Волк в бабушкиной одежке

Глава пятая

В бюрологе меня ожидает цветное пинорамическое представление.

Преподобный восседает в моем собственном кресле и обливает слезами усы, подпаленные экономно выкуриваемыми окурками. Сегодня на нем блестящий костюм, блестящий до дикости, прямо подойти страшно. Серая жемчужина! В черную крапинку. Красивый вязаный галстук. Замшевые ботинки не лишены вида, а бледно-голубая рубашка молодит моего старого товарища на добрый десяток дней.

— Чего нюни распустил, Старик? — спрашиваю я, снисходя к его эмоциям.

Он вытирает печальные глаза тыльной стороной ладони.

— Снова вернуться сюда, оказаться в этой бюрологе… Прошлое травит душу, Сан-А, понимаешь?

Он прочищает хрюкало.

— Получил на днях анкету для отставных старших инспекторов и прочел, что если бы проработал на шесть месяцев дольше, пенсия возросла бы на 6 новых франков и 15 сантимов в триместр. Впечатляет, не правда ли?

— Судя по твоему элегантному виду, отныне эта сумма слишком незначительна для тебя.

Он качает головой.

— Да, но пенсия — это надежно, понимаешь? Пожизненно! Имею ли я право уклоняться от прибавки?

— Что ты хочешь этим сказать, старая Реликвия?

— Ну вот. Я сказал себе, что, если я сумел бы восстановиться в кадрах, я прослужил бы шесть месяцев, необходимых для получения этой надбавки. Я перешел бы, таким образом, в высшую категорию и…

Я прерываю его дружеским шлепком.

— Короче, ты хочешь вернуться сюда?

— Ну да, вот, — отвечает он, снова прослезившись. — Деньги — хорошо, но в жизни есть еще кое-что. Твой кузен Гектор, который прямо зверь в работе, будет управлять агентством вместе с мадам Пино.

— А кафе твоей жены?

— Продадим. Мадам Пино займет пост в бюро агентства, мы сэкономим на секретарше. Она, правда, не умеет печатать, но вяжет не хуже любой машинистки… Скажи, Сан-А, ты мог бы замолвить словечко перед Стариком?

Пока я собираюсь ответить, раздается трезвон внутреннего трубофона. Хотите — верьте, хотите — займитесь прочисткой нижних дыхательных путей древних греков, но это именно Большой Босс требует любимого Сан-Антонио.

— Подожди меня, есть о чем побеседовать, — говорю я Пино. — Сползаю повидаться с Оболваненным[9].

Человек с очищенной от растительности макушкой меряет меня взглядом с головы до ног еще с порога своего мрачного кабинета. У него вид радушного человека, чью жену вы задушили, дочь изнасиловали, автомашину раскурочили, деньги отняли, а тещу оставили ему. На столе перед ним шесть газет. Он нервно пианинит пальцами по их титульным листам.

— Так, так, Сан-Антонио! — восклицает лишенный подшерстка. — Хорошенькие новости я узнаю. Что это значит? Теперь уже убивают людей, которых вы навещаете?

— Я предполагал это обсудить с вами, господин Директор.

— Вы предполагали! — тон у него такой, как у того тупого, которому тунцеловы из города Тонона толкнули тонну тунца (в масле[10]).

— Если бы вы дали себе труд выслушать, — перебиваю я так сухо, что приди кому мысль разгладить его лысину, пришлось бы ее сначала сбрызнуть.

Он собирается взорваться, но фитиль гаснет по пути.

— Что ж! Я слушаю вас, Сан-Антонио.

В выверенных словах я повествую ему про все предыдущее. Он слушает меня, не шевельнув и бровью, которая заменяет ему шевелюру. Иногда он ее поглаживает раздраженным пальцем. Когда я заканчиваю, он обрушивает кулак на газеты.

— Что за глупая идея была у Пино открыть агентство!

— Кстати. Пино просится обратно. Старикан подавляет улыбку триумфа.

— В самом деле?

— Он рыдает. Ностальгия по родному дому. Нет другого желания, как только опять работать под вашим чутким руководством.

Ничто так не льстит хозяину.

— Посмотрим. Я изучу его ходатайство после окончания дела. Потому что вы урегулируете его немедленно, Сан-Антонио. Я не люблю, когда людей убивают под носом у моих сотрудников.

— Я вцеплюсь в него немедленно, босс. Только и ждал от вас зеленого сигнала.

В реальной жизни, ребята, прежде чем веселиться, всегда надо застраховаться. Теперь, когда я вкалываю на босса, я решил раскрутить всю машину. Прежде чем присоединиться к будущему восстановленному на работе, забегаю в лабо повидаться с рыжим. Он горбатится у длинного фаянсового стола. Перед ним великолепный микроскоп. Обертки разложены вокруг аппарата. Тут же четыре маленьких флакона с пшикалками на горлышках. Похоже, что в первом — дихлофос, во втором — мозольная жидкость (если верить цвету), в третьем — разбавленный денатурат, и в четвертом — хлороформ (но я могу и ошибаться).

— Что-нибудь новенькое? — осведомляюсь без малейшей надежды.

Он отрывает глаз от окуляра, насвистывая как раз известный романсик «Он был окулярный советник…» У него вид счастливчика, что является добрым предзнаменованием.

— Да, месье комиссар, есть новенькое!

Он не спешит. Его шевелюра в солнечном нимбе похожа на объятый пламенем куст.

— Эти семь оберток были отштемпелеваны одновременно.

— Что вы имеете в виду, старина?

— Я хочу сказать, что адрес, набранный с помощью резинового клише, был оттиснут семь раз подряд.

Чешу в затылке, рассматривая адреса.

— Послушайте, Манье, — говорю я, — вы или Шерлок, или дьявол. Как вы, черт побери, можете утверждать что-либо подобное!

— Достаточно тщательно исследовать каждый адрес под микроскопом и сопоставить! Лицо, сделавшее почтовые отправления, приготовило обертки заранее. Это тем более верно, что три бумаги совпадают, составляя один большой лист… Видите…

Я согласен. Три бумаженции, без вопросов, совпадают краями.

— Дальше, — продолжает конопатый, — стало быть, экспедитор приготовил обертки. Обмакнул клише в чернильный тампон и оттиснул три раза, а потом макнул опять. Смотрите, как бледнеют чернила. Есть еще подтверждение: маленькая волосинка была на тампоне, а затем прилипла к печати. Видите, она оставила три раза след на первой букве «С» на фамилии Фуасса. После другого обмакивания шерстинка переместилась и залезла немного на вторую «С». И опять три раза подряд. А на седьмом она исчезла. Без сомненья, она осталась на тампоне, когда в третий раз наш тип обмакнул клише.

— А седьмой пакет не мог быть оттиснут позже? — предполагаю я.

— Не думаю, — улыбается Манье, — потому что он обернут в одну из трех частей того большого листа бумаги.

Я треплю его по плечу. Вот некто, у которого не тыквенные семечки вместо мозгов. Не хотел бы я сыграть с ним в семь взяток, не люблю глупого риска.

— Ну что ж, маленький храбрец! — говорю я, — прекрасное открытие. Вы по крайней мере недаром едите свой хлеб.

Если бы он уже не пламенел, то покраснел бы от удовольствия.

— Это еще не все, — говорит он.

— Вы еще что-то раскопали?

— Да, месье комиссар. Я почти уверен, что ни одна из этих бумаг не послужила оберткой для двух миллионов франков в десятитысячных купюрах.

— Излагайте…

— Я сходил в банк. Попросил приготовить пачку в два миллиона франков и тщательно измерил полученный объем. Потом по складкам на бумагах восстановил пакеты по форме. Точного совпадения нет. Отправитель переоценил толщину пачки.

— Может быть, он обернул деньги в несколько бумаг?

— Тогда бы не соответствовала поверхность. А она соответствует. Ваш приятель, месье комиссар, положил банкнот в десять тысяч на бумагу, чтобы определить площадь. Получив ее, он на глаз прикинул толщину… и ошибся.

Новый энтузиастский шлепок по спинке малыша.

— У меня есть только одно слово восхищения, Манье: браво!

Я оставляю его, чтобы вновь обрести Невыразимого.

Входя в кабинет, с удивлением слышу шум пылесоса. Как будто включили супертайфун на 220 вольт в розетку на 110. Объяснение простое: Пино спит. Деликатно бужу его, щекоча кончик носа концом его же галстука. Он подпрыгивает.

— Уже станция Рамбуйе! — вскрикивает он.

— Почти, — говорю я.

Он просветляет мутный гноящийся взгляд.

— Приснилось, что я в поезде. Не перекусить ли?

— Телятину любишь[11]?

— Да.

— А кресс-салат[12]?

— Очень.

— Тогда сваливаем в Во-с-Крессон, — решаю я.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что я хочу заарканить папашу Фуасса, и это так же верно, как две поллитры в литровой бутыли вина!

— Но по-по-почему? — блеет мой агнец.

— Потому что этот старый шутник должен быть продавцом воздушных шаров, а не владельцем гостиницы, по крайней мере, если оценить, как он нас надул, тебя и меня.