Война на Финском побережье 1854-1855 гг.

VIII. ОТНОШЕНИЯ ФИНЛЯНДЦЕВ К РОССИИ.

Война надвигалась... Война была неизбежна и потому естественно родилось желание узнать настроение умов на Финляндской окраине. Мнения по этому вопросу, видимо, разделились: одни питали полное доверие к финнам, другие смотрели на них несколько скептически, в виду большего влияния, оказываемого на все местное общество Швецией. «Три лета сряду, — писал вице-адмирал Меликов, — я был в Гельсингфорсе и заметил весьма мало сочувствия финляндцев к русским и сильное преобладание там шведских элементов. Влияние, которое политика шведского двора может иметь на действие русских, столь важно, что мне кажется полезно было бы обратить на Финляндию ныне же особенное внимание; смею думать, что при настоящих обстоятельствах необходимо теперь же сосредоточить управление этой страной в руках кого-либо из надежнейших, исключительно русских, генералов, который был бы постоянно на месте и заблаговременно ознакомился бы с расположением умов, будучи снабжен средствами, которые требуются настоящим положением Финляндии, и которые давали бы ему вместе с тем возможность внимательно следить за всем, что делается в трех северных королевствах. Мне кажется, что Финляндия есть самый слабый пункт нашей границы, и что необходимо без всякого промедления времени обратить на нее внимание».

Последующие события этого воззрения, как увидим, вполне себя не оправдали.

В начале марта 1854 г. Государь Император, в сопровождении Наследника Цесаревича и Великих Князей Константина Николаевича, Николая Николаевича и Михаила Николаевича, посетил Финляндию, в которой не был с июня 1833 г. Несомненно, что «кроме распоряжений по обороне, Император имел в виду лично удостовериться в настроении населения. И все виденное, без сомнения, укрепило в нем доверие к финскому народу». Через Выборг и Фридрихсгам, где был осмотрен кадетский корпус, оказавшийся в полном порядке, Николай Павлович прибыл 2 (14) числа в Гельсингфорс. С раннего утра до позднего вечера народ густыми толпами окружал дворец, а во время парада л.-гв. финского стрелкового батальона окна, крыши, лестницы вокруг сенатской площади были унизаны зрителями, коих, как предполагают, собралось здесь от 8 до 9 тысяч[54]. Везде Его Величество сопутствовали искренний энтузиазм и преданность жителей. Родители подымали детей на руки, чтобы показать им «величайшего из современных венценосцев». Государь, как отец в кругу своего семейства, ходил среди народа, милостиво кланялся ему, клал свою руку на головы и плечи ближайших счастливцев. В университете преподаватели и студенты встретили Государя пением «Боже, Царя храни». Вечером на лицевой стороне университета красовался транспарант с латинской надписью, указывавшей на то, что «Император уготовил пристанище возрожденной из пепла» (т. е. Абоской академии). Во время царского обеда, студенты пели под балконом дворца русский гимн и свою народную песню «Ворт-ланд» (Наш край). Вечером город «тонул в огне иллюминаций». «Его Императорское Величество и Его Сыновья во время всего пребывания в Финляндии имели случай убедиться в горячей преданности финского народа Своему Монарху и Его Дому», писали тогда «Абоские Известия». «Helsingfors Tidningar» (от 18 марта), описывая пребывание Государя в Финляндии, говорил, между прочим: Тот в Гельсингфорсе, «Чьей могущественной воле и щедрой руке он в наибольшей части обязан своим современным состоянием»; Он здесь, «Чьи взоры повелевают всеми и помимо блеска короны... Он пришел — и все сказали друг другу: Император все тот же... Высокий, могучий, как раньше, стоял Он среди нас... Его лик стал еще более властным и вселяющим преклонение».

Финляндцы просили Государя о защите их в предстоящую войну, что, конечно, было обещано и войска двинуты из России для охраны финского побережья.

Тогда же Царь посетил и Свеаборг, где находилась часть нашего флота и строились канонерские лодки.

Встреча, оказанная финнами, глубоко тронула Государя, что видно из Высочайшего рескрипта (от 12 — 24 марта) на имя господина ген.-лейт. Рокасовского. «Посетив Финляндию в начале сего месяца, Я был глубоко тронут радушной встречей всех сословий любезно-верного Мне Великого Княжества. В общей их преданности нашел Я самый утешительный отголосок Моему искреннему к ним расположению.

Мне столь же приятно было вновь удостовериться, что правительственные учреждения и лица, неутомимо стремятся развить благосостояние края; Я давно знаю, что этой постоянной цели Моих попечений споспешествует возвышенная нравственность народа, с внутренним убеждением сознающего и исполняющего свой долг.

Никогда не сомневаясь в сих доблестных чувствах Моих верных финляндцев, Я поручаю вам изъявить им Мою душевную признательность и неизменное благоволение». Вместе с тем, для раздачи бедным Финляндии, Высочайше даровано было 5 тыс. руб.

В виду того, что «в Петербурге и, может быть, в других местах империи разнеслись менее благоприятные слухи о духе жителей сего края, ген.-л. Рокасовский просил министра статс-секретаря, не признает ли он полезным напечатать рескрипт в русских газетах. Мысль Рокасовского, видимо, была принята, так как рескрипт появился в «Северной Пчеле» (1854 г. № 62).

«На следующий (1855) год в июне Финляндию посетил Великий князь Константин Николаевич. Жители Або устроили гулянье в саду Куппис, где дамы забросали Высокого гостя прекрасными букетами. Великий князь объехал значительную часть страны, побывав в Гельсингфорсе, Таммерфорсе, Тавастгусе, Кюмени, Фридрихсгаме, Выборге и на Сайменском канале. После этой поездки к ген. Бергу был отправлен следующий рескрипт: «Федор Федорович. При исполнении особого поручения, Высочайшим доверием возложенного на меня в Финляндии, я был истинно утешен радушной встречей добрых финляндцев. Не говорю здесь о прекрасном состоянии всей страны, о повсеместном порядке и спокойствии в ней господствующих и не касаюсь до военных предметов, обо всем этом всеподданейше донесено мной Государю Императору, но я прошу Ваше Высокопревосходительство передать жителям тех мест, через которые Я проезжал, мою искреннюю душевную благодарность за усердный прием мне сделанный, передать это всем чинам, всем сословиям без исключения и уверить их, что воспоминание о времени, проведенном мной в Финляндии, с 1-го по 14-ое июня, будет одним из приятнейших в моей жизни».

Свою готовность выступить вместе с русскими против общего врага, финны засвидетельствовали не малым числом примеров. Частные пожертвования в разных частях края были обильны. Граждане Або, Бьернеборга, Гамле-Карлебю и других городов сформировали на собственный счет вольных стрелков. Город Або, кроме того, внес 10 тыс. руб. сер. на военные надобности. В Бьернеборге два частных лица, отставной капитан Стремберг и купец Борго, вооружили 70 человек стрелков двухствольными ружьями. Один Абоский купец Тригг пожертвовал 150 новых пик (которыми пользовались Гродненские гусары во время пребывания в городе в 1854 г.); другой купец Бернстед, вместе с отставным поручиком Юлиным, отдали свои мызы на острове Рунсала и дома в распоряжение наших войск; Бьернеборгский купец Ольденбург на свой счет содержал телеграфную линию на протяжении 35-ти верст; лагман Фальк пожертвовал годовой свой доход, состоявший из 100 бочек ржи и ячменя; купцы Кильстрем и Селин безвозмездно отдали свой пароход и две шхуны для нашей гребной флотилии; экенеский купец Старк подарил мореходное судно с матросами и содержал его на свой счет. Финляндские врачи безвозмездно пользовали наших больных. Дворянство и землевладельцы строили на свой счет магазины для хранения хлеба. На севере Финляндии поселяне установили умеренную цену на припасы, необходимые для войск. Женщины не оставались безучастными к делу ухода за ранеными. Офицерским женам, на время отсутствия в походах их мужей, в г. Або даны были квартиры, а солдатские жены призревались городскими и сельскими обывателями. Улеоборгские городские старшины отвели для расположенной у них роты деревянный двухэтажный дом с магазинами. Нюстадские жители выстроили на свой счет экзерцисгауз, кухни и склады для провизии. В Гамле-Карлебю, при содействии коммерции-советника Доннера, уступили под финские войска двухэтажный каменный дом, дали железные кровати и проч. Каскеский купец Гренберг и таммерфорский Франц Френкель, движимые верноподданническими чувствами, вызвались сформировать каждый на свой счет команду из 10 человек стрелков и т. д.

Финляндский сенат, как мы видели, выразил готовность на средства края построить 40 канонерских лодок, а также принять на себя расходы по временным госпиталям и озаботиться обеспечением войск запасами продовольствия по умеренным ценам.

В мае 1855 г. состоялось Высочайшее повеление о введении в столичных университетах и гимназиях преподавания строевого устава пехотной службы, а для студентов кроме того — артиллерии и полевой фортификации. При этом, окончившим курс в университете даны были известные преимущества по приему их офицерами в пехоту и кавалерию. Желая приохотить население Финляндии к поступлению в военную службу и понимая выгоду укомплектования армии гг. офицерами из образованных молодых людей Александровского университета, ген.-адъютант Берг признал полезным распространение Высочайшего повеления также и на это высшее учебное заведение Финляндии. Ходатайство его было уважено и 30-го ноября 1855 года состоялось Высочайшее повеление открыть для Гельсингфорсских студентов, желающих поступить в войска, особые курсы, нечто вроде военного факультета на шведском языке, с целью преподать им главнейшие сведения военного дела и строевого обучения. Попутно студенты упражнялись в практическом письмоводстве. Учителя преимущественно из финляндских уроженцев, вознаграждались из финляндских сумм. Курс был 4-х месячный. Окончившие университет и прошедшие этот военный курс, определялись на службу прямо офицерами, причем, для более легкого изучения военного дела, назначались сперва в финские поселенные батальоны. — Финляндцы откликнулись на это нововведение и курсам не пришлось пустовать. Двадцать шесть человек было таким способом приготовлено для военного дела и 14 произведены прямо в офицеры, а остальные — зачислены унтер-офицерами. С прекращением войны курсы эти, конечно, закрылись.

Едва ли не самыми тяжелыми для населения явились постойная и подводная повинности, в виду значительного числа расположенных в крае войск. Однако всеподданнейшие рапорты финляндских губернаторов устанавливают, что ни со стороны жителей Финляндии, ни со стороны войск жалоб не поступало.

Напротив, имеются донесения, показывающие, что между крестьянами и солдатами устанавливались наилучшие отношения. Тавастгуский губернатор в своем отчете (за 1854 г.) писал, что при отправлении весьма тягостной подводной гоньбы, владельцы земель сами устраняли все встречавшиеся затруднения. Расположенных на зимние квартиры нижних чинов население принимало «с радушием, которое потом, вследствие примерной дисциплины, превратилось во взаимную приязнь». Жители просили генерал-губернатора расположить у них те же самые войска, которые ранее квартировали у них. «Считаю себя счастливым, — продолжал тавастгуский губернатор, барон Ребиндер, — Вашему Императорскому Величеству всеподданейше донести об этих результатах стремления правительства и верных подданных, дабы, хотя и обычаи, наречие и вероисповедание иногда различны, присоединить и слить в одно общее семейство все народы Империи».

В январе 1856 г. генерал-адъютант Берг командировал нескольких офицеров для осмотра квартирного расположения войск в Финляндии. Некоторые результаты их донесений были представлены военному министру и доложены Государю Императору. Оказалось, что войска вообще жили в большом согласии с жителями Финляндии, а в некоторых местностях края население выразило даже большое радушие, гостеприимство и расположение к ним. В Абоской губ., благодаря хорошему отношению жителей к расквартированным нижним чинам, они имели не только койки, но и постели, подушки и иногда даже простыни и одеяла. Офицеры и солдаты не находили слов для выражения благодарности. Губернатором в Або состоял тогда ген.-м. Кронстедт, человек посредственных способностей и слабого характера. Он не умел заставить ни любить себя, ни бояться, но в душе был чрезвычайно предан русскому правительству и выгодам Империи.

В западной половине Нюландской губ. между обывателями и солдатами существовало также «хорошее согласие». Люди резервной гренадерской дивизии были столь тихи и скромны, что крестьяне гораздо охотнее желали иметь их на квартирах, чем финских солдат. Некоторые губернаторы, как напр. Абоский ген.-м. Кронстедт, были чрезвычайно внимательны к войскам.

Несчастья, которые постигли города Улеоборг и Брагестад, сильно отозвались на всей Финляндии и потому преданность русскому правительству возросла, вместе с усилением ожесточения к иноземным врагам. — Население местами просило о присылке войск для охранения сел и городов. Чтобы поддержать этот дух правительство делало все, что могло, желая успокоить население и укрепить в нем уверенность, что оно не останется без защиты, а также пытаясь избежать упрека, который делался в крае шведскому правительству 1808 и 1809 годов». С другой стороны, весьма благоприятно повлияло удачное отражение неприятеля при Гамле-Карлебю, где плечом к плечу с солдатами стояли горожане. В подобных обстоятельствах, надо полагать, кроются некоторые объяснения особенно приветливого отношения населения к расквартированным среди него войскам. Известен, напр., факт, что после пожара в Улеоборге, в городе Борго наступило уныние, но с прибытием туда войска (эскадрона Гродненских гусар) обыватели ожили.

Постой войска, исполнение повинности по его транспортированию, рост цен на все продукты — все это, конечно, пришлось перенести населению, как неизбежное последствие войны. Но, с другой стороны, «к утешению населения», — как выразился один из современников (Авг. Шауман), — «осталось большое количество серебряных рублей». Этого утешения лишена была, конечно, местная администрация, или, точнее говоря, финляндская казна. Биограф поэта Рунеберга (I. Е. Strômborg) утверждает даже, что никакого должного внимания к доходам края не было проявлено, особенно генерал-губернатором ген. Бергом, который для своих мероприятий по защите края до такой степени широко пользовался финляндской кассой, что дал одному высокопоставленному местному деятелю повод сказать, что он «положительно ест деньги». Но все это переносилось без ропота и неудовольстия. Другой финляндец в стокгольмской газете «Aftonbladet» обвинял ген. Берга даже в расходовании казенных денег на свои удобства. «Это обвинение, — говорит писатель наших дней, — справедливо лишь отчасти, так как ген. Берг обращался с казенными средствами легкомысленно, желая расположить в свою пользу общественное мнение щедростью и раздачами». Но мы уже знаем, что финляндцы и ген. Берг вообще «не были созданы друг для друга», как выразился в своих воспоминаниях Авг. Шауман, и потому легко понять, какое чувство побудило их подчеркивать указанные обвинения.

Провожали русских воинов и встречали повсюду с должным вниманием и радушием: устраивались обеды, говорились речи, а нижних чинов угощали водкой, пивом, булками, сигарами и пр. («А эти нижние чины, находясь на берегу Балтийского моря, ожидали «себе ежедневно неприятеля, чтобы с ним побиться на острые штыки и на горячие пули и ядра».

Когда в Выборг вступили Гродненские гусары, шедшие в Финляндию сохранить то, что завоевали их деды, гусар встретила депутация от города. Фридрихсгам дал в честь их блестящий бал, на который съехались даже из окрестностей. В Ловизе они разговлялись у одного русского купца. 1-я Гренадерская дивизия, под начальством ген.-м. Гильденштуббе, прибыла в Гельсингфорс уже в начале апреля 1854 г. За ними явились казаки и другие воинские части. Все были радушно встречены представителями Гельсингфорса и угощались на счет города. «Но к счастью, — прибавляет откровенно Авг. Шауман, — не все вновь прибывшие части остались в Гельсингфорсе». Значительная часть их проследовала далее и была расположена в окрестных городах и деревнях; однако, не мало их осталось на постое среди обывателей главного города Финляндии. Гостиницы были, конечно, переполнены; пробки шампанского щелкали ранней и поздней порой, звенели шпоры, гремели сабли и блестящие рубли перекатывались по выручке.

Вообще между финляндцами и русскими существовали простые и естественные отношения. Вместе они делили тогда и горе, и радость. В воспоминаниях В. Д. Кренке находим описание одного эпизода, который, в данном случае, может служить некоторой иллюстрацией к нашим словам. Когда последовало Высочайшее разрешение наименовать батарею на Турки-Саари «Николаевской», т. е. именем Великого Князя Николая Николаевича, то В. Кренке задумал устроить (27-го июня 1855 г.) на этом острове маленькое празднество. Пригласительные билеты, кроме военного начальства, разослали почетным жителям гор. Выборга, а также некоторым помещикам, купцам и фабрикантам. Из Выборга гостей доставили на остров на двух пароходах «Выборг» и «Тосна». Остров убрали, как могли, флагами и растительностью; взяли с собой и музыку. На пароходах едва ли не преобладали дамы. После молебна сели за обед. Кому не хватило стульев, те воспользовались барабанами и ранцами. Все были в отличнейшем настроении духа. В первый раз встретившиеся и не знавшие поименно друг друга, казались старыми знакомыми. Вдруг подул ветер, налетела грозовая туча и разразилась ливнем. Но и эта гроза не испортила общего хорошего настроения. После обеда все прокатились на лодках к передовому укреплению Равансаари. С согласия военного губернатора, генерала Теслева, ударили тревогу и произведен был к общему удовольствию маленький маневр. А в заключение на гранитной площадке Николаевского острова устроили веселые танцы. Оживление было общее. 30-го августа того же года, стараниями преимущественно офицеров 1-й дружины государственного ополчения, в Выборге был устроен бал по подписке; жители города также приняли в нем участие. Вообще, насколько возможно судить по воспоминаниям современников, общение гг. офицеров с местными обывателями г. Выборга было довольно частое и вполне нормальное.

31-го мая (н. с.) 1856 г., по случаю заключения мира, некоторые жители г. Борго и его окрестностей устроили завтрак, на который были приглашены офицеры расположенных там русских войск. Это, конечно, также свидетельствует, что обыватели остались довольны их поведением. В те времена, — прибавляет биограф Рунеберга, — не замечалось еще в среде русских (офицеров) той вражды, которая более или менее проявилась после того, как национальная партия в России начала свои нападки (?) на права и привилегии Финляндии.

Как в военной, так и в гражданской среде финляндцев были случаи выражения сочувствия к русским победам и геройским подвигам. Славную Синопскую победу отпраздновали весьма единодушно все сословия г. Або. Они оценили то спокойствие, которым наслаждалась Финляндия под могущественным скипетром Русских Императоров. В день тезоименитства Государя (6 — 18 дек 1853 г.) обыватели Або, вместе с расположенными там войсками, устроили бал. Все зашевелились. Обыкновенная монастырская тишина города была нарушена. Зал Сосиете украсили по указанию художника Экмана; в общей работе слились местные архитекторы, купцы, аптекаря и русские офицеры. Губернатор, ген.-м. Кронстедт, открыл торжество речью на шведском языке, в которой исчислил благодеяния, излитые Монархом на Финляндию и в особенности на Або. «Мы собрались по одному чувству верноподданнической преданности к Государю Императору Николаю I, для выражения общей радости, по случаю блистательных побед, одержанных над турками». Громкое «ура» перекатилось по зале и большая часть гостей по-русски пропели «Боже, Царя храни», хотя многие не знали этого языка. Вечером город был иллюминован.

Адмирал Нордман удостоверяет, что «все славные дела Севастополя читались в команде морского финского экипажа и с завистью произносились имена героев-матросов Кошки, Шевченки и др.». Среди чинов этого экипажа в пользу инвалидов было собрано до полутора тысячи руб. сер. Был и такой эпизод. Финским матросам объявили, что имеющие право на отставку не будут задержаны более в частях войск. Сорок стариков вышло из рядов с заявлением, что от отставки отказываются, желая в будущем 1856 году положить живот свой за права Монарха, во славу России, во славу счастливой Финляндии.

Рассматривая настроение финляндцев и их отношения к России и русским в период военных действий, необходимо прежде всего отделить аландцев от остальных обывателей Великого Княжества. Аландцы рознятся от финляндцев, живущих на материке, не только своим характером, воззрениями и обычаями, но также и своим поведением в военное время. По господствующему среди аландцев взгляду, они себя не причисляют ни к финляндцам, ни к шведам, а называют просто «бленнинг». В действительности же они шведского происхождения и по нравам, характеру, местным условиям и занятиям, конечно, схожи более всего с жителями, прилегающего Скандинавского полуострова. Аланд лежит слишком близко к Швеции, чтобы избежать её влияния. В аландце соединяется земледелец с моряком, причем, однако, он более моряк. Он не обладает твердостью, обдуманностью и благонадежностью финна. Аландец более склонен к довольству (комфорту), коварству, корыстолюбию, болтливости и хвастовству на словах, чем финн; он трусливее финна, но только не на море, где проявляет мужество и хладнокровие, идя смело на встречу бурям и непогодам; между моряками Балтийских берегов он едва ли уступит кому-либо первенство. Аландец более финна впечатлителен, легкомыслен и поверхностен. Обладая природным умом, он оборотлив. Его помыслы более направлены к добыче денег, чем к отвлеченным размышлениям. Эта общая характеристика объясняет многое в дальнейшем поведении аландца в те дни, когда его острова покрылись неприятельскими войсками. Кем бы ни считал себя аландец, но, по словам финляндского писателя Топелиуса, его симпатии обращаются вместе с торговым флагом, то на запад, то на восток.

Как только неприятель, по взятии форта Бомарзунда, покинул Аландские острова, и адмирал Непир дал знать, что вновь признает Аланд русской областью, генерал-губернатор Финляндии, ген.-лейт. Рокасовский, немедленно командировал туда для точного расследования поведения населения и восстановления порядка двух надежных финляндцев — подпоручика Гаделли и протокольного секретаря финляндского сената фон Борна. Первый был избран потому, что обладал на Аланде недвижимостью, почему хорошо знал местных жителей и окружающую обстановку; второй был известен своей распорядительностью и всегдашней готовностью содействовать пользе края. Борну предписано было исследовать поведение ленсманов, собрать сведения о всех, нарушивших присягу и узнать, куда девались хлебные запасы Бомарзунда.

Возложенную на него задачу Борн выполнил прекрасно. В его обширном донесении раскрыта полная картина Аландских островов за время осады форта.

В апреле 1854 г. ген.-л. Рокасовский писал министру статс-секретарю: «При настоящих политических обстоятельствах Аландские острова более прочих местностей Финляндии, подвержены будут неприятельским покушениям, вследствие коих сообщение между этими островами и материком может на время вовсе прекратиться. Аландские жители, известные с прежних времен патриотическим и воинственным своим духом, по дошедшим до меня сведениям, и ныне готовы встретить неприятеля с оружием. Остается правительству поддержать этот дух, дать должное направление похвальному стремлению жителей и руководить их во всех мерах, которые могут быть приняты для защиты берегов и населения». Вследствие этого ходатайства уже в начале 1854 г. сделано было распоряжение о командировании, в ведение подполковника Фуругельма, из каждой роты Лейб-Гвардии Финского и Гренадерского стрелковых батальонов по одному унтер-офицеру и по два рядовых, дабы они, в случае высадки неприятеля на Аландские острова, содействовали возбуждению жителей к отражению врага и вообще защиты края. Кроме того, подполковнику Фуругельму дали небольшое судно, примерную сумму денег и двух чиновников. На это командирование испрошено было Высочайшее соизволение, в виду заверений местного начальства о похвальном желании жителей содействовать нашим войскам. С этой же целью разрешено было отпустить на Аланд 500 драгунских ружей. Эти хлопоты оказались напрасными. — Сперва некоторые данные указывали на то, что вся эта забота принесет известную пользу: настроение умов благоприятствовало нам, народ выражал преданность Государю и страшился неприятеля; жители с готовностью несли тягость постоя и перевозки войск и когда подп. Фуругельм, через ленсманов и духовенство, вызвал охотников для защиты Аланда, в случае высадки неприятеля, то отозвалось до 150 человек. Им роздали ружья. 8-го мая движение неприятельских кораблей давало основание ожидать высадки, почему охотников вызвали повестками в указанные пункты. Большая часть их явилась. Однако надобности в них не представилось и их распустили в тот же день. В половине июня охотникам Сундского прихода предложили прибыть, для охраны островов Прест-Э и Тефт-Э, и люди покорились призыву.

Но вскоре все изменилось. Главную перемену произвела высадка неприятеля. Видя значительные военные силы неприятеля, народ испугался и решил, что крепость скоро должна пасть и острова окажутся во власти врагов. Кроме того, союзники влияли на население разного рода слухами. Цель всяких пущенных в ход рассказов сводилась, конечно, к возбуждению мирных жителей против его законного правительства.

Пугая народ, говорили, что Финляндия уже занята, что города Або и Гельсингфорс сожжены, что рекрутская повинность будет усилена. Мало того, крестьянам обещали освобождение от всяких казенных податей и поборов, свободную торговлю, широкое винокурение и т. п. Из Аланда сулили создать независимую область, под покровительством западных держав. Хотя аландские жители, занимающиеся тюленьим промыслом, и славятся своей стрельбой, но добровольно желающих получить порох и ружья оказалось мало. «Впрочем, чрезвычайно было трудно, — говорит офицер Бомарзундского гарнизона, поручик Шателен, — и рассчитывать на вооружение мирных жителей, по большей части шведского происхождения, при таких незначительных силах с нашей стороны, в сравнении с неприятелем». Таково одно объяснение отношения аландцев к делу. Другое, исходившее от местных финляндских властей, указывало на то, что они, не отличаясь особой храбростью, были значительно запуганы войной, а по коренным своим привычкам, особенно преданы торговым интересам[55].

Ведавший делом добровольцев, подп. Фуругельм, также аттестует аландцев людьми не воинственными и туго жертвующими своей жизнью. На «легионы» поэтому нельзя было надеяться. На главном острове преобладали земледельцы, а рыбаки находились разбросанными по мелким островам, откуда затруднительно было являться; да, кроме того, они неохотно покидали свои жилища. Ощущался также недостаток в таких подготовленных людях, которых можно было бы поставить во главе добровольческого движения. А главное — аландцы боялись мести неприятеля.

Очень своеобразную роль играли на Аланде несколько шведов. Трое из них (Девель, Торель и Седерберг) были поручиками, один портным по профессии (Берггрен). Их называли толмачами неприятелей, но кажется вернее будет отнести их к подстрекателям населения. При своем отъезде, Девель нагрузил целую яхту добычей всякого рода. Портному союзники обещали все, что уцелеет при разрушении Бомарзунда. Во многих шведах наши неприятели имели усердных помощников, которые собирали для них сведения о расположении войск, о продовольственных пунктах и т. п. Посредниками служили прежде всего рыбаки, которые каждое лето являлись за свежими продуктами для Стокгольма. Наибольшее же старание к розыску полезных для неприятеля сведений прилагал Грислегамнский комендант, барон Оксеншерна. По согласному показанию многих, он не упускал случая сообщать неприятелю все нужное, а во время бомбардирования Бомарзунда содержал на Аланде специального шпиона, чтобы без промедления получать известия об успехах союзников. Когда затем, в ноябре 1854 г., из Эккерэ в Грислегамн установлено было прежнее прямое почтовое сообщение, барон Оксеншерна лично отправился к людям, прибывшим с Аланда на первой лодке, и изъявил свое удовольствие, что может приветствовать их, как братьев, ибо русская власть над островами прекратилась и русское знамя никогда более не будет развеваться над ними. Лоцманский смотритель (кап. Хальбек) в своем донесении писал, что когда аландцы приезжали в Стокгольм, шведы раздавали им разные брошюры и газеты (Folkets rôst), чтобы статьями порицательного характера унизить русское правительство в глазах его аландских подданных.

Все указанные обстоятельства, разумеется, влияли на островитян, расшатывая их, и без того не особенно прочные, нравственные устои. Были случаи, когда крестьяне, не зная как поступить в известном случае, обращались за советами к пасторам и те (напр., Саделиин), не всегда, видимо, обладая достаточным мужеством, склоняли их к исполнению требований неприятеля.

Все это привело к многим печальным результатам.

Поручик Девель, от имени главнокомандующего, «в весьма обязательных выражениях» писал к ленсманам, поручая им делать разные объявления в приходах. Так, однажды поселянам заявлено было, чтобы они доставили в главную квартиру союзников (дер. Финбю) не менее одной скотины с каждого крестьянского двора; в другой раз он прислал приказание отобрать у одних крестьян кули муки, полученные из Бомарзунда, и раздать другим, а разные вещи, приобретенные от пленных офицеров, доставить в французский лагерь.

Так как случалось, что неприятель угрожал сжечь деревню или наказать ослушников его приказаний, так как он прибегал к произволу и силой отбирал скот от хозяев, не хотевших добровольно отдать его за плату, то у многих аландцев родилась трусость. Они опасались также шпионов, отыскавшихся, к сожалению, в их среде в немалом количестве. Все это приводило к тому, что смельчаки с инициативой не могли найти сообщников для уничтожения, напр., морских знаков; другие, из боязни, согласились представить врагам ружья, которые были частью розданы охотникам, частью имелись еще в запасе, или зарыты были в землю в скрытых местах.

Но особенно печально знать, что многие аландцы без всякого принуждения со стороны неприятеля, а единственно по собственному побуждению, решились содействовать союзникам. В расследовании фон Борна имеется особый отдел, наполненный именами тех, которые сами предложили врагам свои услуги по проведению их кораблей в шхерном лабиринте, по указанию им места высадки, по изучению местности вокруг форта и т. п.. Некоторые явились в главную квартиру союзников в первый же день их прибытия на Аланд. Изменники были обыкновенно известны ленсманам, но у последних не хватало средств отдать их в руки правосудия. Бывало и так, что крестьяне сочувствовали изменникам и клеймили позорными названиями действия ленсманов, направленные к наказанию вредных людей. Иные лоцманы, помогавшие англичанам, оправдывались тем, что, благодаря хорошей оплате, не терпели нужды, и что враги обходились с ними хорошо. Другие открыто хвастали вниманием к ним неприятельского начальства и теми стерлингами, кои получали за свой труд. Когда им напоминали об ответственности, они грозили отмстить огнем неприятеля. Имеются в дознании фон Борна указания на таких аландских лоцманов, которые во время стрельбы с корабля союзников по Бомарзунду, помогали неприятельским «артиллеристам в их занятиях». Один из изменников (торпарь Эрик Линдман), нагло говорил, что жители дер. Флака должны быть ему благодарны за то, что он указал неприятелю, намеревавшемуся высадиться у их деревни, другое, более удобное место, на берегу около Транвика. Другие (кузнец Линдстрем, вместе с работником Карлом Мовальсоном и Карлом Андерсоном) провели четырех английских офицеров по тропинкам и горам, среди камней и кустарников, столь близко к башне С, что те получили возможность произвести рекогносцировку местности. Иные, служа у неприятеля комиссионерами и шпионами, указали, где хранился архив полк. Фуругельма, где находились русские казенные лошади и т. п. Часть аландцев заклеймили себя тем, что открыли путь следования нашей почты, служили проводниками по острову для разных отрядов и т. д. Нашлись и такие, которые не пощадили даже женщину — генеральшу А. П. Бодиско. Она жила в деревне Юрт-э[56] (Сальтвикского прихода). Переодетая крестьянкой, она отправилась к главному пастору за сведениями о ходе бомбардировки Бомарзунда, где находился безотлучно её муж комендант. О ней донесли неприятелю. Но, надо полагать, что шпион был плохо понят без толмача и неприятель вообразил, что к пастору приходил сам генерал Бодиско. В усадьбу пастора прибыл целый отряд, требуя выдачи коменданта. Его, конечно, не оказалось; но, чтобы убедиться в этом, произведен был самый тщательный обыск.

Некоторые лица воспользовались присутствием неприятельского флота у берегов Аланда для того, чтобы не исполнить требований закона по судоходству и таможне. Желая избежать таможенной очистки, большая часть шкиперов на Аландских судах брали у начальника английского флота в Ледзунде свидетельства на беспрепятственное плавание в Швецию. Эти свидетельства выдавались без особых почти формальностей и, кроме того, распущен был слух, что паспорта финляндских таможен в шведских портах не действительны и что аландские суда допускаются к очистке в таможнях Скандинавии лишь под английским и французским флагом. Были и столь дерзкие шкипера, которые потребовали возврата из таможен денег, внесенных ими ранее за грузы.

Некто И. Ф. Энквист (Enqvist) очень часто и обстоятельно рапортовал ф.-Глазенапу, из чего можно заключить, что этот финляндец занимал какую-то официальную должность. 22 октября 1854 г. он доносил между прочим из Або: «Аландские жители оказывают сопротивление земским чиновникам и не признают более пасторских прав. Молодой народ хочет переправиться в Швецию, чтобы избавиться от необходимости нести русскую военную службу, из чего можно заключить, как и предполагалось, что он более настроен по-шведски, чем по-русски.

Адмирал Шанц донес (6 — 18 авг. 1854 г.) генерал-губернатору: «Твердое мое мнение (но не секретное) есть, что на Аланде много изменников». Абоский губернатор писал, что аландцы весьма трусливы и «все сделают за деньги». Лейтенант барон Бойе, со слов пастора Форстрема, сообщил о непохвальном их поведении.

Когда подобные сведения дошли до ген.-л. Рокасовского, он должен был изменить свое мнение об аландцах и (в авг.) донес военному министру, что образ мыслей между ними довольно неблагоприятен видам нашего правительства, что они старались доставлять неприятелю за плату все возможные сведения и т. п.

Однако, при наличности всех указанных печальных фактов, большинство аландцев, по словам фон Борна, «вело себя добросовестно относительно Монарха и отечества». Это же подтвердил и подпоручик Гаделли. В его дознании значится, что «жители Аланда, как служащие, так и лучшего сословия, исполнили свой долг, если не вменить им в вину того, что некоторые из последних, как и крестьяне, продавали неприятелю в Финбю и Годбю скот, который по приказанию коронного фохта, по объявленной в церкви публикации, должны были доставлять неприятелю». Чтобы извинить аландцев, приходится не ставить им на счет также расхищения крепостного имущества (железа, муки, кирпича, котлов, мундиров и т. п.) и лоцманских услуг неприятелю, так как об этих печальных явлениях подпоручик Гаделли тоже упоминает в своем расследовании, прибавляя, что наиболее жадными для наживы оказались жители Иомале, Сунда, Сальтвика, Хаммарланда и Эккер-Э. Указания же на услуги аландских шкиперов попадаются довольно часто кроме того в записках, веденных во время крейсерства английского флота в Балтийском море в 1854 г.

Общее мнение французов об аландцах было таково, что они более преданы шведам, чем русским, и что они страдали, когда исход войны 1808 — 1809 годов передал их в руки Императора Александра I. В Англии также было распространено воззрение, что финляндцы с энтузиазмом присоединятся к союзникам и восстанут против России, в надежде вернуться к Швеции. Непир признал такое мнение ошибочным. Расположение финнов к Швеции оказалось традиционным; но, в сущности, они были довольны своим правительством, от которого получили разные льготы. Быть финном значило открыть себе свободный доступ всюду. Существование в Финляндии партии, желавшей независимости своей родины, Непир не отрицает. Англичане, принявшие участие в кампании, писали, что «все порядочные люди, с кем мы только ни встречались здесь, совершенно преданны России и не желают быть подчиненными ни шведам, ни англичанам «К этому же мнению склонился и министр иностранных дел Швеции, барон Стирнельд, сказавший нашему посланнику в Стокгольме, что аландцы не проявили симпатии к иноземцам, хозяйничавшим на острове и лишь покорялись требованиям необходимости; что они вообще были сдержаны и не увлеклись иллюзиями, которыми рассчитывали подействовать на них союзники. ч «Образ мыслей аландских крестьян был в пользу русского правительства, так как они помнили оказанные благодеяния», читаем в дознании подпоручика Гаделли. Абоский губернатор также находил, что «более смыслящие жители не желают никакой перемены в управлении краем и вполне верны подданнической присяге».

Лейтенант Костенков, прибывший на Аланд непосредственно после падения Бомарзунда, не вполне примкнул к мнению Гаделли и донес командующему войсками, что «в настоящее время многие из жителей, в особенности отдаленных от Бомарзунда деревень, неохотно признают находящиеся там власти, делают иногда обиды нашим семействам и, как говорят, не очень расположены к русским». Хотя это обстоятельство подтверждено еще заявлением пастора Форстрема, но тем не менее подобное заключение нельзя отнести ко всем вообще жителям, потому что многие из них доказали свою преданность и желание скорейшего водворения порядка.

Лейтенант барон Бойе, посланный на Аланд, донес затем (в сентябре 1854 г.) начальнику Абоского отряда, ген. фон Венту, что Непир «просил, чтобы не преследовать тех из жителей Аланда, которые продавали союзникам зелень и молоко, они иначе не могли поступить».

В письме от 9 сентября адм. Б. А. Глазенапу барон Бойе, донося обо всем слышанном им на Аланде, — куда он был специально командирован на пароходе «Суоми», — рассказал о том, что английский консул Стокгольма весной, под чужим именем, приезжал в Гельсингфорс, а шведский подданный Лимберг на шлюпке из Або отправился прямо на английский адмиральский корабль. Далее барон Бойе подтверждает некоторые обстоятельства, установленные расследованиями барона Борна и подпоруч. Гаделли. Наконец, он отметил следующий эпизод: однажды поручик шведской службы Торель (или Теорелль), которого он называет адъютантом Непира, пришел к пастору Форстрему и на дворе, и кухне его застал толпу крестьян, требовавшую криками выдачи муки. Пастора не было дома. Узнав от жены пастора причину прихода крестьян, Торель обратился к ним с вопросом: что, русские вас не вешают за это? — и, получив отрицательный ответ, добавил: так мы вас всех повесим! После того он прогнал толпу со двора и из кухни.

В последние годы путешественники не раз заезжали в Скарпанс, чтобы посмотреть на то место, где стоял Бомарзунд, ныне уже забытая крепость. Оказывается, что старожилы окрестных мест сохранили хорошие и миролюбивые воспоминания о квартировавших там русских войсках и помнят несколько русскую речь, которая теперь, за неимением русских соседей, конечно, совершенно устранена из обихода. Англичан добром аландцы не поминают, так как помнят их грабежи и их дурное отношение к оставленным на островах женщинам, партии которых брались ими, как призы.

Сопоставляя все приведенные факты и приняв во внимание показания современников, хочется думать, что к Аланду, как и ко всем остальным местам, применима пословица «семья не без урода». Дурные и безнравственные люди и даже изменники нашлись, к сожалению, среди этих островитян, но они явились в общей массе лишь исключением, хотя и крупным и печальным, но все-таки не более, как исключением.

Фон Борн, прибыв на Аланд, увидел, что от бывшей полукруглой укрепленной Бомарзундской казармы уцелело лишь несколько сводов, все остальное превращено было в груды мусора; на внутреннем дворе казармы валялось около 60 старых пушек, приведенных в полную негодность, значительное число ядер, большое количество железных листов; в поврежденных казематах башни С находилось несколько заклепанных пушек и чугунных лафетных колес. Имевшиеся на Аланде 29 артиллерийских лошадей и 35 — казачьих, коими завладели неприятели, находились у частных лиц, которые требовали вознаграждения за их прокормление в течении зимних месяцев. Все остальное имущество крепости было расхищено окрестными поселянами. Особенно много они увезли муки, железных листов, разных предметов кованного железа. Присутствие неприятельского флота в Ледзунде так деморализовало жителей Аланда, что обыкновенными увещаниями и мерами полицейских властей их нельзя было удержать от разграбления развалин Бомарзундских укреплений.

Фон Борн запретил дальнейшее разграбление развалин крепости и кроме того, путем публикаций, призывал всех возвратить все казенное незаконно-захваченное имущество. К чести нескольких сотен аландцев следует сказать, что они с раскаянием вернули часть муки, крупы, овса, кованного и листового железа, при чем указывали, что были введены в соблазн «заманчивыми воззваниями неприятеля» и получили много от него, в виде вознаграждения, за подводы и за другие, понесенные во время осады, убытки.

Чтобы удержать население от дурного поведения, местное лютеранское духовенство прибегало к увещаниям, воззваниям и проповедям, в которых напоминало ему об обязанностях по отношению к Государю и отечеству. Иногда офицеры союзных войск в значительном числе, вероятно из любопытства, посещали воскресное богослужение в ближайших к ним кирках и в таких случаях некоторые финляндские пасторы находили неудобным читать установленные молитвы за Императорскую фамилию и заменяли их псалмами.

Главный пастор пробст Саделин не проявил в трудное время войны должного такта и не дал пастве своим поведением достойного примера для подражания. Он, избрав предметом проповеди важность и ценность священного писания, стал восхвалять английский народ за соблюдение праздничных дней и за усердие в деле распространения библии среди чужих наций, причем и Финляндия нередко имела удовольствие получать священные книги из Великобритании. — «А потому, — говорил проповедник, — мы должны быть благодарны сему великодушному народу, который содействовал нашей пользе в важном деле вечного нашего блаженства». — Эта проповедь была не единственной выходкой, в которой Саделин превозносил врага и не единственным поступком, характеризующим этого служителя алтаря с отрицательной стороны.

Один только Саделин из всего аландского духовенства повиновался приказанию неприятеля, доставить скот и жизненные припасы в лагерь союзников. Не смотря на то, что неприятель вовсе не переступал пределов его кирхшпиля и население не находилось под влиянием его насилия, Саделин перестал по воскресеньям читать молитву за Царствующий Дом и за успех войны, признав неуместным просить об успехе русского оружия в то время, когда край этот занят неприятелем. Все это он предписал делать также и своему помощнику и представителю другого капелланства. Тот же Саделин, обнаруживая свою трусость и заботу о собственной безопасности, советовал ленсману во всем держаться приказаний неприятеля.

Другие пасторы на Аланде не последовали, к счастью, за Саделиным и помогали Абоскому губернатору в сборе достоверных сведений о неприятеле, содействовали пересылке нужных пакетов Бомарзундскому военному начальству, давали убежище обездоленным войной и т. п. Некоторые капелланы проявили большое рвение в сокрытии казенного имущества от глаз неприятеля и вообще помогали нуждающимся, чем могли.

На Аланде, как и в других местах Финляндии, отыскались частные лица, которые в скромной своей доле честно служили родине и по собственному почину исполняли трудные обязанности, подвергая себя добровольно серьезной опасности. Провинциальный лекарь Фриман скрыл у себя и в лазарете стрелков, которые, избегая плена, перебирались на материк; он же спрятал кассу полк. Фуругельма. Крестьянин Ян Карлсон укрыл в сарае ротмистра Шеншина и его почтальона, а затем, испросив себе у англичан позволение с семейством присутствовать на богослужении в аландской кирке, помог Шеншину и его спутнику незамеченными переправиться, мимо неприятельских крейсеров, в Бомарзунд. Другой крестьянин Генрих Андерсон, прикрыв почтовые сумки кучей рыболовных сетей, переправил их на Аланд на глазах сторожевого неприятельского бота. Третий, продав англичанам рыбу и землянику, попросил у них разрешение отвезти больного своего работника в лазарет, в действительности же доставил на Аланд нужные посылки. Четвертый, шкипер Хеггблом, промышлял тем, что перевозил с Аланда в Або не только известия, но и людей. Два торпаря смело стреляли по неприятельским лодкам. Таких молодцов было немало. Одни не выдали оружия неприятелю, не смотря на его настояния, другие сообщали сведения о его движении подлежащему начальству, снимали морские знаки (бакены) англичан с фарватера, или перекрашивали их в другие цвета и т. п. Особенное усердие в этом отношении оказал ленсман кирхшпиля Фёгле-Эрбом. Он проявил, кроме того, исключительную стойкость в исполнении своих служебных обязанностей, препятствуя жителям подвозить припасы неприятелю и вступать с ним в сношения, почему в виду жалоб ненадежной части населения Аланда, был захвачен неприятелем в плен и отвезен в Англию.

Среди подобных храбрецов и находчивых обитателей Аландского архипелага выделился одиннадцатилетний сын почтальона Фагерлунда (Александр). В разгар бомбардировки Бомарзунда, когда окрестности форта были полны неприятельских солдат, этот мальчик ночью через леса и горы проник в форт, вручил почту и, выскочив из амбразуры, осторожно, местами ползком, прошел благополучно обратно мимо неприятеля.

Были и другие поступки, которые выше всякой похвалы: например, крестьянина Иогана Ульриха Янсона (из деревни Бунасбю). В его доме проживала жена бомбардира Гасмана с двумя малолетними детьми. Гасман был взят в плен; жена поехала на свидание с ним и более не возвращалась. Янсон собрал имущество детей, одел их своими средствами и, отыскав спрятанные в постели 200 рублей, вручил их лейтенанту Костенкову, с убедительной просьбой определить их в какое-нибудь казенное заведение.

Из числа аландских лоцманов многие уклонились от предложений англичан служить им проводниками; а некоторые, захваченные ими врасплох, избежали насилия, благодаря своей находчивости. рассказывают, что лоцманский ученик Й. Эр. Лильендаль не успел скрыться бегством от вооруженных вербовщиков. «Ты казенный лоцман и потому должен следовать за нами», — объявили ему через переводчика. Лильендаль спокойно ответил: «да, я, признаться, служил в звании казенного лоцмана, но лишился зрения и вынужден был выйти в отставку. Вы, конечно, можете взять меня, но пользы вам никакой от меня не будет потому, что я не вижу и на 10 шагов вперед, и, следовательно, проводить вас не могу». Его отпустили.

Во время блокады Аландских островов открылось свободное сообщение со Швецией и многие из Стокгольма поспешили к Бомарзунду, чтобы быть очевидцами его бомбардирования. Один из прибывших шведов обратился к толпе и поздравил обывателей с тем, что они скоро будут вновь его соотечественниками. Дочь шкипера девица Халлен, услыхав эти слова, заявила, что аландцы не сделаются шведами даже и в том случае, если укрепление попадет в руки врагов, а останутся русскими верноподданными. На это швед возразил: «будьте так добры, покажите мне здесь русского». «Вот русская всей душой», — ответила девица Халлен, указывая на себя.

Отметим, наконец, подвиг копииста сената Нормена. Один из аландских изменников (Андерс Михельсон) сообщил неприятелям о существовании особой кассы полк. Фуругельма и навел их даже на след этой кассы. Тем не менее Нормену, при содействии провинциального лекаря (Фримана) и капеллана (Эклева), удалось переправиться на шведский берег и через Торнео благополучно доставить все 10 тыс. руб. в Гельсингфорс, за что ему пожалован был орден Владимира (4 ст.) и 200 руб. награды.

Поведение аландцев вполне правильно оценено было генерал-губернатором, когда он, в начале 1856 г., писал министру статс-секретарю: «если некоторые из жителей Аланда, во время занятия неприятелем этих островов, по малодушию и коварным внушениям врагов, изменили своему долгу и присяге, то в тоже время многие из них оставались непоколебимыми в этом отношении и показали собой пример полной преданности законному правительству». Виновных первоначально удалили на материк Финляндии, а потом по заключении мира, предали суду; отличившихся же представили к наградам.

2-го марта 1854 г. Император Николай Павлович посетил гельсингфоргский университет и, обратясь к студентам, сказал: «большие несчастия угрожают всем нам, но Я уверен, что вы не измените находящемуся в опасности отечеству». Не может быть, конечно, ни малейшего сомнения относительно того, что финский народ решил остаться верным своему законному Монарху и исполнить долг, вытекший из факта принадлежности его России. «Но нельзя отрицать» — пишет профессор Рейн в своей обстоятельной монографии о сенаторе Снельмане, — «что у одной части её молодых членов, особенно среди студентов, сказалось фрондирующее направление»[57]. Тот ультралиберализм и противоправительственное настроение, которое обошло Европу в 1848 г., не миновало финляндской молодежи. Режим царствования Императора Николая I не только не справился с этим веянием Запада, но, напротив, некоторыми своими мероприятиями дал ему новую пищу. Наступившая война еще значительнее окрылила воображение некоторых лиц. Общество видело в Николае Павловиче и в его самодержавной власти наиболее серьезного врага конституционно либеральных идей, и потому свободомыслящие люди Финляндии выразили свое сочувствие западным державам, надеясь, что при их победе излюбленные идеи получат права гражданства в пределах их родины. Все это, вместе взятое, дало сильный толчок несбыточным мечтаниям, особенно у той кучки молодых людей, которые были известны тогда в крае под именем «бескровных» (de blodlôse)[58].

Кучка эта настолько высоко подняла голову, что в Гельсингфорсе не смели осудить её воззрений. Кто не сочувствовал её направлению, подвергался бойкотированию. Один из лучших писателей Финляндии, Зах. Топелиус, отличавшийся особенно мягким характером, религиозным чувством и вообще многими симпатичными качествами своего характера, позволил себе, в издаваемой им газете «Helsingfors Tidningar» высказаться неодобрительно по вопросу о заступничестве христианского Запада за мусульманскую Турцию. По поводу первой стычки финнов с неприятелями у Экенеса и Витсанда (Hvitsand), Топелиус, в стихотворении «Первая капля крови», в поэтической форме осудил неприятеля, оросившего в чудный весенний день прекрасный берег Финляндии человеческой кровью. В стихотворении говорилось также: «Мы защищаем наши берега, мы сражаемся за свою родину и тягость причины этой крови на нас не ляжет. Политические неурядицы, Европа, Магомет, все, все забыто, ибо теперь Финляндия привлечена к участию». За эти заявления Топелиус подвергся преследованию фрондировавшей оппозиции. Газета «Morgonbladet», редактировавшаяся тогда Авг. Шауманом, клеймила Топелиуса и инсинуировала по адресу его издания, про которое тогда говорили, что оно является полуофициальным органом, ищущим покровительства власти. Чего нельзя было высказать в Гельсингфорсе, то договаривалось в Стокгольме, где газета «Aftonbladet» широко открыла свои столбцы для всякого рода клевет и изветов, лишь бы они могли быть направлены против России. В корреспонденциях из Финляндии «Aftonbladet» изобразила Топелиуса в самых мрачных красках. О нем писали, что он «бесится как полусумасшедший против Турции и англичан» и что им руководит лакейство и заискивание. В Гельсингфорсе создалось такое общее настроение против бедного и ни в чем неповинного поэта, что даже не все его знакомые дерзали здороваться с ним на улице.

После дела при Гамле-Карлебю «фрондирующая оппозиция» еще определеннее проявила свое направление. Она прямо осмеивала воинское рвение тех граждан, которые, вместе с войсками, отражали англичан. Одному студенту, принявшему участие в защите города, пришлось перенести за это не мало насмешек. И вообще они не желали слышать каких-либо нареканий на попирание англичанами прав народа. Газета «Morgonbladet» пыталась даже, насколько возможно было, оправдать поведение англичан общими рассуждениями, в роде того, что всякая война неизбежно сопровождается несчастиями и страданиями для отдельных лиц и т. п. Только тогда, когда «Times» неодобрительно отнесся к уничтожению англичанами частной собственности в городах Брагестаде и Улеоборге, и когда в парламенте сделан был Мильнером Гибсон запрос по поводу пожаров в сих городах, в Финляндии прекратились защитительные речи, прикрывавшие морские разбои. Таким образом видно, что фронда доходила до антипатриотических выходок.

Прошло почти сорок лет. Авг. Шауман — издатель «Morgonbladet» — вновь взялся за перо, чтобы оживить это прошлое и передать (в своих воспоминаниях) потомству некоторые факты, а также пояснить ту точку зрения, которой он тогда держался, как редактор указанной газеты. Назвав Топелиуса Тиртеем и приведя два его стиха, он говорит: «Что Финляндия обязана была принять участие в войне и с оружием в руках сделать все, что могла для отражения неприятельских нападений на её берег, в этом не могло быть различия во взглядах. Этого требовал долг, тяжелый долг, который необходимо было свято исполнить. Но сознание сего долга нельзя было поднять во всех на степень энтузиазма. Если капля крови двух-трех раненых воинов и пролилась на финском берегу, то тем самым честь нашей страны не была еще запятнана, и если неприятелем похищен какой-то корабль, то этим еще право страны не было нарушено. Военное время естественно должно было причинить нам большие потери и страдания, к этому нам надлежало быть подготовленными; оставалось только терпеливо покориться им и утешиться тем, что тягость вины за все это падала не на нас... Причины войны лежали далеко от нас; Финляндия не имела никакого в них участия. В последствиях от них также нельзя было предвидеть никаких неблагоприятных (ogynsam) перемен нашего положения. Громы войны могли, пожалуй, в известной мере очистить ту давящую атмосферу, которая нас окружала; других перемен не ожидалось».

Рядом с фрондирующими финляндцами справедливость требует поставить еще одно печальное явление, которое изредка давало себя знать то здесь, то там. Мы говорим об отношениях некоторых лоцманов к своим обязанностям. Многие из них выказали себя замечательными героями и подвиги их тогда же были отмечены в русской печати. Особенно громкую известность заслужил лоцман Сёдерлинг. Этот отважный моряк на утлой лодке поехал осмотреть те места около Поркалаудда (19 июня 1854 г.), на которых неприятелем расставлены были баканы. С Сёдерлингом находился лоцманский ученик и один крестьянин. Лодка была замечена неприятелем, который стал преследовать ее на пароходе. Девять пушечных выстрелов было сделано по лодке, но она уцелела. Во время преследования пароход наткнулся на мель. Не желая упустить дерзкого финна, неприятель снарядил для погони две шлюпки, с которых открыт был по беглецам ружейный огонь.

Держа одной рукой парус, а другой весло, заменявшее руль, Седерлинг прекрасно лавировал и, наконец, выйдя на ветер отделался от англичан. Едва обстоятельства несколько поправились и Седерлинг получил возможность освободить руки, он взял ружье и сделал по неприятелям два выстрела. Те ответили двумя залпами и прекратили преследование. Это небывалое единоборство происходило на протяжении 7 верст. Известно еще, что многие финляндцы отказались служить проводниками у англичан, напр., Бергстрем (владелец судна «Виктор»). Он опасался последствий от посадки английского судна на мель. По некоторым лоцманским лодкам стреляли из пушек. Мы указывали уже на подвиг крестьянина Канконена и на достойное поведение коммерции советника Доннера, портреты коих имеются в Гельсингфорсском дворце. Не мало мужества проявили еще почтари-гребцы, перевозившие почту в шхерах. Благодаря их осторожности и сообразительности, почта ни разу кажется не попала в руки неприятеля, крайне затруднявшего своим дозором сообщение между островами и материком[59].

Но, к сожалению, рядом с этими самоотверженными героями, оказались и такие лоцманы, которые или отказывали нам в своих услугах, или, напротив, содействовали проводке неприятельских судов. Известный уже нам Аркас рассказал в своих воспоминаниях следующий случай: «Мне хотелось ночью на одном из своих пароходов «Смелом» выйти к стоявшим против Свеаборга кораблям (неприятеля) и протаранить одного или двух... Пароход был готов, но лоцман, вероятно, умышленно куда-то скрылся... По этому поводу Аркас признал нужным заявить, что во время войны наши лоцманы-финляндцы вели себя очень двусмысленно: были основания предполагать даже, что они сообщали неприятелю все, что у нас делалось в Финляндии. «Не могу умолчать также, — говорит он, — о том, что финляндские землевладельцы весьма недружелюбно относились к нам, морякам и войскам, почти всегда отказывали в продаже какой-либо необходимой провизии и при удобном случае снабжали ею неприятеля, с которым, по-видимому, были в близких отношениях...».

В «Абоских Известиях»1854 г. имеется указание на то, что наиболее опытный лоцман Ананий Михельсон, захваченный англичанами во время его плавания к Торнео, указал неприятелю не только путь к Улеоборгу, но также и те места, в которых обыватели этого города запрятали часть своих запасов. Бывшие с ним два матроса говорили, что Михельсон имел возможность избежать английского захвата, но не пожелал воспользоваться обстоятельством. Военный инженер Шателен, участник войны 1854 — 1855 г., описывая атаку и оборону Аландских укреплений, говорит, между прочим: «Командир английского парохода «Гекла», капитан Холь, захватив (в июне 1854 г.) несколько рыболовных судов, под обещанием владетелям отпустить их, добыл себе проводников. Бывали, наконец, и такие, которые просто спекулировали лоцманской службой и англичанам приходилось их отставлять за малую опытность в ней[60].

Несомненно, что фрондирующие и несколько недостойных лоцманов явились не более, как исключением из общего правила и потому мы отнюдь не склонны придавать этим отдельным случаям какого-либо распространительного толкования, так как все остальные факты показывают, что финны были столь же готовы «лечь костьми» за Царя и отечество, как и остальные русские подданные.

Оппозиционная фронда, как известно, находила себе поддержку в некоторых органах печати Швеции, которые полагали, что настал удобный момент для возвращения Финляндии. Вместе с тем, в Швеции признано было желательным выслушать голос самих финнов по вопросу о воссоединении. Такой голос скоро подал Эмиль фон Квантен, финн, родившийся в 1827 г. в гор. Бьернеборге. Под псевдонимом Peder Särkilах он в 1855 г. выпустил две брошюры о «Фенноманизме и скандинавизме» («Fennomani och skandinavism»). В первой из них и Квантен разъяснял то финно-национальное движение, которое проявилось в Финляндии, стараясь оправдать его и рассеять те облака недоразумения и охлаждения, которые были вызваны в Швеции этим фенноманским движением. Вторая его брошюра посвящена была разъяснению вопроса: «возможно ли вновь объединить Финляндию со Швецией?». Автор толкал Швецию в войну, чтобы затем вознаградить ее Финляндией, которая, по его мнению, должна быть отторгнута от России. Когда отторжение состоится, то, — пророчил Квантен, — в финнах проснется заглушенное стремление к свободе, и они с радостью протянут руки своим шведским освободителям. Но, — предупреждал Квантен, — развившееся уже у финнов национальное самосознание не дает возможности присоединить Финляндию к Швеции на прежних основаниях (т. е. провинции), а требует, чтобы она вошла в союз северных стран — Швеции, Норвегии и Дании, — как самостоятельное государство, но с общим для Швеции королем. Дипломатическое представительство, вместе с таможней и почтой, должны быть едины для Финляндии со Швецией, армию и флот необходимо организовать на одинаковых основаниях, бюджет следует иметь общий. Каждая страна будет иметь свой риксдаг, куда по общим делам будут взаимно посылать своих представителей. Такова основа политической теории Квантена.

Попутно, в изложении фактов и соображений, Квантен не упустил, конечно, случая излить чувства, которые он лично питал к России. Автор, очевидно, жил надеждой, что победа достанется западным государствам и что Россия будет разделена на несколько частей, почему он советовал Швеции не только отобрать Финляндию, но прихватить также и русскую Карелию[61].

Брошюры Квантена были широко распространены в Финляндии, но, — говорит Рейн, — особого влияния они не произвели; только в молодежи они поддержали политические мечтания о новом будущем их родины. Единственный голос, поднятый в Финляндии против политических домогательств партии «безкровных», принадлежал Снельману. Он смело разил их, доказывая несостоятельность задуманных планов и вред их для родины. Но один в поле не воин. Снельмана, конечно, чернили и в его статьях видели признательность правительству за представленное ему сенаторское кресло.

Генерал-губернатор Берг внимательно следил за «фрондой» и особенно интересовался её сношениями с финляндскими эмигрантами, удалившимися в Швецию, где они содействовали пропаганде панскандинавизма, желая вовлечь в её сети также и Финляндию. Разные политические выходки «университетских» повели к тому, что Государь повелел ничего важного впредь не предпринимать в университете без ведома генерал-губернатора. Однако, и действиями гр. Берга Император Александр 11 остался не вполне доволен. Отголоском университетских фантазеров явилась также нашумевшая в свое время так — называемая «история в Телэ» (предместье Гельсингфорса). Она сводилась к тому, что университетская молодежь на обеде с обильным возлиянием принялась за тосты с шутками и остротами политического характера. Поднимались бокалы за «наихристианнейшего султана Турции», за его союзников, за маршала Канробера, за ген. Берга и др. (Остроты были построены, между прочим, на том, что среди прислуги ресторана оказался кельнер Канн Роберт, а среди пировавших — Эдвард Берг, впоследствии известный финляндский публицист). В речах было много дерзости, а в поведении — много бестактности. Далеко не все финляндцы одобрили «историю в Телэ». Ген. Берг стал думать о реформе университета. Проф. Рейн, описывая эту историю, говорит, что «только политическая наивность» могла усмотреть в ней юношескую шутку. Генерал-губернатор энергично принялся за уничтожение зла, корнем которого «были, — по словам Рейна, — все-таки те глупцы и пустые фантазеры, которые ввели смуту в финляндском обществе».

В мае 1855 г. генерал-адъютант (Берг) сообщил министру статс-секретарю гр. Армфельту о существовании в Финляндии общества, возбуждающего край против нашего правительства. В декабре того же года ген. Берг донес военному министру о том, что Квантен опубликовал в Швеции брошюру об учреждении союза Скандинавских государств, в состав какового должна была, по мысли автора, войти также и Финляндия. «Я представил, — прибавляет ген. Берг, — эту брошюру канцлеру, который ответил, что считает ее столь же опасной, как бомбардирование. Из приложенного письма увидите, что лорд Пальмерстон, по своим революционным взглядам, ухватился за эту идею, чтобы придать ей значение. Не лишне прибавить, что английское правительство подхватывает революционные идеи повсюду, где можно».

Догадки ген. Берга основывались на сообщении Кудрявского из Гамбурга (от 22 дек. 1855 г.). Кудрявский писал, что во время поездки ген. Канробера в Стокгольм, в «Times» появилось письмо за подписью «Норвежец» («Norvégien»). Оно впервые привлекало внимание общества Англии к Финмаркену, который вслед затем сделался поводом к ноябрьскому трактату, заключенному союзниками с Швецией. Теперь «Times» поместил новое письмо того же «Норвежца», который есть никто иной, как лорд Пальмерстон. Он (лорд) убедился, что финляндцы выразили отвращение к новому подчинению их Швеции, а потому стал изыскать иное средство, к ограничению захватов России, чем отнятие от неё Финляндии. Это средство следующее: надо объявить отмену постановления 1852 г. о престолонаследии Дании и создать Скандинавский союз таким образом, чтобы после смерти или отречения нынешнего короля Дании, три королевства были поставлены под управление династии Бернадотта. Вот о чем, — прибавляет Кудрявский, — мечтают теперь западные державы и возможно, что эта тройственная уния была предметом разговора ген. Канробера. Во всяком случае обращает на себя внимание, что этот «Норвежец» всегда является предвозвестником того, что вскоре затем исполняется в этих странах.

В то же время ген. Ф. Берг доносил военному министру, что Швеция вооружается для будущей войны с Россией, стокгольмские газеты поддерживают воинственное настроение и шведский флот, как говорят, должен быть готов к выступлению в море 1 марта (1856 г.). Все это ставилось в связь с приготовлениями в Англии, где намеревались выслать в Балтику 204 судна, сверх французских. На случай присоединения Швеции к нашим врагам, при возобновлении военных действий, ген. Берг излагал свои предположения и говорил, что на Финляндию следует при этом обратить особое внимание.

К предположениям Кудрявского поучительно прибавить, что Наполеон III, во время посещения Англии в 1857 г., в разговоре с лордом Пальмерстоном, выразил, что он, император, рад тому, что имел возможность в настоящий свой приезд пролить свет на один из важнейших вопросов, а именно на Скандинавский. «Он заявил лорду Пальмерстону, что население желает слития трех государств севера, но что он опасается, как бы, в случае соединения Дании с Швецией, Англия не воспротивилась бы овладению Гольштинии Пруссией, дабы последней не досталась бесподобная Кильская гавань, на что лорд Пальмерстон ответил ему: «Нисколько».

В Англии знали также о желании Швеции возвратить Финляндию, и в тоже время там было известно, что более благоразумные шведы понимали последствия такого воссоединения, когда им опять пришлось бы стать лицом к лицу с Россией, по уходе союзников из Балтики. Англия и Франция сознавали трудность гарантировать Швеции обладание Аландскими островами и Финляндией. Английский же историк Балтийской кампании находил, что Швеции можно было помочь: для этого надлежало поднять Финляндию против России. Надо полагать, что это мнение являлось не его личным, а разделялось и другими на Западе, где положение Финляндии в то время подвергалось частым обсуждениям и где группа людей усматривала, что нужно было отнять Финляндию у России, а не бороться с ней в Крыму.

Парижский мир 1856 г. разрушил воздушные замки маленькой финляндской фронды, но был момент, когда осуществление программы Квантена казалось несколько вероятным. Это — период переговоров, которые вела Франция, с целью вовлечения Швеции в Восточную войну.

Намерение Швеции принять участие в войне, естественно, возбудило большой интерес в Финляндии. Что думала по поводу этого обстоятельства фрондировавшая оппозиция легко, конечно, представить. Но даже для более спокойных людей, воззрения которых совершенно расходились с кучкой увлекавшихся, франко-шведские переговоры дали обильную пищу для соображений всякого рода. Вопрос о войне или мире, после падения Севастополя, продолжал всю осень обсуждаться в финляндском обществе, — как свидетельствует очевидец Авг. Шауман. К газетным известиям сделались еще более внимательными Русские и иностранные издания усердно прочитывались в Гельсингфорсском клубе, который помещался тогда на углу Эспланады и Унионской улицы (где теперь дом Эдлунда, а тогда был дом Ушакова). Клуб посещался также и русскими офицерами. Реляции и телеграммы, печатавшиеся в «Русском Инвалиде», финляндцам приходилось сообща и не без усилий «дешифрировать», в виду слабого знания ими русского языка. По прочтении газет начиналась политическая беседа. Но так как вполне откровенный политический разговор неудобно было вести в стенах клуба, в присутствии пестрой толпы его посетителей, то собеседники выходили на улицу, особенно в тех случаях, когда им приходилось обсуждать какой-либо текущий вопрос или дело, касавшееся Финляндии. Сам Авг. Шауман обменивался мыслями со Снельманом, во время прогулок по улицам от клуба до квартиры последнего. Подобные прогулки были особенно в ходу в ноябре (1855 г.), в период поездки Канробера в Стокгольм. О том, что поездка генерала Канробера весьма заметно отозвалась на настроении в Финляндии, и особенно на университетских кругах, свидетельствует также генерал-губернатор Ф. Ф. Берг в письме к гр. Армфельту (от 5-го (17-го) ноября 1855 г.), хотя имелись основания предполагать, что миссия Канробера была не более, как ловким шахматным ходом со стороны Наполеона, дабы побудить Россию к принятию проектированных условий мирного договора. «Миссия ген. Канробера, — писал ген. Берг, — сильно волнует молодую университетскую Финляндию и еще некоторых в крае. Если миссия этого генерала не будет иметь благоприятных результатов в интересах врагов, то все стихнет здесь на некоторое время» ...

Участие Швеции могло быть богато разными последствиями, почему даже такой серьезный человек, как Снельман, подвергал его внимательному обсуждению.

Некоторые свои мысли по этому вопросу Й. В. Снельман имел случай высказать в статье, направленной против финских симпатий к полякам 1863 г. Участие Швеции прежде всего создало бы, по его мнению, братоубийственную войну, так как естественно, что союзники неизбежно направили бы шведские войска в Финляндию. Однако, Швеция не извлекла бы особых выгод для себя, так как первым результатом её участия явилась бы блокада финских берегов, а такая блокада не может быть желательна Стокгольму. Союзникам также не выгодно было бы производить высадку на финскую землю, ибо редкое население края и отсутствие предметов первой необходимости для пропитания десантного отряда, неизбежно побудило бы неприятеля не позже ноября оставить край. Если население Финляндии в 1808 и 1809 годах скрывалось в леса при приближении собственного войска, то тем более оно сделало бы это, при виде неприятеля. Наконец, не извлекла бы пользы из войны и сама Финляндия. Среди других народов война подымает чувства национальности и самостоятельности, но для этого необходимо обладать прежде всего политической независимостью и правом собственной защиты, чего у Финляндии не имеется. Наиболее же возмущался Снельман толками о нейтралитете, которые особенно были в ходу в 1863 г., и удивлялся, как могла возникнуть подобная несообразная мысль. Вообще он очень горячо осуждал тех своих соотечественников, которые дали Западу повод желать создания из Финляндии «второй Польши», а в этом повинны были, по его словам, именно сами финляндцы.

В общей массе финляндцы признавали свой долг, и конечно, понимали свои обязанности. Известный финляндский деятель Ирье-Коскинен написал впоследствии (в 1876 г.) особую статью о «долге народной признательности». В ней он заявил, что на финском народе лежит долг признательности к русским и притом не малый. Дружеское сожительство под одной кровлей изменило и прежние понятия о России, и прежние отношения к Швеции. «Конечно, — продолжает он, — неприятна мысль, что мы (т. е. финны) когда-нибудь можем встретить с оружием в руках наших прежних товарищей, шведов, но... такова действительность. Многое изменилось и должно было измениться с того памятного дня, когда Дёбельн в благодарственной прощальной речи к финским войскам, уплатил финскому народу долг признательности со стороны Швеции».

Во время Восточной войны одному финну (Ирье-Коскинену?) случилось беседовать со шведским офицером. Предметами разговора были приезд Канробера в Стокгольм и вероятные последствия этого приезда. «А что вы станете делать, когда мы вступим в Финляндию? — спросил швед у финна. — Как что!? Станем стрелять в вас, — ответил последний. — Офицер сначала изумился, но потом выразил должную дань уважения ответу».

В Финляндии долгое время прожил шведский майор Мильберг и потому успел ознакомиться с господствовавшим настроением в крае. По возвращении в Стокгольм, он в присутствии короля высказал свое убеждение, что шведы плохо будут встречены в Финляндии, где народ искренно предан своему Государю.

Дабы финский народ во время Крымской войны исполнил свой долг по отношению к России, приняты были некоторые меры. Духовенство напоминало о повиновении властям и о признательности к России. В этом отношении в свое время заслужила внимание начальника края речь пробста Берга, произнесенная в далеком Улеоборге (16-го (28-го) авг. 1854 г.), при приводе к присяге вновь призванных солдат: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога и существующие власти от Бога учреждены. Посему противящийся власти, противится Божию постановлению. Итак, будьте покорны всякому человеческому постановлению ради Господа... Вас призвали; вас называют воинами — значит вы должны быть первыми и ближайшими исполнителями Монаршей воли и повелений... Истинный воин не вмешивается в дела житейские, а только угождает военачальнику. Но тот, кто подвизается, не будет увенчан, если подвизается, незаконно... Скипетр нашего края в деснице Государя Императора и Самодержца Всеросийского, но я спрашиваю вас, не был ли сей Государь истинным Отцом нашим? Терпели ли мы когда-нибудь недостаток в хлебе? Могло ли быть правление более правосудное, и что еще важнее, видели ли мы когда-нибудь нелюбовь к нам Отца Государя? Сыны Финляндии, нам предстоит отплатить Государю за тридцатилетний мир, за хорошее правление и за отеческую любовь. Отплатим теперь нашей кровью... Уплатите добросовестно долг наш». Затем духовенством напечатана была в г. Або (в 1855 г.) брошюра «Своевременное слово для увещания». Автором её называли пастора T. С. Hedberg (Хедберга). По желанию примаса финляндской церкви, эта книжка распространялась в тысячах экземплярах на шведском и финском языках среди населения края. её целью было укрепление преданности Монарху и воодушевление народа на сопротивление врагу. Цель была поставлена, конечно, хорошая; и если критика отнеслась к книжке не совсем одобрительно, то объясняется это тем, что в тексте допущены были некоторые неуместные сравнения Турции, напр., с диким зверем, питавшимся в течение столетий христианской кровью, Франции — с блудницей и т. п.

Еще ранее этой брошюры епископ Бергенгейм в 1854 г. разослал по подчиненным ему пасторатам циркуляр, призывая население руководиться присягой, данной Монарху, как своему законному и Богом поставленному повелителю.

И действительно финны были спокойны, когда буря войны приближалась к Финляндским берегам. Финны долго (как никогда прежде) наслаждались благами мира. «Мы были бы неблагодарны Провидению за благодеяния мира, если бы не умели встретить войну, как прилично потомкам мужественных предков, — говорил проф. Гельсингфорсского университета Сигнеус (16-го-28-го апр. 1854 г.). Мы знаем, что война не худшее из зол, что она иногда является, как в Вифезде, чтобы, смутив общественное спокойствие, исцелить общество от духовных недугов, зарождающихся среди продолжительного мира» ... Но кроме того, финны шли защищать блага мира и ту страну, где они научились высоко ценить это достояние. Они, — как справедливо указывал тот же профессор Сигнеус, — должны были доказать, что не даром пользовались общественным уважением. Они шли защищать море, носившее имя финского народа и бывшее свидетелем прежних их подвигов, свои скалы, с которыми срослись их воспоминания детства и молодости.

«Нам нечего сомневаться в преданности и сочувствии к России немцев и других наших инородцев, — писал известный кн. П. А. Вяземский летом 1854 г., — так как они руководятся в этом отношении вполне естественным благоразумием и расчетом. Вопреки примеру других держав, наше правительство всегда покровительствовало народностям, вошедшим в состав нашего государства, поскольку это покровительство не противоречит общему благу. Льготами, во многих отношениях, у нас пользовались не победители, а побежденные. Губерниям Балтийским, Финляндии, областям азиатским предоставлены такие права по торговле и самоуправлению, которым могут позавидовать жители настоящей России. Вольно же было полякам собственными руками уничтожить все преимущества, которые были им уступлены русским правительством. Всякий немец, подданный России, всякий благоразумный финляндец всегда будет горд и счастлив тем, что он принадлежит великой империи, которая приобщила его к своему могуществу. Они не станут мечтать о составлении маленького и бедного независимого государства, не станут добиваться чести принадлежать государству второстепенному или составленному из разнородных начал, где два веса и две меры: одни для победителей и другие для побежденных».

В этом яе смысле рассуждали о финнах и другие русские. У гр. П. X. Граббе в записной книжке читаем о благосостоянии крестьян в Эстерботнии и даже в Торнео, с добавлением замечания: «Материальное благосостояние Финляндии, со времени присоединения к России, возвысилось и жителями сознается».

По поводу преданности финнов своему Монарху, немецкая газета «Neue Preussiche Zeitung» тогда же, во время войны, справедливо указала, что у финнов нет решительно никаких достаточных причин к оправданию какой-либо вражды против России, что не только подати финнов употребляются на пользу их области, — тогда как раньше они отправлялись в Стокгольм, — но кроме того, русское правительство отпускало значительные суммы на разные местные нужды, что «Россия никогда не нарушала ни нравственных, ни материальных выгод Финляндии», что образованные сословия пользуются при нынешнем правительстве слишком большими выгодами, чтобы не желать их сохранения, короче — невозможно, чтобы финляндцы не чувствовали живейшей благодарности к своему Императору и не были ему верно преданны.

Итак, долг народной признательности, влияние духовенства, защита собственной родины, пользовавшейся под покровительством России большими привилегиями и существенными материальными выгодами, благоразумие и расчет — все побуждало финна быть верным Русскому Монарху. Участие в коалиции Швеции ничего хорошего финляндцам не сулило.

Но, помимо этого, была еще одна причина, побуждавшая финнов крепко стоять за Россию. Финны были раздражены действиями англичан. Более возмутительного отношения к мирному населению, чем английское, трудно представить. Естественно, следовательно, что финны желали отплатить за захваченные суда, за сожженную частную собственность, за нарушенную торговлю, за оскорбленных жен, за поруганную честь. Финны протестовали, но Плюмридж оставался глух к их заявлениям. «Такого способа действия в середине XIX ст. никак не ожидали со стороны одной из наиболее образованных в Европе наций против миролюбивого народа, не принимавшего к тому же участия в общей политике». Поэтому английские опустошения произвели повсюду в Финляндии большое изумление, беспокойство, досаду и негодование. — Известный поэт Финляндии Рунеберг, — который вообще сторонился политики и мало высказывался по текущим событиям, — в письме от 7 окт. (нов. ст.) 1854 г. заявил: «Хотя шведы и болтают всякие пустяки, но едва ли кто из них серьезно верит, что мы (финны) склонны к восстанию. — По крайней мере, не считая всех других непредвиденных обстоятельств, поведение, испытанное нами в последнее время, как со стороны их, шведов, так и англичан, дает весьма мало основания к подобному ожиданию. Если они в действительности надеялись на какие-либо демонстрации в Финляндии, то с их стороны было странно возбуждать, как они сделали, своим поведением против себя негодование финнов. Все эти английские подвиги в Эстерботнии и рукоплескания им шведов, а также стеснение торговли, не особенно удачно выбраны для возбуждения здесь в Финляндии симпатий и вовлечения нас в их интересы? Если бы они самым изысканным благородством желали лишить нас искушения уклониться от наших клятвенных обещаний, то они никогда не могли бы поступить разумнее и вернее для достижения этой цели, чем поступили. Таковы мои мысли». «Мы, финляндцы, должны сожалеть, — читаем в другом письме Рунеберга, — что несколько недоброжелательных нападок на Швецию появилось в наших газетах, из которых бывшая братская страна могла заключить, что мы забыли наши отношения к ней и проявили неблагодарность»[62]. «Если бы подвергнуты были столь тяжкому испытанию верность и долг нашей страны, чтобы мы вынуждены были выступить в поход против наших прежних братьев, то я уверен, продолжал Рунеберг, что многие сердца облились бы кровью не только за шведские пули, но также и за шведскую любовь, за шведские воспоминания».

Рунеберг находил, что в начале, по ходу дела, война (1854 — 55 г.) грозила Финляндии только разрушением. Ожидание, что Финляндия сделается местом борьбы могущественных держав, не могло быть утешительным. Надежд на возмещение потерь не существовало, неизбежные же страдания предвиделись.

«Благодарение Богу, — заканчивает Рунеберг, — этого не случилось. Если другие усматривают, что заключили выгодный мир, то дела теперь поставлены удовлетворительно».

Иностранная враждебная нам печать пыталась, конечно, расписать отношения Финляндии к России мрачными красками.

«До войны о Финляндии почти ничего не было слышно и это понятно, так как о добродетельной женщине говорят менее всего. И её счастье, в продолжении 45 лет, ежегодно возрастало. — Но теперь хлебные запасы страны взяты для армии, фонды банка перевезены в Петербург, под предлогом помещения их в более безопасное место, величайший из поэтов христианства Рунеберг, певец Финляндии, сослан в Сибирь» и т. п.

Некоторые финляндцы (доктор Ильмони, полк. Маллер), недовольные теми нелепостями, которые разносились о них по свету, обратились к Рунебергу, прося его опровергнуть ложь и вообще высказаться о настроении умов в Финляндии. Другие корреспонденты Рунеберга, — напр. проф. И. Вассер, — находили, что нация не должна терять мужества и надежды, а потому предлагали популярному поэту произнести свое слово утешения и поощрения. Опровержение должно было появиться в газетах Швеции, так как газеты Финляндии не пользовались доверием и на них смотрели тогда, как на органы деспотизма. Рунеберг, вообще не любивший политики, на этот раз проронил несколько замечаний по вопросу дня. «Мы лишены мира, писал он. Душевного же спокойствия нам приходится искать в самих себе, в нашей способности к отречению. Да хранит Всевышний нашу бедную страну и поддержит её силы нести тягости войны, ибо, к нашей радости, мы видим и находим, что наш Монарх делает все, чтобы облегчить бедствия». Переходя к слухам о постигших его карах, Рунеберг продолжал: «Такие сумасбродные и неосновательные инсинуации не оказывают мне никакой услуги, но в состоянии причинить мне много неприятностей, если бы наше правительство не было столь просвещено и благородно, чтобы сделать из них какие-либо выводы. Впрочем, эти референты должно быть странные люди, так как думают, что нельзя любить своего отечества и воспевать его прекрасных воспоминаний без того, чтобы в то же время не проявлять беспокойства и бессмысленных политических рассуждений» (Каnnstôpa).

Оставшись верными союзниками русских и приняв в войне, как материальное, так и нравственное посильное участие, финляндцы впоследствии озаботились также о том, чтобы придать должное значение этому факту, причем не избежали некоторых крайностей и преувеличений. Задуманное в 1855 г. флотом западных держав нападение на самый Кронштадт, было, — по выводу профессора Гельсингфорсского университета В. Лагуса, — чересчур рискованным предприятием, пока верная и непокоренная Финляндия оставалась у них за спиной».

В марте 1856 г. Государь Император Александр II посетил Финляндию. 23-го марта Государь лично председательствовал в сенате и наметил программу будущих реформ. Оценивая поведение финляндцев за время минувшей войны, Государь соизволил милостиво сказать: «От всего сердца благодарю вас и всех Моих верных финских подданных за ваше ревностное содействие мероприятиям по обороне края», — Тогда же последовал рескрипт на имя генерал-губернатора следующего содержания:

14-го апреля 1856 г. в Гельсингфорсе праздновалось заключение мира. Устроен был большой обед, на котором присутствовал генер. Берг, произнесший обширную напыщенную речь. Заимствуем из его застольного красноречия то, что касается характеристики поведения финляндцев за время войны, так как в этих словах начальника края заключается подробная оценка всех заслуг местного населения. Ген. Берг указал на то, что, узнав финский народ (17 месяцев назад), при объезде края, генерал был уверен, что и во время войны он проявит свои трезвые воззрения. Он не ошибся. Каждый исполнил ио, что требовал от него долг. Из наиболее благородных и образованных семейств финляндцев, в течение двух лет войны, определилось в ряды войск около 200 чел. Когда при университете в Гельсингфорсе (в 1855 г.)-подобно тому, как при университетах Москвы и Петербурга — открыли военные курсы, то на них поступило более 30 учащихся. Вся администрация совокупными силами сделала все, что можно было, для содействия защите края. Учреждены были госпитали. Построено было пять больших мостов. Духовенство тоже исполнило все, чтобы благотворно повлиять на население в трудное военное время. Ни пожары, ни нападение морских разбойников на частную собственность не смутили населения. Не взирая на блокаду, оно искало путей для торговли и нашло их, о чем свидетельствуют таможенные поступления, превысившие ожидания. Все терпеливо переносили испытания. Во многих местах по побережью крестьяне добровольно вооружились. Люди для воинских частей поставлялись без задержек. Дух местных войск был прекрасен. Подводная повинность исполнялась аккуратно, а она сопряжена была для населения с немалыми жертвами. Также перенесено было расквартирование войск деревнями и городами. Население сходилось с солдатами, не смотря на разность языка. Недоразумения были очень редки, если принять во внимание количество войск и тесноту расквартирования. Части войск принимались гостеприимно. Гренадеры более чем от 40 батальонов и артиллеристы более чем от 100 орудий вернутся во внутреннюю Россию, унеся с собой прекрасное воспоминание о радушии финнов, их честности и жизнерадостности.