Воссоединенные

Глава 23. Кассия

Мы планировали встретиться несколько месяцев назад, темной весенней ночью на берегу озера, наедине.

Лицо Кая выражает крайнюю усталость, я улавливаю ароматы шалфея, песка и травы. Я знаю это его каменное выражение лица со сжатыми челюстями. Его шершавая кожа. Его бездонные глаза.

В глазах Кая светится так много совершенной любви и страсти, она пронзает меня подобно высокой трели каньонной птички, эхом отзывается в моем теле. Не успев коснуться, я уже все увидела и поняла.

Мгновение звенит между нами, а затем все превращается в движение.

— Нет, — восклицает Кай, бросаясь к лестнице. — Я забыл. Мне нельзя быть здесь с тобой.

Слишком поздно; Лоцман уже закрыл люк над нашими головами. Кай колотит в дверь, в это же время запускаются двигатели, и голос Лоцмана звучит через динамик: — Готовимся к взлету. — Я хватаю один из ремней, свисающих с потолка. Ксандер делает то же самое.

Кай продолжает молотить в дверь трюма.

— Я не могу остаться, — сказал он. — Эта болезнь похуже чумы, и я заразен. — Его глаза выглядят дико.

— Все нормально, — пытается сказать Ксандер, но Кай не слышит его из-за шума двигателя и стука в дверь.

— Кай, — выкрикиваю я изо всех сил, между ударами его кулаков по металлу. — Все. Нормально. Я. Не могу. Заболеть.

Вот тогда он поворачивается.

— Ксандер тоже не может.

— Откуда ты знаешь? — спрашивает Кай.

— У нас обоих есть метка, — объясняет Ксандер.

— Какая метка?

Ксандер поворачивается и опускает свой воротник так, чтобы Кай мог увидеть. — Если у тебя есть это, то ты не сможешь заразиться мутированной чумой.

— У меня тоже есть такая, — говорю я. — Ксандер осмотрел меня, пока мы летели сюда.

— Я несколько недель работал с мутацией, — добавляет Ксандер.

— Что насчет меня? — спрашивает Кай. Он поворачивается и одним быстрым движением стягивает свою рубашку через голову. В тусклом свете воздушного корабля я вижу выступы лопаток и мускулы на его спине, гладкой и загорелой.

И больше ничего.

Мое горло сжимается. — Кай, — говорю я.

— У тебя ее нет, — слова Ксандера звучат грубовато, но голос сочувственный. — Тебе нужно держаться от нас подальше, даже если мы не заразимся, то все равно можем быть переносчиками.

Кай кивает и снова надевает рубашку. Когда он поворачивается к нам, в его глазах что-то мелькает и тут же исчезает. Он и не ожидал, что будет иммунном; он никогда не был везучим. Но он счастлив, что повезло мне. Мои глаза наполняются сердитыми слезами. Почему это всегда происходит именно с Каем? Как он выдерживает это?

Он никогда не останавливается.

Голос Лоцмана снова звучит через динамик на стене. — Полет будет коротким, — объявляет он.

— Куда мы летим? — спрашивает Кай.

Лоцман не отвечает.

— В горы, — говорю я, и в то же время отвечает Ксандер: — Чтобы помочь Лоцману найти лекарство.

— Так вам сказала Инди, — уточняет Кай, и мы с Ксандером киваем. Кай поднимает брови, как бы говоря: Но что у Лоцмана на уме на самом деле?

— В трюме есть кое-что для Кассии, — говорит Лоцман. — Посмотрите в ящике, сзади.

Ксандер первым находит ящик и толкает его ко мне. Они с Каем оба наблюдают, как я его открываю. Внутри лежат две вещи: датапод и сложенный лист белой бумаги.

Сначала я вытаскиваю датапод и даю его подержать Ксандеру. Кай остается на другом конце трюма. Затем поднимаю лист гладкой белой портовой бумаги, она тяжелее, чем должна быть, сложена замысловатым образом, словно прячет что-то внутри. Развернув ее, я обнаруживаю микрокарту дедушки.

Брэм все-таки отправил её.

И кое-что еще. Расходящиеся лучами, из центра листа, линии из букв. Шифр.

Я узнаю эту схему — он нарисовал ее, как в игре, которую я однажды придумала для него на скрайбе. Это письмо моего брата. Брэм сам научился писать и вместо того, чтобы просто расшифровать мое сообщение, он собрал собственный простой код. Мы думали, что ему не по силам обращать внимание на детали, но он, оказывается, еще как может, если достаточно заинтересован. Все-таки, он будет замечательным сортировщиком.

Я представляю лица родных, изгнанных в Кейю, и глаза наполняются слезами. Я просила только микрокарту, но они прислали больше. Шифр от Брэма, бумага от мамы, — я так и вижу ее заботливые руки, сворачивающие лист. Единственный, кто ничего не посылал, это мой отец.

— Ну же, — говорит Лоцман, — давай, взгляни на микрокарту. — Его тон остается вежливым, но в словах слышится приказ.

Я засовываю микрокарту в датапод старой модели, но изображение загружается всего через несколько секунд. Вот он, мой дедушка. Его прекрасное, доброе, умное лицо. Я не видела его почти год, разве что в своих снах.

— Датапод работает? — интересуется Лоцман.

— Да, — отвечаю я, горло сжимается от боли. — Да, спасибо.

На мгновение я забываю, что ищу нечто определенное — любимое воспоминание дедушки обо мне: но меня отвлекают картинки его личной жизни.

Вот дедушка ребенком стоит рядом со своими родителями. Вот чуть постарше, в гражданской одежде, а вот он рядом с девушкой, обнимает ее одной рукой. Это моя бабушка. Дедушка появляется, держа на руках ребенка, моего отца, с бабушкой, смеющейся возле них, а затем картинка сменяется.

На экране появляемся я и Брэм вместе с дедушкой.

И все исчезает.

Экран замирает на картинке с дедушкой в конце его жизни, его красивое лицо и темные глаза, полные веселья и достоинства, взирают на меня.

— По традиции, Сэмюэль Рейес составил список любимых воспоминаний о каждом из живых членов своей семьи, — рассказывает историк. — О своей невестке Молли он выбрал день, когда они впервые встретились.

Отец тоже вспоминал этот день. Еще в нашем городке он рассказывал, как вместе с родителями встречал мою маму с поезда. Отец сказал, что они все влюбились в маму с первого взгляда; и что он никогда не встречал никого, столь же сердечного и полного жизни.

— Любимым воспоминанием о сыне, Абране, был день, когда они впервые по-настоящему поссорились.

За этим воспоминанием должна стоять какая-то история. Надо бы расспросить отца, когда снова увижу его. Он вообще редко спорит с кем-то. Я чувствую легкий укол боли. Почему папа ничего не передал мне? Он по любому должен был одобрить отправку микрокарты. Мама ничего не стала бы делать за его спиной.

— Его любимым воспоминанием о внуке, Брэме, было первое сказанное им слово, — продолжает историк. — Этим словом было «еще».

Теперь моя очередь, я склоняюсь ближе, так же, как в детстве, когда дедушка рассказывал мне что-то интересное.

— Любимым воспоминанием о внучке, Кассии, — говорит историк, — был день красного сада.

Брэм оказался прав. Он правильно расслышал историка. Не дни, а день. Мог ли историк допустить ошибку? Как бы мне хотелось, чтобы они позволили дедушке говорить самому. Как я мечтаю услышать его голос, произносящий эти слова. Но Общество жило по своим правилам.

Они не сказали ничего нового, кроме того, что дедушка меня любил, — ни мельчайшей детали, о которой бы я не знала. И день красного сада мог быть любым из дней года. Красные листья осенью, красные цветы летом, красные почки весной, и даже, когда мы временами прогуливались в зимние дни, наши носы и щеки краснели на морозе, а на западе багровело солнце. Дни красного сада. Их было так много.

И я благодарна за все из них.

— Так что же случилось в день красного сада? — спрашивает Лоцман, и я поднимаю глаза. Я на мгновение забыла, что он все слышал.

— Я не знаю, — отвечаю я. — Не помню.

— А что написано на бумаге? — спрашивает Ксандер.

— Я еще не расшифровала.

— Я могу сэкономить тебе время, — говорит Лоцман. — Там написано: «Кассия, я хочу, чтобы ты знала, я горжусь тобой за то, что ты делаешь, и за то, что ты оказалась более храброй, чем я». Это написал твой отец.

Значит, отец все-таки отправил мне послание. И Брэм зашифровал его, а мама завернула в конверт.

Я снова гляжу на шифр Брэма, чтобы удостовериться, что Лоцман ничего не перепутал, но тут он прерывает меня.

— Эту посылку доставили в последний момент, — говорит он. — Выяснилось, что торговец, отвечающий за отправку, слег с болезнью. А когда послание попало в наши руки, мы обнаружили внутри любопытную микрокарту и письмо.

— Кто передал его вам? — спрашиваю я.

— У меня есть специальные люди, они отслеживают все, что может оказаться для меня полезным. Один из таких людей — глава архивистов из Центра.

И снова она предала меня. — Торговые сделки должны держаться в секрете, — говорю я.

— В условиях военного времени правила меняются, — отвечает Лоцман.

— Но у нас нет войны, — возражаю я.

— Мы уже проигрываем одну войну, — говорит Лоцман, — против мутации. У нас нет лекарства.

Я гляжу на Кая, у которого нет метки на теле, здоровье которого под угрозой, и понимаю всю правдивость слов Лоцмана. Мы не имеем права проиграть.

— Либо вы помогаете нам найти лекарство, — повторяет Лоцман, — либо препятствуете нашим усилиям.

— Мы хотим помочь вам, — говорит Ксандер. — Именно поэтому вы везете нас в горы, не так ли?

— Да, я везу вас в горы. Но что делать с вами по прибытии туда, я еще не решил.

Кай смеется. — Если вы тратите драгоценное время, решая, что делать с нами тремя, когда неизлечимый вирус атакует провинции, вы либо глупец, либо совсем отчаянный человек.

— Ситуация, — отвечает Лоцман, — зашла гораздо дальше пределов отчаянности.

— Так каких же действий вы ожидаете от нас? — интересуется Кай.

— Вы поможете, так или иначе. — Корабль делает небольшой вираж, и я гадаю, где именно в воздушном пространстве мы сейчас находимся.

— Я могу доверять лишь немногим, — продолжает Лоцман. — Поэтому, когда двое из них говорят мне противоречащие друг другу вещи, я беспокоюсь. Один из моих партнеров настаивает, что вы трое — предатели, которых нужно посадить под замок подальше от провинций, где вы не сможете подстрекать народ. А другой полагает, что в ваших силах помочь мне найти лекарство.

Первый человек — это глава архивистов, думаю я. Но кто другой?

— Когда глава архивистов обратила мое внимание на эту посылку, — продолжает Лоцман, — я заинтересовался, как она и предполагала, и владельцем микрокарты, и посланием, зашифрованным в письме. Твой отец не сотрудничал с Восстанием. Так что же такого сделала ты, чего он не осмеливался сделать? Ты углядела положение вещей на шаг вперед и нанесла удар по Восстанию? А затем, немного покопавшись, я нашел кое-что другое, достойное внимания.

Он начинает цитировать мне названия растений. Сначала я думаю, что он сошел с ума, а потом начинаю понимать, что он говорит:

Чайная роза, плетистая роза, кружевная морковь.

— Ты написала это и раздала людям, — говорит Лоцман. — Что означает этот шифр?

Это не шифр. Это просто слова моей мамы, сложенные в стих. Где он нашел его? Кто передал ему? Я хотела поделиться этим стихом с людьми, но совсем не таким способом.

— На холме и под деревом ветер резвится. Никому не заметен, далеко за границей, где же это место?

Когда он задает этот вопрос, я ничего не могу понять, это какая-то загадка. Эти слова могут звучать понятно лишь в песне.

— С кем ты встречалась там? — голос Лоцмана четкий и ровный. Кай прав. Лоцман в отчаянии. Когда он говорит, то не слышно ни малейшего признака страха; но его вопросы и трата на нас драгоценного времени — вот это заставляет меня холодеть от страха. Если даже Лоцман не знает, как спасти нас от новой чумы, то кто тогда знает?

— Ни с кем, — отвечаю я. — Это стих. Он не предполагает буквального смысла.

— Но стихи часто это предполагают, — говорит Лоцман. — Тебе это хорошо известно.

Он прав. Я подумала о стихе, где упоминался Лоцман, может, именно этот стих дедушка желал, чтобы я нашла. Он подарил мне медальон, он рассказывал мне истории про походы на Холм, про свою маму, которая пела для него запретные песни. Что же я должна была сделать, по мнению дедушки? Мне всегда было это интересно.

— Зачем ты собирала людей в Галерее? — спрашивает Лоцман.

— Они приносили туда то, что сделали своими руками.

— О чем вы там говорили?

— О поэзии. О песнях.

— И все? — уточняет Лоцман.

Его голос может быть таким же холодным или таким же теплым, как камень, осознаю я. Иногда он звучит великодушно и доброжелательно, и похож на песчаник, нагретый солнцем, а в других случаях он суров и холоден, как мраморные плиты Сити-Холла.

У меня тоже есть один вопрос к нему. — Почему мое имя заинтересовало вас именно сейчас? — спрашиваю я. — Повстанцы должны были замечать его и раньше. Оно ничего не значило для них.

— Кое-что случились с тех пор, как вы присоединились к Восстанию несколько месяцев назад, — отвечает Лоцман. — Отравленные озера. Таинственные шифры. Галерея, в которой люди могли собираться и обмениваться своими поделками. Очевидно, что на твое имя стоило обратить более пристальное внимание. И мы, действительно, обнаружили интересные подробности. — Вот сейчас его голос просто ледяной.

— Кассия не сражается против Восстания, — возражает Ксандер. — Она на вашей стороне. Я могу ручаться за нее.

— И я, — подтверждает Кай.

— Это могло бы что-то значить для меня, — продолжает Лоцман, — если бы вокруг вас троих не вертелось столько информации. И ее достаточно, чтобы назвать подозреваемыми всех вас.

— Что вы имеете в виду? — интересуюсь я. — Мы делали все, что Восстание требовало от нас. Я переехала жить в Центр. Кай управлял вашими кораблями. Ксандер спасал жизни пациентов.

— Ваше послушание служило лишь маскировкой для тех членов Восстания, у кого было меньше власти и информации, — наседает Лоцман. — У них с самого начала не было причин сообщать о вас. Но после того как вы привлекли мое внимание, я увидел истинное положение вещей и сделал соответствующие выводы, недоступные остальным. По праву Лоцмана, у меня есть доступ ко многим данным. Когда я пригляделся, то обнаружил правду. Люди умирали, куда бы вы ни шли. Приманки в том лагере, например, большинство из которых были Отклоненными.

— Мы не убивали тех приманок, — возражает Кай. — Это сделали вы. Когда Общество отправило людей на смерть, вы бездельничали и наблюдали.

Лоцман остается непреклонен. — Река, протекающая у Каньона, была отравлена, когда вы находились неподалеку. Вы активировали взрывчатку в ущелье, разрушив при этом часть деревни, принадлежащей Аномалиям. Вы уничтожили пробирки в хранилище, которое принадлежало Восстанию. Вы сговорились получать и переносить синие таблетки. Вы даже убили мальчика с их помощью. Мы нашли его тело.

— Это неправда, — протестую я, но, в каком-то смысле, так оно и есть. Давая ему таблетку, я не предполагала, что убью его, но это случилось. А затем до меня доходит, почему архивист расспрашивала меня о местах, в которых могли храниться образцы тканей. — Это же вы хотели знать, как много мне известно о пробирках, — говорю я. — Вы и вправду торгуете ими?

— Вы торгуете пробирками? — удивляется Кай.

— Разумеется, — говорит Лоцман. — Я использую все, что потребуется, чтобы обеспечить лояльность и накопить средства, необходимые для поиска лекарства. Образцы — это валюта, которая срабатывает в тех случаях, когда не помогает ничто другое.

Кай с отвращением качает головой. Я благодарю небо за то, что мы смогли забрать пробирку дедушки из Каверны. Кто знает, как Лоцман распорядился бы ею.

— Есть еще кое-что, — говорит Лоцман. — Города, в которых вы жили, были из числа пострадавших от заражения воды.

Озеро. Я вспоминаю ту мертвую рыбу. Но я не понимаю, что он имеет в виду. Мы втроем переглядываемся друг с другом. Необходимо разобраться со всем этим.

— Чума распространяется слишком быстро, — замечает Ксандер, его глаза сверкают. — В Центре ее умудрялись сдерживать достаточно долго, а потом она внезапно расползлась. Эпидемия была еще до того, как вирус попал в воду,— люди заболевали, заражаясь друг от друга. А после отравления водных ресурсов заболели практически все.

И теперь я, Кай и Ксандер складываем кусочки мозаики в единое целое. — Это водяная чума, — произносит Кай. — Похожая на ту, что посылали на Врага.

Теперь мне стало понятно такое количество заболевших чумой. — Внезапная вспышка, которую мы наблюдали в начале Восстания, — широкое распространение болезни в некоторых городах и провинциях — означает, что кто-то добавил вирус в воду, чтобы ускорить процесс. — Я трясу головой. — Я должна была понять сразу, почему болезнь появилась внезапно и повсюду.

— Поэтому-то мы и не справлялись в медицинском центре, — говорит Ксандер. — Повстанцы не ожидали такой диверсии. Мы справлялись с вирусом так или иначе, до того момента, пока не появилась мутация.

— Вы же не думаете, что мы втроем могли организовать все это, — говорит Кай.

— Нет, — соглашается Лоцман. — Но вы трое были частью заговора. И пришла пора признаться во всем, что вы знаете, — он делает паузу. — Кассия, для тебя есть еще кое-что на датаподе.

Я опускаю взгляд на экран и вижу еще один вложенный файл. Я нахожу в нем фотографию своей матери и еще одну — отца.

Обе картинки попеременно вспыхивают на экране.

— Нет! — восклицаю я. — нет. — Мои родители смотрят на экран остекленевшими глазами. Они оба неподвижны.

— Они подхватили мутацию, — говорит Лоцман. — Лекарства нет. Они оба находятся в медицинском центре в провинции Кейя. — Он опережает мой следующий вопрос. — Мы не смогли выяснить местоположение твоего брата.

Брэм. Неужели он лежит где-нибудь, и никто не может его найти? Неужели он умер, как тот мальчик из Каньона? Нет. Этого не может быть. Я не верю. Не могу представить Брэма неподвижным.

— Теперь, — говорит Лоцман, — вы должны рассказать все, что знаете. На кого вы работаете? Вы сочувствуете Обществу? Кому-то еще? Это ваша группа внедрила мутацию? У вас есть лекарство?

Впервые я слышу, что он теряет контроль над своим голосом. Я слышу последнее слово, лекарство, и уже понимаю, насколько сильно его отчаяние. Ему необходимо это лекарство. Ради него он пойдет на что угодно.

Но у нас нет лекарства. Он тратит время впустую. Что мы должны делать? Как ему объяснить?

— Я знаю, вы поступите правильно, — говорит Лоцман. В его голосе уже не звучит сталь, и сейчас он уговаривает. — Твой отец, Кассия, возможно, принимал сторону Общества и отказался присоединиться к Восстанию, но твой дедушка работал на нас. Ты, поистине, правнучка Лоцмана Рейес. И ты помогла нам однажды, хотя не помнишь этого.

Я слышу только последние его слова, потому что…

Моя прабабушка была Лоцманом.

Это она напевала дедушке свои стихи, даже когда Общество предписывало выбирать их из перечня Ста.

Это она сохранила страницу, которую я сожгла.

— Я никогда не встречал Лоцмана Рейес лично, — говорит Лоцман. — Она жила до моего предшественника. Но как Лоцман, я единственный знаю имена всех своих предшественников. Я узнал о ней из ее записей. Она была нужным Лоцманом в нужное время. Она сохранила отчеты и собрала нужные нам знания, чтобы знали, как правильно действовать. Но для всех Лоцманов одна вещь неизменна: Мы должны понимать, что значит быть Лоцманом. Твоя прабабушка понимала: не сберегая силы, мы терпим поражение. И она знала, что самый маленький мятежник, который просто делает свою работу, столь же велик, как и Лоцман, который ведет за собой. Она не просто верила в это. Она знала.

— Мы ничего не делали… — начинаю я, и внезапно корабль срывается вниз.

Кай теряет равновесие и врезается в ящики у противоположной стены. Мы с Ксандером спешим ему на помощь.

— Я в порядке, — говорит Кай. Я не могу услышать его из-за гула корабля, и затем мы ударяемся о землю. Все моё тело встряхивает при столкновении.

— Когда он откроет дверь, — шепчет Кай, — мы побежим. Мы уйдем от него.

— Кай, — отвечаю я, — подожди.

— Мы прорвемся, — настаивает Кай, — нас трое, а он один.

— Двое, — говорит Ксандер, — Я остаюсь.

Кай удивленно таращится на Ксандера. — Вы вообще слышали, что он говорил?

— Да, — кивает Ксандер, — Лоцману нужно лекарство. И мне тоже. Я помогу ему, чем смогу. — Ксандер смотрит на меня, и я понимаю, что он по-прежнему верит Лоцману. Он поставил его цели превыше всего остального.

А почему нет? Мы с Каем бросили Ксандера; я не научила его писать. И я никогда не расспрашивала Ксандера о его жизни, потому что думала, что знаю все. Смотря на него теперь, я понимаю, что не знала его тогда, и не знаю его сейчас. Он в одиночку прошел через ущелья, и это изменило его.

Он прав. Все, что сейчас важно — это лекарство. Именно за него мы должны вести битву.

Мой голос окажется решающим, и все ждут только меня. И на этот раз, я выбираю Ксандера, вернее, его позицию.

— Давай поговорим с Лоцманом, — предлагаю я Каю. — Еще чуть-чуть.

— Уверена? — спрашивает он.

— Да, — отвечаю я, и Лоцман открывает дверь трюма. Я поднимаюсь по лестнице вслед за Каем, Ксандер замыкает нашу цепочку, и я вручаю Лоцману датапод с фотографиями моих родителей.

— Галерея была местом встреч и поэзии, — рассказываю я ему. — Синие таблетки оказались опасными. Мы не знали, что они убивают. В Каньоне мы воспользовались взрывчаткой и завалили вход в пещеру, чтобы Общество не добралось до запасов фермеров. Отравленные реки и воды — это почерк Общества, а мы не из них, и даже не из сочувствующих им.

На мгновение воцаряется такая тишина, которая только может быть на воздушном корабле посреди гор. За бортом в деревьях шумит ветер, и слышно тяжелое дыхание тех из нас, кто еще не стал неподвижным.

— Мы не пытаемся свергнуть Восстание, — говорю я. — Мы верим в него. Все, чего мы хотим — это лекарство. — И тут до меня доходит, кем может быть другой человек, которому доверяет Лоцман, — пилот, которого он попросил собрать нас вместе, чтобы не рисковать самому, либо ему просто не хватало на это времени. — Вы должны выслушать Инди, — говорю я. — Мы можем помочь вам.

Лоцман, кажется, не удивлен, что я догадалась.

— Инди, — произносит Кай. — У нее есть метка?

— Нет, — говорит Лоцман, — но мы сделаем все от нас зависящее, чтобы она продолжила летать.

— Вы обманывали ее, — восклицает Кай. — Вы использовали ее, чтобы поймать нас в ловушку.

— Я и горы готов свернуть, чтобы найти это лекарство, — отвечает Лоцман.

— Мы можем помочь вам, — повторяю я. — Я могу сортировать данные. Ксандер работал с больными и наблюдал мутацию из первых рук, Кай…

— Может быть самым полезным из всех, — заканчивает Лоцман.

— Я буду всего лишь расходным материалом, — говорит Кай. — Точно так же, как и в Отдаленных провинциях. — Кай пятится к двери. Он движется медленнее, чем обычно, но с тем же изяществом, всегда присущим ему. Его тело подчиняется ему лучше, чем это бывает у большинства людей, и мне становится больно при мысли, что когда-нибудь оно остановится, станет неподвижным.

— Ты не знаешь этого точно, — говорю я с упавшим сердцем. — Может, ты совсем не болен. — Но на его лице отражается покорность. Он знает больше, чем говорит? Чувствует ли он присутствие болезни, бегущей по его венам, лишающей сил?

— В любом случае, Кай подвергся заражению, — говорит Ксандер. — И вы не должны рисковать тем, чтобы он заразил и других людей, работающих над поисками лекарства.

— Нет никакого риска, — отвечает Лоцман. — Фермеры — иммуны.

— Так вот почему вы ищете лекарство именно здесь, — улыбается Ксандер. Его голос наполняется надеждой. — Тогда у нас есть шанс найти его.

— Но если вам было известно о красной метке, почему вы раньше не вывезли сюда некоторых из тех, у кого она была? — интересуюсь я у Лоцмана. — Наши данные могли быть полезны в этом случае. — Если у меня есть иммунитет, они могли бы сопоставить мои данные с данными фермеров, живущих в горах.

В тот момент, как эти слова слетают с моих губ, я трясу головой.

— Это бы не сработало, — говорю я, отвечая на собственный вопрос, — потому что наши данные испорчены: все эти вакцинации, контакты с больными — для поисков лекарства вам нужна группа с чистыми данными.

— Да, — Лоцман окидывает меня оценивающим взглядом. — Мы можем использовать лишь тех, кто с рождения жил за пределами Общества. А остальные могут помочь в работе над лекарством, но данные их бесполезны.

— И более ценными данными должны обладать те, кто дольше всех жил за пределами Общества, — продолжаю я. — Это второе и третье поколение фермеров. Их знания будут иметь наибольшее значение.

— Совсем недавно мы получили дополнительные сведения, — говорит Лоцман. — Еще одна группа людей оказалась с иммунитетом, хотя они не так давно поселились в горах.

Фермеры с Каньона, это должно быть они. Я помню маленький черный домик, значок поселения, который был отмечен на их карте в районе гор. Они не знали, как называлась эта деревня, и жил ли там кто-нибудь, но именно туда они направились, когда в Каньоне стало небезопасно.

Кай смотрит на меня. У него промелькнула та же мысль. А что, если мы снова увидим Элая? Или Хантера?

— Когда прибыли беженцы из Каньона, фермеры Эндстоуна позволили им построить свое поселение по соседству, — поясняет Лоцман. — Вначале мы не были уверены, что люди с Каньона тоже невосприимчивы к мутации. Они жили в других климатических условиях и долгие годы не имели контактов с эндстоунцами. Но они оказались иммунами. И это стало для нас огромным облегчением, потому что…

— …тогда вы могли сравнивать их данные, — я с лету подхватываю ход его мыслей. — Вы могли искать общее между этими двумя группами. Это сэкономило бы вам время.

— Как далеко вы продвинулись? — спрашивает Ксандер.

— Не так, как хотелось бы, — отвечает Лоцман. — В их привычках и рационе питания очень много общего. Мы стараемся как можно скорее исключать любую вероятность и совпадение, чтобы найти лекарство, но для этого требуется время и люди.

Теперь он смотрит на нас. Мы убедили его?

Ксандер тоже наблюдает за мной. Когда наши глаза встречаются, он улыбается, и я снова вижу в нем старого Ксандера, того, кто раньше улыбался мне точно так же, пытаясь заставить меня прыгнуть в бассейн, поучаствовать в играх. Когда я оборачиваюсь к Каю, я замечаю, что его руки дрожат, его прекрасные руки, которые учили меня рисовать, поддерживали меня, когда мы пробирались через ущелья.

Давно на Холме, Кай предупреждал меня о подобной ситуации, когда мы могли быть пойманы. Он рассказал мне о дилемме заключенного, и о том, что нам нужно оберегать друг друга. Он когда-нибудь думал о том, что нас может быть трое, а не двое?

И вот, зажатая между улыбкой Ксандера и руками Кая, я прихожу к собственному пониманию, что единственный способ уберечь друг друга, это найти лекарство.

— Мы поможем вам, — повторяю я, надеясь, что на этот раз Лоцман поверит мне.

Дедушка верил в меня. В ладони я сжимаю микрокарту. Она обернута в бумагу моей матери, покрытую словами моего отца, написанными рукой моего брата.