Воскрешение королевы

ГЛАВА 5

В воскресенье перед выходом мне пришлось потратить немного времени, чтобы успокоить матушку Луису Магдалену. Матушка следила за мной с материнской заботой. При первых признаках моей меланхолии она бросалась в бой, словно отважная воительница, изобретая все новые способы, чтобы развлечь меня. В тот день Луиса Магдалена, к моему немалому изумлению, предложила мне вместо Прадо отправиться с Маргаритой и другими девочками по магазинам на Пуэрта-дель-Соль. Я заверила матушку, что со мной все в порядке, но идти за покупками совсем не хочется. Тогда я впервые пожалела о том, что когда-то раскрыла монахине душу. Теперь она считала себя вправе вмешиваться в мои дела.

Я вышла из интерната в компании подруг, но на улице поспешила с ними распрощаться. Любопытная Маргарита поинтересовалась, не собралась ли я, часом, на свидание, но я возмутилась: «Вот еще, очень надо. Просто неохота идти по магазинам».

По дороге в Прадо меня не покидало неприятное чувство, слишком похожее на страх разоблачения. Раньше я могла бродить по городу совершенно свободно. Я ходила в Прадо, в Английский двор, в Галереи, на Гран-Виа или в кино с Маргаритой. После знакомства с Мануэлем все изменилось. В сентябре, когда начались занятия, мы стали видеться каждое воскресенье. Для магазинов и всего такого оставались субботы.

Мануэль поджидал меня, по обыкновению дымя сигаретой. Черное пальто подчеркивало его седину. Мануэль был очень бледен, его глаза напоминали синие озера. На этот раз он сам потащил меня в музей, чтобы показать картину «Хуана над гробом мужа» работы Франсиско Прадильи. По пути мы ненадолго остановились перед «Садом земных наслаждений» Босха. Я призналась, что в прежние времена могла рассматривать эту картину часами, всякий раз находя в ней что-то новое.

— В этой картине весь Босх, — заключил Мануэль. — Вот она, сущность творчества. Сколько художников смотрели на эту картину и мечтали пойти дальше ее автора. Любопытный тип этот Босх, — рассуждал Мануэль. — Он во всем видит двойное дно, даже в рай привносит толику ада. Это как с письмами твоей мамы: пока ты их не прочитала, собственное детство казалось тебе раем, но у каждого рая есть свой ад. На этой неделе я много думал об этом и вообще о тебе. И в конце концов решил показать тебе Прадилью. Он не слишком известен, но это действительно великий художник. Загляни в глаза его Хуане, и ты поймешь, каково было твоей матери.

Мы долго стояли у картины Прадильи. Фигура Хуаны в монашеском облачении занимала центральную часть композиции. Темная и скорбная, она вышла на удивление живой. Хуана ревниво охраняла гроб Филиппа, словно боялась, что к нему приблизится соперница. По словам Мануэля, она собиралась перевезти тело мужа в Гранаду, чтобы похоронить его рядом с королевой Изабеллой. Таким образом, Хуана надеялась, с одной стороны, оказаться в окружении верной гранадской знати, избавиться от ненавистных фламандцев, а с другой — посмертно заявить права Филиппа на престол, похоронив его рядом с королевой, и тем самым упрочить положение своего сына Карла. Однако, согласно легенде, в те черные дни рассудок Хуаны помутился от любви и горя, она приказала похоронной процессии двигаться по ночам, ибо Филипп был подобен солнцу, а два солнца не могут светить одновременно.

— Говорили, принцесса и после смерти ревновала мужа, что она не подпускала к гробу ни одной женщины, — добавил Мануэль. — Все это чушь, конечно.

Глядя на картину, я подумала, что моя мать была столь же беспомощна и столь же горда в своем горе. Осознав, что им с отцом суждено погибнуть, она, должно быть, испытала не только ужас и отчаяние, но и торжество от того, что любимый останется с ней навсегда. Мануэль пристально смотрел на меня, словно пытался угадать, о чем я думаю.

Мы перекусили в маленьком ресторанчике, в котором, по словам Мануэля, подавали лучшую в Мадриде сангрию. От вина с нежным фруктовым ароматом у меня раскраснелись щеки. После ленча Мануэль остановил на улице такси и велел ехать к нему домой.

В машине мы сидели бок о бок. На поворотах нога Мануэля невзначай касалась моего бедра. Я не отодвигалась. Дома он первым делом разжег огонь в камине. На дворе была середина сентября, но ветер дул по-зимнему студеный. Мануэль прикурил от огня и не спеша затянулся, пламя отбрасывало на его лицо пунцовые блики. Сначала он завел разговор не о Хуане, о какой-то ерунде, вроде прочитанных на неделе книг. Я испугалась, что путешествие в прошлое отменяется. Когда Мануэль спросил меня о делах в интернате, я довольно резко ответила, что школьные будни не слишком интересная тема для беседы, однако за время бесконечных утренних месс и часов молчания у меня появилось немало вопросов.

— Откуда такой интерес к Хуане Безумной? Как ты сумел узнать о ней столько, почему стал изучать ее эпоху?

— Это семейное, — усмехнулся Мануэль, пристально глядя на меня сквозь дымок сигареты. — Донья Хуана для нас что-то вроде реликвии. Я вырос на легендах о ней и в один прекрасный день захотел узнать, как все было на самом деле. Самое захватывающее в работе историка — это разоблачение небылиц, скопившихся вокруг какой-нибудь персоны.

— Значит, в твоей семье все были историками?

— Не совсем. Мои предки пособничали врагам Хуаны. Наверное, мне просто хочется искупить их вину.

Мануэль носил фамилию де Сандоваль-и-Рохас, его предки были маркизами Денья. После смерти Фердинанда Арагонского Карл I поручил дону Бернардо Сандовалю-и-Рохасу и его сыну Луису охранять Хуану в замке Тордесильяс.

— Охранять — это, как ты понимаешь, эвфемизм, — горько улыбнулся Мануэль. — На самом деле королева была узницей, полностью отрезанной от внешнего мира. Хуану стерегли преданные слуги маркиза. Она провела в заключении сорок восемь лет. — Мануэль принялся стряхивать сигаретный пепел в керамическую пепельницу с таким видом, словно в мире не существовало занятия важнее.

— Мне очень трудно такое представить, — призналась я, отправляясь на кухню налить стакан воды. — Я о Хуане почти ничего не знаю.

— Не ты одна. Мы вообще плохо знаем, как жили наши предки. Нам достаются по наследству их ошибки, но не опыт. Поверь мне, Лусия, очень скоро ты поймешь, как много общего у вас с Хуаной. Ты познаешь ее страсти, гнев, отчаяние… и, быть может, ее любовь. Вместе мы воскресим королеву к жизни. Мы найдем ответы на все вопросы. Ладно, мои условия тебе известны. Пора переодеваться.

Мануэль затянул у меня на спине шнуровку. Старинное платье оказывало на меня поистине магическое воздействие. Шелест тяжелых юбок вызывал у меня чужие воспоминания, голос Мануэля созывал души умерших. Я спрашивала себя, кем я была в прошлой жизни, какой путь пришлось проделать моей душе, прежде чем очнуться в этом теле и попасть в сумрачную мадридскую квартиру.

Мануэль стоял у меня за спиной. Выждав несколько мгновений, он негромко заговорил. Я снова была Хуаной.

В тысяча четыреста восемьдесят пятом году Арагон отвоевал у французов Неаполь. Однако наш противник не смирился с потерей. На границе по-прежнему пахло дымом, Руссильон[6] и Фуэнтеррабия[7] могли вспыхнуть в любой момент. Чтобы упрочить союз с Габсбургами и поссорить их с французским королем Людовиком XII, мои родители задумали двойной династический брак. Нам с братом Хуаном предстояло соединиться с детьми Максимилиана Австрийского и Марии Бургундской. Хуану прочили в супруги Маргариту Австрийскую, а меня готовили в жены эрцгерцогу Филиппу.

Предстоящие свадьбы были призваны убедить европейские державы, что с мятежами, анархией и нищетой, раздиравшими Испанию до вступления на престол моих родителей, навсегда покончено. Пусть все увидят блеск и роскошь испанского двора! Мать сама снаряжала армаду, которой предстояло отвезти меня во Фландрию к жениху и вернуться с принцессой Маргаритой, будущей королевой Испании.

Согласно брачному договору, приданого за невестами не давали. Женихи должны были окружить нас подобающей свитой. Это решение оказалось для меня роковым.

Меня не посвящали в тонкости переговоров, которые мои родители вели с бургундским двором. Моя задача была куда скромнее — очаровать сватов. Фрейлины одели меня в платье из тяжелого пунцового бархата с глубоким вырезом на груди. На шею я повязала черную шелковую ленту, украшенную рубином, подарком матери по случаю помолвки. В тяжелых одеждах, с волосами, туго стянутыми на затылке, чтобы глаза казались больше, я появилась на парадном балконе королевского дворца. Все взгляды немедленно обратились на меня. Последовали улыбки, поклоны и льстивый восхищенный ропот. Сыграв свою роль, я удалилась. Вскоре ко мне явилась Леонор, самая молодая фрейлина матери. Беспрестанно хихикая, она рассказала, что гости попросили у королевы дозволения заказать голландскому художнику Михелю Ситтову мой портрет, чтобы жених и весь фламандский двор смогли воочию увидеть красоту невесты, которую нельзя описать словами.

С тех пор моя жизнь была заполнена приготовлениями к свадьбе. В отличие от сестры Изабеллы я не была нареченной наследника престола. И все же во Фландрию меня сопровождала по-королевски пышная свита. Всего четыре года прошло с освобождения Гранады, завоевания Канарских островов и открытия Вест-Индии. За это время государство моих родителей стало одним из самых богатых и могущественных в Европе. Слухи о найденных за морем несметных сокровищах, городах из золота и серебра, равно как и твердость монархов, железной рукой подчинивших себе весь полуостров и смиривших мятежную знать, обещали великое правление тем, кого папа Александр VI нарек Королями-Католиками. Я никогда не видела мать такой решительной и деятельной, как в те дни, когда она снаряжала нашу армаду. Приготовления к путешествию начались летом тысяча четыреста девяносто пятого года. Весной двор перебрался в Вилья-де-Альмасан, поближе к кантабрийским верфям, на которых строился королевский флот. Это было счастливое время. Мы с отцом стали настоящими друзьями. Он часто сажал меня к себе на колени и брал с собой на верфи показать, как растут шхуны, на которые скоро должны были погрузить мое приданое. К ним вскоре должны были прибавиться еще пятнадцать шхун и пять каравелл для солдат, которым предстояло охранять меня во время небезопасного пути вдоль враждебного французского берега. Мне льстило подобострастное внимание корабелов. Отец воплощал королевское достоинство. Казалось, Фердинанд был рожден, чтобы властвовать. Рослый и мощный, он выделялся в любой толпе. Придворные держались от короля на почтительном расстоянии, словно между ними лежал глубокий крепостной ров. Как же я радовалась, когда для меня спускали мост. Я с гордостью находила в себе отцовские черты и уже не старалась смягчить свой нрав в угоду льстивым царедворцам.

Мать не могла нарадоваться на нас с отцом. К сожалению, наша нежная дружба продлилась всего несколько месяцев. В конце июня французы вновь напали на Перпиньян, и в начале июля отцу пришлось отправиться в Каталонию. Прощаясь, он назвал меня своей маленькой королевой. Мать приказала всем торговым судам, ходившим во Фландрию, сопровождать армаду. В день отплытия в Ларедо должны были поднять якоря сто тридцать два корабля. «Хоть тебе и не суждено стать женой короля, — с улыбкой произнес мой отец, — пусть все увидят, что ты достойна быть королевой». Когда кавалькада всадников во главе с моим отцом выехала за ворота замка, я взбежала на крепостную стену и долго глядела им вслед. Я понимала, что увидимся мы нескоро и тогда все будет по-другому. Если б я знала насколько! Теперь заботы о снаряжении армады полностью легли на плечи матери. Она сама отобрала две тысячи придворных и пять тысяч солдат, которым предстояло сопровождать меня во Фландрию.

К двадцатому августа все было готово. С рассветом началась подготовка к отплытию. А вечером в Бискайском заливе внезапно разразилась буря. Я как раз устраивалась в своей каюте. Она была довольно просторной, с пристроенным к стене альковом с бархатным пологом цвета киновари. В каюте легко помещались стулья, маленький письменный стол, диван и шкафчик для музыкальных инструментов. Моя мать смотрела в круглое окошко на темное небо и высокие пенистые волны. Впервые за день у нас выдалась свободная минутка.

— Переждем грозу вместе, — сказала мать. — Возможно, Господь послал ее специально, чтобы мы могли как следует попрощаться. Фландрия очень далеко, Хуана. Ты молода, неопытна, и я тревожусь за тебя.

— Что ты чувствуешь теперь? Каково это — в шестнадцать лет навсегда оставить все, что было привычно и мило сердцу? — спросил Мануэль.

— Мне страшно, конечно, но и любопытно тоже. Я думаю о своем женихе, гадаю, будем ли мы с ним счастливы и вправду ли он так красив, как гласит молва.

— Ты играешь на клавикордах, монохорде[8] и на гитаре. Ты самая образованная из дочерей Изабеллы. Вечером, после ужина, когда каравелла качается на волнах, ты весело болтаешь с молодыми фрейлинами, а мать любуется твоей красотой и жалеет, что не сумела достаточно закалить твой дух в преддверии будущих испытаний. Ты украдкой наблюдаешь за королевой и догадываешься об ее чувствах. В душе твоей поднимается неведомое прежде темное торжество. Твоя мать никогда не была с тобой особенно ласкова, и порой ты сомневалась, любит ли она тебя так же сильно, как старая кормилица Мария де Сантиэстебан, которая тряслась от рыданий, прощаясь с тобой в Вальядолиде. Теперь, на пороге разлуки, у тебя есть доказательство материнской любви. Качка тебя не пугает: ты всегда любила море, в детстве оно казалось тебе волшебным ковром, способным перенести тебя в дальние страны. Что тебя действительно страшит, так это прибытие во Фландрию.

Едва ступив на заваленную тюками палубу каравеллы, которой командует капитан Хуан Перес, я чувствую, что видит во мне команда: благородную кровь, память о славных предках, воплощение испанского духа. Когда королева сойдет на берег, главной на борту стану я. Все вокруг будут подчиняться моим приказам. А пока я наслаждаюсь немыслимой ранее близостью с матерью, радуюсь материнской нежности и даже слезам. Матушка плачет обо мне. Разве такое возможно? Той ночью мы ложимся спать в одной постели. Я с раннего детства не видела мать в ночной рубашке. Без пышных одежд она кажется обычной женщиной с проседью в волосах. Я стараюсь выглядеть печальной, спешу притвориться спящей, чтобы мать не догадалась, как мне не терпится поскорее оказаться во Фландрии и сделаться женой эрцгерцога Бургундского. Еще крошкой я слышала удивительные истории о блеске и пышности фламандского двора. Меня восхищали изделия их искусных ювелиров, латы, выкованные их кузнецами, вышитые их мастерицами гобелены. О блистательных турнирах и роскошных пирах фламандцев ходят легенды. Не меньше пересудов вызывает развратная фламандская знать. Я всегда подозревала, что самые ярые ревнители благочестия втайне завидуют свободным нравам фламандцев, столь не похожих на чопорных кастильцев. У нас даже невинная вольность может стать предметом разбирательства в суде святой инквизиции.

Мать рассеянно смотрит на меня, витая мыслями где-то далеко. Наверное, вспоминает о тайной свадьбе с моим отцом, наперекор брату, королю Энрике IV. В детстве она рассказывала мне, как Фердинанд пробирался в Медина-дель-Кампо, переодевшись пастухом. В тот день она так же, как я теперь, маялась от смутной тревоги и пыталась заглянуть в будущее.

— Не забывай, чем ты обязана Испании, — наставляет меня мать. — Мы с твоим отцом отдали молодость и здоровье, чтобы объединить нашу страну. Твой брак поможет нам обрести мощных союзников в нашей борьбе против Франции. Что бы ни случилось, помни: ты принцесса Кастилии и Арагона, не дай соблазнить себя ложным блеском и грубой лестью, — продолжает она. — Я посылаю с тобой верных людей, чтобы ты не страдала от одиночества. Ты всегда можешь опереться на нашего адмирала дона Фабрике Энрикеса и на Беатрис де Бобадилью, она мудра, хоть и молода. Я знаю, нелегко примириться с мужем, которого до свадьбы ни разу не видела, но ваши юные души — плодородная почва, и на ней прорастет любое семя. Почитай своего супруга, а любовь не заставит себя ждать. Не будь чересчур надменной и постарайся сдерживать свой буйный нрав. Слишком пылкие женщины пугают мужчин. Помни, на любой пожар найдется ливень.

Мать все говорит и говорит, и ее голос звучит в унисон шуму волн за бортом и вою ветра над Бискайским проливом, а ночь, озаренная всполохами молний, идет своим чередом.

С утра шел дождь. Я сидела в каюте, а мать командовала фрейлинами, разбиравшими багаж. За ужином к нам присоединилась Беатрис Галиндо. Когда подали десерт, она достала флакончик со снадобьем, приготовленным рабынями-мавританками. «Это любовное зелье, — сказала Беатрис, — выпей его и поделись с мужем. Меня заверили, что, испробовав этого зелья, вы полюбите друг друга на всю жизнь».

Она вылила полфлакона в мой бокал, и я сразу вспомнила об Изольде и об опасностях, которые таит любовь.

Моя мать и Беатрис смеялись, словно маленькие девочки, затеявшие какую-нибудь шалость.

— Посмотрим, как оно действует, — заметила королева. — Только отцу не говори, это наши женские секреты.

Мы втроем еще смеялись, когда в каюту с поклоном вошел командир армады дон Санчо де Басан и сообщил, что буря улеглась и подул попутный ветер. С позволения ее величества наутро армада должна была поднять якоря.

Мать вознесла хвалу Господу и дала разрешение на отплытие. Деликатная Беатрис поспешила оставить нас вдвоем. В ту ночь мы почти не спали, понимая, что не скоро встретимся вновь.

— Когда-нибудь ты поймешь, Хуана, как тяжело прощаться с детьми. В минуту разлуки или если твоему ребенку угрожает опасность, само тело, что выносило дитя, восстает против этого, кровь, вскормившая его, закипает в жилах. Но великой любви не бывает без великой жертвы — таков закон жизни. Сейчас меня переполняют радость и печаль. Невыносимо горько терять дочь; и все равно я счастлива, что в борьбе за процветание и величие Испании у меня будет такая помощница.

На рассвете все было готово к отплытию. Королева протянула каждому руку для поцелуя и дала краткие наставления. Наконец настал мой черед. Мать прижала меня к груди, и я услышала удары ее сердца. Как же сильно оно билось! Мы не плакали, просто долго не размыкали рук. Ни одна из нас не проронила ни слова. Мать перекрестила мне лоб. Я преклонила колени и припала губами к ее руке.

Моя мать оставалась на молу, а я на палубе, пока линия берега не скрылась из виду и я не оказалась посреди бесконечного моря, под прозрачным синим небом. За каравеллой, словно за кометой, тянулся пенный хвост. На ветру трепетали разноцветные флажки и гирлянды, украшавшие мачты ста тридцати двух торговых судов. Это было поистине великолепное зрелище. Я чувствовала себя героиней романса, который распевали хуглары[9].

В первое время мы с доном Фабрике и другими придворными подолгу оставались на палубе, любуясь рядами белых гребешков и ловкими дельфинами, которые выныривали из воды по бортам корабля. Суда шли попарно. Моя каравелла располагалась в середине армады. После трех чудесных солнечных дней разразилась буря, и нам пришлось пристать к берегу в английском Портсмуте. Целых два дня я принимала знатных англичан. В гавани наш маленький флот встречала толпа местных жителей. Мы поселились в замке Порчестер, построенном на скале прямо над морем. Он был старый, с темными и холодными комнатами, но гостеприимство хозяев с лихвой восполняло все неудобства. После восьми часов непрерывной жестокой качки мои придворные были все как один зеленого цвета и с трудом держались на ногах. Я легко переносила шторм и на их фоне показалась англичанам удивительной красавицей. Спустя годы я узнала, что сам король Генрих VII приезжал посмотреть на меня инкогнито, поскольку протокол не дозволял монарху оставлять столицу, чтобы встретиться с принцессой. Услышав о моей неземной красоте, он решил увидеть ее воочию. Так я невольно разожгла любопытство короля. Моя сестра Каталина была обещана в жены сыну Генриха, и ему захотелось увидеть отпрыска семейства, с которым вскоре предстояло породниться.

Без приключений преодолев остаток пути, девятого сентября тысяча четыреста девяносто шестого года наша армада пристала к песчаному берегу во фламандской гавани Арнемюйден. Впервые я увидела свою новую родину с палубы шхуны, на которую меня пересадили еще в открытом море. Одна из наших каравелл получила пробоину и затонула. С ней едва не отправились на дно пятьдесят сундуков с моим приданым. К счастью, перед самым отплытием мать приказала перенести их в трюм головного судна, так что ничего не пропало. Людей и багаж с затонувшего корабля разместили на оставшихся шхунах.

— Как по-твоему, Хуане понравилось плыть по морю? Что она чувствовала?

— Восторг. Она впервые чувствовала себя свободной; сильной, соблазнительной. Я хорошо помню это ощущение в детстве, будто тебя нет. Старшие вечно спорили, на кого из родителей я похожа, словно сравнивали копию с оригиналом. Взрослых интересовали только они сами. С Хуаной, по-моему, происходило то же самое. Лишь вдали от дома она смогла стать собой. Как птенец, сломавший скорлупу. Должно быть, потому она так легко переносила морскую качку. Хуана была сильным человеком. Ей нравилось, когда все восхищались ее отвагой и ловкостью. Что до красоты, то о ней судить я не берусь. Я сейчас говорю скорее о себе. Не стану скрывать, мне нравится то, что я вижу в зеркале, но день на день не приходится, все зависит от настроения. По-моему, красота весьма противоречивая вещь. Нам с ранних лет внушают, что она благословенный дар для каждой женщины. Помню, в детстве я молилась, чтобы Господь избавил меня от уродства. Но что такое уродство, существует ли оно на самом деле и справедливо ли считать ту или иную женщину уродливой? А главное, имеет ли это хоть какое-то значение для мужчин?

Мануэль, который сидел наклонившись вперед и опершись локтем о спинку стула, внимательно смотрел на меня. Казалось, он пытается разглядеть во мне чьи-то полузабытые черты. Я хотела поймать его взгляд, но внезапно оробела. Вдруг он с едва слышным вздохом положил голову мне на колени, но, заметив мое замешательство, поспешно выпрямился с покаянной улыбкой.

Я вспомнила, как впервые оказалась в этой квартире. За ужином мы выпили вина, меня клонило в сон, и Мануэль предложил мне немного вздремнуть на диване. Было почти четыре пополудни. Через два часа мне предстояло возвращаться в интернат, но до станции метро «Новисьядо» было всего полквартала. Решив, что вздремнуть десять минут мне не повредит, я закрыла глаза. Я слышала, как Мануэль спускается по лестнице, разжигает огонь, ставит на плиту воду для кофе. Из окна долетал шум воскресного города: обрывки разговоров, автомобильные клаксоны, скрип дверей. Все эти звуки наплывали издалека и почти не проникали за пределы магического круга, в котором я дремала, вытянувшись на диване. Узнав; что я была наедине с мужчиной у него дома, монашки пришли бы в ужас, и все же я была рада, что Мануэль привел меня к себе. Я чувствовала себя взрослой и уверенной. Мне льстило, что владелец квартиры решил разделить свое одиночество именно со мной. Наша дружба казалась мне чистой и целомудренной. Я была слишком наивной, чтобы задуматься, отчего немолодой мужчина ищет общества девчонки вроде меня. Проснулась я оттого, что Мануэль гладил меня по голове. Когда я открыла глаза, он наклонился и легко поцеловал меня в уголок губ. «Просыпайся, малышка», — сказал он нежно. Я долго вспоминала этот поцелуй, чувствуя тревожное покалывание во рту.

— Продолжим. — Голос Мануэля вторгся в мои воспоминания. — Теперь я расскажу тебе о встрече Хуаны и Филиппа Красивого. Итак, ты прибыла в Арнемюйден. И, едва сойдя на берег, узнала, что твой нареченный за тобой не приехал. Об этом тебе сообщила испанка по имени Мария Мануэла, жена Бальдуина Бургундского, которого Максимилиан Австрийский вместе с небольшой свитой отправил тебе навстречу.

Перед тем как сойти на берег, я настояла на том, чтобы переодеться в расшитое золотом платье. Ни дон Фабрике, ни Беатрис, ни остальные так и не смогли меня переубедить. Мне казалось, что великолепный наряд, призванный подчеркнуть красоту моей смуглой кожи, поможет мне скрыть волнение. Сесть в лодку в тяжелом платье с пышными воланами оказалось непосильной задачей. Меня спустили в шлюпку, словно мешок. Я все стерпела, представляя восхищенный взор жениха. Однако на берегу нас встречали испанские дамы с надменно поджатыми губами. Их маленькая процессия выглядела столь нелепо, что я мрачно рассмеялась. Меня никогда еще так не унижали. Я заставляла себя думать о материнских заветах, о чести Испании, о блистательной армаде, напоминавшей улицу величественного плавучего города, но тщетно. Я не знала, как ответить на такое оскорбление. Донья Мария и дон Бальдуин смущенно отводили глаза. Оба были одеты на бургундский манер: она в широкополой шляпе и парчовом платье с высоким кружевным воротником, он в коротких шароварах, тонких чулках, замшевых туфлях с литыми пряжками и камзоле с золотыми ромбами. Донья Мария, болтая без умолку, интересовалась новостями кастильского двора и во всех подробностях расписывала приготовления к свадьбе принцессы Маргариты с моим братом Хуаном.

Уже в карете, вдалеке от посторонних ушей, донья Мария рассказала, что, хотя мой будущий свекор Максимилиан был настроен поддержать испанцев против ненавистных Валуа, многочисленные советники, с детства окружавшие его сына, склоняли Филиппа к союзу с Францией. Они твердили, что Короли-Католики задумали поработить Фландрию, а появление нашей славной армады не что иное, как разведывательный поход королевского флота. Склоняться перед испанским могуществом фламандцы не желали. Местный двор предпочитал французскую моду. Испанцев здесь привыкли считать недалекими святошами, заносчивыми дикарями.

— Вам не помешает знать, сеньора, что вашего нареченного зовут не только Филиппом Красивым, но и Филиппом Доверчивым, ибо он привык слепо верить своим советникам.

— Эрцгерцог встретит вас в Брюгге, — вступил дон Бальдуин.

— Но вы, если хотите, можете отправиться в Берген-оп-Зоом[10]. Его светлость Жан де Берг смиренно просит вас стать восприемницей его дочери. Берг — камергер эрцгерцога, но при этом верный слуга Кастилии и Арагона. — Тонкие губы доньи Марии сложились в лукавую улыбку.

Доброе зерно упало на подготовленную почву. Пусть Филипп подождет, решила я. Пусть ответит за то, что заставил меня брести одну, разодетую в золото и бархат, на глазах у наводнившего порт народа.

— Обожаю крестины, — заявила я. — У меня еще будет время посетить Брюгге.

— На сегодня хватит. Тебе пора.

Я не разрешила Мануэлю провожать меня до интерната. Мы простились у входа в метро. В поезде я думала о разочаровании, которое пришлось испытать Хуане. Погруженная в свои мысли, я проехала станцию и явилась в монастырь в начале восьмого. Пансионерки уже приступили к ужину. Матушка Луиса Магдалена, надзиравшая за воспитанницами, оглядела меня с головы до ног и сурово покачала головой. По дороге в классы она поинтересовалась причиной моего опоздания.

— Один старый библиотекарь в Куэста-де-Мойано решил рассказать мне историю своей жизни, — соврала я. — Мне было неловко его прерывать. Сегодня в Прадо я видела портрет Хуаны Безумной кисти Прадильи. Он просто замечательный.

— Великолепная картина. Я смотрю, ты сегодня без пирожных, — улыбнулась монахиня.

Я поспешно отвела глаза. Не хватало еще, чтобы мой обман раскрылся. В вопросах борьбы с грехом монахини придерживались превентивных мер. Они предпочитали выкорчевывать корни порока, не дожидаясь, пока они прорастут. То, что Луиса Магдалена выделяла меня среди остальных воспитанниц, ровным счетом ничего не значило. Она все равно оставалась монашкой.