Восточней Востока

Непрофессиональные экономические наблюдения

Протягиваю, как обычно, двадцать иен, чтобы купить утреннюю газету «Майнити дэйли ньюс». Девушка за прилавком газетного киоска — где, кстати, можно купить не только газету или журнал, но и конфеты, и детскую игрушку, и бутылочку виски, и многое другое — улыбается очаровательно и чуть виновато:

— Простите, сэр, с сегодняшнего дня — двадцать пять иен. А «Джапан таймс» — тридцать…

Так воочию столкнулся я с явлением, которое называется «рост цен» и «падение покупательной способности денег». Слышал я о нем, конечно, много — задолго до того, как попал в Японию. Но не так-то просто разглядеть его невооруженным глазом, не так-то легко с непривычки «поймать за хвост». Если вы купили нейлоновую рубашку на сто иен дороже, чем месяц назад, — это само по себе еще ничего не значит. Может быть, вы просто попали в более «дорогой» магазин. Не исключено, что на соседней улице вам попадется дешевая распродажа — сэйл, и ту же самую рубашку можно будет купить дешевле, чем прежде. Единая система цен отсутствует, и чтобы следить за их сложными колебаниями, надо быть специалистом или… домохозяйкой: итоговая месячная цифра в книге расходов — я повидал и такие книги! — всегда скажет правду.

Стоимость газеты — пример наглядный.

Стоимость газеты обычно — один из самых устойчивых параметров, на изменение которого идут неохотно — заметно сразу всем. Если уж решились, — значит, пришлось.

И этот уличный торговец-разносчик «вписывается» в многосложный механизм японской экономики

Правда, в одной из газет приблизительно в то же время появились столбики успокоительных диаграмм: да, цены растут, но рост зарплаты опережает их.

О заработной плате речь впереди. А сейчас — о покупательной способности денег, о японской иене и о том, что она собой представляет.

Лет сорок назад советский поэт Илья Сельвинский, побывавший в Японии, написал стихи о базаре в Хакодате на Хоккайдо:

Сегодняшняя миловидная хозяюшка ни на пол-иены, ни на всю иену ровно ничего не купит. Есть, правда, единственный случай, когда монетка в одну иену — серый алюминиевый кружок, почти не имеющий веса, — оказывается самой нужной и подходящей. У входа в храм нередко стоит деревянный ящик для сбора пожертвований, прикрытый сверху деревянной решеткой. Вот тут-то в самый раз бросить иену: чего не примут люди — примет бог.

Теоретически существует еще более мелкая денежная единица — сена, составляющая одну сотую иены, но она и впрямь невидима простым глазом, и лишь иногда вдохновенный банковский бухгалтер улавливает ее под стеклом своего микроскопа, как инфузорию.

В общем, занятная малютка — японская иена. Тихая и скромная, почти ничего не стоит, почти ничего не весит, упадет — не звякнет. Это вам не доллар!

Но это ее малыми силами, помноженными на миллионы и миллиарды, вращаются тяжелые колеса многоотраслевой экономики второй страны капиталистического мира. И случается, тихая, не звонкая иена вступает в конфликт с самим мистером долларом.

Заметки эти, как уже было сказано, непрофессиональные. Можно было бы, конечно, попытаться придать им видимость профессиональности, пересказав своими словами основные мысли из книг экономистов, занимающихся Японией, — благо, интерес к этой стране велик, и книги выходят.

Но мне почему-то показалось, что это неблагодарная задача, что профессиональные суждения профессионалы вынесут все равно профессиональнее, чем я.

И еще подумалось, что и мне есть о чем рассказать, не пытаясь прикидываться чем-то иным, нежели я есть. А именно — как все это выглядит, как сказывается на повседневной жизни и взаимоотношениях людей, на внешнем облике городов и деревень, контор и жилищ.

Я, конечно, понимаю, что энерговооруженность каждого рабочего на предприятиях концерна «Мицуи»— это очень важно. И структура банковской системы — очень серьезная материя. И рост выплавки стали на заводах Явата и Хиробата заслуживает большого внимания.

Но ведь бывает, рассказываешь, рассказываешь — и вдруг тебя тихо спросят:

— А как там все-таки люди живут? В магазинах — что почем?

В Японии мне тоже задавали такие вопросы — о нашей стране. Не стеснялись — и правильно делали. И нам не надо стесняться.

Итак: вот я, проголодавшись, вхожу в маленький ресторанчик, передо мной ставят традиционный стакан холодной воды — и я, подумав, заказываю полюбившееся мне японское блюдо сасими — тонкие ломтики рыбы разных сортов с соусом сею, растительными приправами и, конечно, рисом.

Все это стоит двести пятьдесят иен. Много или мало?

Я избрал свой способ сравнения: не по официальному курсу валют, публикуемому в «Известиях», а более наглядный — путем сопоставления материальных возможностей людей, выполняющих примерно одинаковую работу.

Допустим, что перед нами выпускник университета. Средний месячный заработок такого человека у нас — примерно сто — сто двадцать рублей.

В Японии — тридцать-сорок тысяч иен. Будем считать тридцать пять.

Квартирка, которую я снимал вместе с четырьмя другими советскими стипендиатами ЮНЕСКО — инженерами разных специальностей — в довольно далеком от центра токийском районе Накано, стоила тридцать одну тысячу иен в месяц.

Не мешает, кстати, рассказать подробнее, что представляла собой эта квартирка, на которую ушла бы как раз почти вся месячная заработная плата нашего героя. Она состояла из двух крохотных комнат на четыре и на шесть татами. Татами — плотный соломенный мат стандартного размера — сто восемьдесят на девяносто сантиметров — является обычной мерой площади в японских квартирах. Иными словами, комнаты наши были размером приблизительно шесть и девять квадратных метров.

Кроме этого тоже очень маленькая — метра четыре — прихожая, совмещенная с кухней, до чего в свое время не додумались даже самые экономные проектанты наших малогабаритных жилищ, и ванная, а точнее, клетушка с каким-то сооружением, напоминающим чуть-чуть увеличенную стиральную машину, в которую надо забираться в скорченном виде.

Вспоминая все эти подробности, я отнюдь не хочу помянуть дурным словом наше токийское пристанище. На пятерых выходило совсем недорого, жили мы по-студенчески, домашнего хозяйства почти не вели, к тому же всегда двое или трое из нас находились в поездках, так что было достаточно просторно, а злополучная «стиральная машина» была только дополнительным поводом для проявления чувства юмора, отсутствием которого мы, слава богу, не страдали.

Но жить в такой квартире постоянно, с семьей — это же совсем иное дело!

Теперь о хлебе насущном. Одно сасими — двести пятьдесят иен. Примерно столько же стоит хорошее мясное блюдо: какой-нибудь бифштекс со сложным гарниром, говоря языком наших общепитовских меню. Есть, как известно, нужно как минимум три раза в день. И хоть раз в день желательно не одно блюдо. Если учесть, что чашечка кофе в кофейне «тянет» на восемьдесят-сто иен, придется признать, что здоровому мужчине, который питается вне дома, чрезвычайно трудно уложиться в ежедневную «смету расходов» в объеме тысячи иен. А это значит — тридцать тысяч в месяц. Еще одна зарплата. А ведь нужна к тому же и пачка сигарет (наиболее популярный сорт — восемьдесят иен), и без кружки пива в жаркий день (сто пятьдесят — двести иен) обойтись тоже довольно трудно.

Дары океана —

важный компонент японской кухни

Должен оговориться: все эти выкладки производились из расчета на привычный европейский или, точнее, российский стандарт. Японцы в еде, вообще говоря, очень умеренны. Миска лапши — соба за сто иен или тарелка риса с индийской приправой кари может удовлетворить нашего героя. Но, допустим, он уложится в пятьсот иен в день. Все равно — половина зарплаты.

Когда я рассказываю все это, следует очередной вопрос: как же все-таки живут люди?

Живут. Во-первых, номинальная зарплата — это не все. В большинстве случаев существует еще так называемый бонус — от двух до семи дополнительных месячных зарплат в год. Размер бонуса (двухмесячный, четырехмесячный и так далее) зависит от компании, от ее финансовой мощи и степени процветания. Бонусы появились в результате борьбы трудящихся за повышение заработков в связи с ростом цен. Теперь в объявлениях о найме на работу так порой и пишут: зарплата — столько-то, плюс трехмесячный бонус.

Бонус выдается, как правило, дважды в год. В это время владельцы магазинов устраивают большую распродажу товаров. Фонарные столбы вдоль торговых улочек-базарчиков оживают: у них появляются ветки с листьями, зелеными или красно-желтыми, в зависимости от сезона. Прилавки выносят прямо на тротуар, затеваются веселые маленькие ярмарки — все для того, чтобы уловить иены. В ходу сети самых разнообразных стандартов, вплоть до самых мелкоячеистых: продаются какие-нибудь сверхдешевые игрушки и безделушки.

Приходится стараться, потому что рыбка норовит проплыть мимо сетей: в тихие заводи банковских контор. Те, кто помоложе, копят «на самостоятельность», на обзаведение семьей. Кто постарше — на черный день, на случай одиночества или болезни, потому что пенсионное обеспечение находится в самом зачаточном состоянии, а лечение, если, не дай бог, заболеешь, платное, и плата эта отнюдь не символическая.

Но тем не менее бонус существует, а деньги есть деньги, и торговля в эти дни оживляется. Еще несколько примеров для любителей сравнений: костюм на каждый день, скромный, но вполне приличный, хорошо сшитый, с запасной парой брюк — порядка восемнадцати-двадцати тысяч (существуют костюмы и по двести тысяч!), хорошая женская кофточка — две-три тысячи, столько же — хорошая мужская обувь. Небольшой автомобиль можно купить за двести тысяч — пять-шесть зарплат молодого специалиста, сравнение тут, как говорится, не в нашу пользу, но следует иметь в виду, что скопить эти пять зарплат очень трудно, учитывая размеры расходов на самое необходимое — жилье, питание. Существует, правда, и торговля в рассрочку, но японцы, в отличие от американцев, не очень поддаются этому соблазну.

Торговый сюрреализм. Лавка манекенов

А магазины, ничего не скажешь — изобильны! И гигантские универмаги — вроде токийских «Исетана» или «Мицукоси», и средние лавки, и малые. Вот хотя бы вертящаяся стойка, где продаются — прямо на тротуаре — мужские брючные ремни. Мелочь, в сущности, а сколько вариаций! И крокодил тебе тут, и бегемот, и носорог, и буйвол, и тапир. Или вы предпочитаете опоясаться кожей африканского удава? Индийской кобры? Есть и такое! Ах, мистер интересуется чем-нибудь подешевле? Пожалуйста, можем предложить вот эти пояса из плотной материи, взгляните, какие пряжки — с геральдическими львами, орлами и прочей аристократической живностью! От всей души рекомендую, сэр, это сейчас очень модно!

Многие живут и в таких вот лачугах…

И, между прочим, не могу не сказать об одной приятной черте: покупаете ли вы самый дорогой ремень с настоящей головой маленького крокодильчика или ту самую копеечную геральдику — это никак не отразится на внимательности и предупредительности продавца. В любом случае вы — клиент, и когда вы сделаете свою покупку, вам скажут «спасибо». Если вдуматься, ничего удивительного в этом нет: конечно, капитализм — это общество, где все определяется деньгами, но это отнюдь не значит, что в отношениях продающего и покупающего присутствуют только примитивный сегодняшний, сиюминутный расчет. Все гораздо сложнее, многослойное.

Знак «три ромба» —

марка суперконцерна «Мицубиси» ↓

Лежат на прилавке шариковые авторучки по сорок иен.

А напротив — стоит оглянуться! — распластался по стене небольшой двухместный самолет. Шесть миллионов. Завернуть?

Кожаные куртки в стиле хиппи, кимоно, чайные сервизы, ленты, кружева, ботинки, что угодно для души…

— Скажите, существуют какие-нибудь товары, в которых вы хоть когда-нибудь ощущали нехватку, дефицит? — спросил я своего японского спутника.

— Нет, — сказал японец. — Ни в чем.

Помолчал и добавил, застенчиво улыбнувшись:

— Кроме денег.

Чтобы иметь больше денег, люди регулярно перерабатывают. Первые два месяца я жил в гостинице, и прямо против моего окна возвышался узкий шестиэтажный билдинг, занятый каким-то оффисом или, может быть, группой оффисов. Во всех этажах его свет горел часов до девяти-десяти вечера, и клерки в белых рубашках не разгибали спин. Я слышал, что явление это обычное, и восьмичасовой рабочий день практически является лишь условностью для многих «белорубашечников».

Чтобы сократить расходы на квартиру, многие семьи снимают жилье не в самом Токио, а в каком-нибудь прилегающем городке. Я был в одном из таких жилищ. На каком-то пустыре предприимчивый хозяин поставил серию одинаковых типовых коробочек, напоминающих индивидуальные гаражи во дворах некоторых наших домов, только побольше размером и с окошками. Внутри каждой коробки двухкомнатная квартирка, ничуть не хуже той, которую мы снимали в своем четырехэтажном доме, но стоимостью уже в шестнадцать тысяч — вдвое дешевле. Правда, на работу главе семьи надо добираться больше полутора часов, но это в порядке вещей, так в его оффисе живут не менее трех четвертей всех сотрудников.

Следует еще иметь в виду, что начальная зарплата — это только начальная зарплата. С годами вступает в силу система «нэнкодзерицу», устанавливающая строгую зависимость заработка от выслуги лет. Существование такой системы — одна из причин того, что промышленность Японии мало страдает от текучести кадров, иногда, если заводишь об этом разговор, человек не сразу понимает, о чем идет речь. Зачем работнику покидать прежнее место? Ведь на новом согласно железным правилам «нэнкодзерицу» он должен будет начинать сначала, с исходного уровня заработной платы! По приходилось слышать и противоположные суждения: система стесняет, сковывает, затрудняет выдвижение способных молодых работников, вообще в ней присутствует нечто от феодальной регламентации общества.

Экспресс «Хикари» — это хорошо.

Но и велосипед — надежный транспорт…

Так вот и живет он, выпускник университета, выбранный нами в качестве модели.

Конечно, все сказанное касалось в основном лишь одной категории людей — служащей интеллигенции.

Разумеется, я не учел еще ряда специфических факторов, определяющих материальное благосостояние: таких, как имущественное положение родителей, наследство, возможность выгодной женитьбы. И также — вовсе экзотическое: возможность попытать счастья в биржевой игре.

Мы стоим с переводчиком на высокой, опоясывающей зал галерее, а внизу, как будто на дне гигантского овального бассейна, идет безостановочный клубеж, беспрерывное роение тысяч молодых людей в белых рубашках, с высоко засученными, по летнему времени, рукавами. Токийская биржа.

Каждый день все газеты печатают ее бюллетень: почем нынче акции различных компаний и насколько повысилась или понизилась их цена по сравнению со вчерашним днем.

Возле цифр, указывающих на повышение цены, — маленький белый треугольник острием вверх. Невольно сравниваешь его с поднятым вверх большим пальцем — дела «на большой»!

Возле падающих акций — черный треугольничек носом вниз. Так, с помощью того же большого пальца, жестокие «болельщики» на трибунах! римского Колизея определяли судьбу поверженных гладиаторов.

Впрочем, эти эффектные сравнения правильны только в общем. Научившись читать биржевые бюллетени, я скоро убедился, что далеко не всегда каждое конкретное падение цен на акции означает, что дела компании идут плохо. Может быть, просто по каким-то своим соображениям компания решила быстро распродать некоторое количество своих акций. Стоимость акций знаменитой радиотехнической компании «Сони» — я заприметил их, может быть, потому, что еще раньше знал название этой компании, — вычертила за полгода моего пребывания в Японии сложнейшую кривую. Начав с весьма высокого уровня, она круто пошла вниз, — а затем неожиданно еще круче взмыла вверх, достигнув высот, значительно превышающих прежние. Все эти фигуры высшего биржевого пилотажа проделывались, впрочем, на уровнях никому, кроме «Сони», недоступных, в некоей стратосфере: даже в дни глубочайшего падения акции компании оказывались самыми дорогими в бюллетене. Но если бы, допустим, я, улучив нужную минуту, купил тогда через своего маклера некую толику акций «Сони», то, пожалуй, мог бы перепродать их месяц-два спустя с большой для себя выгодой.

И тем не менее: по тому, куда — вверх или вниз — смотрит большинство стрелок-треугольничков, можно судить о состоянии дел в экономике страны в целом.

Большинство стрелок смотрело в те дни вверх: компании были довольны. Как показало будущее, благополучие было весьма непрочным…

Здание биржи находится в самом центре Токио, в деловом районе Нихонбаси, что в переводе означает «Японский мост». Здесь и в старину был центр города. Отсюда путешественники отправлялись в далекий путь — в императорскую столицу Киото, в торговый город Осака. В Токио, называвшемся тогда Эдо, сидело военное феодальное правительство, глава которого — сёгун — был фактическим хозяином страны. Императоры, находившиеся в древнем Киото, были на протяжении столетий лишены власти.

Сёгуны были, разумеется, отъявленными реакционерами, но при этом вовсе не дураками. Они смотрели в корень, когда запретили — под страхом сурового наказания — использование колес для передвижения. Не имея понятия об историческом материализме, они тем не менее каким-то образом чуяли, что всякие там технические новшества со временем неизбежно скажутся на общественных отношениях. Более того, догадывались, что перемены эти вряд ли будут благоприятными для них.

Собственно, колесо вряд ли было и в ту пору такой уж новинкой. Но, по-видимому, само созерцание вращающихся колес могло ввести человека, по мнению властей, в ужасные технические соблазны. Да и чрезмерная скорость передвижения казалась чреватой далеко идущими последствиями.

Так или иначе, путники отправлялись от Нихонбаси в Киото и Осаку либо пешком, либо верхом, либо в паланкине, который тащили носильщики. В пути их ждало пятьдесят три остановки — станции, вдохновившие замечательного художника прошлого Хиросигэ на создание его известной серии акварелей.

Теперь самый скорый в мире суперэкспресс «Хикари», что значит «Молния», пролетает это расстояние за три часа.

Прямо из поезда бизнесмены звонят по телефону и в Токио, и в Осаку, и в другие города, потому что в современных коммерческих операциях иногда и минута решает многое.

А в районе Нихонбаси, там, где, подбирая полы длинных кимоно, усаживались в паланкин знатные путешественники, пульсирует сердце капиталистической экономики — биржа.

Ее вестибюль, украшенный колоннами, торжествен и прохладен, как храм. Дежурный клерк — тихий, вежливый и значительный — записывает ваше имя в специальную книгу и преподносит на память проспект путеводитель и последний номер газеты, издаваемой при бирже.

Тихи, пустынны коридоры и лестницы.

И лишь постепенно начинаешь улавливать неясный, плотный гул, как бы сочащийся сквозь стены. Какой-то очень знакомый гул. На что похож он? На гул моря? Да, пожалуй, отчасти! Но вообще-то… О господи, конечно, это же гул базара! И, выйдя наконец на галерею, приглядевшись к открывшейся глазам картине, подтверждаешь сам себе: конечно, базар! Рафинированный, очищенный, без бочек с капустой, без яблочных гор, без розовых окороков и сушеных грибов на ниточках — а все-таки базар. Свой язык жестов: подгребающее движение руками к себе — «покупаю», движение от себя — натурально, «продаю». И без объяснений понятно. А вот большой и указательный пальцы, сложенные «колечком» — никакой не ноль, оказывается, а тройка. Вот только что было столпотворение у одного из овальных прилавков в середине зала: какая-то химическая компания выбросила на прилавок малую толику дефицитного товара. Мгновенно образовалась очередь, кто-то, конечно, пытался пробраться вперед, вежливо оттерев плечом соперника. Мне показалось даже, что я расслышал в шуме, голосов знакомые интонации: «Он не стоял! В порядке очереди! Ишь, какой прыткий нашелся!..» Но это была, безусловно, слуховая галлюцинация.

Столики вдоль стен зала принадлежат маклерским компаниям. На каждом столике — телефон. Сидящий у телефона служащий принимает информацию от своего «центра»: клиент хочет купить столько-то акций такой-то компании. А такая-то компания распорядилась продать столько-то своих акций по такой-то цене…

Сама по себе купля-продажа — весьма условный процесс. Только запись, только подпись в какой-то невзрачной бумажке. Ни деньги, как таковые, ни сами акции здесь непосредственно на сцену не являются.

«Примерно около века, как мы живем в обществе, которое уже не является обществом денег», — говорил Альбер Камю в своей речи, произнесенной при вручении ому Нобелевской премии, и это сначала кажется вызывающим парадоксом. Но дальше писатель поясняет: современное буржуазное общество является обществом «абстрактных символов денег». «Общество торговцев, — говорит он, — можно определить как общество, где вещи исчезают в пользу знаков».

И вот шумный базар, именуемый биржей. Базар, где торгуют невидимым.

Базар, который, худо ли, хорошо ли, с помощью своих древних рычагов осуществляет распределение капиталов по отраслям промышленности, решает судьбы предприятий и целых экономических районов, управляет жизнью миллионов людей. Здесь гомонят и машут руками в большинстве своем молодые люди, вроде героя фильма Антониони «Одиночество», лишь изредка мелькнет среди них лицо пожилого биржевого волка — базар требует молодой энергии и выносливости, каждый устает здесь к вечеру, как дирижер, продирижировавший в бешеном темпе какой-то невероятной симфонией длиной в целый день. Но сам базар стар, как человечество. У него огромный опыт.

Революция, совершившаяся в моей стране, думал я, стоя на галерее, впервые попыталась дать экономике повое сердце, поставить на место базара научную лабораторию. Дерзкий опыт, в какой-то мере противополагающий нас не только предшествующей экономической формации, но и всей прежней истории человечества.

Мы доказали, что организм с новым сердцем может не только жить, но и переносить тягчайшие испытания, удивляя человечество жизнестойкостью и творческой энергией.

А если иногда лаборатория в чем-то ошибается, просчитывается в каких-то конкретных вещах, — надо, конечно, спрашивать с того, кто непосредственно отвечает за просчет, но вместе с тем и понимать, что таких лабораторий нигде и никогда в прошлом не было, что и оборудование, и рабочую методику — все приходилось и приходится изготавливать и изобретать самим, на ходу, что, наконец, пятьдесят-шестьдесят лет — это и много и совсем мало в сравнении с предшествующими тысячелетиями…

Будущее принадлежит не базару.

Будущее принадлежит лаборатории.

А пока еще велика власть базара над людьми — над сознанием человеческим, а не только в сфере материальных условий существования.

Старинная столица Японии — Киото, город храмов, парков, кустарных мастерских и многочисленных ресторанов традиционного стиля, и второй по величине город современной Японии — Осака лежат неподалеку друг от друга. Существует четыре железнодорожных пути из одного города в другой: скоростная Ново-Токайдосская линия, где ходят суперэкспрессы «Хикари» («Молния») и «Кодама» («Эхо»), старая Токайдосская линия и, сверх того, две частные железные дороги, каждая из которых имеет свое хозяйство.

— Зачем так много? — спрашивал я.

— Как?! — удивлялись мои японские собеседники. — Это же очень хорошо, очень удобно! Частные компании конкурируют с государственными дорогами, а заодно и между собой, каждая из них старается сделать все, чтобы заманить пассажиров — в том числе и нас с вами — именно на свой поезд. Конкуренция гарантирует нам высокое качество обслуживания. Как же без нее?

Частные компании и впрямь стараются превзойти одна другую.

Одна из них (правда, не в районе Киото — Осака, а в другой части страны) снабдила каждое кресло в своих вагонах радионаушниками. Другая завела проездные билеты, напоминающие маленький иллюстрированный журнал. Третья вручает пассажирам памятные блокнотики, на каждой странице которых специальный гриф напоминает путешественникам, что данная компания считает за честь заботиться о них, «как мама-кошка о своих котятах».

А если откинуть все эти зачастую, в общем-то, лишние ухищрения, остается просто обслуживание: действительно, надо сказать, хорошее — быстрое, четкое, вежливое. И всегда с улыбкой.

По градам и весям области Тохоку (северная часть острова Хонсю) мне довелось путешествовать автобусом в составе туристской группы. Обычной рядовой туристской группы, каких много ездит по стране в летнее время. Были разные люди: молодые и старые, учителя и торговцы, студенты и матери семейств, окруженные чадами среднего школьного возраста. Как и во всем мире, девушка-гид в синей пилотке запевала песни, и весь автобус с энтузиазмом подхватывал припев. На ночлег останавливались обычно не в городах, а в гостиницах при горячих источниках, которыми богата местность Тохоку.

Случилось так, что в одной из гостиниц нас обслуживали, по мнению моих спутников, не так хорошо, как в остальных. То ли ужин долго не несли, то ли рис был с варен не так, как надо бы, — я-то лично ничего особенного не заметил.

— Не иначе, все гостиницы в этом поселке принадлежат одному хозяину, — толковали туристы.

— Ну и что? — не понял я.

— Как что? Нет конкуренции, вот и обслуживают как попало.

— Или, может быть, у них тут сильный профсоюз, — высказал встречное предположение седовласый господин.

— А профсоюз-то здесь причем? — снова проявил я непонятливость.

— Не боятся увольнения, знают, что их всегда защитят…

И много раз еще, и раньше, и потом, встречал я людей, абсолютно убежденных, что конкуренция при всей ее жестокости и бесчеловечности — непременное условие прогресса, что страх потерять место — необходим для того, чтобы человек хорошо работал. По крайней мере в области сервиса.

Разубеждать моих собеседников было бесполезно.

А вот о сервисе, коли уже зашла о нем речь, стоит поразмыслить подробнее.

Мы немало говорим и пишем о нем, но подходим к нему как-то, я бы сказал, односторонне. Знаем, что сервис — это, в первую очередь, нечто приятное. И те, кто ого осуществляет, делают чуть ли не благодеяние людям.

В Японии я задумывался над экономической стороной сервиса. Ибо сервис — это такая отрасль индустрии, которая позволяет получить с человека деньги (причем человек охотно отдает их!), не давая взамен существенных материальных ценностей. Сервис в капиталистической стране — это еще и средство ускорить валютное «кровообращение», задержать или хотя бы замедлить наступление инфляции…

Я не искал сервиса. Наоборот, он искал меня, предугадывал мои желания, изобретал соблазны, подстерегая на каждом углу.

Вот я иду по неширокой улочке и слышу из-за двери знакомое цоканье целлулоидного шарика. Пинг-понг! В просторном непритязательно обставленном помещении — несколько столов для игры. Придя сюда с приятелем, можно получить за небольшую плату шарик и пару ракеток. У себя на родине я, конечно, могу поехать в спортивный клуб, там все бесплатно, но за весь вечер сыграть удастся раза два, не более, а все остальное время придется благоговейно наблюдать за виртуозными прыжками «асов». А почему бы не быть и на моей родной улице такому вот платному «игралищу»? Допустим, под эгидой того же спортивного общества. Думаю, оно нашло бы, как распорядиться выручкой.

Иду по Токио дальше. Под широким навесом — площадка игровых автоматов. Автоматика этого рода чрезвычайно распространена здесь. Есть, положим, машины совершенно дурацкие. К их числу я отнес бы наиболее распространенный автомат «пачинко». «Пачинко» занимает целые специальные залы, над ними зазывно светится неон, они всегда полны. Автоматы стоят шеренгами. Каждый из них — нечто вроде поставленного «на попа» цифрового биллиарда, — в годы моего детства такой биллиард назывался китайским. Покупаешь определенное количество блестящих металлических шариков — и гоняй себе на здоровье с помощью пружинной катапульты. Мимо, мимо — исчезают шарики в черной дыре. Но вот — удача! — очередной шарик скользнул в нужную лузу и… тебе в лоточек высыпалась новая толика таких же шариков.

Игра практически почти бесконечна. И бессмысленна: ни уму, ни сердцу, ни мускулам, ни глазу. Один механический азарт — и тот какой-то вялый, безрадостный, лишенный даже материального стимула: в лучшем случае, прервав игру в тот момент, когда у тебя больше всего шариков, ты можешь получить за них грошовую шоколадку или пачку сигарет.

Игра без противника, над которым можно было бы утвердить превосходство ума, ловкости или хотя бы везучести.

Игра с Невидимым и Безликим. Игра для одиноких.

Помню — это было в Симоносеки — женщину в одном из залов «пачинко»: средних лет, лицо бесконечно усталое, в углу рта — сигарета. Пришла, как видно, надолго, даже легкий складной табурет принесла с собой. У ног — продуктовая сумка. Как видно, из завсегдатаев: покупая новый запас шариков, говорит с кассиршей по-свойски. Покрутившись в «автоматной» минут пять, я ушел бродить по городу. А через два часа, возвращаясь в гостиницу, снова проходил мимо «пачинко». Лавочка почти уже закрылась, только женщина еще продолжала играть. Кассирша стояла рядом и трясла клиентку за плечо: пора, мол, до завтра…

Однако не все автоматы столь опустошающе-бездумны, так выматывающе-глупы. Некоторые мне определенно понравились. Вот, например, большой вертикальный автомат, напоминающий внешне наши автоматы для газированной воды. В верхней его части — экран, на уровне человеческих рук — автомобильный штурвал, внизу— педаль. Опустил двадцать иен — и ты за рулем автомобиля. Вспыхнувший экран — ветровое стекло, ты на шоссе, тебя догоняют, обгоняют, ты сам тоже догоняешь и обгоняешь. Можешь рулить, набавлять и сбрасывать скорость (педаль внизу — акселератор!), стараясь ни с кем не столкнуться. Столкнулся — раздается весьма натуральный скрежет, и экран гаснет: приехали! Нечего и говорить, что от желающих «прокатиться» отбою нет. Мальчишки клянчат медяки у родителей. Юноши, способные лишь мечтать о собственной машине, тренируются впрок, на всякий случай. Виртуоз-шофер снисходительно демонстрирует: вот как надо, мальчики! Умный автомат, по-моему. Полезный. Исподволь, играючи, он помогает выработать многие необходимые для жизни в современном мире качества и навыки, приучает разговаривать «на ты» с техникой.

Хороший автомат «Охота»: за те же двадцать иен на экране перед тобой появляются движущиеся львы и тигры, всякое другое зверье, ты целишься в них из оптической винтовки, нажимаешь спусковой крючок (эхо выстрела прокатывается над саванной!), а потом табло покажет, какой ты охотник, сколько очков набрал за отведенные тебе двадцать секунд.

Дешевая распродажа — «сэйл»

В последнее время у нас — в Москве, Ленинграде — появились «площадки автоматов» с импортным оборудованием. Но их еще очень мало.

Пришла — нечаянно, как всегда — первая строчка стихотворения. Чувствую: если не поработать сейчас, все пропадет — застынет, окаменеет. Завернул в ближайшее кафе, сунул зонтик (время дождливое!) в особый штатив у порога. Сижу, работаю. Час, полтора. Выпил за это время одну-единственную чашку кофе, не считая обязательного стакана воды, с которого начинается любая, даже минимальная трапеза. И никто не мешает мне, никто не косится недовольно. Только тихая музыка играет. И копия ренуаровской красавицы с раздвоенной челкой глядит сочувственно и понимающе.

А что, собственно, на меня коситься? Кафе — почти пустое, мест в нем — сколько угодно. За все время зашло еще два-три посетителя, выпили тоже по чашечке кофе. Ничего, кроме кофе, здесь и не подают. Разве что утром, в часы завтрака — какие-нибудь сандвичи, тосты или булочку с сосиской — известную американскую закуску, называемую почему-то «хот догс» — «горячие собаки».

Как же он тогда живет, как существует, этот мелкий капиталист, с улыбкой взирающий на меня из-за стойки? Почему не вылетает немедленно в трубу?

А ведь существует. Улыбается. И даже говорят, что кофейный бизнес — очень хороший и выгодный: себестоимость чашечки кофе — иен двадцать, продажная цепа — до ста иен.

А как протекает деятельность вон той, скажем, обувной лавки — не большой и не маленькой, самой обычной, каких не одна на этой улице? В ней редко увидишь покупателя. Проходя мимо нее каждый день, я заприметил нары ботинок, полуботинок, сандалий, ставшие «моими знакомыми». Иногда они исчезали — хозяин менял «экспозицию» в витрине, — потом появлялись снова. Те же самые, ибо я успел зафиксировать в памяти не только фасон, но и, так сказать, индивидуальные отличия каждой пары.

Что станет со всей этой «товарной массой» осенью, когда наступит смена сезона и сменится не только облик садов и парков, но и облик торговых витрин? Ведь торговля — сезонная: летом — только летнее, зимой — только зимнее, и если какому-нибудь чудаку понадобятся лотом сани или зимой телега, он столкнется с немалыми затруднениями.

Как же все-таки «проворачивается», «проталкивается» все это громадное количество товаров при довольно ограниченной покупательной способности населения?

Как, опять же, не прогорают владельцы лавок? Мне говорят: прогорают — и еще как! Но от чего тогда зависит выживаемость? Как действует механизм цен?

Я немало читал о современном капитализме, имею некоторое представление о том, как выжимают пот из трудящихся и одновременно борются между собой крупные монополии, называемые также акулами и спрутами, — но я почему-то очень мало знаю о такой вот «микроэкономике», о том, как вертятся, как соединены между собой самые малые колесики этой громадной машины…

Еще одно маленькое наблюдение.

Во многих случаях приходилось мне сталкиваться с тем, что я обозначил для себя термином, заимствованным из арсенала «технарей»: «свободная подвеска».

Вот, например, собираюсь в очередную поездку по стране. Со мной, естественно, переводчик. Для него это служебная командировка. И, конечно, он получает командировочные. Оптимальная сумма, достаточная, по расчетам бухгалтерии, для такой поездки. Но он не будет коллекционировать все квитанции, входные и проездные билеты, тем более что железнодорожные билеты в Японии пассажир сдает контролеру при выходе, на конечной станции своего путешествия. Вместо положенного нам «зеленого вагона» (вагон с зеленой полосой — первый класс) мы можем взять самый обыкновенный, вместо экспресса — обычный поезд, вместо гостиницы — переночевать у знакомых, а разницу использовать по своему усмотрению. Это никого, кроме нас, не касается.

Опыт показывает, что так, как ни странно, экономичнее. Что скрупулезный учет каждой иены усложнил бы функции бухгалтерии, потребовал бы расширения ее штатов, что превзошло бы в итоге эффект от повышения контроля, если бы такой эффект и был. А был бы он или нет — тоже вопрос. Потому что все бы, конечно, стали ездить на самом комфортабельном и самом дорогом транспорте, снимать дорогие номера (в пределах разрешенного), и, возможно, итоговая сумма была бы даже выше, чем выдаваемая сейчас оптимальная… Вот так: сухая формальная подгонка «тютелька в тютельку» — не всегда, оказывается, лучший способ соединения частей механизма. Не только в технике, но и в экономике. Иногда лучше — некий зазор. «Самосмазывающаяся» конструкция. «Свободная подвеска».

Поднимаюсь на цыпочки, вытягиваю шею, слушаю:

— Итак, леди и джентльмены, в этот знаменательный и радостный день мне хочется пожелать нашему новорожденному благополучия, процветания, успехов на благородном поприще — делать жизнь человеческую более приятной!..

Шелестят аплодисменты. Пыхают «блицы». Оратор еще с минуту стоит на трибуне, широко и располагающе улыбаясь.

Подлинный герой истории

Чио-Чио-Сан был коммерсантом…

На окраине Саппоро, столицы острова Хоккайдо, торжественно открывается фабрика пепси-кола. По этому случаю под сводами цеха — прием на международном уровне. Присутствуют дипломаты — сотрудники консульств. Прибыл из Гонконга региональный директор компании — это он только что держал речь. С Филиппин привезли вокально-музыкальный ансамбль со специально написанными для столь исключительного случая песнями. Все довольны, все радостны, у всех приколоты к животам пышные розаны из голубых шелковых лент, означающие участие в приеме.

— Поздравляю, господин директор!..

Директор — японец, но предприятие принадлежит американскому капиталу. Еще одно на японских островах. Их пока не так много, хотя на улицах и бросаются в глаза японские парни в форменных комбинезонах с красным кругом кока-кола на спине, и попадаются специально оборудованные грузовики — «кокаколовозы». Вокруг кока-кола периодически вспыхивают скандалы. Один из них произошел в сентябре 1969 года, когда член палаты представителей Такэбэ заявил, что знаменитый напиток содержит фосфорную кислоту и кофеин, компоненты безусловно вредные для человеческого здоровья. Особенно, по заявлению Такэбэ (я прочел о нем в английском издании «Йомиури» 11 сентября), кока-кола вредна именно для японцев, потому что в их организме, оказывается, очень мало кальция.

Как там насчет кальция в костях японцев, насколько вреднее для них кока-кола, чем для иных смертных, прав ли Такэбэ в данном случае или, наоборот, Министерство здравоохранения проявило олимпийскую объективность, взяв «кокакольщиков» под защиту на том основании, что средний японец все равно выпивает не больше двадцати шести бутылок в год, — об этом мне судить трудновато. А вот о том, что в заявлении парламентария сказалось и некое накопившееся раздражение, пожалуй, можно говорить с уверенностью. Не случайно, наряду с чисто медицинским аспектом он затронул и другой: компания «Кока-кола — Япония», дочерняя компания знаменитой американской фирмы, в течение восемнадцати месяцев работала без разрешения японского правительства, в обход закона об иностранных капиталовложениях.

То, что называется «проникновением американского капитала в экономику», тревожит и раздражает в Японии многих — от рабочих до предпринимателей, правда, причины и формы такого раздражения различны.

— А они все настойчивее стучатся в дверь, — говорили мне. — Они оказывают давление на наше правительство. Они не хотят ограничивать себя такими сравнительно невинными сферами, как производство прохладительных напитков…

Все это говорилось не в специальной «беседе на тему», не в интервью. Все это возникало импровизированно — в вагоне электрички, в кафе, над полосой свежей газеты.

Японцы, как я уже имел случай заметить, независимо от рода занятий всегда осведомлены в вопросах экономики, всегда в курсе последних новостей, несмотря на то что самообразованием специально не занимаются, в кружках не состоят и в семинарах, если профессия не обязывает, не участвуют. Может быть, это происходит потому, что в обществе, в котором они живут, чрезвычайно — до беспощадной обнаженности — наглядна связь между общей экономической ситуацией и благосостоянием каждого.

Осенью в газетных заголовках крупно замелькали слова: «Либерализация капитала…», «Автодеконтроль…» Под этими терминами подразумевался допуск иностранного капитала в экономику, в частности в автомобильную промышленность. Газеты обсуждали, рассуждали, судили, рядили, и можно было понять, что Япония испытывает большое давление извне и сопротивляется изо всех сил, стремясь обеспечить независимость национальной экономики.

Во всем этом, говорят сведущие люди, есть один весьма существенный оттенок. Газеты отчасти прибедняются, и это тоже в известном смысле традиционно. Сегодняшняя Япония — вовсе не такая уж бедная жертва, в меру своих сил защищающаяся от вторжения заморского капитала. Тех же автомобилей японского производства в том же, 1969 году на рынках той же Америки было продано около миллиона. Кто тут в чьи двери стучится, кто нападает, а кто обороняется, — деление, как видно, весьма условное…

А в подбор к одной из статей о «либерализации» была напечатана информация об открытии трехдневных американо-японских торговых переговоров. Один из пунктов повестки дня — обсуждение «добровольных ограничений», которые принимает на себя Япония в области экспорта текстильных товаров в США. Заокеанские партнеры высказывали недовольство: слишком много текстильных изделий ввозит к ним Япония. Слишком дешевых. И… слишком хороших. Свои текстильные фабриканты, американские, проявляют беспокойство. А дошлые журналисты пустили уже в оборот выражение «текстильная война». И предрекают еще в ближайшем будущем «войну электротехническую» — на почве бытовых электроприборов…

Такая вот жизнь, такие вот будни.

Тесно в час «пик» в токийской городской электричке. Дремлет пожилой пассажир — какой-нибудь господин Судзуки, банковский клерк. Он дремлет как-то очень аккуратно и воспитанно, даже во сне удерживая себя от соблазна привалиться к плечу соседа. Что ему грезится: служебные, густо заселенные цифрами бумаги, невидимые и неосязаемые миллионы, к которым он прикасался в течение дня? Или другие цифры — листы домашней бухгалтерии, скрупулезно заполняемые рукой жены?

…Переживаю вновь свои японские впечатления — и думаю о том, что госпоже Судзуки в последнее время, наверное, вновь стало труднее сводить концы с концами: газеты сообщают об инфляции, росте цен, о том, что машина экономического «бума» ощутимо забуксовала…

«Меня зовут Иосихара Яманиси, — говорил молодой рабочий на митинге в парке Ёёги. — Мы требуем повышения заработной платы, поскольку инфляция и рост цен привели к тому, что большую часть заработка приходится тратить на питание. А ведь нужно еще оплатить жилье, купить одежду. Та прибавка к зарплате, которую предлагают владельцы компании, нас не может удовлетворить…»

Слова Иосихара Яманиси были подхвачены прессой, и господин Судзуки читал их. Нет, он не из тех, кто шумит на митингах. Он дорожит своим местом в банке, у него двое прелестных детей. Он только чуть заметно вздыхает, очнувшись от своей дорожной дремоты, и спешит к выходу из вагона.