Воскрешение королевы

ГЛАВА 3

За окнами клонился к вечеру неяркий мадридский день. Мануэль усадил меня в глубокое кресло посреди комнаты и сел напротив. Я закрыла глаза. Мануэль говорил медленно и тихо. Его голос манил за собой, и я подчинилась. Сделала шаг за грань. Превратилась в Хуану.

Все начинается в Толедо. Там шестого ноября тысяча четыреста семьдесят девятого года я появилась на свет. Беатрис Галиндо, смуглая женщина с тонкими кастильскими чертами, черными волосами, стянутыми в тугой узел, и маленькими блестящими глазами помогает при родах своей подруге королеве Изабелле. Наконец показывается головка, и у измученных долгой борьбой женщин вырывается стон облегчения. Меня принимают худые мозолистые руки. Защищавшие меня теплые покровы исчезают; я впервые ощущаю прикосновение льняных пелен. Меня куда-то несут, передают из рук в руки. Водяная колыбель, в которой мне было тепло и спокойно, куда-то пропала. Окружающий мир слепит и оглушает меня. Мне хочется вернуться в теплое и влажное материнское лоно. Я плачу от страха и голода. Меня подносят к чьей-то груди. Это моя кормилица Мария де Сантиэстебан. Мать не собирается меня кормить: на плечах королевы лежит бремя государственных забот, а я всего лишь третий ее ребенок.

— Моя дочь будет изучать латынь, Беатрис, — говорит мать. — Я хочу, чтобы она получила отличное образование. Пусть ей не бывать королевой, но она должна вырасти настоящей принцессой.

— Хорошо, Изабелла, конечно. А теперь отдыхай, — ласково говорит Беатрис. — Знаешь, она будет настоящей красавицей. Посмотри, какое прелестное личико. Истинная Трастамара[5].

— Я назову ее Хуана. Моего сына зовут в честь Иоанна Крестителя. А дочку я посвящу Иоанну Богослову.

Позже приходит мой отец Фердинанд, чтобы поблагодарить супругу и увидеть дочь. Он смотрит на меня безо всякого интереса. Отец мечтал о наследнике, и теперь от него так веет холодом, что мое укутанное в мягкую шерсть тельце пробирает дрожь. Я начинаю реветь, и мать спешит меня успокоить. Она качает меня на руках, не глядя на отца. Я привыкаю к ее теплу, к ударам ее сердца; я узнаю тело, в котором зародилась моя жизнь, мою первую колыбель, в которой я дремала, дожидаясь своего срока. Мы снова единое целое. Я прижимаюсь к матери, вдыхаю знакомый запах. Лежа в надежных и ласковых руках, я гляжу вслед уходящему отцу и постепенно успокаиваюсь.

Негромкий голос Мануэля вызывал в моей памяти образы чужого детства.

Мы семейство кочевников. Бесконечные войны вынуждают нас скитаться из замка в замок. Сначала мои родители несколько лет сражались с Хуаной Бельтранехой в Войне за наследство. В тысяча четыреста восемьдесят пятом году Бельтранеха была повержена, и Короли-Католики смогли посвятить себя отвоеванию испанских земель у мавров. Вот уже много лет жизнь королевского двора определяется перемещениями войск. Я немного подросла, и теперь кормилица возится с моей младшей сестренкой, а меня препоручили заботам няньки Тересы де Манрике. Мать хочет вырастить из нас настоящих принцев, достойных наследников Кастилии и Арагона, так что мне с малых лет приходится участвовать в придворных церемониях, и на игры почти не остается времени. Меня учат играть на клавикордах, танцевать и вышивать. Если я веду себя хорошо, Тереса берет меня с собой на кухню, угощает чем-нибудь вкусненьким и щедро оделяет розовым сахаром. За непослушание меня ждет трепка, поскольку считается, что телесные наказания — отличное средство против девичьих истерик. Доминиканец Андрес де ла Миранда учит меня грамоте. До того как стать наставником принцев, он был монахом в Бургосе. Во время уроков латыни моя сестренка Мария засыпает прямо за партой. А я не смею даже моргнуть: суровый монах стращает меня адским пламенем. Как-то раз он обжег мне палец о масляную лампу, чтобы показать, какие муки поджидают меня в огненной бездне, если я не сумею стать доброй христианкой. Я вопила как резаная, но явившаяся на крики мать милостиво улыбнулась священнику и одобрила его варварские методы. Дон Андрес рассказывает, что окрестные земли кишат язычниками, которые не признают Христа и поклоняются деревянным идолам. Беатрис Галиндо, напротив, неустанно восхваляет блага, которые приносит нам соседство с иудеями и маврами. Она тайком снабжает меня любовными романами и куртуазной лирикой, которые я жадно глотаю по вечерам, пока родители проводят время на балах и торжественных приемах. Мне хочется поскорее вырасти, чтобы оказаться подальше от войн, предрассудков и страхов.

Когда я была совсем маленькой, воспитательница-монашка из католической школы предложила мне обжечь палец спичкой, чтобы узнать, каково это — гореть в адском пламени. В интернате белобрысая матушка Аврора со стеклянным глазом, ответственная за порядок в дортуаре, утверждала, что, надолго занимая ванную, мы потворствуем Сатане.

«Добро пожаловать в Средние века, — усмехнулся Мануэль. — Ведь это твои родители, Хуана, назначили Торквемаду Великим инквизитором. Окружив себя религиозными фанатиками, усмирив дерзких феодалов и развратных церковников, они надеялись снискать расположение папы. Что ж, в этом они преуспели. Как раз в те годы отменили белый королевский траур. На смену ему пришли черные одежды. Повсюду насаждались аскетические нравы, нетерпимость к иноверцам, недоверие к ярким краскам и радостям жизни. Мифический «кастильский дух» обрел свое воплощение, а кастильский язык, напористый и грубый, смягчить который под силу лишь латиноамериканскому присвисту, сделался официальным в обоих королевствах.

Нашей Хуане досталось довольно мрачное детство. Ее наставник доминиканец Миранда на досуге составлял список грехов от невинных до самых тяжких, и маленькая принцесса частенько совала в него нос».

Я читала признания ведьм, гадалок, которые резали кроликов, чтобы предсказывать будущее по их внутренностям. Темные миры, в которых они существовали, пугали меня не больше, чем сумрачные коридоры, в которых день путался с ночью, и холодные глаза священников, наводнявших королевские покои, В моем детстве было не много радостей. Королева Изабелла произвела на свет пятерых детей: Хуана, Марию, Екатерину, Изабеллу и меня. Для моего отца означало, что у Кастилии и Арагона будет единственный наследник мужского пола. Хуан рос слабым и болезненным мальчиком, по сравнению с ним я была настоящей амазонкой. Если бы во время злосчастной переправы через реку Тахо на пути в Толедо оступился его мул, а не мой, оба королевства лишились бы наследника. К.счастью, оказавшись по горло в ледяной воде, я не растерялась и догадалась сбросить тяжелое бархатное платье, тянувшее меня на дно. Я отчаянно молотила пятками по бокам мула, заставляя его плыть к берегу. В ту пору мне едва исполнилось девять лет, но я была истинной дочерью своей матери: сколько раз я смотрела ей вслед с крепостной стены, когда она вела свое войско на битву. Выбравшись на берег я дрожала всем телом и отчаянно гордилась собой, а перепуганные придворные взирали на меня с немым восхищением. За храбрость родители удостоили меня своей аудиенции. Отец расцеловал меня и шутливо дернул за косу. В тот день я поняла, как много взяла от него, а он узнал во мне свои черты и впервые почувствовал, что мной можно гордиться. Мать прижала меня к груди. В ноздри мне ударил едкий запах: мать поклялась не мыться, пока Гранада не будет освобождена от мавров.

Изабеллу и Хуана воспитывали как будущих королей. Они участвовали в придворных церемониях и видели родителей почти каждый день. А я зубрила латынь и училась играть на клавикордах в надежде, что в один прекрасный день отец и мать пошлют за мной и я смогу поразить их своими талантами. На двенадцатый день рождения Латинянка подарила мне чудесную книгу под названием «Утешительная сила философии и свободных искусств». До этого я никогда не задумывалась о роли разума и души в жизни человека. Не думала я и о природе вдохновения, значении красоты, женских чарах. Книга открыла мне, что я могу взять бразды судьбы в собственные руки, призвав себе на службу ум и честолюбие. А ведь я была честолюбива. Так почему бы этим не воспользоваться? Я обожала дорогие наряды, особенно с тех пор, как мать разрешила мне носить не только черное. Зеркала не лгали, утверждая, что я куда красивее своих сестер. Мне достались черты нашей арагонской бабушки. Мать в шутку называла меня «свекровью». Впрочем, во мне находили сходство и с Изабеллой Португальской, матерью моей матери, жившей в укрепленном замке в Аревало, на реке Адаха. Говорили, что я смугла, как бабушка, и совсем не похожа на белокурых сестер, такие сравнения были мне не по душе: все знали, что Португалка была безумна. Считалось, что королева повредилась рассудком от угрызений совести, после того как заставила мужа, Хуана I, казнить своего преданного, но дерзкого советника Альваро де Луну. Мой царственный дед не простил себе этого злодеяния и умер спустя три месяца, горько проклиная свою судьбу и жалея, что не родился простым землепашцем. С тех пор несчастная Изабелла повсюду видела призрак Альваро де Луны и утверждала, будто воды реки под ее окном шепчут имя казненного. Как бы то ни было, мать любила Аревало. С какой нежностью и грустью вспоминала она о детстве среди бескрайних просторов Кастилии. Мать говорила, что в минуты смятения ей довольно представить знакомые холмы, равнины и густые рощи по берегам рек, чтобы обрести утраченный покой. На собственном примере она учила нас не страдать из-за нехватки родительской любви, не слишком сильно зависеть от родственных связей и черпать силы в самих себе. Возможно, для самой королевы такой рецепт годился, но я отчаянно тосковала в разлуке с матерью и ничем не могла заполнить душевную пустоту. С годами нехватка любви превратилась у меня в настоящую болезнь. Мимолетные материнские ласки стали смыслом моего существования.

Я открыла глаза. Рассказ Мануэля погрузил меня в состояние, близкое к трансу. Я одновременно существовала и в прошлом, и в будущем, проживая две жизни вместо, одной.

Не знаю, было ли дело в платье, во вкрадчивом обволакивающем голосе, звавшем меня Хуаной, или в разыгравшемся воображении впечатлительной девчонки, но я и вправду проникла в давно ушедшую эпоху.

…Я словно блуждала в лабиринте долгого запутанного сна, и голос Мануэля служил мне путеводной нитью. Образы, которые он пробуждал во мне, казались такими живыми и зримыми, что их легко было спутать с моими собственными воспоминаниями. Я пережила чужое рождение — это было все равно что впервые предстать обнаженной перед мужским взором — и готовилась шаг за шагом пройти жизненный путь Хуаны. Старинное платье превратилось в плащ пилигрима, в доспехи воина.

— Мануэль, который час?

— Четыре пополудни.

— Мне пора в интернат.

— Да, конечно, скоро пойдем, но прошу, закрой глаза снова.

Чтобы понять, отчего мать так холодна со мной, мне пришлось узнать об ее тернистом пути к трону. При дворе никогда не было недостатка в слухах и сплетнях, но я лишь подростком смогла собрать воедино крупицы правды и сложить из них подлинную историю о судьбе этой удивительной женщины, грозной и прекрасной, рождавшей во мне необъяснимое волнение, которое другие порой испытывают в храме, ощущая близость Бога.

Зловещую роль в жизни моей матери сыграл ее сводный брат Энрике, сын короля Хуана от первого брака. После смерти отца он стал королем Энрике IV. Этот светловолосый красавец шести футов ростом, обожавший рядиться в арабские одежды и принимать подданных сидя на полу, среди шелковых подушек, убедил мою бабку отослать Изабеллу и ее младшего брата Альфонсо в Аревало.

Бабушка не хотела расставаться с детьми, но делать было нечего. После их отъезда на королеву набросилось затаившееся безумие. Моей маме было десять лет, а Альфонсо девять. По-португальски они говорили куда лучше, чем по-кастильски. Как раз тогда и родилась принцесса Хуана, дочь Энрике и Хуаны Португальской. Изабелла и Альфонсо присутствовали на ее крестинах и слышали, как новорожденную провозгласили наследницей кастильского трона. Могла ли моя мать вообразить, что через много лет она будет бороться с этой малышкой за корону.

Поговаривали, что распутник Энрике не раз терпел неудачи с придворными дамами и странно поглядывал на смазливых пажей. Постылому монарху дали оскорбительное прозвище Немощный. А коль скоро у немощных детей не бывает, да и королевский сенешаль Бельтран де ла Куэва нередко оставался наедине с королевой, маленькую принцессу стали называть Бельтранехой. Несмотря на это, король не отправил Куэву в опалу, а продолжал осыпать его милостями. Он даровал Бельтрану титул графа Ледесмы, женил его на племяннице кардинала Мендосы и в довершение всего назначил магистром ордена Сантьяго, богатейшего после монарха землевладельца Кастилии. Такое положение вещей возмущало знать, в особенности архиепископа Толедского Альфонсо де Каррильо. Каррильо, в распоряжении которого было довольно многочисленное войско, встал на защиту моей матери и ее брата. Выходки Энрике и сомнения в его отцовстве дали Каррильо и другим грандам право требовать, чтобы наследником стал мой дядя Альфонсо.

Вскоре юный принц умер, отведав форели — не иначе его отравили, — и наследницей стала моя мать. После череды возмущений, волнений и мятежей Энрике был вынужден признать это и подписать знаменитый трактат в Торо-де-Гисандо. В дальнейшем он не раз нарушил свою клятву. Несколько лет жизнь моей матери висела на волоске. Ее пытались выдать замуж то за португальского короля, то за престарелого гранда, но Каррильо сумел настоять на кандидатуре моего отца Фердинанда, чтобы заручиться поддержкой Арагона. Мои родители тайком обвенчались в Мёдина-дель-Кампо, куда отец прибыл переодетый погонщиком мулов. После пышной свадьбы и шестидневного празднества молодожены отправили гонцов к Энрике, который пришел в бешенство и вновь провозгласил наследницей Бельтранеху. Говорят, мои родители полюбили друг друга с первого взгляда. Оба они были молоды и красивы, оба не пожалели бы жизни ради Кастилии и Арагона. Подстерегавшие принцев опасности только разжигали их страсть.

Наутро отец приказал вывесить на городской стене простыню, перепачканную девственной кровью своей жены, в доказательство того, что брак состоялся и у кастильского трона будет законный наследник.

Из рассказов Андреса де ла Миранды и Беатрис Галиндо я постепенно узнавала, какой была моя мать в те годы, когда она во всеуслышание объявила о своих правах на престол и готовности защищать их во что бы то ни стало. Не спросив согласия мужа, она назначила собственную коронацию на тринадцатое декабря тысяча четыреста семьдесят четвертого года и решила, что церемония пройдет в Сеговии. Фердинанд проглотил оскорбление и в присутствии Каррильо и короля Наварры Хуана отрекся от собственных притязаний на кастильский престол. Мать постаралась, как могла, смягчить обиду. Она устроила супругу торжественную встречу. Городские улицы украшали флаги и штандарты, играла музыка, толпа приветствовала принца восторженными криками. На площадях распевали лучшие музыканты королевства в сопровождении акробатов, жонглеров и глотателей огня. Торжества продолжались до самого вечера, когда Фердинанд прошел вдоль шеренги коленопреклоненных идальго, освещавших ему путь факелами, и вступил в ворота Святого Мартина. Мать встречала процессию на балюстраде Алькасара в алом с золотом одеянии, в короне и с рубиновым ожерельем на груди. В сиянии красоты и молодости двадцатитрехлетняя королева шагнула навстречу мужу и рука об руку с ним вошла в собор, где Фердинанд поклялся почитать и защищать законы Кастилии.

Через несколько дней супруги выбрали королевский герб и девиз: «Во всем равны, во всем подобны».

* * *

В комнате повисла тишина.

— Не так уж плохо для королевы в пятнадцатом веке, — произнесла я, повернувшись к Мануэлю. В окнах дома напротив отражались лучи заходящего солнца. — Извини, Мануэль, но мне правда пора. Почти половина шестого.

Я распустила волосы. От долгого сидения в неудобной позе у меня ужасно разболелась голова. Вдоль позвоночника будто пробегали электрические разряды. Пришла пора прощаться со Средневековьем и возвращаться в интернат, пока матушка Луиса Магдалена не заподозрила недоброе.

Мануэль охватил руками мое лицо, заглянул в глаза.

— Не торопись, подожди пару секунд.

Я закрыла глаза и глубоко вздохнула, раз, другой, третий. Потом принялась расстегивать лиф платья.

— Постой. Дай я сам.

Мы вернулись в спальню. Мануэль помог мне снять платье и тактично вышел из комнаты, чтобы я могла одеться. Теперь он действовал быстро, решительно, совсем не так, как несколько часов назад. Своими ловкими движениями Мануэль напомнил мне то ли евнуха из гарема «Тысячи и одной ночи», то ли слугу пожилой королевы.

Сменив старинное платье на современную одежду, я не сразу сумела отбросить шлейф минувших дней. Вновь погрузиться в городской шум оказалось нелегко. Мануэль предложил меня проводить, но я наотрез отказалась. Мне хотелось немного побыть наедине с собой, не тяготясь посторонним присутствием. Я не сказала об этом прямо, но Мануэль понял меня без слов. На улицах властвовала сонная сиеста. Лишь стайки подростков украдкой курили в подворотнях. Я ни разу не пробовала курить. До сих пор у меня не возникало желания втайне от всех делать запретные «взрослые» вещи. Только теперь я начинала понимать, что ни учителя, ни проповедники не научат меня жить. Взрослые пичкают девочку-подростка собственными страхами и сомнениями. Из нее делают вечного ребенка. Как же отыскать собственный путь? Как научиться жить?

В Мануэле была какая-то тайна. Его рассказы о Хуане и Филиппе звучали как шепот демона, соблазняющего монашку. От него я могла узнать о жизни гораздо больше, чем от любого из сверстников. Например, о природе отношений между мужчиной и женщиной. Отчего у людей возникает влечение друг к другу? Отчего мы позволяем взять страсти верх над разумом, хотя понимаем, что за это неизбежно последует расплата? Почему великие мистики святая Тереса и фрай Луис де Леон отреклись от мира, возжаждав приблизиться к Богу? И не является ли непреклонный фанатизм испанцев результатом того, что им всю жизнь приходится смотреть на суровую кастильскую равнину.

Мне была куда ближе позиция падре Видаля, широкоплечего красавца, который вел у нас в интернате историю религии. «Бог всевидящ и знает все о каждом из нас. Бог знает каждого из нас по имени». Мысль, будто Господь знает, что меня зовут Лусией, трогала меня до слез. Мне всей душой хотелось поверить в доброго, милосердного Бога, Бога, полного любви. Бог есть любовь, сказал падре. Он вовсе не мрачный старец, не безжалостный судья со списком человеческих грехов в руках. Прежде я представляла Господа всемогущим, справедливым и беспощадным. После разговора с падре Видалем Он стал казаться мне мудрым, терпимым и способным прощать.

Выйдя из метро, я ускорила шаг, чтобы успеть в кондитерскую до закрытия. В положенный час я была в столовой, и матушка Луиса Магдалена подсела ко мне, чтобы спросить, как я провела воскресенье.

— Смотрела фламандскую живопись шестнадцатого — семнадцатого веков, — ответила я не моргнув глазом. — Босха, Ван Эйка. Потом перекусила в кафе на улице Гойи.

Матушка бросила взгляд на кулек с пирожными и понимающе улыбнулась.