Воскрешение королевы

ГЛАВА 22

Я ждала окончания истории Хуаны с таким же нетерпением, как и решения своей собственной судьбы. Каждые полчаса я бросалась в ванную, чтобы проверить трусики. Мимолетное ощущение влаги между ног воскрешало во мне надежду. Стояли серые предрождественские дни, и мадридская стужа все чаще загоняла меня в библиотеку. Оттуда я наблюдала за жизнью семейства Денья.

По вечерам Агеда болтала по телефону с одной из отшельниц, как именовал ее подруг Мануэль, Впрочем, телефон оживал довольно редко. Иногда Мануэлю звонили студенты или приятель Хенаро. После бесчисленных каникул, проведенных в интернате или в гостиничных номерах с бабушкой и дедом, тихая семейная жизнь казалась мне даром Небес. Сидя с ногами в кресле, завернувшись в плед и перелистывая «Джен Эйр», я чувствовала себя совершенно счастливой. Лишь иногда я вздрагивала, роняя книгу на живот. Во мне жило маленькое существо. Я представляла его рыбкой в темном круглом аквариуме. Время от времени я совала руку за пояс и осторожно ощупывала живот; тогда меня охватывало радостное волнение пополам с ужасом и недоверием.

— Скажи, Мануэль, есть какой-нибудь способ точно узнать, беременна я или нет? — спросила я как-то вечером.

— Лично у меня нет никаких сомнений, — ответил он, поднимая глаза от книги.

— А у меня есть.

Пристально поглядев на меня, Мануэль объяснил, что можно сдать анализы, но делать это придется под вымышленным именем.

— Мы не должны оставлять улики на случай, если твои родственники или монахини обратятся в полицию.

— Я об этом не подумала, — обрадовалась я. — Ладно, давай дождемся Рождества.

Я встала и начала прохаживаться по библиотеке. Мануэль смотрел на меня со своего дивана.

— Я думаю, Хуана была похожа на тебя. Возможно, после смерти тела душа лишь ненадолго покидает наш мир, чтобы воскреснуть к новой жизни в новом теле. На этом основана теория коллективного бессознательного, представление о вселенской мудрости, которую наследует каждый из нас.

Все эти месяцы я была для Мануэля чем-то вроде морской раковины, которую он подносил к уху, чтобы услышать шум внутреннего моря, моего и своего собственного.

Глядя на него, я спрашивала себя, будут ли у моей дочери такие же синие глаза.

Вечером Мануэль принес платье ко мне в комнату и попросил меня переодеться, прежде чем спускаться в библиотеку.

— А как же тетя? — удивилась я.

Мануэль заверил меня, что Агеда будет счастлива принять Хуану под крышей своего дома.

— Скорее всего, она примет тебя за привидение, — улыбнулся Мануэль, — но тетушка, знаешь ли, совсем не боится привидений.

Я переоделась, собрала волосы в узел и пошла в библиотеку.

У подножия лестницы я столкнулась с Агедой, выходившей из кухни. Я хотела было рассказать ей о причудах Мануэля, но старая сеньора, жестом призвав меня к молчанию, низко поклонилась и открыла передо мной дверь библиотеки. Я рассмеялась и подыграла старушке, пройдя мимо нее величавой царственной походкой.

Мануэль ждал меня у горящего камина.

— Продолжим, — произнес он.

В тот вечер он был одет в черное. Темные одежды делали фигуру Мануэля более стройной, а лицо более угловатым. Он показался мне задумчивым, почти печальным; прежде я никогда не видела своего друга таким, он, как никто другой, умел скрывать свои чувства.

Рождение Каталины, произошедшее в тесном соседстве со смертью, лишило меня сил и сделало совсем беззащитной. Моя дочь появилась на свет четырнадцатого декабря тысяча пятьсот седьмого года, и ее первый крик знаменовал начало первого года моего вдовства, года скорбных ночных бдений. Я почти перестала спать. Филипп являлся мне во сне, жаловался, что вокруг темно и холодно, умолял, чтобы я его согрела. Его присутствие было столь явным, что я начинала дрожать, словно меня и вправду касалась мертвая плоть. За полгода я потратила не одну тысячу мараведи на свечи, которые зажигала у гроба. Я распорядилась, чтобы по Филиппу каждый вечер служили заупокойную мессу, и приказала фламандским трубадурам петь над мертвым, услаждая его слух мелодиями далекой родины. Мне казалось, что мой любимый еще не успел переступить порог иного мира. Мной овладела необъяснимая уверенность, что его дух упокоится лишь подле моей матери в мраморном склепе Гранады. Никто не сумел бы поколебать меня в этом убеждении. Ревность, владевшая мной при жизни супруга, не умерла вместе с ним. Я чувствовала, что по-прежнему должна защищать нашу любовь от коварных разлучниц. Мы перестали ночевать в монастырях. Я боялась, что по ночам дух Филиппа станет витать в кельях, внушая монахиням греховные мысли и проникая под их целомудренное облачение. Или примет облик одного из моих стражников, чтобы совокупляться с истомившимися без мужской ласки Христовыми невестами. Наверное, в глубине души я радовалась, что избавилась от тирании и жестокости мужа, и боялась, что он отомстит мне после смерти.

Вокруг меня плелись сети бесчисленных интриг. Сиснерос отправил в Торквемаду солдат, якобы для того, чтобы защитить меня. Чтобы избавиться от его соглядатаев, я возобновила паломничество в Гранаду, но сначала отслужила пышную мессу по Филиппу и созвала кортесы, чтобы лишний подтвердить: я буду править сама, как моя мать когда-то.

Подобная демонстрация власти отнюдь не обрадовала ни прелатов, ни знать. В их глазах любое проявление воли и здравого смысла компрометировало меня не меньше признаков безумия. Мое решение править застало всех врасплох. Никто не желал видеть меня королевой, споры велись лишь о том, кого я назначу регентом. Одна, без войска, денег и союзников, я была совершенно беспомощна. Оставалось лишь надеяться, что отец встанет на мою защиту и согласится править вместе со мной, как с покойной матерью. Тем не менее я не желала обращаться к королю с такими просьбами и отказалась подписать письмо, которое настойчиво подсовывал его эмиссар Луис Феррер. В конце концов прошение составили представители знати, и я не стала им мешать. В глазах подданных инициатором возвращения Фердинанда выступала именно я, и с этим тоже ничего нельзя было поделать.

Наша встреча произошла двадцать девятого августа в Тортолесе. Я прибыла туда из Орнильоса, крохотного городка, в котором мой двор обретался четыре месяца после отъезда из Торквемады и который пострадал от нашего присутствия так сильно, что мне пришлось возмещать горожанам убытки. По недосмотру служек в часовне, где покоилось тело Филиппа, попадали горящие свечи. Часовня запылала, и гроб лишь чудом удалось спасти от огня.

Город Тортолес, расположенный в провинции Бургос, значительно больше подходил для встречи короля Арагона. Мой отец, в отличие от меня, был весьма привередлив.

Мы не виделись более четырех лет. Должна признаться, что первым чувством, испытанным мной во время долгожданной встречи, была вовсе не дочерняя нежность, а удивление оттого, с какой поспешностью мои верные слуги перешли к Фердинанду. В конце концов со мной остались лишь несколько фрейлин. Оставалось только признать свое поражение. Я дала себе слово держаться с королем отчужденно и холодно, не забывать, что теперь я ему ровня. Бедная глупышка Хуана! Я совсем позабыла о способности отца утолять мою боль одним взглядом. Я приблизилась к нему и откинула с лица черную вдовью вуаль. Отец внезапно опустился передо мной на колени и припал губами к моей руке. Я упала в дорожную пыль рядом с ним, изнывая от любви и раскаяния. В объятиях разрешились все мои сомнения. Все сделалось простым и ясным. Мне вспомнились слова из Писания: «Да пребудет воля твоя на земле и на небесах». Да пребудет воля моего отца. Я наконец смогу отдохнуть.

В тот же день я сознательно и по доброй воле передала отцу права регентства. Погостив немного в Санта-Мария-дель-Кампо, я решила перебраться в Вилья-де-Аркос, в двух лигах от Бургоса. Отец хотел, чтобы я поселилась в самом Бургосе, но мне было невмоготу оставаться в городе, в котором умер Филипп.

В Вилья-де-Аркос в мое распоряжение предоставили епископский дворец, красивое строгое здание, соединявшееся галереей с церковью, в нефе которой установили гроб с прахом Филиппа. К дворцу примыкали три особняка, в которых разместилась свита Каталины, младшего Фердинанда и моя собственная.

Маленький Фердинанд вернулся ко мне сразу после смерти своего отца. Мальчика привез из Симанкаса его воспитатель, славный Педро Нуньес де Гусман. Прежде я не догадывалась, каким любящим и преданным может быть малыш четырех лет от роду. Фердинанд не только узнал во мне свою мать, но и помог мне вновь почувствовать себя любимой и нужной. Когда я ласкала крошку Каталину, сын тоже спешил приласкаться ко мне, и я обнимала его с легким сердцем, зная, что горести последних месяцев не отравят молока, наполнявшего мои груди. Фердинанд оказался на редкость смышленым мальчиком, и я не могла нарадоваться его успехам. Он бойко говорил, бегло читал и знал на память много стихов из «Песни о моем Сиде»[19]. По ночам я брала Каталину и Фердинанда к себе в постель, и кошмары обходили меня стороной. Раньше я мало занималась детьми, но теперь бескорыстная привязанность сына и удивительное тепло, исходившее от тельца Каталины, дарили мне море любви и радости, в которых я так нуждалась; они стали соломинкой, за которую я ухватилась в надежде спастись. Я дала себе слово, что стану настоящей матерью и никогда не расстанусь со своими детьми.

Прожив в Вилья-де-Аркос восемнадцать месяцев, я поняла, что моя боль постепенно стихает. Мы с Филиппом наконец простились, и он побрел по окруженной мглой дороге смерти, а я потянулась обратно.

Ко мне посватался английский король Генрих VII, тот самый, что тайком приезжал посмотреть на меня в Портсмут. Я не приняла его предложения всерьез, но оно показалось мне лестным. Когда мы с фрейлинами, смеясь, обсуждали перспективы нового брака, я снова почувствовала себя юной девушкой — красивой и талантливой, храброй и беззаботной.

Весной тысяча пятьсот восьмого года, когда уже близились теплые летние деньки и я предвкушала конные прогулки по кастильским полям, мое счастье рассыпалось, словно песчаный замок. Отец повел войска в Кордову, чтобы покарать мятежных андалусцев, и забрал с собой Фердинанда.

Король опасался, что в его отсутствие знать попытается лишить престола Карла, который оставался во Фландрии, в пользу Фердинанда, казавшегося им большим испанцем. На самом деле отец хотел не только защитить права старшего внука, но и обезопасить самого себя от выступлений феодалов, которые мечтали отобрать у него кастильское регентство и уже пытались осуществить свои планы сразу после смерти Филиппа.

Я не хотела расставаться с сыном. Мне была невыносима сама мысль о том, что он, как и я, вырастет рабом чужого властолюбия. Я просила и требовала, кричала и плакала, пыталась спрятать мальчика в своих покоях, вела себя так, как любая самка, у которой отнимают детеныша. Фердинанда силой вырвали у меня из рук, не слушая моих стонов и судорожных рыданий ребенка.

Сына увезли в Аркос, а я, бесчувственная от горя, заперлась в своей спальне, перестала есть и мыться. Я снова нашла убежище в единственной неприступной крепости — крепости моего собственного тела.

— Послушай, Лусия, что пишет епископ Малаги Фердинанду Католику: «…после отъезда Вашего величества королева пребывает в удрученном состоянии духа, хотя ни один человек не обидел ее ни словом, ни делом. Осмелюсь сообщить, что с тех самых пор она не сменила ни платья, ни рубашки, ни разу не умыла лица. Она спит на полу и ест на полу, без скатерти. И вот уже который день не ходит к мессе…»

— Я очень хорошо себе все это представляю, до горечи во рту, — проговорила я. — Бедная женщина.

— Вернувшись из Андалусии, король приказал «уговорами, лаской, а если понадобится, угрозами» увезти Хуану из Вилья-де-Аркос. Ее силой переправили в замок Тордесильяс. Фердинанд лично проследил, чтобы королеву, Каталину и тело Филиппа благополучно доставили на новое место. В наши дни сказали бы, что он совершил государственный переворот.

— Но зачем? — простонала я. — Ведь она ему покорилась.

— Хуана покорилась, но не была сломлена. А у Фердинанда было немало врагов среди кастильской знати. Он боялся, что они втянут королеву в свой заговор, используя разногласия между отцом и дочерью. Боялся, что Хуана начнет действовать сама, чтобы отомстить за разлуку с сыном. Боялся, что Максимилиан предложит ей стать регентшей при малолетнем Карле. Оставлять ее было слишком рискованно. А Фердинанд не любил рисковать, он должен был твердо знать, что Хуана не представляет никакой угрозы. Безумие оказалось отличным предлогом. По крайней мере, Филиппу оно послужило верой и правдой.

— Но ты ведь не будешь отрицать, что поведение Хуаны и вправду было не совсем обычным: и в любви к Филиппу, и в отношениях с отцом, и в привычке замыкаться в себе определенно есть что-то болезненное.

Мануэль вскинул бровь, словно не ожидал услышать от меня такое. Он наклонился в кресле, сцепив на колене длинные пальцы, и снова стал похож на прежнего Мануэля, с которым я познакомилась во дворце.

— «Любовь — это странное слово». Хуана осталась совсем одна. Ее отец был весьма могущественным человеком. Такое случается до сих пор. Вспомни о наших с тобой семьях: моя мать умерла в гостинице, в полном одиночестве. Твоя погибла из-за любви и увлекла за собой мужа. — Мануэль встал и принялся расхаживать перед камином. — Дед с бабкой жестоко обошлись с моей матерью, когда она посмела влюбиться в человека без роду без племени. В определенном смысле они ее убили. В этом мире самое страшное зло нам причиняют те, кого мы любим. Вот откуда берутся преступления страсти и любовное безумие. Тот, кто нас любит, сам дает нам колчан со стрелами и рисует у себя на груди мишень. Предполагается, что существует некий пакт о ненападении, но стоит только его нарушить… начинается резня.

— Откуда ты знаешь? — спросила я с долей сарказма.

— Я историк, — парировал Мануэль. — Фердинанд в пятьдесят три года женился на Жермене де Фуа, племяннице французского короля, которой было всего семнадцать. Он так сильно хотел сына, что буквально загнал себя, словно жеребца. Любовь, нелюбовь… что лежит в основе всех исторических событий от падения Трои до учреждения англиканской церкви? А в том, что современники не понимали Хуану, нет ничего удивительного. В этом смысле она была очень современной, самостоятельной личностью. И то, что другие считали ее погибелью, позволило ей так долго выживать в Тордесильясе.