Волк в бабушкиной одежке

Глава первая

— Можно войти?

И морда Пино просовывается в приоткрытую дверь.

— Можно! — говорю я, радуясь виду милого ископаемого.

Он, стало быть, входит в сопровождении некоего маленького типа, настолько анонимного вида, что я с удивлением узнаю, что у него есть фамилия и даже имя: Жерар Фуасса.

Никогда еще Пино не появлялся на улицах Парижа столь нарядным.

— Слушай, Шерлок, дела у тебя вроде идут! — восклицаю я.

Он делает мне большие глаза, упражнение довольно трудное для него, учитывая тяжесть его век. Из этого я заключаю, что безликий персонаж, сопровождающий его, является действительно одним из его клиентов. И мысленно едва сдерживаю смех.

Пинюш одет в абсолютно новый костюм с головы до пят. Превосходная антрацитовая ткань в широкую белую полоску. Можно подумать, что старый хрыч сидит за решеткой. На нем чистая белая рубашка, новый черный галстук, а штиблеты скрипят, как галеты во рту столетнего долгожителя. Прямо модная гравюра! Он аккуратненько держит в руке шляпу вроде как у месье Марселя Ашара (заочного члена Академии), то есть его «прикрой бестолковку» похожа больше на коровью лепешку, чем на головной убор.

— А погодка-то какова! — восклицаю я, чтобы развеять возникшую неловкость.

Пинюш холит и лелеет своего клиента. Он предлагает ему лучший стул моей бюрологи, возвращаясь к привычкам былых времен.

— Мы пришли за сугубо конфиденциальной и частной консультацией, — мурлычет он мне, становясь похожим на судейского двадцатых годов.

И указывая на незнакомца:

— Господин Фуасса — один из многочисленных клиентов моего агентства. Он пришел ко мне, ибо постеснялся беспокоить полицию по личному делу.

Пинюш качает головой брахицефала, посаженной на спиральную пружину.

— Я сразу же начал расследование, но должен признать, что, несмотря на весь мой опыт, профессионализм и способности, которые тебе небезызвестны, успешным оно не стало.

Уф! Он выложил самое главное. Я чувствую, мой Пинюшок унижен поражением.

— Излагай! — говорю я, принимая королевскую позу.

Но Пино, которого Господь действительно снабдил столькими достоинствами (хватило бы и одного!), начисто лишен лаконичности. Слушать его резюме — это как стоять в хвосте очереди на благотворительный обед.

— Перед невозможностью, в которой я нахожусь, чтобы распутать этот клубок противоречий, где по поводу коих…

— Давай твой клубок, я использую его для вязания на досуге! — обрываю я.

Он выдает такой жалобный взгляд, что зарыдала бы юная дева семидесяти четырех лет.

Затем он вытаскивает из кармана огрызок сигары, который и зажигает, набрасываясь на него, как изголодавшийся теленок на материнское вымя.

— Если хотите, — предлагает господин Фуасса, — я могу рассказать о моем приключении.

Я оцениваю его взглядом ученого. Это маленький человечек пятидесятилетнего возраста, с лысой черепушкой, припомаживающий остатки волосенок, чтобы их не потерять. У него удлиненное лицо, выдающийся вперед и загнутый кверху подбородок, нос формы вишни, вставные зубы не его размера, усы другой эры, большие уши, поблекший взгляд, надбровная арка, выступающая, как у некоторых приматов, и шрам на лбу, напоминающий о закате солнца на Красном море. Социально я поместил бы его в ранг скромных и осторожных рантье. Носит повседневную одежду, что же касается ума, то двери Академии не распахнутся перед ним никогда.

— Вот именно, — соглашаюсь я, — расскажите.

— Все началось в прошлом месяце. Однажды утром почтальон принес пакет… Я был заинтригован, потому что на нем не оказалось обратного адреса, к тому же я ничего ниоткуда не ожидал.

Фантазер Сан-А тут же бродит по тропе предположений. Что мог содержать замечательный пакет, чтобы эти господа впали в подобные эмоции? Человеческие останки? Кобальтовую бомбу? Свернувшуюся кобру? Развернувшуюся кобру? Или медальон с изображением Мишеля Симона[1]?

Пока Фуасса держал паузу, П-Инюш воспользовался этим, чтобы подхватить эстафету.

— Догадайся-ка, что было в этой посылке, Сан-А!

Но прежде чем я начинаю опустошать сосуд моих гипотез, ископаемое освобождает меня от трудов:

— Два миллиона! — говорит он.

— Два миллиона чего?

— Франков, — блеет дружок Фуасса.

И скромно уточняет:

— Старых! В банкнотах по десять тысяч!

Последовавшая за этой фразой тишина переводит мое изумление гораздо лучше, чем переводчик для глухонемых.

— Постойте, постойте, — говорю я. — Если я правильно понял, вы получили два миллиона франков в конверте, адресованном на ваше имя?

— Именно. И это еще не все!

— Как это?

— Каждую неделю я точно так же получаю два миллиона. Сейчас их у меня четырнадцать.

Снова тишина.

«Это уж слишком!» — как сказала больничная нянька, обслуживающая мужской туалет.

Пинюш булькает вегетарианским смешком.

— Ну что, встречался ли тебе более удивительный случай?

— Откровенно говоря, нет. И как вы реагировали, дорогой месье, на первую посылку?

— Я спросил себя, кто же послал мне такое богатство?

— Пакет не был заказным?

— Ничего подобного. Оформлен как бандероль.

— Весьма близко к истине, ведь банковские упаковки выглядят почти как бандероли! А почтовая печать? — спрашиваю я Пинюша.

— Это я уже проверил, — выдает любезный частный детектив. — Уточним сперва, что, получив второй пакет, господин Фуасса пришел ко мне за консультацией. Первая посылка была отправлена из Лиона, вторая из восемнадцатого округа, третья из Везине и так далее. То из провинции, то из Парижа или его окрестностей.

— И адрес написан одним и тем же почерком?

— Он даже не написан от руки. Его набирали с помощью детского печатного наборчика, используя всегда одно и то же клише.

— Вы сохранили обертку?

— Естественно.

Пинюш вынимает из портфеля, сделанного из кожи иззябшей овечки, семь кусков бумаги, аккуратненько сложенных в четыре раза, с отпечатками замечательного клише. Шесть из семи на крафт-бумаге. Седьмой кусок с одной стороны зеленый, с другой белый.

— Что ты уже предпринял? — спрашиваю я Пино.

Старый хрыч — превосходный сыщик, и я не сомневаюсь, что он должен был серьезнейшим образом раскрутить дельце.

— Я расспросил господина Фуасса о его окружении. Я осведомился, не нанес ли кто-либо когда-либо ему какого-то материального урона, чтобы потом возместить…

— Никогда! — перебивает Фуасса.

— Он не контактировал ни с кем после получения пакетов: никаких телефонных звонков, никаких угроз — ничего! Я опросил все посылочные отделы почтовых отделений и ничего не узнал. Служащие не помнят отправителей пакетов. К тому же этот неизвестный мог и не отдавать их на взвешивание, а наклеивать марки и бросать в почтовый ящик. По мне, так это дело рук психа.

— Но дьявольски богатого психа, — вздыхаю я. И меняя тему разговора: — Что, мой кузен Гектор все еще работает в твоем агентстве?

— И как! Ты знаешь, у него действительно способности! Сейчас он на расследовании в Лилле. Вчера вечером поехал на своей «лянчии загато».

— У Гектора «лянчия»! — удивляюсь я.

— А почему бы и нет? Мы процветаем!

Но так как сейчас не время крахмалить чистое семейное белье перед посторонним, я возвращаюсь к основной сиюминутной заботе.

— Короче, господин Фуасса получил четырнадцать миллионов старых франков от неизвестного, который и желает им оставаться, и у него, то есть Фуасса, нет ни малейшей идеи, чья это щедрость?

— Именно так, — соглашается Фуасса Жерар.

— Превосходно, я займусь вашим делом, — обещаю я. — Оставьте мне упаковку.

Удрученные усы Пинюша повисают, как шерсть спаниеля, вылезшего из болота без утки. А на что он надеялся, предок? Что я тут же натяну рыцарские доспехи и покину курятник на всех парах, чтобы заняться его старым волынщиком?

— Если бы вы могли действовать побыстрее! — умоляет рантье. — Я очень боюсь, понимаете, ибо уверен, что тут что-то кроется.

— Я подключусь к делу прямо сегодня, — уверяю я. — Ваш адрес, господин Фуасса.

— Воскрессон, аллея Козлят, 18.

— Профессия?

— У меня астма, — начинает он.

Не успел я про себя удивиться такому впечатляющему занятию, как мой собеседник продолжил:

— У меня бывают ужасные приступы, поэтому я был вынужден уйти в отставку. В прошлом году я продал свою гостиницу у Восточного вокзала и живу на сбережения.

— И они значительны? Извините за вопрос, но в этом случае нельзя пренебрегать никакими деталями.

— Скажем, средние, — отвечает Фуасса, не запятнав себя. — Я живу хорошо, но не могу вывернуться наизнанку…

Этот тип не может, значит, быть гуттаперчевым мальчиком, поскольку он не может вывернуться наизнанку. Так, проедем.

— Есть у вас при себе образец присланных банкнот?

Фуасса кивает Пино. Барахольщик извлекает из своего сверкающего портфеля семь бумажек по десять тысяч франков.

— Я вынул наугад по одной из каждой посылки, — говорит Фуасса.

— Забыл тебе сказать, — прерывает Пинюш, — я проверил по банковским номерам, не находятся ли они в розыске. Увы, нет. К тому же, они еще и настоящие, совершенно настоящие.

— Тем не менее оставь-ка их у меня. Последний пакет вам прислали когда, дорогой месье?

— Уже четыре дня.

— Следовательно, восьмой не запоздает, если будет восьмой! Отправление всегда происходило в один и тот же день?

— Нет, но вроде в начале недели: в понедельник или вторник, — провозглашает дорогой Пинюш.

Решительно, сидящий напротив собрат сделал все, что должен делать хороший легавый в подобном случае. Да, зацепиться будет трудновато. Этот тип дельца, запутанного с самого начала.

Я, в конце концов, поднимаюсь, чтобы показать моим визитерам, что беседа закончена. Верный способ, применяемый на всех широтах всеми деловыми людьми, за исключением безногих.

Провожая их до калитки (как сказал бы поэт), я шепчу в слуховой канал ископаемого, позаботясь выбрать нужное ухо: «Как только отвяжешься от него, позвони мне».

Оставшись один, я вновь усаживаюсь за свою столешницу. Передо мной семь кусков оберточной бумаги, семь банкнотов по десять тысяч и самый большой вопросительный знак за всю мою карьеру.

Жертв шантажа и рекетиров, таких типов я знавал полный поезд купейных и общих вагонов. Но простаки, жалующиеся, что кто-то присылает им два кирпича каждую неделю на покупку сигарет с фильтром, или монтелимарских орешков, или дижонской горчицы, это уж, честное слово, первый предложенный мне образчик.

Прибытие доблестного Берюрье временно прерывает мысли, которые могут быть исследованы только командой дипломированных спелеологов, столь они глубоки. У Толстителя неважнецкий вид. Цвет лица жеваной туалетной бумаги, глаза как глазунья, поданная с телятиной под уксусом, пасть пересохшая, веки похожи на две сетки с грязным бельем, щеки небриты, отеки лица в зарослях, губы шелушатся, вставная челюсть наперекосяк, ресницы разогнуты, брови сконфужены, брюхо опало, гульфик раззявился, как домик улитки, шаги тяжелы и жесты, как в замедленной съемке.

— Похоже, что не больно-то газуется? — замечаю я, основываясь на моей острой наблюдательности.

— Не говори мне об этом, — вздыхает Его Пузырчество, возлагая на казенное кресло свои сто с лишком кило несвежего мяса. Он добавляет в качестве подтверждения предыдущего:

— Я иду от дохтура.

— И что сказал твой ветеринар?

Он пожимает плечами.

— Насколько я понял, вчера мочепузырь разозлился на мое второе Я; кроме того, у моей поджелудочной железы не получается поджелудочить, и желудок начал сужаться в привратном переходнике. Инакороче, он мне присобачил двадцать дней абсолютного покоя. Пятнадцать дней на нарах, сырые овощи и фрукты, парное мясо и без выпивки; режим кинозвезды, вот! Если я ему последую, я зафиндирю талию манекенщицы и цвет лица кровь с молоком, так что девочки позавидуют.

Обозреваю рубильник и фиолетовые скулы Толстителя. Не хочется разочаровывать дилетанта, но до цвета лица кровь с молоком нашему малому Берю ой как далеко! Много водички утечет в Сене. Что до группы крови нашего Берюрье, так это окрошка без кваса.

— А я-то хотел подключить тебя к захватывающему расследованию, — говорю я.

— Положи пока в холодильник, заберу его потом, — веселится Его Величество Суперхрен I.

Он размахивает рецептом своего доктора.

— Вот с этим документиком, мужики, я кандидат в олимпийские чемпионы по шезлонгу во всех весовых категориях. Кстати, — выдает он, — ты знаешь, кого я только что видел при входе в стойло?

— Пино, — догадался я без колебаний.

— Изумительно. Он был с каким-то ощипанным хрычем, как полагаю, одним из своих клиентиков.

— Ты полагаешь верно. И с этим достойным человеком проделали прямо-таки неслыханный трюк.

Я делаю ему экспресс-резюме всего того, что предшествовало. Толститель слушает меня, как меломан, удравший из тюрьмы, слушал бы фугу Баха, и смотрит на меня, как смотрел бы пердоман на разгружающуюся баржу сухого гороха.

— Действительно, — допускает Его Круглячество, — случай не банальный.

И он делает новый вывод, приподнимающий краешек завесы. Вывод настолько простой, что никто до него еще не додумался.

— Это определенно ошибка. Где-то есть другой шапокляк, у которого такой же блайзер, отсюда и конфузия.

Я тотчас же погружаюсь в многоэтажные размышления.

— О чем замечтался, о смерти Людовика XVI? — дурачится Пузырище.

— Это было второе французское Берюрлоо, — соглашаюсь я. — Протяни мне ногу помощи, Толстяк.

Но Толститель энергично трясет котлом, который прекрасно сгодился бы на холодец.

— Дудки! Я в отпуске отныне и впредь. Если это приказ, ты можешь засунуть его в футляр от термометра; но если ты просишь не в службу, а в дружбу, то это все меняет.

Я тычу раздраженным пальцем в направлении двери.

— На место, в конуру! — возглашаю я. — Исчезни из видимости, которую ты уже достаточно изгваздал. И застегни гульфик, прохожие не знают, что ты идешь от врача!

Берю выходит, пожимая плечами, сопя и пыхтя, говоря, что он облегчил бы свой пузырь на мою особу, застегивая штаны и хлопая дверью.

Мой умелый указательный палец страничит ежегодный справофон на букву «ф». Живость, точность, нежность являются принципиальными качествами поименованного пальца, впечатляющими, в частности, заблудившегося путешественника, которому он указывает верную дорогу, и одинокую даму в кинозале, где показывают фильм новой волны (для души).

Любопытная вещь, я не нахожу ни единого Фуасса в этом сверхтщательном издании, куда помещены краткие жизнеописания моих сограждан, то есть их имена, адреса, профессии и номера телефонов. Затем я набрасываюсь на женевский ежегодник и посвящаю себя исключительно городку-очаровашке Воскрессону, который и воскресает в толстотоме в единственно-неповторимом одиночестве. Там я не нахожу никого, кроме моего Фуасса. Он, этот гражданин, решительно существует в единственном экземпляре. Я, стало быть, в сильном замешательстве. Звоню рыжему из лабо и прошу его спуститься. Вот я как-то незаметно и вцепился в эту косточку, ребята. И вы меня знаете, когда очаровательный Сан-А захвачен тайной, он не перестает прояснять ее.

Явление Манье. В своем белом халате он похож на зажженную свечку. Шевелюра рдеет и конопушки пламенеют. Я же сам только дерьмею.

Второй раз за последние десять минут я рассказываю Манье фуассиную историю. Он открывает глаза шире витражей сартрского собора.

— По-тря-са-юще! — резюмирует он.

— Признайся, вот уж необычное дельце!

— А вы уже рассказали Старику?

— Нет, я сейчас загружен работой, и он наверняка перепасует это в другой отдел.

— По правде говоря, это нельзя еще назвать делом, — уточняет Манье. — Никакого правонарушения еще не произошло. В конце концов, позволяется же делать подарки своим современникам, даже подарки стоимостью в четырнадцать миллионов.

Какое-то время мы вглядываемся друг другу в глаза, как два окулиста, взаимно и одновременно ищущие повреждения радужной оболочки, затем я пододвигаю технарю обертки и банкштексы.

— Вот единственные документы, Манье, которыми я располагаю. Не думаю, что они нам что-то прояснят, тем не менее исследуй-ка их, кто его знает.

Затем, поскольку день угасает, а мой голод разгорается, я пожимаю поварешку рыжего и спускаюсь.

Перед входом в наш большой Сарай столпотворение. Смех, крики, восклицания, проклятия, апелляции, брань и лай. Я пробиваюсь сквозь толпу и обнаруживаю Храбреца Берю в одной из тех экстравагантных ситуаций, на которые он мастер. Он держит на поводке превосходного сенбернара, желая запихнуть того в такси. Но зверюга отказывается и в доказательство тщательно опрыскивает кузов тачки. Он, наверное, напился пива и не облегчался часов восемь, ибо никак не закончит. Шофер, русский недобитый белогвардеец, протестует и отказывается от такой сногсшибательной клиентуры.

Берюрье доказывает ему с применением соответствующей терминологии, что собаки имеют право ездить в такси. Князь Такссупов отвечает, что собаки-то может быть, но не телята. Естественно, Берюрье угощает его «сам телок»; услыша это, шофер вылезает и производит штрафной удар а-ля Копа по вертлюгу псины, которая, забыв о своем предназначении спасателя людей, вцепляется ему в штаны. Русский требует полицию. Берюрье немедленно удовлетворяет его просьбу, предъявляя свое удостоверение.

Пес возобновляет полив машины, которая с этой стороны стала чистехонькой. Четырнадцать человек помирают со смеху. Тут уж я вмешиваюсь:

— Что за цирк, Толстяк? Ты что, готовишь номер для юбилейного концерта самодеятельности?

— Хочу вернуться домой, вот и все, — мечет громы и молнии Здоровяк.

— С этим мамонтом?

— Ты не узнаешь его?

Я рассматриваю сенбернара и качаю головой.

— Нет, а разве это кто-то из домашних?

— Это же Сара-Бернар, которую привезли из Швейцарии три года назад, помнишь?!

— Я думал, что ты от нее уже избавился.

— Я подарил ее племяннику, но у него только что появился ребенок, и Сара-Бернар поссорилась с малышом. Я вынужден был забрать ее обратно. Только не знаю, как вернуться к себе. Эта зверюга не хочет путешествовать в закрытой машине.

— Она как королева Англии: ей нужно открытое ландо.

Пока мы дискутируем, таксист спасается, не требуя платы за ожидание и не предъявляя рекламации.

— У меня «МГ-кабриолет», если ты сможешь держать ее на коленях, я тебя подброшу.

Здоровяк благодарно вопит. Мы составляем команду, достойную возбудить интерес публики. Вообразите маленький открытый автомобиль с Толстителем внутри, что уже само по себе притягательно, держащим на коленях ненормально габаритную псину, похожую на Бисмарка. Можно участвовать в конкурсе парижского Автосалона на самый элегантный автомобиль и точно попасть в призеры.