Восточней Востока

Из путевого блокнота

У входа в буддийский храм Госин-дзи нас встретило изречение.

«Человек есть вечная загадка. Декарт», — перевели мне.

Буддийский храм — и вдруг Декарт!

— Ничего удивительного, — сказали мне. — Здешний священник господин Кидзу, человек образованный и разносторонний…

Деревянная рыба над входом в храм служит колоколом

А в следующую секунду и сам Кидзу появился на пороге храма, радушно приглашая войти: интеллигентный, с располагающим умным взглядом, в прошлом — питомец Токийского университета по отделению индийской философии, поклонник Декарта и поэт. Да — и поэт. Позднее он показал несколько своих стихотворений. Именно показал, потому что стихи были начертаны по всем правилам японской каллиграфии на квадратных листах картона — такие листы специально изготавливаются и продаются в Японии. «Цветы прекрасны, а солнце кругло», — гласило одно из стихотворений. «Только цветы и пища существуют», — утверждало другое. Это не цитаты, это целые и законченные стихи. Более пространное стихотворение, напечатанное в журнале «Лайонс-клуба», членом которого состоит священник, называлось: «Я — дельфин».

— Я чувствую себя молодым дельфином в этом мире, — пояснил Кидзу, и я не мог не поразиться, насколько это совпадает со стихами русского поэта о душе, которая

— У меня есть кое-что, интересное для вас, — сказал вдруг Кидзу и принес две большие старинные тетради в твердых обложках. Одна из них открывалась документом на русском языке, который мне показалось небезынтересным скопировать и привести здесь полностью.

Прошение

Сбор добровольных пожертвований

за исправление здания храма

Весной 1857 года прибыл в Нагасаки первый из Русских военных судов фрегат Аскольд. Командиром на нем в это время был г. Унковский. Вследствие продолжавшейся здесь около десяти месяцев починки фрегата, со своей командой, т. е. более 600 человек, жил в храме Госин-дзи, в д. Инаса (ныне — район города Нагасаки. — И. Ф.). Он же был первым из Русских, познакомившимся с этим храмом.

Вскоре после ухода означенного фрегата прибыли корвет «Посадник» и фрегат «Светлана». Командиры их гг. Бирилев и Бутаков также жили в этом храме. С этого времени офицеры и даже низшие чины с Русских военных судов, стоявших в Нагасаки беспрестанно, приезжая в д. Инаса, оставались в храме на ночь, потому что в это время часть храма была отдана внаем, по просьбе командиров, отряду судов и служила лазаретом для больных и местом отдыха для офицеров.

Прежде на земле, принадлежавшей храму, хоронили всех умиравших здесь моряков с иностранных судов, а русскому отряду судов в Тихом океане отдана была для кладбища отдельная, с прекрасным видом, возвышенность, за присмотр за кладбищем храм получает от Русского консульства в Нагасаки по 2 доллара за каждый месяц, но, к сожалению, многия части в самом храме и в других зданиях сгнили, грозят обвалиться, и вынуждают меня обратиться к сбору пожертвований на их возобновление. По этому поводу я обращаюсь к японским, китайским и другим иностранным жертвователям, имеющим отношение к храму Госин-дзи, вынужден обратиться с просьбой к гг. Русским морякам, кладбище которых при храме, пожертвовать сколько можно на поддержание храма, — исполнением просьбы премного обяжете.

Главный Бонза Хоозен в храме Госин-дзи, в д. Инасе. Осень 1886 года. Переводил М. Мороока.

А далее — список жертвователей: «Адмирал г. Кроун — 10 рублей». Рубли, доллары… Часть даже сохранилась неизрасходованной: сторублевка с портретом Екатерины II — знаменитая «Катенька», пятисотрублевка — с Петром Великим, четвертная — с Александром III…

А потом мы поднялись на ту самую «отдельную, с прекрасным видом возвышенность», о которой говорится в «Прошении». Странное чувство охватывает, когда читаешь русские имена на замшелых, кое-где треснувших от времени плитах.

— Напишите о них стихи, — сказал Кидзу, — и пусть в ваших стихах оживут их души.

На стене у меня висит календарь, привезенный из Японии. Его украшает изображение красного легкового автомобиля-фаэтона: «Санбим», 1926 год, изготовители — «Санбим мотор кар компани», Вулверхэмптон, Англия. И далее — технические данные машины.

Изображениями всяческой старой техники в Японии часто украшают обои и фарфоровые пиалы, бумажные пакеты для покупок, и кожаные кошельки, брелоки и женские косынки, летние рубахи и «корочки» записных книжек. Уж не знаю, сами ли японцы это придумали или пришло откуда-то с Запада, — по, право, если и позаимствована эта идея, то не зря. Для художника-оформителя все эти «викторианские телефоны 1878 года» и стефенсоновские паровозики открывают удивительный мир в чем-то наивных и в чем-то неожиданно трогательных, полных своеобразного изящества линий. Наверное, современниками они воспринимались иначе, но сейчас мы видим их уже сквозь магический кристалл времени.

Их контуры западают в память. И какой-нибудь подросток, читая книгу о недалеком прошлом, точнее представит себе «материальный колорит» эпохи. И сама техника — создание рук человеческих — покажется ему уже не бесстрастным рационалистическим богом, требующим поклонения, и не чудищем, грозящим поработить человека, как говорят и пишут испуганные гуманитарии, а по-своему живым царством, где что-то рождается и умирает, где есть свой лиризм и даже грусть…

Кого только не встретишь под гостеприимным кровом недорогого токийского отеля «У. М. С. А.», принадлежащего Ассоциации молодых христиан, международной организации, название которой как раз и «зашифровано» в названии гостиницы! Гостиница эта, расположенная в старом, европейского типа, здании с толстыми стенами в студенческом районе Канда, по-своему примечательна. Сквозь перекрытия этажей откуда-то сверху порой доносятся песнопения: на крыше, оказывается, расположена часовня. В вестибюле — репродукции картин Милле: творчество этого французского художника («Собирательницы колосьев», «Крестьянки с хворостом») почему-то очень популярно в Японии и прочно ассоциируется с христианством. На столах, в тесных, обставленных потертой мебелью номерах приезжающих встречает строгий, упрятанный под стекло свод правил, призывающий вести себя в согласии с нормами «доброй морали»: после двенадцати не шуметь, женщин в номера не водить.

Гостеприимством «молодых христиан» пользуются, правда, не одни только верующие христиане, как можно судить хотя бы по тому факту, что автор этих строк оказался постояльцем «У. М. С. А.». И не одни только молодые, коли уж встретились мы и разговорились однажды у лифта с Питером Уайтом из Сиэтла, высоким, сухощавым и седым, чуть прихрамывающим, в клетчатой рубахе навыпуск.

— Кто вы по профессии, мистер Уайт? — спросил я вскоре после того, как мы познакомились.

— О, я переменил много специальностей! — засмеялся он. — Я был журналистом, я был клерком, я был преподавателем…

— И что же вы преподавали?

— Экономику, — снова засмеялся Уайт.

— А почему вы смеетесь! Экономика — очень серьезная наука. И я, в частности, ею очень интересуюсь.

— Ах, мой молодой друг! Экономика — это не наука, это религия! Человек выбирает себе веру и молится по ее законам. Я понял это и простился с экономикой. Накопил немножко денег и теперь путешествую. Я ничего не могу поделать с этим миром. Я могу только наблюдать и думать. Делать — ничего не значит, мыслить — значит все.

Он говорил четко и медленно — сказывался педагогический опыт.

— Позвольте, мистер Уайт, но мыслить — во имя чего?

— Чтобы выработать собственное мнение! Единственная роскошь в мире — собственное мнение. Очень немногие обладают им, хотя очень многие воображают, что обладают. Очень многие люди думают так-то и так-то не потому, что они действительно так думают, а потому, что им сказали: думайте так. Сказали в школе, в газете. И люди согласились. А между тем единственное, ради чего стоит жить, — это собственное мнение, отличающее меня от других!

— Но ведь существует и другое: единство мнений, радость встречи с единомышленником, братство единомышленников!

— И к чему это приводит? Только к ненависти, ненависти ко всем, кто думает иначе! Нет, увольте меня от братства во мнениях. Мне говорят, например: я должен любить родину. Что значит: любить родину? Любить Америку? Вы знаете, что наша граница с Канадой условна: прямая линия на карте. Почему я должен любить землю только до этой черты? Любить правительство? Людей, которых я никогда не видел? Я могу любить свою семью (увы, семьи у меня нет!), свой дом, свою улицу, трех-четырех друзей. Но любить двести миллионов сограждан? Сейчас можно жаловаться на разобщенность людей, плакаться об одиночестве. Я говорю: в разобщенности — спасение!

При всем том мистер Уайт обладал редкостной общительностью. Чуть ли не всякий раз, спускаясь из своего номера в «лобби» нашей гостиницы, я заставал его за беседой: то с группой молодых японцев, то с кем-нибудь из приезжих. Однажды я присоединился к беседе Уайта с неким Джоном — индийцем по крови, родившимся, однако, на Багамских островах и ныне состоящим в канадском гражданстве.

— Мистер Фоняков, — спросил меня Джон, — вот сейчас вы смотрите на совсем непривычный для вас, как я понимаю, мир. Можете ли вы сказать, что смотрите на этот мир без всякого предубеждения, что вы составляете свое мнение о нем предельно объективно?

— Я стремлюсь быть объективным — так, как я понимаю объективность. Но я не могу сказать, что мой мозг— «табула раза», чистая доска. Я приехал сюда с каким-то жизненным опытом, с каким-то воспитанием, какими-то своими представлениями о добре и зле. Я могу что-то откорректировать, уточнить в своих представлениях, но совсем отказаться от них — значит отказаться от себя…

— У нас говорят в этих случаях: я не могу снова стать девушкой, — засмеялся Уайт.

— Думаю, что уж это никому не дано, — принял я его шутку.

— Не скажите, — задумчиво возразил американец. — Я могу…

«Здесь вы можете отведать русские блюда…»

Незадолго до его отъезда мы зашли с ним позавтракать в русский ресторан «Балалайка». Японцы в русских косоворотках разносили пирожки и шашлык «коззак стайл» («в казацком стиле»), но Уайт ограничился чаем с вареньем: деньгами он, в противоположность бытующему представлению о путешествующих американцах, не был богат. Из проигрывателя лилась мелодия: «Светит месяц, светит ясный, светит белая луна».

— О чем эта песня? — спросил Уайт.

Я перевел.

— Это песня о вечном и самом главном, — сказал он. — Никакие границы и правительства не могут остановить лунный свет. Они не могут остановить любовь.

— Красиво звучит, мистер Уайт, но ведь мы живем не в идеальном мире. И хороши бы мы были, если бы около трех десятилетий назад противопоставили тем, кто пришел с оружием на нашу землю, только радение о собственном мнении плюс лунный свет…

Внимание, вы вступаете на «Жемчужный остров»…

— Ну, будет, будет, — улыбнулся он. — У нас слишком мало времени, чтобы закончить этот спор. Я много езжу по свету, но никогда не бывал еще в коллективистских странах (Уайт тщательно избегал слов «социализм» и «капитализм»). Надеюсь осуществить это в будущем году. Может быть, пойму что-то новое для себя…

Наутро я помог ему дотащить чемодан до такси и помахал рукой вслед умчавшейся машине.

В конце прошлого века он продавал рыбу и фрукты морякам английских судов, приходивших к японским берегам. Если выручка оказывалась малой, он «подрабатывал», ложась на спину и жонглируя ногами.

После смерти он, бронзовый, поднялся на пьедестал на принадлежащем его наследникам «Жемчужном острове» близ городка Тоба. Невысокий старик с морщинистым, волевым лицом. Как свидетельствует фотография в его мемориальном музее, расположенном тут же, Кокити Микимото до глубокой старости, будучи уже сказочно богатым, не утратил способности и даже склонности к ножному жонглированию. На фотографии «жемчужный король» лежит на спине, задрав ноги вверх и вращая ими какую-то доску. Лицо у него такое же морщинистое, суровое и непреклонное, как на памятнике. Дети — гости острова, — которых он таким образом развлекает, смотрят с удивлением и даже некоторой растерянностью.

Не просто было вырастить когда-то первую жемчужину. Недаром ей поставлен памятник!

Когда в молодости он загорелся идеей искусственного культивирования жемчуга, его считали сумасшедшим, одна только жена верила в него, пока наконец в 1893 году не была получена первая, еще не идеально круглая, жемчужина. Момент извлечения этой жемчужины из раковины запечатлен на картине в музее, а самой первой жемчужине поставлен на острове памятник.

Сегодня наследники претворяют в жизнь, как говорит рекламный проспект, лозунг старого Микимото: «Украсить шеи всех женщин мира жемчугом от Микимото».

Тут же, на острове, можно увидеть «сеанс» работы девушек-ныряльщиц, одетых в белое. На эту работу берут только девушек: нужны тонкие и нежные пальцы.

Можно посетить и небольшую фабрику, где жемчуг сортируют и сверлят.

Между прочим, стоимость нитки жемчуга колеблется от трех до двухсот тысяч иен, хотя, честное слово, не будучи специалистом, трудно увидеть существенную разницу между нитками за двадцать и, скажем, за сто тысяч иен.

Вся «экспозиция» острова как бы говорит: вот, он был беден, у него была идея, у него была настойчивость. Пробейся и ты, если можешь. А если не сможешь — пеняй на себя.

Один из «гвоздей» музейной экспозиции — «колокол Свободы от Микимото», экспонировавшийся на нью-йоркской мировой выставке в 1939 году. Он сделан сверху донизу из драгоценного «золотого» жемчуга.

На пляже в маленьком городке Дзуси тренировалась студенческая команда регбистов. Яйцевидный мяч метался по песку, выписывая самые неожиданные фигуры.

Тут же, в сторонке, упражнялись болельщики. Один из них ударял в барабан и по этому знаку остальные дружно кричали что-то непонятное для меня, но, безусловно, родственное популярным на трибунах наших стадионов возгласам: «Жми, Вася!» или «Судью на мыло!»

Только нашим болельщикам, конечно, и в голову не пришло бы тренироваться. Для них вся прелесть — в импровизации. А эти готовились увлеченно и истово.

В одном из парков нам с переводчиком повстречалась однажды группа школьниц — милых, скромных, подтянутых, в форменных костюмчиках-матросках. Завязалась беседа-игра: на все вопросы школьницы (их было десятка полтора) отвечали хором, причем удивительно согласно, без малейшей заминки. Словно какой-то невидимый дирижер управлял ими, ударяя в невидимый барабанчик.

Позвоню папе!

Врожденное или воспитанное, или постоянно поддерживаемое умение понимать друг друга с полуслова, с полувзгляда, «подстраиваться» друг к другу, если это надо для дела или для игры, казалось мне порой специфическим талантом японцев. Я вспоминал об этом, глядя на четкие, согласованные движения рабочих на строительстве павильонов «ЭКСПО-70». Конечно, там и организация, и экономические факторы. Но и отмеченное мной веками выработанное качество играет, может быть, не последнюю роль…

На одну из токийских радиостанций я попал как раз в тот момент, когда шла популярная дневная передача: ответы на вопросы детей.

Мне не раз приходилось слышать эту передачу, потому что ее любят и взрослые. Она и в самом деле прелестна — благодаря атмосфере естественности и непринужденности, юмора и серьезности одновременно.

— Дзззинь! — звенит телефон.

— Моси-моси, — откликается сотрудница студии (так говорят в Японии вместо «алло»).

— Как измерили окружность Земли? — деловито без предисловий справляется мальчишеский голос. И вот уже один из приглашенных в студию учителей обстоятельно отвечает на этот вопрос…

Нас поместили рядом со студией, из которой шла передача, за стеклянной перегородкой: мы слышали все диалоги, но в то же время могли разговаривать между собой, смеяться, не боясь помешать.

А смеяться приходилось много.

— О чем он спрашивает? — поинтересовался я, когда по телефону раздался вовсе уж детский лепет.

— Мальчик, по-видимому, из христианской семьи, — смеясь объяснил переводчик Вакамадзу. — Он только что познакомился с понятием «отец небесный» и теперь спрашивает, в частности, ходит ли этот отец по утрам в свой офис, подобно земному отцу, и надевает ли для этого белую рубашку.

— И что же отвечает учитель?

— Учитель говорит, что на небе нет фабрик и заводов, нет компаний и офисов, и поэтому образ жизни отца небесного должен весьма существенно отличаться от образа жизни земного отца…

В районе Канда — русский православный собор святого Николая. Объявления о предстоящих службах и отчеты в расходовании денег, вывешенные при входе («на свадьбу студентов», «на именины владыки»), — на русском языке.

Батюшка, правда, изъясняется с акцентом; приехал, говорят, из Америки, дьякон-японец говорит по-русски лучше.

Однажды я заглянул на службу. Прихожане — частично русские, наследники давних эмигрантов, современно одетые, но сохранившие в своем облике что-то неуловимо старомодное, даже музейное, частично — японцы. Удивительно, какой отпечаток накладывает религия на человека: когда старушки японки в пасмурных кимоно кланяются, крестясь на образа, они становятся так похожи на богомолок где-нибудь в Загорске или Печорах!

В другой раз я побывал здесь в свободное от служб время. Храм был пуст. Внезапно мне на голову свалилась книга, потом другая. Я поднял их: «Воспоминания П. Н. Милюкова» и тургеневская «Новь» в послевоенном издании Учпедгиза. Сочетание странное… Оказывается, на хорах помещалась библиотека и как раз сейчас там шла инвентаризация. Одна из книжных стопок, положенных на перила, рассыпалась…

А в ограде храма — огромное дерево. К ветвям его по японскому обычаю подвязаны колокольчики. Чтобы они звенели на ветру, к язычкам их обычно прикрепляют полоски бумаги с какими-либо картинками или изречениями. К языкам колокольчиков, висевших в ограде храма святого Николая, были привязаны советские открытки с изображением кремлевских соборов.

Странно и грустно.

В каждой полицейской будке можно увидеть маленькую выставку фотографий. Девочка лет пятнадцати улыбается, облокотясь на ограду. Юноша с велосипедом. Другой сфотографирован вместе с матерью… Любительские фотографии из семейных архивов…

Они не похожи на преступников, эти подростки, юноши и девушки. Это — беглецы, тщетно разыскиваемые родителями. Хотя, между прочим, как пишет в редакционной статье «Джапан таймс», ссылаясь на данные полиции, «многие семьи демонстрируют безразличие к судьбе детей, бежавших из дома». «Что это, новое свидетельство терпимости, о которой много говорят как о характерной черте современного общества, или недостаток любви? Мы сказали бы: и то и другое.

Прежде мы встречали много одиноких, отчужденных подростков на улицах городов, но тогда они в большинстве своем искали спасения от бедности. У многих не было даже дома, из которого они могли бы убежать.

Есть среди японцев и православные, и католики, и протестанты. Католический кафедральный собор святой Марии — творение знаменитого зодчего Кендзо Танге

Этот бродяга успел повзрослеть…

Теперь — совершенно иное. У них есть дома, которые обеспечивают им экономическую безопасность, но весьма мало удовлетворяют психологическим запросам подрастающих детей».

И далее признание: «Ежегодное возрастание числа «беглых» — обвинительный акт обществу…»

— Скажите, а у вас в Советском Союзе женщинам разрешается носить украшения?

— Скажите, а у вас в Советском Союзе есть профессиональные артисты?..

Это все Кадоваки меня спрашивает, новый мой переводчик. Через несколько месяцев он заканчивает Токийский университет святой Софии (это католический университет, но учащиеся его не обязательно католики) по отделению английского языка. Вернее было бы сказать — американского языка, ибо специализируется Кадоваки не на Шекспире и Диккенсе, а на современном «бизнес инглиш» в его американском варианте. Это наиболее перспективно.

Кадоваки двадцать один год, но он изо всех сил старается выглядеть старше. В первые три дня нашего знакомства это ему почти удавалось.

— Мистер Кадоваки, а как вы представляете себе свое будущее? Оно уже как-то решено, обеспечено?

— О да, сэр! Оно совершенно ясно: я буду работать в банке «Саитама» в отделе внешних сношений! Я уже договорился, уже прошел испытания. И в первый же день по окончании университета займу свое рабочее место. Я счастлив, потому что наш банк, да, сэр, я уже могу сказать «наш банк» — один из крупнейших в Японии!

— И это на всю жизнь?

— О да, сэр, я бы очень хотел, чтобы это было на всю жизнь, и постараюсь, чтобы так оно и было.

— И вы знаете уже вашего будущего начальника?

— Да, сэр, это выдающийся человек!

— Скажите, господин Кадоваки, есть ли у вас мечта и о чем она?

— Есть, сэр! Я мечтаю о том, как моя будущая жена будет встречать меня в моем: доме, когда я буду возвращаться из моего банка! Я хочу, чтобы в моей токонома всегда были свежие цветы! Я мечтаю быть окруженным моими детьми, а когда состарюсь — детьми моих детей!

— Простите, а кандидатка на роль будущей жены уже есть?

— Есть, сэр! Мне в этом повезло: я люблю ее, а она любит меня. Вы знаете, наверное: большинство браков в Японии и сейчас еще заключается по сговору родителей, молодые часто почти не видят друг друга до свадьбы. А мы познакомились сами. В поезде. Ее родители, как и мои, — фермеры…

К родителям Кадоваки мы заглянули через несколько дней, благо, маршрут очередного путешествия по стране пролегал не так далеко от их деревни.

— Только это ужасная глушь, — виновато предупреждал Кадоваки. — От города Цуруока придется минут тридцать ехать на автобусе.

В «глуши» оказался крестьянский дом с высокой и толстой крышей, довольно просторный, но уже весьма прохладный в эти позднеоктябрьские дни. Как и всюду, застеленный циновками пол, очаг посредине, на полке — два алтаря: буддийский и синтоистский, вокруг развешаны сложенные бумажки с молитвами. Пришли соседи, среди них — молодой, двадцатидвухлетний фермер.

— И много у вас таких молодых в деревне? — поинтересовался я.

— Их почти нет, — задумчиво ответил Кадоваки-старший. — Этот — исключение. Влюбился в девушку из нашей деревни и остался тут…

Парень смущенно потупился.

Я уже слышал, что проблема «отхода» молодежи из деревни остра в Японии. Правительство пытается принимать меры, чтобы управлять этим процессом. Весь урожай риса скупается государством по довольно высокой цене, и все же…

— Все же неизвестно, кто будет сеять и убирать рис, когда мы состаримся, — услышал я от фермеров. — Что ни говорите, а работа наша крестьянская — не самая чистенькая. Молодежь этого не любит…

Принесли угощение: рыбу, рис. Великолепный, идеально чистый рис.

— Попробуйте, в наших краях производится лучший рис в Японии…

Это сказал мой Кадоваки, но я-то знал уже, что никогда он не вернется к своим рисовым плантациям.

Вообще-то Кадоваки, как выяснилось впоследствии, был парнем веселым и компанейским, знатоком бейсбола и современной музыки. Но иногда его завидная ясность души словно бы чем-то затуманивалась. Так было — или, может, мне показалось? — и после посещения отчего дома. В один из вечеров в гостинице он вдруг спросил меня ни с того, ни с сего:

— Скажите, а что вы думаете о врожденной вине человека?

— Бог с вами, о чем вы говорите, Кадоваки-сан?

— Да, так… всякий человек, по-моему, время от времени чувствует, что он перед кем-то виноват… неизвестно, в чем и перед кем, но виноват… разве вам не приходилось это испытывать?

Я подумал тогда, что подобный ход мыслей был, возможно, следствием католического воспитания. Но едва ли это объяснение было исчерпывающим.

Еще в Москве знающие люди предупредили меня:

— Бери с собой побольше подарков. В японский дом без подарка являться не принято. Гостя, впрочем, без подарка тоже не отпускают.

Послушавшись совета, я вез с собой в Токио добрый чемодан русских сувениров.

В Японии действительно существует подлинный культ подарка. Ценность преподносимой вещи, как заметил я, особой роли не играет: направляясь даже в очень зажиточный дом, можно купить в лавчонке на углу пакет апельсинов, который в сезон стоит гроши, и будет отнюдь не зазорно явиться с таким подношением. Можно не сомневаться: хозяин примет его с благодарностью, даже заведомо зная, что подарок куплен на специально отпущенные фирмой «казенные» деньги (если визит носит отчасти деловой характер). И найдет такие слова, которые позволят вам думать, что ваши апельсины — поистине уникальны, что таких на свете еще не бывало.

Однажды в поездке на Хоккайдо у меня иссяк запас прихваченных из Токио московских сувениров. К моменту прощальной встречи с одним из работников местного радио, немало сделавшим для того, чтобы мое пребывание на острове было плодотворным, в моем распоряжении оставалась только довольно бесформенная меховая фигурка в мутном полиэтиленовом пакете, изображающая, согласно этикетке, полярную нерпу, но изготовленная, согласно той же этикетке, почему-то в Казани. Но самое ужасное было то, что в местных магазинах было полным-полно подобных зверюшек, отличавшихся от моей только более высоким качеством.

К моему удивлению, мой сопровождающий Гото стал с жаром уверять меня, что это как раз то самое, что нужно.

— Но зачем господину Коминами эта нерпа? — спрашивал я.

— Как?! Он положит ее в токонома!

— Но ведь в здешних магазинах…

— Вот именно! К нему придут гости, удивятся и спросят: «Уважаемый Коминами-сан! Зачем вы положили в свою прекрасную токонома эту меховую нерпу, которая есть в каждом японском магазине!» А господин Коминами улыбнется и скажет: «Вы ошибаетесь! Это особая нерпа, ее подарил мне гость из Советского Союза!»

В другой раз тот же Гото пригласил меня на ужин в свой дом. Я захватил для хозяйки флакон московских духов. Когда пришла пора расходиться, была принесена коробка с носовыми платками, и каждая из присутствующих женщин унесла с собой частичку аромата «Красной Москвы», не переставая воздавать ему самые изысканные похвалы.

Так что подарок надо уметь еще и принять! Это тоже своего рода искусство. «Боже вас сохрани, — говорили мне, — получив красиво завернутый подарок, прятать его в карман — посмотрю, мол, дома! Обязательно откройте тут же и найдите что-нибудь сказать!»

Однажды случилось невероятное: бесчисленные гостиницы многомиллионного Токио оказались переполненными, и достать номер стало так же трудно, как в среднем областном центре, когда там проходит одновременно кустовой слет передовиков сельского хозяйства и зональное совещание молодых поэтов и поэтесс. А на центральных улицах города замелькали фигуры пожилых и молодых леди и джентльменов в легких шапочках-пилотках, увешанных разноцветными значками. Это были «львы» и «львицы», члены международного «лайонс-клуба».

Как говорится, век живи, век учись. Я и не подозревал, что существует эта организация, столь авторитетная, что самый факт избрания ею Токио местом для своего пятьдесят второго ежегодного конгресса явился, по словам газет, большой честью для Японии и японского народа…

«Около 12 тысяч иностранных делегатов из более чем ста стран прибыли в Токио, и японский секретариат занят приисканием им мест для расселения, — писала. Джапан таймс». — Около 15 тысяч местных «львов» и «львиц» объединятся с ними в четырехдневном заседании».

Из одной только Никарагуа прибыло семьдесят девять делегатов!

«После олимпийских игр — наибольший слет иностранных гостей в Токио!» — писали газеты.

В универмагах появились плакаты «Добро пожаловать, львы!»

Появился специальный плакат и при входе в нашу гостиницу «У. М. С. А.». Вскоре в холле, коридорах и лифте стали попадаться «львы, «львицы» и «львята» — ребятишки в майках с воинственными надписями: «Лев рычит!»

Однажды утром обнаружилось, что какой-то одинокий филиппинский «лев», прибыв ночью и не найдя свободной комнаты в «У. М. С. А.», преклонил главу на диване в вестибюле.

— Съезд богатых людей, которым нечего делать, — коротко бросил мой знакомый Питер Уайт, когда я обратился к нему за разъяснениями.

По правде сказать, я подумал, что мистер Уайт, наверное, чересчур категоричен. Будь все так, как он сказал, вряд ли губернатор Токио и сам премьер-министр стали бы приветствовать съезд «львов», желая им успеха в их благородной деятельности. Труднее всего было, правда, уловить, в чем эта благородная деятельность заключается. В чаянии ответа я отправился в район Харадзюку, где, как сообщали газеты, должен был состояться большой парад «львов».

Импровизированные трибуны жужжали в ожидании. Я схватил за пуговицу пожилого джентльмена, на пилотке которого была пришпилена табличка: «Ральф Уиттен, бывший международный директор».

— Пожалуйста, мистер Уиттен, объясните мне все про «львов»!

— О, ради бога! И вы действительно ничего про нас не знаете? Нас больше миллиона в ста сорока странах!

Мне стало очень стыдно. Впрочем, скоро я взял реванш.

В Японии любят уличные шествия.

Городок Идзумо празднует юбилей

железнодорожной станции

— Могу я знать, с кем имею честь?.. — поинтересовался Уиттен.

— Советский писатель. Стипендиат ЮНЕСКО…

— ЮНЕСКО? Гм… Что это такое?.. — задумчиво спросил бывший международный директор.

Зато относительно деятельности «львов» мистер Уиттен объяснил мне очень доходчиво:

— Допустим, вы любите кекс к чаю. Отказаться от кекса — небольшая потеря для вас. Но если миллион человек в течение хотя бы месяца будет отказываться от кекса — это будет уже значительная сумма, которую можно израсходовать на добрые дела. Мы помогаем детям, родившимся с физическими дефектами, инвалидам, которые ходят вот так, — тут мистер Уиттен даже выхватил трость у соседа и для большей наглядности продемонстрировал мне, как ходят инвалиды. — Некоторые «львы», умирая, завещают роговицу своих глаз для хирургического лечения некоторых видов слепоты…

Нашу беседу прервал звук фанфар. Парад начался.

«Львы» шествовали дружными рядами. Во главе каждой «национальной» колонны — оркестр, состоящий в основном из молодых дам — барабанщиц и флейтисток, за ними — жонглерши, акробатки в мини-костюмчиках из серебряной, золотой и прочей яркой ткани, опереточные генеральши в киверах с султанами — непременные почему-то элементы всех подобных шествий. В широких сомбреро и шарфах, в индейских плащах-одеялах прошли, пританцовывая, перуанцы. Большое полотнище с кленовым листом торжественно пронесла Канада. Блеснули экзотическими нарядами Гонконг и Таиланд, а новозеландцы, — наоборот, подчеркнуто европейским лоском. Джентльмен в рыцарской мантии представлял далекую Мальту. Не обошлось без Испании, ФРГ. Скандинавия составила сводный отряд: флагов больше, чем людей.

А самыми многолюдными и приметными странами, если судить по «львиному» параду, являются Огайо, Техас, Теннеси, Канзас, Небраска…

Зеленые жилеты — Орегон!

Светло-лиловые — Северная Каролина!

Красные — Монтана!

В последующих поездках по стране я не раз встречал следы пребывания «львов»: в студенческом общежитии — подаренную ими стиральную машину, в различных местах Токио — воздвигнутые в ознаменование конгресса мемориальные камни. Синий значок с латинской буквой «Б» я видел на лацканах у многих людей, в том числе весьма симпатичных и достойных. Не забыть мне и молодого индийского «льва», с которым мы познакомились в дни конгресса. Милый такой, простодушный «лев».

— Из Советского Союза? — воскликнул он. — Как интересно! Слушайте, это правду говорят, что у вас совсем-совсем нет американцев?

— Что вы имеете в виду? — не понял я. — Кое-какие, конечно, есть. Дипломаты, корреспонденты, артисты, туристы. Деловые люди приезжают…

— Нет, я говорю о другом! Таких, знаете, ну, которым принадлежат заводы, банки и прочее! У вас, на вашей земле!

— Таких нет. Ваши сведения абсолютно правильны.

— Удивительно! — закричал индиец. — Выпьем кока-кола!..

Я не собираюсь ставить под сомнение благородство такого дела, как помощь детям, обиженным природой, или посмертное жертвование своей роговицы для нужд глазных клиник.

Но все-таки смысл токийского парада, ради которого семьдесят девять «львов» летели из одной только республики Никарагуа, остается для меня глубокой тайной. Если после затрат на все эти дальние путешествия, обмундирование, выучку оркестров и прочее что-то еще перепадает и слепым, и хромым, и детям — приходится согласиться с Питером Уайтом хотя бы в том, что «львы», несомненно, очень богатые люди…

В будничной толчее, возле самого спуска на одну из станций «подземки», вдруг ударяет в уши резкая, пронзительная музыка.

Играет на аккордеоне человек в солдатской униформе, выцветшей почти до белизны. Рост музыканта на четверть укорочен: вместо ног — обрубки. Его товарищ стоит рядом на четвереньках: вместо одной ноги и обеих рук — протезы. Падают медяки в жестяную кружку. Старые куртки, старые костыли. Старые, выгоревшие каскетки на головах. И лица старые. Только стереодинамик «Сони», с которым соединен шнуром и вилкой аккордеон солдата, последней, новейшей марки.

Я не раз видел такую картину в разных городах. И почему-то всегда одна и та же страшная композиция: один — с аккордеоном, на обрубках, другой — на протезах, на четвереньках. И рвущая душу, усиленная современным динамиком, военная музыка.

Газеты сообщают: из тропических зарослей одного из островов Филиппинского архипелага вышел и сдался властям еще один унтер-офицер императорской армии. Его удалось наконец убедить, что война окончилась без малого тридцать лет назад. Дневники отшельника будут опубликованы в ближайших номерах газеты.

Поэт, не старый еще человек, рассказывает: «В сорок пятом я был курсантом военно-морской школы. Школа располагалась на одном из островов Внутреннего моря. Помню, мы стояли в строю, шеренгой. И вдруг я почувствовал затылком тепло. Потом я узнал, что это была Хиросима. Бомба взорвалась за много десятков километров от нас. До сих пор, когда обыкновенное солнце, выглянув из-за туч, внезапно пригревает мне затылок, я холодею на мгновение — не от страха, от чего-то большего, чем страх».

Одна из телевизионных компаний провела передачу — своеобразный «диспут поколений» — на тему: «Надо ли молодежи помнить о войне?» «Довольно твердить нам о войне, — говорили представители молодежи. — Нам хватает своих проблем!» Кто-то, видимо, всерьез заинтересован в том, чтобы связь времен порвалась, чтобы тяжкий опыт забылся, чтобы молодое поколение не помнило о войне…

Все играет, играет безногий солдат на своем аккордеоне. И, похоже, ему важны не только медяки в жестяной кружке. Хочет он, чтобы люди помнили, не забывали. Вблизи голос аккордеона кажется громким и резким. Но уже в пятнадцати-двадцати шагах его не слышно. Шумна, многолюдна токийская улица.

«Канадзава — второй Киото, только поменьше», — говорят японцы. И действительно этот город следует непосредственно за древней императорской столицей по числу и красоте памятников старины. Здесь высится один из самых известных в стране феодальных замков. Здесь есть уникальные храмы. Здесь издревле производится знаменитый фарфор, и при желании можно сравнить старинные образцы с современными.

Но я хочу рассказать о «доме ниндзя».

«Ниндзя» — это слово было знакомо мне еще задолго до поездки. Так назывались в былые времена особым образом обученные люди — воины? стражники? телохранители? — которым приписывались чуть ли не сверхъестественные способности и свойства. Если верить авторам популярных статей, «ниндзя» могли передвигаться по стенам и потолку, проникать в запертые комнаты, вообще появляться там, где их никак не ждали. Крохотной ядовитой стрелой, выпущенной из маленькой духовой трубочки, они могли по приказу своего повелителя мгновенно поразить человека и бесследно исчезнуть. Далеко пе все секреты «ниндзя» сегодня раскрыты. Однако доподлинно известно, что немалую услугу оказывали им различные ухищрения в самой архитектуре зданий, где им приходилось действовать.

«Дом ниндзя» в Канадзава построил феодальный властитель — сёгун Маэда. Построил не столько для своих неуловимых стражей, сколько для самого себя: живя в обстановке постоянных распрей, Маэда хотел стать неуязвимым, как «ниндзя».

«Дом ниндзя» построен из дерева. А этот средневековый замок воссоздан в современном материале — железобетоне

Того, кто попытался бы вступить в этот дом с недобрыми намерениями, уже при входе подстерегала яма-ловушка. Скрытая, разумеется. За свитком-картиной в одной из комнат таился ход в соседнее помещение. Существовал тайный дворик, секретный глубокий колодец, трехсотметровый подземный ход, особые приспособления на окнах, позволяющие быстро спуститься на веревке. Имелась комната, из которой можно было при случае улизнуть пятью различными способами. Под обычной лестницей, если приподнять верхнюю доску одной из ступеней, обнаруживается вторая, потайная. В помещении для чайных церемоний был предусмотрен низкий потолок, чтобы затруднить возможное вооруженное нападение со стороны других гостей — под низким кровом мечом не размахнешься. Все, что можно, предусмотрел хитроумный Маэда. А на самый крайний случай распорядился устроить в сокровенных недрах двадцатитрехкомнатного убежища мрачное помещение без окон — для свершения харакири…

«Дом ниндзя», — без сомнения, колоритнейший памятник прошлого. И все же невольное облегчение испытываешь, когда выходишь наконец из этого жуткого дома на волю, где светит солнце, где идут и улыбаются люди!

Мы идем по великолепному пляжу близ города Коти, что на острове Сикоку. Ослепительно блестит морская вода. И странно видеть, что в такую погоду пляж совершенно пуст. Я пе в первый раз вижу такую картину. И все-таки — странно.

Мы привыкли в отпускные дни ездить к морю. Мы радуемся каждой встрече с ним, бежим, раскинув руки, навстречу кудрявой, теплой волне.

У японцев происходит в основном обратное. Большинство из них в дни короткого отпуска поворачиваются к морю спиной и отправляются в горы. Там, близ одного из многочисленных горячих источников, можно снять комнату в отеле, вдоволь поплескаться в теплых бассейнах, там можно даже забыть на неделю, что существует море.

Отчасти это происходит потому, что море у берега — в особенности близ больших городов — сильно загрязнено. Но дело не только в этом: есть, в конце концов, достаточно чистые места. Главное — другое: вид моря для японца — будни, оно ассоциируется не с романтикой дальних странствий, а с тяжелым трудом рыбака. Японец уважает море — его нельзя не уважать, потому что слишком многое зависит от пего в повседневной жизни. Море кормит. И оно же насылает разрушительные тайфуны.

Недаром в созданном несколько лет назад Океанографическом институте при Токийском университете ведутся фундаментальные, многосторонние исследования моря. Особые лаборатории занимаются проблемами планктона, жизнью рыб, китообразных, ракообразных и других обитателей морских глубин. Отсюда пускаются в дальние пути гигантские морские черепахи с укрепленными на панцире приборами, опускаются на морское дно для взятия проб грунта аппараты, подобные тем, какие использовались на Луне. И пока в одних лабораториях исследуются возможности создания подводных плантаций или использования дельфинов в качестве пастухов рыбных стад, в других — разрабатываются актуальные аспекты морской геологии, новые методы поисков нефти в прибрежном шельфе.

Не случайно именно в Японии рождаются проекты будущих городов, плавающих в океане на гигантских платформах: японцы убеждены, что с каждым годом море будет играть все большую и большую роль в жизни человечества.

И даже сам император, которому послевоенная конституция предоставила гораздо больше свободного от государственных дел времени, чем это было прежде, серьезным образом занимается проблемами биологии моря в собственной лаборатории. Он выпустил две книги.

…И все-таки одна из первых моих переводчиц, юная Кадзуми Адати, призналась однажды:

— Мне хотелось бы хоть раз в жизни увидеть ровную линию горизонта, лежащую не на воде, а на земле!

В одной из токийских школ в цокольном этаже мне показали великолепные классы для занятий домоводством: огромные, обитые цинком кухонные столы, швейные и стиральные машины, полный набор всего необходимого для ручной стирки, для рукоделия.

— Сразу видно, что из ваших девочек вырастут прекрасные хозяйки, — сказал я. — Можно только позавидовать их будущим мужьям!

— Вы думаете, уроки домоводства у нас только для девочек? Ничего подобного — они обязательны для всех. Мальчики тоже должны пройти полный курс. И, надо сказать, занимаются они очень старательно.

— В таком случае можно позавидовать их будущим женам: у них будут компетентные и умелые мужья-помощники — не то что иные…

— Что вы! — сказали мне. — Когда молодой человек становится мужем, он, как правило, старается поскорее забыть все кухонные. и швейные премудрости! — возразили мне.

— Для чего же их тогда учат?

— Для того чтобы молодой человек смог со временем стать супругом, смог создать семью. Вы не понимаете меня? Но это же так ясно и просто! Вступая в жизнь, юноша, как правило, располагает очень скромными средствами, ого первые заработки невысоки. Есть, конечно, обеспеченные наследники богатых семей, но их, как вы понимаете, меньшинство. Рядовому японцу, для того чтобы жениться и содержать семью, нужно скопить какой-то минимальный капитал. Иначе никакие родители не отдадут за него замуж свою дочь. А если наш молодой человек будет завтракать, обедать и ужинать в ресторане (пусть самом дешевом!), с каждой оторвавшейся пуговицей бегать в мастерскую — что он, извините, накопит? Нет, молодой житель нашей страны должен уметь сам приготовить себе чашку риса, собственноручно выстирать с вечера свою белую рубашку, идеально выгладить брюки перед уходом на работу. И пришить пуговицу так, чтобы она не отлетела в тот же день. И, если надо, зашить порвавшийся о гвоздь пиджак так, чтобы было незаметно. И самое главное — уметь грамотно вести свое маленькое домашнее хозяйство, быть рачительным и экономным. Этому мы учим на уроках домоводства!

Знак водителям: «Осторожно, дети!»

Я вспомнил уже известные мне к тому времени цифры средних заработков, расходов на жилье, питание, транспорт — и подумал о том, как жестко все взаимосвязанно в этом мире, в Японии. Вспомнились поджарые и энергичные молодые парии в одинаковых белых рубашках, заполняющие с утра — по пути на службу — токийские улицы, вагоны городской железной дороги и «подземки». Жизнь торопит, гонит, велит считать каждую сотню иен, и упаси бог выбиться из ее ритма, оказаться вне ее бешено крутящегося механизма!

…А все-таки приятно, когда молодой человек не выглядит в своем доме рохлей и неумехой! И, по моим наблюдениям, далеко не все торопятся после свадьбы забыть благоприобретенные навыки. Видел я молодых мужей, которые очень весело и ловко орудовали в тесных кухоньках вместе со своими юными подругами. Традиция традицией, но, видимо, как и везде, все дело в том, каков человек!