Восемь ночей тетки Лизаветы

4. Ночь третья

Бабушка рассказывает, как у нее на руках угасала Верочка. Любаша видит ее восковое личико, слышит предсмертный шепот девчурки, бредящей в тифозной горячке: «Мам… дай корочку!..» Нет, это невыносимо. Как же бабушка смогла все это пережить? Какое у нее богатырское сердце! Боже! На нем семь кровоточащих рубцов, а оно все бьется.

— И где, ты думаешь, оказался мой Топорок в самую голодуху? — внезапно спрашивает бабушка.

— Трудненько угадать, — вслух думает Любаша. — На Дальнем Востоке?

— Эх ты!.. — горько усмехается Топориха. — В Москве. На самой важной стройке. А мне даже адреса, изверг полосатый, не прислал. Да плохо, видать, знал свою законную. Нашла я его! Нашла!

— Как? — ахнула внучка. — Где?..

— Под землей. В метре. Тогда это самое метро строили. Мой младшенький, Ванятка, уцепился за подол, а на руках у меня — твоя мамка. Спеленутая. Гляжу, вылазит к нам из-под земли твой дед. Чумазый, как черт. Весь в брезенте. С ног до головы.

— Постой! — досадливо перебивает ее Любаша. — А кто ж тебе помог его найти?

— Как кто? — в свою очередь недогадливостью внучки возмущается Топориха. — Товарищ Крупская. Надежда Константиновна. Я прямо с вокзала на трамвае — к ней. На Сретенку. Вместе с Ваняткой и твоей махонькой мамкой. Так и так. Приняла, побеседовала. Такая негордая, обходительная. Выложила я ей про дедушку, что знала, а когда кончили беседовать, секретарша дала мне его адресок. Нашли голубчика. Сперва опешил, потом обрадовался, расцеловал: «Родненькие вы мои!» — Помедлила. — Да вот беда: Софоню нашла — Ванятку потеряла. Просквозило его в дороге.

— Видно, у окошка сидел? — с сочувствием прошептала Любаша.

— У какого окошка? — нахмурилась бабушка. — Мы же на крыше ехали. Знаешь, как ветер свистел? На товарняке. Нет, детка, тебе этого не понять. Похоронили мы его на Ваганьковском, рядом с каким-то матросом, про которого песню поют. Эх, Ванятка, Ванятка. Кто знает? Может, ты своим геройством превзошел бы этого самого матроса. Бедовый был хлопчик. Но, видать, каждому свое. — Голова трясется, а пальцы ее тянутся к затуманенным глазам.

— Бабуня, не надо… — умоляет Любаша. — Слышишь, бабушка Лиза? — И вдруг спрашивает: — А как же моя мама выжила? Ведь она была совсем крохотулька. Спеленутая.

— Как… как… — сдерживая слезы, ворчит бабушка. — Потому что некрещеная — вот и выжила.

— Ничего не понимаю, — пожимает плечами Любаша.

— Да чего тут понимать! — неторопливо объясняет Топориха. — Всех своих я крестила, а ее Софоня велел не крестить. Его любимица. Он! Копия! Понимаешь? Видать, и на небе большевики бога зажали. Недаром Топорок на своей балалайке резал: «Долой, долой монахов!..»

— А ведь эта частушка пророческая! — неожиданно улыбается внучка. — Теперь там, на небе, вместо архангелов наши космонавты.

— Нехай себе летают! — добродушно бросает Топориха.

— Бабушка! — Любаша переводит взгляд на подоконник. — А откуда у вас в Чистом Колодезе взялась старинная медная кружка?

— Длинная история, — вздыхает тетка Лизавета. — Давай спать, внученька.

— Нет, нет! Расскажи.

— Вот прилипчивая! — набивая себе цену, возмущается Топориха. — Как банный лист. Отвяжись!

— Ну, пожалуйста… бабушка Лиза…

— Восемьдесят лет Лиза. Знаешь, как покойный Топорок мне говорил: «Мы с тобой, Лизавета, ровесники века. Ясно?»

— Ты мне зубы не заговаривай!

— Так вот, — наконец сдается довольная бабушка. — Эту самую медную кружку привез со службы мой батя Пантелеймон. А он в самой Белокаменной служил. И подарил перед смертью батя эту кружку моему Софоне. Говорит: «Зятек, пей, да дело разумей! Береги! Историческая вещь. Она со мной всю японскую, всю германскую прошла. Сколько повидала!»

— И дедушка везде таскал ее с собою? — недоверчиво спросила Любаша.

— А как же! И на гражданскую, и на Днепрострой, и на Урал, и на фронт, и в плену…

— А разве он был в плену? — изумилась внучка.

— Наш пострел везде поспел.

— Расскажи!

— Кончено. Все. Точка, — был неумолимый ответ. — Завтра, внученька.

А Любаша никак не может оторвать глаз от старой медной кружки на подоконнике.