Воскрешение королевы

ГЛАВА 20

В тот вечер в библиотеке, когда Мануэль рассказал мне о смерти Филиппа, я горько расплакалась, прямо как Хуана, которую он так хотел во мне увидеть.

— На самом деле, Мануэль, мне не его жалко, а ее, — попыталась я объяснить этот нелепый приступ сентиментальности. — Она так его любила, так верила в настоящего Филиппа, достойного ее чувства. В человека, которого можно любить, ради которого не жалко пожертвовать собой. Я ее понимаю. Мы всегда оправдываем тех, кого любим, ведь обвинять их — значит обвинять самих себя. Теперь я все знаю о своем отце, но все равно не могу его осуждать. Я тоже виновата в том, что он сделал, потому что любовь к нему — часть меня, понимаешь?

Эрцгерцог умер так внезапно и таким молодым, рассуждала я вслух, что в памяти Хуаны остался только «другой» Филипп, идеальный возлюбленный, в существование которого она упорно продолжала верить. Боль утраты погасила ненависть, стерла плохие воспоминания. Несмотря на небогатый жизненный опыт, я знала, что людям свойственно приукрашивать прошлое. Мануэль внимательно слушал меня, поминутно затягиваясь сигаретой. Глаза его возбужденно блестели. Похоже, его тронуло мое волнение. Мне даже показалось, что он сам вот-вот заплачет. Вместо этого, Мануэль раздел меня и занялся со мной любовью прямо на полу у камина, словно хотел дописать другой финал своей истории. Мы были очень нежны друг с другом; оба мы оказались беззащитны перед грядущим, и наше отчаянное положение в чем-то совпадало с трагической порой в жизни наших героев.

Поцелуи Мануэля осушили мои слезы. Прильнув к его груди, я слушала глубокое хрипловатое дыхание и постепенно успокаивалась. Мануэль заговорил об одном из самых удивительных парадоксов человеческого бытия: одиночество — одна из немногих вещей, которую мы можем разделить друг с другом. Каждый хотя бы раз пережил нечто подобное. Ненавидеть Филиппа, лежащего на смертном одре и готового отправиться в последний путь, который ни с кем нельзя разделить, было невозможно. Уход ближнего заставляет любого из нас задуматься о собственной смерти. Мануэль считал, что переход от жизни к смерти шаг за грань, за которой, вероятно, ничего нет, и есть настоящий ад — неизбежная кара, искупающая любую вину.

— Как вы понимаете, сеньорита Лусия, — усмехнулся Мануэль, наливая себе коньяк, пока я одевалась, — наша жизнь не более чем обман. Только познание помогает нам обрести более-менее твердую почву под ногами, ибо оно есть не что иное, как сумма опыта всего человечества, способного придать нашему горькому существованию крупицу логики и смысла. Секс — еще одна постоянная величина, — продолжал Мануэль. — Если одиночество в смерти ад, значит, слияние тел и душ — рай.

И он с лукавой ухмылкой поднял бокал, рассмешив меня своей заумной философией. Нежность Мануэля обладала целительным свойством. В тот вечер я легла в хорошем настроении и проспала до утра без снов. Первая ночь в доме маркизов Денья, которому предстояло стать моим домом, прошла спокойно.

Наутро, спустившись к завтраку, я обнаружила, что Мануэль ушел.

— Не удивляйся, — предупредила меня Агеда. — Мой племянник любит уединение. Он поехал к себе, но скоро вернется. Знаешь, он всегда возвращается, а теперь, когда ты здесь, тем более. А пока давай я покажу тебе дом. Ты ведь почти ничего еще не видела.

Я с радостью согласилась. В глубине души я чувствовала почти собачью благодарность и привязанность к Агеде. Другая на ее месте, глазом не моргнув, выдала бы меня монашкам и бабушке с дедом. Я была готова сделать для старой сеньоры все, что она ни попросит.

Пол в каждой комнате был покрыт великолепным паркетом из ценного дерева, на стенах висели удивительно красивые ковры. Чтобы поддерживать ковры и картины в должном состоянии, по углам стояли осушители воздуха, а тяжелые гардины не пропускали в окна солнечный свет. Агеда рассказала, что раз в неделю к ней приходят из специальной фирмы, чтобы сделать генеральную уборку и натереть полы. У сеньоры не было ни сил справляться с прислугой, ни желания доверять посторонним свои сокровища. Она предпочитала заботиться о своей коллекции сама. Для тетушки это было одним из немногих развлечений. Агеда провела меня в маленький кабинет и показала антикварный письменный стол со множеством маленьких ящичков. По ее словам, я могла расположиться здесь, если бы мне понадобилось что-нибудь написать. «А писать тебе придется много», — добавила сеньора с иронией, от которой мне стало не по себе. На третьем этаже почти все комнаты были заперты.

— Здесь хранятся самые дорогие из наших экспонатов. Многие относятся к эпохе Хуаны. Раньше они хранились по всему дому, но потом я решила собрать их здесь, так за ними проще ухаживать. Со временем ты все сама увидишь.

— А как ваши предки оказались связаны с Хуаной? — спросила я. — Мануэль мне почти ничего не рассказывал. Когда речь заходит о вашей семье, он напускает таинственность. Может быть вы расскажете, мне это очень интересно.

— Пятнадцатого марта тысяча пятьсот восьмого года император Карл Первый Испанский и Пятый Германский назначил главным мажордомом своей матери и губернатором Тордесильяса дона Бернардо Сандоваля-и-Рохаса. Дон Бернардо был мажордомом короля Фердинанда Католика с тысяча пятьсот четвертого года. Он верно служил своему господину, а после смерти перевез его тело в Гранаду, чтобы похоронить рядом с его супругой, королевой Изабеллой. Они ведь были двоюродными братьями, ты слышала? Дон Бернардо приходился Фердинанду двоюродным братом. Не случайно он пользовался таким доверием короля Карла. Денья были удивительными людьми. Испанскими грандами. Всего двадцать пять семей в королевстве носили этот титул. Дон Бернардо был женат на Франсиске Энрикес, родственнице дона Фабрике Энрикеса.

— Адмирал Кастилии, тот, что сопровождал Хуану во Фландрию?

— Он самый. Испания тогда переживала непростые времена. А Денья ставили долг перед короной чрезвычайно высоко. Наверное, даже слишком высоко. Безумие или, если угодно, недуг Хуаны таил в себе большие опасности для государства. В стране нашлось бы немало оппортунистов, готовых воспользоваться болезнью матери, чтобы навредить сыну. А Денья всегда были преданны Карлу, законному владыке Испании, после того как его мать утратила способность править.

— Но в том-то и дело, — возразила я, — что она ее вовсе не утратила.

— Что ты, детка. Какая-разница, кто тогда был прав, а кто виноват. Ни Хуана, ни маркизы уже не смогут защитить себя перед судом истории, тем паче от изменчивых суждений историков. Да что об этом говорить… Пойдем, я покажу тебе оставшиеся комнаты. А то скоро Мануэль придет. Мы дошли до конца коридора. Агеда открыла дверь и показала мне комнату, которая, судя по всему, в прошлом была детской.

— Здесь прошло детство Мануэля, — объявила сеньора. — В этой самой комнате я читала ему сказки на ночь.

Детская оказалась маленькой и тесной, как монастырская келья. Мебели в ней было мало, на полках стояли коробки с оловянными солдатиками и игрушечным оружием, которые, должно быть, скрашивали детские годы Мануэля. Я представила, как он, десятилетний мальчик, бледненький и серьезный, лежит с книгой на кровати под распятием. Мне стало его нестерпимо жаль. Это была мрачная комната. В маленькое окошко едва проникал свет. Теперь детскую за ненадобностью превратили в склад ненужных вещей. В углу стояла колыбель с деревянными перильцами и марлевым пологом, увенчанным толстощеким ангелочком.

— Похоже на мою спальню в интернате, — прокомментировала я.

— Мои родители были ревнителями сурового кастильского быта. Им казалось, что аскетизм укрепляет характер. А колыбелька очень славная. Правда? Она тоже фамильная. Здесь будет спать наш малыш, — произнесла Агеда, не глядя на меня, и принялась перебирать метелку из перьев, висевшую у нее на поясе.

— Или малышка, — заявила я.

— Вот увидишь, у нас будет мальчик, — отрезала сеньора таким тоном, что у меня сразу отпало желание спорить.

Я всей душой желала, чтобы Агеда ошиблась. Мне совсем не хотелось произвести на свет нового маркиза Денью. Постные и злобные лица на портретах, которыми были увешаны стены особняка, не вызывали ни малейшей симпатии.

Экскурсия закончилась. Агеда отправилась звонить по телефону, а я еще раз прошлась по комнатам, прислушиваясь к прошлому, которое продолжало жить в персидских коврах, гобеленах и рояле в гостиной. В отличие от дома, в котором я выросла, здесь не было ни одной фотографии сегодняшних Денья.

Мануэль вернулся к обеду. Поцеловав меня, он поинтересовался, как я провела день.

— Отлично, — заверила его я. — Твоя тетя показала мне дом. И рассказала кое-что об истории семьи.

— В собственной версии, — кивнул Мануэль.

— Я видела твою детскую.

— А! — Мануэль горько усмехнулся. — Если бы стены могли говорить.

— Пойдем в библиотеку, — попросила я. — Мне не терпится узнать, что стало с Хуаной после смерти Филиппа. А еще ты должен рассказать мне кое-что о Денья.

— Всему свое время, — отозвался Мануэль с задумчивой улыбкой.