растоптал, точно протянутые ему живые цветы. Нешто кто станет предлагать изуродованный букет во второй раз? Тем более великая княгиня, у которой своя гордость имеется. Нет, в ее положении нужно тихо сидеть.

Другое дело, если бы ее несправедливо обвинили и сослали. Тут всякий человек первым делом стремится имя свое обелить, доказав, что стал жертвой напрасных наговоров. Или, как Курбский писал, Иван III совершил не просто измену, изгнав от себя законную жену за то, что та не могла подарить ему наследника, а… — Волков задумался, — что если все было страшнее, — Василий III обвинил в бесплодии не просто Богом данную ему жену, а жену беременную! Двойной грех. Не грех, настоящее кощунство! Неудивительно, что патриарх Иерусалимский Марк предрек ему за такое преступление: «Если женишься вторично, то будешь иметь злое чадо: царство твое наполнится ужасом и печалью, кровь польется рекою, падут главы вельмож, грады запылают». И польются, и падут, и запылают… только срок дай.

Мог ли великий князь настолько сойти с ума от любви к Елене, что изгнал от себя брюхатую супругу?

Нет, в это Волков поверить не мог: двадцать лет ждать наследника, чтобы потом вдруг из-за красивых глаз и обольстительной улыбки отказаться от него. Ни за что! Выходит, если Соломония и была беременна в момент развода, то беременность эта была еще незаметна. Итак, получается, что, уже находясь в монастыре, Соломония постигла, что Бог дарует ей дитя. Первым делом она спешит уведомить об этом супруга. Она писала к мужу о дарованном ей свыше утешении. Отчего же, получив эти письма, он сразу не вызвал ее в столицу? Или, по крайней мере, не приставил своих людей, чтобы изъяли младенца, едва тот появится на свет? Если разобраться, ничего сложного в этом деле нет. Нужна одна толковая баба, которая будет все время находиться при опальной великой княгине, она же примет роды и проследит за тем, чтобы ребенка не подменили. Она же позовет находящихся неподалеку царевых слуг и передаст чадо с рук на руки кормилице, которая и приедет с ребенком на руках в стольный град Москву или в Александровскую слободу.

Отчего же великий князь не сделал так? Может, как раз потому, что не получал писем. Но если принять за данность, что письма были, что Соломония надеялась вернуться вместе с ребенком, она ведь тогда снимала бы с себя обвинение в бесплодии и, возможно, надеялась на то, что муж раскается в своем преступлении и они снова будут вместе. Вряд ли она знала все последние столичные новости и отдавала себе отчет в том, что благословившая великого князя на развод и повторный брак церковь не согласится теперь восстановить ее попранные права. Или как раз понимала, но тогда стремилась лишь к одному: обелить свое имя, доказать государю, что выполнила свою миссию и родила наследника. Что она права, а он нет. Кстати, положение «королевы-матери», как назвали бы Соломонию в Европе, упрочило бы и пошатнувшееся после развенчания положение Сабуровых.

Итак, если предположить, что письма были, получается, что они так и не дошли до государя. Потому как, когда к нему обратились жены его придворных, он ведь их выслушал и сразу же послал своих людей в Суздаль. Стал бы он ждать устных донесений, если бы уже имел письменные? Вполне возможно, что, писав к мужу и не получив от него никакого ответа, Соломония обратилась к женщинам, прежде служившим у нее. Были ли грамотними эти женщины? Во всяком случае, у них была возможность найти грамотного человека, который прочитал бы им послание их госпожи.

Получается, письма перехватывали. Кто-то из окружения великой княгини или сама игуменья. Не важно.

Что дал обыск: кучку песка, моток ниток, жемчужинку и семь одинаковых бирюзовых бисеринок. Негусто.

— Хряк, — тихо произнес Волков, и Алешка тут же возник перед ним, стряхивая со скуфейки паутину. — Если бы тебе пришло в голову закопать где-то здесь тело младенца, где бы ты это сделал?

Хряк оглянулся, с сомнением покривил толстые губы, вытер рукавом нос.

— Ну, в цветниках, что под окнами, вишь, ветки из сугроба торчат, точно не стал бы. Во-первых, заметить могут, вон сколько тут домиков, и во всех окна имеются. Кто-нибудь непременно увидит, так что глубоко не зароешь, а неглубоко — так страшись потом, чтобы не разрыли. Вот хоть давешняя малявка, что эти цветики высаживает. Непременно раскопала бы. М-да… в огороде тоже не получится, а в поле она явно не работала, не по чину. Остается кладбище, — лишнюю могилу, конечно, не сделаешь, но ведь всегда можно в уже готовую подложить, как считаешь, старшой?

— Кладбище или усыпальница? — Волков размышлял.

— В усыпальнице тоже — как потом объяснишь, откуда лишнее захоронение объявилось? Вот если там можно в чью-то могилу доложить… а что, если там гробы, в которых только крышку поднять, имея в своем распоряжении несколько здоровых девок: да нешто они не помогут, не поднимут крышку, пока мать своими руками туда опустит тельце дитяти? Опять же, не под печкой зарыть, не в сыром подполе, а положить на грудь праведнику. Это же совсем другое дело.

— Убедил. Всех, кто не занят здесь, ко мне.

Хряк метнулся к келье и вскоре вернулся оттуда с опричниками Осипом, Брагой и Булыгой.

— Опять же, — продолжил он прерванный разговор, — в усыпальнице ничего не нужно рыть, стену там долбить. Хотя стены тут широкие, надежные, видал, подоконник какой, я чревом налег, так носом едва до рамы дотянулся. А ведь это все стена такая широкая. Если выдолбить, вполне можно гробик с маленьким тельцем поставить, а потом…

— У тебя нос больно короток, — усмехнулся Волков.

— Остальные сейчас здесь закончат и к нам присоединятся, — отряхивая пыль с одежды, сообщил Томило. По тому, как тот хлопнул себя по боку, Волков определил, что не на службе побратим предпочитает одежду с карманами, как носят в немецких землях. Удобная эта штука — просторные карманы. Живя с разбойниками, Волков еще мог позволить себе носить европейское платье, а вот когда оказался на царской службе, от подобной роскоши пришлось отказаться. Точнее, с самого начала носил, тогда была жива великая княгиня Анастасия, имевшая влияние на нервного взбалмошного Ивана, по крайней мере всегда могла его успокоить. Хорошее это было время, Волков отогревался сердцем, наблюдая царственную пару — искренно любящих друг друга мужа и жену. Когда царь начинал гневаться и над всей страной сгущались тяжелые тучи, ясное солнышко, светлая царица Настенька тут же оказывалась рядом — и гроза проходила, уступая место хорошей погоде.

Волков не застал их юными, когда шестнадцатилетний Иван выбрал из огромного числа невест крохотную темноволосую девочку на год младше его самого. Шуструю и веселую, словно весенняя птичка. Интересно было бы поглядеть, как эта невеста в первый раз вошла в царские палаты, как оглядывалась, изумляясь окружившей ее красоте и роскоши. Когда Насте исполнилось 13 лет, умер ее батюшка, после чего она жила с матушкой — вдовой боярыней Иулианией, а также старшими братьями и сестрами. Младшая в семье, она, воспитывалась на особый манер, так как, согласно легенде, достаточно было бросить один только взгляд на малышку, как всякий понимал, что девочка эта особенная. Как китайский садовый императорский цветок мудан, случайно выросший в лесу или на поле. Узрев такой, сразу понимаешь: редкость, не чета прочим. У отца Юрия в доме когда-то была китайская шкатулка, на которой был изображен куст этих удивительных цветов. Будучи первый раз представлен царице, он потом частенько думал, что, если судьба снова закинет его в родной замок, непременно истребует подарок для светлой Анастасии, царицы московской.

Иван с гордостью рассказывал Волкову о том, что, когда его суженая еще находилась в материнском чреве, ей было предсказано стать царицей на Москве. Один из опекунов Ивана и родной дядя Насти — Михаил Юрьевич Захарьин-Юрьев поведал юному царю об этом и позже даже познакомил с изрекшим предсказание преподобным Геннадием Любимским и Костромским. Последний произвел столь сильное впечатление на юного царя, что, когда у Ивана и Насти родилась дочка Анна, Геннадий стал ее крестным отцом.

Все это молодой царь Иван рассказывал спасшему его молодому разбойнику Габору, бастарду князя Яноша Запольского³⁴, пока они добирались до Александровской слободы, где проживала молодая семья.

Давно не верящий в легенды и предсказания, Волков сразу решил для себя, что умный опекун просто втемяшил в голову доверчивого царя идею, что где-то есть девушка, предназначенная лично для него, такая, что на весь мир одна. Вторая половинка твоей души, без который ты целым не станешь. Упустишь сокровище, и не видать уже счастья во веки вечные. В ожидании Анастасии Иван жил, пытаясь представить себе, как выглядит его нареченная. Время от времени он с благоговением повторял ее имя — Анастасия, «Воскресение». Подобно тому как Христос воскрес для новой жизни, Иван мечтал воскреснуть от любви незнакомой ему еще, но уже страстно любимой им Анастасии.

Объявленный царем в три года, Иван привык, что ему угождают, но его не слушают и не любят. Он давно уже научился читать в душах ненависть, презрение, легко распознавал лживые улыбки и вот теперь ждал встречи с настоящей любовью, с любовью на всю жизнь. С той единственной, которую сам Бог выведет за руку, дабы вручить ему. Щемило и ухало сердце, болевым обручем стягивало виски, туман застил свет, красавицы со всех земель съехались в стольный город Москву, дабы предстать перед молодым царем, он слышал их голоса, видел сквозь специальную щель в стене их приготовления, но нужны ли были ему все они, когда он ждал только ее — единственную. Потому и чуть не закричал от радости, когда кто-то из слуг вдруг назвал ее имя и к трону приблизилась крохотная темноглазая девочка в тонком золотом веночке поверх шелковой ткани. Иван взглянул на девочку, и та посмотрела на него, без страха, но с надеждой, без робости, но с любовью, которая горела в ней, точно пламя в светильнике. Потому что она тоже жила, думая о нем, о предсказанном ей суженом, о ее Иванушке, которого она будет любить до конца своей жизни.