Война на Финском побережье 1854-1855 гг.

V. ШВЕЦИЯ.

Начиная с Ништадского мира, постоянной заботой нашего двора являлось сохранение дружественных отношений к северному соседу. Завоевательных целей Россия не преследовала и даже не заботилась о расширении своих границ в сторону Финляндии. Если бы наши Монархи смотрели на дело иначе, то имелась полная возможность давно оставить за собой этот Приботнический край, так как уже в царствования Петра Великого и Елизаветы Петровны вся Финляндия (с 1713 по 1721 и с 1742 по 1743 гг.) была в наших руках. Русская дипломатия довольствовалась тем, что ей удавалось парализовать враждебное нам влияние на стокгольмский двор и удержать Швецию от заключения оборонительных союзов против России. В прежние времена для достижения этих результатов, нашим дипломатам приходилось русскими ефимками и рублями противодействовать иностранным ливрам и стерлингам, так как от золота не отказывались тогда ни члены риксдага, ни первые сановники государства. Союзы с Швецией то заключались, то разрывались, но вообще отношения к стокгольмскому двору были наилучшие. Тильзитский договор и завоевание Финляндии, конечно, нарушили эти добрые отношения; но уже в 1812 г. мы вновь договорились с Бернадоттом (сначала в Эребро, а затем в Або), и бывший маршал Франции сделался советником Русского Императора в его великой борьбе с Наполеоном.

Французский историк Грегуар утверждает даже, что, начиная с 1812 г., Швеция находилась под влиянием С.-Петербургского двора. В 1838 г. Император Николай I запросто и инкогнито посетил в Стокгольме 75-ти летнего короля Карла-Иоанна XIV (Бернадотта) и был радостно приветствуем населением шведской столицы. В тот период, когда Россия считала своей обязанностью везде охранять принцип авторитета власти, она, отправляя (в 1848 г.) эскадру для охраны Копенгагена от революционной Германии, предложила свои транспортные суда для перевозки шведских войск в Данию. Во время Крымской войны, русское правительство предложило Пруссии вступить в соглашение о нейтралитете со скандинавскими государствами, Швецией и Данией, имевшими общие интересы на Балтийском море. И если Россия выступила с подобным планом, то надо полагать, что она рассчитывала тогда на возможность его осуществления. Но на этот раз задуманная комбинация оказалась одной из тех немалочисленных иллюзий, которые были взлелеяны в открытой душе Русского Монарха. — Пруссия боялась английской блокады, страшилась разрыва с Австрией и носилась уже с идеей союза с западными державами, а осторожная Швеция выжидала только подходящего случая, чтобы закрепив свое положение и выразить истинные чувства, питаемые ею тогда к «опаснейшему соседу».

Во время кампании 1854 — 1855 гг. Швеция, в силу того обстоятельства, что гроза войны разразилась около её берегов, не могла, конечно, остаться безучастной зрительницей происходившей борьбы. В начале войны Швеция вела себя очень корректно. Король Оскар I сообщил тайному комитету шведского риксдага, что в случае европейской войны, Швеция решилась сохранить строгий нейтралитет, «основанный на беспристрастном уважении к правам всех держав». 23 Декабря 1853 г. об этом доведено было до сведения европейских дворов, и сам король уведомил Николая Павловича о нейтралитете. Наш кабинет высказал, конечно, одобрение такому решению и Император ответил королю собственноручным письмом. — Швеции выражено было вообще полное доверие.

«От шведского и датского дворов, — писал генерал Кастельбажак 9 января 1854 г. Тувенелю, — получены (в Петербурге) заявления об их нейтралитете; тоже подтвердили мне шведский и датский посланники. Мне думается, что эти две страны слишком поспешили забить тревогу, или, быть может, это ответ на запрос, сделанный Россией. Канцлер Нессельроде принял заявление о нейтралитете Швеции очень холодно и сказал: к счастью, его не придется применить на деле.

«Что касается Дании, то там происходили по этому поводу совещания уже с 10-го декабря. Один министр, родственник г. Плессена и в душе так же, как и он, более русский, нежели датчанин, подал первый голос за союз с Россией. Другой министр поддержал его, но остальные шесть подали голоса за нейтралитет, ясно выказав при этом свои симпатии к Франции. Здешний датский посланник — горячий сторонник России, но г. Мольтке, секретарь посольства, чистокровный датчанин, относится весьма сочувственно к Франции».

В условиях шведского нейтралитета было одно положение, которое клонилось к нашей невыгоде. Дело в том, что Швеция, руководясь экономическими интересами, постановила оставить свои порты (за исключением военных) открытыми для военных судов обеих неприятельских сторон. Казалось, что в основу такого постановления положена была справедливость и равное отношение к воюющим; но на деле выходило, что означенным правом в состоянии будут воспользоваться только наши противники, так как мы, в силу худшего состояния нашего флота, обречены были на оборону. Противники получали таким образом в открытых шведских гаванях большое удобство. Это признала в свое время и шведская газета («Svensk Tidning» 28 янв. 1854 г.), сказавшая, что нейтралитет Скандинавии очевидно более благоприятен Англии и Франции, которые не имеют портов в Балтийском море. Императорский кабинет дружелюбно, но серьезно поставил на вид стокгольмскому двору, что неприятель в состоянии будет, оставаясь в шведских гаванях, выжидать удобного момента и затем нанести оттуда удар. — Предложено было Швеции и Дании на известное время закрыть гавани Эльфснабена, Карлсгамна и Киля, так как против такой меры не могли возразить морские державы. Министр иностранных дел Швеции и Норвегии, барон Стирнельд, ответил, что трудно запереть двери дома, не имея к нему ключа. «Мы этим ключом не располагаем, почему не в силах удержать флоты бросить якорь, где им вздумается... А затем, не полагаете ли вы, — сказал он нашему посланнику. — что англичане будут считаться с нашей защитой, построенной на словах; я их достаточно знаю и могу заявить, что они не остановятся перед такими пустяками». Шведский король не пошел на уступки и только повторил свое обещание честно соблюсти нейтралитет.

Во всяком случае, в слове, данном шведским королем, усматривалась наша выгода. Прямые же услуги он оказал, во 1-х, тем, что воспретил шведам и норвежцам поступать на службу воюющих держав; этим приказанием наши противники были значительно стеснены при отыскании себе опытных лоцманов; во 2-х, он воспротивился намерению союзников перезимовать в Швеции или Дании. Разрешение это противоречило бы смыслу нейтралитета, почему русское правительство своевременно обратило внимание стокгольмского и датского дворов на серьезность подобного обстоятельства и, в 3-х, король отказался последовать предложению Англии и Франции: занять Аландские острова. Таким образом, казалось, что Оскар I твердо держит свое слово и России оставалось только радоваться поведению Швеции.

Наш посланник в Швеции, т. с. Яков Андреевич Дашков, донес вице-канцлеру графу Нессельроде (19-31 января 1854 г.), что король и его министр Стирнельд (Stierneld) преисполнены лучших чувств; но при этом Дашков добавил, что личные чувства бессильны пред страхом, который возбуждает морская сила Англии. А затем, чтобы точнее охарактеризовать положение дела и самый вопрос о шведском нейтралитете, наш стокгольмский посланник привел депешу гр. Матушевича, которая, хотя и относилась к 1840 г., но, по его мнению, была применима к наличным обстоятельствам. — «Достаточно четверти часа разговора, чтобы убедиться, что у короля одновременно есть и сильное желание быть в добрых отношениях с петербургским двором, и страх стать в худые отношения к лондонскому кабинету. Он ради этого страха многим пожертвует; и если когда-либо наши дружеские отношения к Англии прервутся, то я уверен, что можно будет проверить все, что я сообщил о его расположении к нам». Сказанное графом Матушевичем о Карле XIV (f 1844), Я. А. Дашков с тем большим основанием применил к Оскару I (f 1859), что не признавал в нем силы характера его предшественника Бернадотта. «Как тогда, так и теперь», прибавил Дашков, «Швеция и Норвегия будут соблюдать нейтралитет, или же последует неизбежный союз с Англией против России». Последовавшие затем обстоятельства вполне оправдали правильность заключения нашего стокгольмского посланника.

В феврале (1854 г.) Я. А. Дашков имел аудиенцию, во время которой король выразил свое полное удовлетворение, по поводу окончания неприятных недоразумений, вызванных намерениями шведского правительства, и порадовался приему, оказанному Императорским кабинетом открытым и чистым заявлениям Швеции. Король говорил о чувствах искренней дружбы к Императору.

Итак, в начале 1854 г. король уверял Императора Николая Павловича, что шведское оружие ни в каком случае не будет обращено против России и даже огорчался, что его словам не придавалось достаточного доверия и желали от него письменного удостоверения. Министр иностранных дел Швеции Густав Стирнельд, и секретарь Мандерштрем также говорили ; нашему посланнику, что при жизни короля никогда Швеция не войдет ни в какие соглашения против России, если, конечно, не будет к тому побуждена необходимостью защищаться против русского нападения. «Все равно», прибавил Мандерштрем, «мы не можем следовать иной политике, как той, которую нам предписывает наше положение относительно вас». Если Россия желала возможно большей ясности и определенности в поведении Швеции, то к тому она побуждалась нежеланием держать «целый корпус в Финляндии для наблюдения». В августе того же года один из представителей западных держав (Brassier) вызвал молчаливого главу Швеции на политический разговор. Король вновь повторил, что будет держаться принятого положения, пока северные обстоятельства не вынудят его к другому. Следовательно, все заявления Швеции сопровождались оговорками «если» или «пока» ...

Между тем события быстро развертывались и не заставили долго ожидать разгадки, прикрытой округленными фразами дипломатов.

Уже в феврале (1854 г.) вопрос о нейтралитете рассматривался на риксдаге, причем ораторы весьма несдержанно говорили о России. На поддержание этого нейтралитета, или, точнее говоря на новые вооружения и на флот, риксдаг ассигновал 2,5 млн. риксдалеров. «Это. конечно, немного», сказал Стирнельд, «и никто не заподозрит тут враждебных симптомов». В апреле неодобрительно отнесся к России норвежский стортинг. В мае шведский риксдаг подал королю адрес с благодарностью за нейтралитет, но Я. А. Дашков предупредил, что общественное мнение адреса этого не разделяло.

Западные союзники, в поисках за новыми силами и новыми операционными базисами, не упустили, конечно, случая воздействовать на короля Оскара. Главной приманкой являлась, разумеется, Финляндия, идея возвращения которой была тогда очень популярна среди шведов.

Трудно сказать, кому принадлежала первая мысль о привлечении Швеции к англо-французскому союзу. Балет, в книге «Le maréchal Canrobert. Souvenirs d’un siècle», рассказывает, что наследный принц Швеции (впоследствии Карл XV) послал к французскому правительству тайного агента, Бланшара, который очень прозрачно изложил условия, на которых Швеция согласится войти в союз. Ей желательно получить обратно Финляндию, отнятую Россией. Этой мысли симпатизировали шведская печать и общество. Теми же чувствами полно было сердце короля Оскара I и если он сдерживал их, то только вследствие того, что хладнокровно оценивал последствия разрыва с могущественным соседом Королю желательно было также знать, чем вознаградят его союзники за ту помощь, которую он в состоянии оказать им. Швеция может выставить 60-тысячное войско. Она более богата железом, чем золотом; содержание же под ружьем её армии потребует миллионной ежемесячной субсидии. Швеция не только желала бы получить обещание о возврате ей Финляндии, но также полную гарантию его исполнения Англией и Францией. Если, наконец, Швеция ни на что пока еще не решалась, то причина этого заключается в том, что она ожидает результатов войны на юге. В таком смысле слагались рассуждения Бланшара.

Наполеон воспринял его мысли и приказал своему министру иностранных дел, Друэну де Люису, приготовить инструкцию для Барагэ д’Иллье, назначенному начальником французского десанта на Аланде. Решено было, что Барагэ заедет предварительно в Стокгольм, для переговоров с королем. Но ранее Барагэ д’Иллье в Стокгольм попал начальник английской эскадры, адмирал Непир.

В начале апреля 1854 года, шведский пароход «Гильф» бросил якорь подле британского корабля адмирала Непира и командор (Аннерстед), от имени короля, пригласил адмирала в Стокгольм. Аудиенция состоялась 13 (25) числа и продолжалась 1,5 часа. Затем адмирал завтракал, на половине королевы, с их величествами. Говорили, что политики Непир почти не касался, а более рассказывал морские анекдоты, жаловался на трудность плавания в Балтийском море и утверждал, что без высадки многочисленного корпуса нельзя ожидать каких-либо положительных результатов.

Английский же историк Балтийской кампании Джордж Батлер Ирп, составивший свою книгу («The history of the Baltic campaign of 1854») по документам Непира, рисует иную картину[37]. Он повествует, что Непир отправился в Стокгольм, с целью выяснить, на что можно рассчитывать со стороны Швеции, имея инструкцию послужить в то же время королю, если его величество того потребует. Непир указал королю на важное значение Швеции, которая отстоит теперь в расстоянии четырех часов пароходного пути от владений России, находясь постоянно в опасности. Англия и Франция — намекал адмирал-дипломат — имеют большой флот, но мало войска, почему союзники затрудняются отделить значительный корпус для взятия Аландских островов. У Швеции же отличные войска и хорошие канонерские лодки, и если бы она скоро и внезапно двинула их, то ускорила бы решение вопроса, улучшив, вместе с тем, собственное положение. Король ответил, что ни он, ни его народ не желают завоеваний, пока их нейтралитет обеспечен. Правда, что Россия — угрожающий сосед, но король не уяснил себе еще, чем его союз с другими державами в состоянии улучшить положение Швеции. Переходя к частной аудиенции, Непир прибавляет, что завтрак носил семейный характер и они, т. е. король и адмирал, разговаривали, как два джентльмена. Королю дано было знать, что когда прибудут французские войска, он, Непир, «переменит хозяина Аланда». Возвратясь на королевской яхте к своей эскадре, Непир поспешил сообщить свою беседу лорду Кларендону, прибавив, что Оскар I, видимо, не верил в дипломатические способности адмирала, и что вообще короля трудно расшевелить. Непир сделал, что мог, дабы ввести короля в союз. Адмирал в это время перестал даже заботиться о пополнении своего флота канонерскими лодками, надеясь воспользоваться шведскими, коих у короля находилось 328, тогда как Англия не имела ни одной. Что союзу Швеции в это время придавали немалое значение, видно еще из письма Грехэма (от 9 мая н. ст. 1854 г.) Непиру. «Многое зависит, — писал лорд, — от окончательного решения Швеции; если она присоединится к вам со своими войсками и канонерскими лодками, то не только Бомарзунд, но и Свеаборг войдет в круг ваших действий» ...

Швеция значительно склонялась уже к Англии, но ожидала гарантий, от которых союзники уклонялись. Кроме того, Швеция ставила условием, чтобы Австрия ранее её выступила против России. 11 Июля 1854 г. Грехэм сообщал Непиру, что Швеция не двинется до тех пор, пока Австрия не объявит войны России. Австрия же колебалась и боялась открытого разрыва, предпочитая опутывать Россию сетями интриг, по заветам коварного Меттерниха.

17 (29) Июля (1854 г.) Стокгольм посетил генерал Барагэ д’Иллье и в тот же день был принят королем в замке Гага (Haga). В обществе и дипломатических кругах опять утверждали, что французский генерал не сделал никаких формальных предложений, хотя на аудиенции не преминул указать на выгоды для Швеции от присоединения к западным державам. Французский историк войны (1853 — 1856 гг.) Леон Герен, составивший свое описание непосредственно за окончанием столкновения (книги его появились в Париже уже в 1858 г.), говорит в общих выражениях, что Барагэ добивался узнать намерения короля и сделал попытку привлечь его к англо-французскому союзу, предложив ему Аландский архипелаг, но король не решился принять его, за отсутствием гарантий.

В настоящее время, благодаря появлению в печати воспоминаний Канробера, имеется возможность точнее определить стокгольмскую миссию Барагэ д’Иллье.

Инструкция, данная генералу, гласила, что император Франции склонен к союзу с стокгольмским двором, а потому Барагэ д’Иллье надлежало повлиять на Оскара. «Вы ему скажете, что корпус, которым вы командуете, только авангард более сильной армии; вы ему напомните, что Аландские острова лишь недавно отошли от Швеции и император желает взять их и возвратить прежнему владельцу». При этом рекомендовалось генералу указать, что флот Швеции, при отобрании островов, мог бы оказать помощь союзникам. «Вы передадите все это, как отзвук вашего личного разговора с императором».

В поездке в Стокгольм Барагэ д’Иллье сопровождал генерал Ниэль. Сущность сказанного королем на аудиенции французских генералов сводится к следующему. «Я хочу высказаться вполне откровенно. — Не я добивался войти в ваш союз, мне предложили его. — Я не могу принять предложения, пока не буду уверен, что Германия пойдет с вами. Я не получу согласия моих королевств, если не представлю, что союз является помощью европейской коалиции, имеющей целью уничтожение России. Владея Петербургом, Россия может легко, — когда вас не будет на севере, — напасть на Финляндию, назначив для этого 150.000 человек. Я могу выставить 60.000 чел., на это мне надо два месяца и содействие союзного флота, чтобы перевезти их в Финляндию. Столько же войска должна выставить Франция. Я просил субсидию в 10 миллионов, но мне потребуется еще несколько миллионов. Швеции принадлежит важная роль, в виду её близости к Петербургу, но она же более других может почувствовать и недовольство Царя. Не я предложил покорение Финляндии. Финляндию трудно сохранить после покорения даже с вашей помощью. Со 120.000 войском можно совершить удачный поход в Финляндию, но для этого нужно, чтобы Россия ранее была разбита. Война на севере может явиться только последствием «победоносной кампании на юге. Во всех случаях мои желания совпадают с вашими. — Я предполагал, что события (войны) пойдут быстрее. Не я искал союза. Я не мог удовольствоваться одними обещаниями и планами кампании, мне нужен обоснованный формальный договор».

Вечер французские генералы провели у наследного принца. «Идите вы вперед, а мы последуем за вами», — повторял он французским генералам.

Англия, конечно, знала о цели дипломатической поездки генерала Барагэ д’Иллье. Грехэм уведомил Непира, что Барагэ д’Иллье заедет в Стокгольм для того, чтобы склонить шведов отступить от нейтралитета, но что Австрия продолжает оставаться помехой, почему король вряд ли последует убеждениям французского генерала и момент для решительного действия будет упущен.

Такими способами Швеция исподволь вовлеклась в союзный лагерь, и представители стокгольмской дипломатии находили, что необходимо сделать некоторые уступки, дабы не подвергнуть Швецию опасности со стороны держав, которые являлись теперь хозяевами Балтики.

Русский же Двор, доверяя Швеции, предполагал, напротив, изменение обстоятельств в нашу пользу. «Пруссия продолжает быть к нам доброжелательной. Даже умы в Швеции начинают обращаться к лучшему», — писал Государь кн. Горчакову 19 (31) июля. Тоже повторено было в письме к кн. Меншикову 20 июля (1 авг.) 1854 г.

На юге союзники не раз уже схватывались с русскими. Севастополь держался, хотя и переживал критические минуты. Наполеон носился с мыслью о необходимости снятия осады Севастополя, но тем не менее с усиленной энергией искал новых союзников. Пиемонт присоединился к ним; Испания соглашалась примкнуть, но на известных условиях. Из всех европейских государей, если не считать папы, один только король неаполитанский обнаружил к нам искреннее дружелюбное расположение. Война грозила стать всеобщей.

Падение Бомарзунда вызвало ликование в Стокгольме. Первый пароход привез от 7 до 8 сот туристов (flâneurs) на Аланд. Настроением шведов желали воспользоваться. Наполеон телеграфировал из Биарица военному министру, маршалу Вальяну (Vaillant): «Надо скомпрометировать Швецию, постарайтесь, чтобы мой заказ шуб не был напрасен». Весело настроенный министр передал желание императора телеграммой так: «Постарайтесь, чтобы Швеция царапнула медведя». Барагэ д’Иллье, исполняя указания своего правительства, послал адъютанта, кап. Мелина, в Стокгольм, с предложением взять Аландские острова. Осторожный король возразил: «но ведь последствием этого было бы объявление Россией войны Швеции!» Отказав французам, король, однако, утешал их тем, что все пойдет благополучно и он не встретит более препятствий к вступлению в союз.

Швеция пылала энтузиазмом, её условия были ясны и, тем не менее, переговоры с ней не получали формы определенного договора. Почему? «Трудно понять, — пишет Pierre de Courbertin — какие сомнения и поводы к нерешимости удерживали Тюильрийский кабинет от договора, на условиях возвращения Финляндии. Прошел год, прежде чем возобновились переговоры». Georges предполагает, что Наполеон сомневался в искренности короля Оскара — до такой степени изумительной казалась ему шведская политика. К этому же выводу приходит и шведский историк Севе (Teofron Save). По его воззрению, Оскар, объявив нейтралитет, в действительности желал союза с западными державами и в течение 1854 г. подготовлял к этому почву, но Наполеон, помня русские симпатии Карла XIV Иоганна, не питал полного доверия к шведскому королю. В марте 1855 г. переговоры возобновились в Париже, но, по-прежнему, держались в строгой тайне.

Последний толчок делу дан был патриотизмом шведов. Весной 1855 г. появление вновь флота союзников в Балтийских водах подняло воинственный дух шведов. По признанию их историка Севе, сердца более пылких, при взгляде на многочисленные трехдечные[38] английские суда, забились усиленней, в надежде, что сине-желтые знамена вновь станут развеваться на противоположном берегу Балтийского моря... Манифестации были столь сильны, что правительство воспользовалось им для увеличения своего военного бюджета. Риксдаг охотно вотировал просимую прибавку. Не желая упускать подходящего случая, Наполеон возобновил переговоры. В числе иностранцев, принятых в то время в Тюильри, находился элегантный шведский офицер, известный спортсмен, граф Барк. Наполеон знал его уже в период своего пребывания в Лондоне. Этого дворянина Наполеон отправил в Швецию, для точного исследования общественного настроения и степени сочувствия молчаливого короля народному движению. Симпатии к союзникам высказывались тогда в Швеции чрезвычайно определенно. Упсальские студенты устроили большое факельное шествие. Собравшись затем вокруг памятника Карла XII, они пели патриотическую песню, припев которой подхватывался толпой. Барк доложил, что чувства народа очень подогреты и король, хотя не высказывается, но, несомненно, разделяет общее настроение. Момент для переговоров оказался, следовательно, весьма благоприятным.

Наконец, в октябре 1855 г., заговорили о визитах Канробера и адмирала Виргина. Обе поездки состоялись: адмирал Виргин был отправлен во Францию, с орденами Серафима и собственноручными письмами короля и наследного принца; кроме того, он повез с собой полный отчет о состоянии армии, флота и арсеналов Швеции и Норвегии, а также чертежи канонерских лодок. Канробер имел с собой орден большего креста Почетного Легиона для короля и его сыновей. Но тем не менее со всех сторон, и в Париже и Стокгольме, продолжались раздаваться заверения, что поездки названных лиц — «простая вежливость». Прусский и Северо-Американские «коллеги» нашего стокгольмского посланника верили, что шведский король держится нейтралитета. Стирнельд уверял, что Наполеон желает только выразить свои симпатии к северным странам и торжественным образом напомнить о своем родстве со шведским королевским домом. Наш представитель в Стокгольме не придавал поездке Канробера политического значения и находил более вероятным, что маршал Франции уполномочен передать лишь дружественное заявление своего монарха. Находившийся при русской миссии в Стокгольме полк. Бодиско, предполагал, что единственной целью приезда Канробера является передача королю знаков Почетного легиона. 31 декабря 1854 г. Бодиско писал: ходят слухи о предложенной Англией субсидии шведскому правительству. «Не знаю, имеют ли эти слухи какое-либо прочное основание; но, что положительно мне известно, так это то, что король не отступится от принципа, внушенного ему королем Карлом-Иоганном и заключающегося в том, чтобы не ссориться с Россией, в каком бы положении не находилась эта великая держава».

Генерал Канробер, в качестве чрезвычайного посла, прибыл в Швецию очень торжественно; в его запряжке было 8 лошадей. Население столицы королевства приветствовало его с живейшим участием, польщенное тем, что поручение дано было такому лицу, которое привлекло внимание всей Европы к Швеции. Королевская семья много чествовала его; население устраивало иллюминации и факельные шествия. На торжественной аудиенции ничего нового не было сказано. Король, верный своей тактике, уверял Канробера в желании союза с Францией и Англией, но выжидал, когда могущественные державы примкнут к коалиции; выражал готовность мобилизовать свои войска к весне и предлагал генералу осмотреть их. Канробер удовлетворился этим и не упустил случая обнадежить короля возвратом Финляндии. Сыновья короля приняли Канробера особенно ласково, виделись с ним ежедневно и совместно обсуждали план будущей кампании. Канробер пробыл в Стокгольме две недели и поведение его отличалось большой сдержанностью. Он отдавал справедливость стойкости русских войск; осматривал шведскую армию и военные учреждения. Шведские гвардейские полки имели, по мнению Канробера, прекрасную выправку; но он сильно высказался против перевязи, которая скрещивалась на груди. Ружья он нашел тяжелыми; говорили, что осмотрев склады, он заметил: «Да, все хорошо, но это пригодно только для защиты». Не без известного основания поэтому иностранная печать была уверена, что Канробер совещался о военных силах Швеции, необходимых для выполнения плана нападения на Россию. Канроберу приписывали еще следующие слова: «Хотя мой монарх и желал бы, чтобы возросло число его союзников, но он будет уважать нейтральные права». Наконец, торжества и восклицания окончились. Стирнельд выразил даже свое удовольствие по поводу отъезда Канробера, сильно поднявшего энтузиазм народа. Но главная его миссия все еще оставалась искусно замаскированной.

Но вот 5 (17) декабря 1855 г. Я. А. Дашков был приглашен к министру, имевшему что-то сообщить ему. Оказалось, что все сведения о новом договоре, состоявшемся между Швецией и союзниками, были уже посланы вице-канцлеру гр. Нессельроде. Дашкову дали прочесть отосланную депешу и текст приложенного к ней договора. — Началось продолжительное объяснение, с целью оправдания действий Швеции. Министр просил Дашкова обратить внимание на положение стокгольмского правительства, как по отношению к западным державам, так и к возбужденному общественному мнению внутри государства. Претензия, заявленная Финляндией в 1851 г. относительно уступки части Варангер-фиорда, произвела неблагоприятное впечатление в Норвегии. Вопрос этот дебатировался в стортинге столь определенно, что правительство было поставлено в тиски. Представителей Швеции (в комиссии о пограничной меже) осуждали за то, что они недостаточно приняли к сердцу интересы Норвегии; говорили даже, что шведское правительство продалось России и является антинациональным. Настроением Норвегии воспользовались в Англии, которая всегда ревниво относилась к северу. Стирнельд сказал еще, что стокгольмское правительство было стеснено предложением Англии и Франции, сделанным уже в июле (1855 г.), о трактате, гарантирующем положение Швеции. Отказаться от предложения союзников нельзя было, в видах нейтралитета, чтобы не вызвать их неудовольствия. Нужно было также избежать новой вспышки неудовольствия общественного мнения, особенно в Норвегии. Министр продолжал уверять Дашкова, что миссия Канробера не имела никакого отношения к трактату, что тут произошло лишь случайное совпадение. Далее, Стирнельд по собственному побуждению, т. е. не будучи спрошен Дашковым, прибавил, что трактат не сопровождается никакой отдельной или секретной статьей, и по своему содержанию ни в чем не изменяет политического положения Швеции. Стирнельд даже сердечно извинялся за то впечатление, которое все дело может произвести в Петербурге. Всякая держава, — прибавил он, — приняла бы гарантию, предложенную ей совершенно бескорыстно. В данном случае Швеции тем более надлежало согласиться на предложение, так как ей давали одни преимущества и от неё ничего не требовали. Дашков дал однако Стирнельду понять, что шведский кабинет был малолюбезен, сообщив очень поздно о сделке, заключенной с врагами России, и что в этом можно усмотреть желание захватить нас врасплох. В дальнейшем разговоре Стирнельд сказал: русским не следовало забывать, что Финляндия незажившая еще рана Швеции и если она зарубцевалась у людей пожилых и умудренных опытом, то у более молодого поколения она еще чувствительна, особенно под влиянием текущих событий и воздействий печати. Наконец, Стирнельд напомнил, что русский кабинет отказался возобновить трактат 1751 г. Подготовляя Дашкова к известью о трактате, министр старался представить Швецию в положении «между молотом и наковальней».

Чтобы ни говорил министр Швеции, но оборонительный союз с Англией и Францией, конечно, не согласовался с объявленным нейтралитетом.

21 Ноября (нов. ст.) 1855 года Швеция подписала договор с Англией и Францией, который в официальной части сводился к тому, чтобы (по 1 пункту) ни под каким видом не уступать России, ни в постоянное, ни временное владение, и не отдавать ей в обмен никакой части земель, принадлежащих коронам шведской и норвежской, а вместе с тем ни под каким видом не предоставлять России права на пастбища или рыбную ловлю в пределах Швеции и Норвегии, а отклонять всякое притязание России на земельное приобретение. В 2-м пункте значилось обязательство предоставить в распоряжение Швеции и Норвегии достаточные сухопутные и морские силы для защиты от русских притязаний и нападений с этой целью. Кроме того, Швеция обязалась доставлять западным державам немедленно сведения о всех предложениях, которые петербургский кабинет мог бы сделать относительно территориальных уступок. Таким образом Оскар ставил условием своего содействия гарантию морскими державами неприкосновенности шведско-норвежской территории и материальную помощь. Эта последняя, кроме субсидии, должна была выразиться присылкой, в случае надобности, 100,000-й армии. Король, с своей стороны, обещал выставить 60,000 шведов и норвежцев. Этот оборонительный договор, по уверению историка Франции Грегуара, неизбежно надлежало заменить впоследствии другим, более определенным договором, который заставил бы Швецию играть значительную роль среди врагов России.

Исчерпывались ли условия договора приведенной официальной его частью? Едва ли. Главное и секретное обещание союзников, сколько можно догадываться, заключалось в возвращении шведской короне Финляндии. Таково было мнение современников и многих исследователей вопроса. Секретных пунктов в договоре, по словам Канробера, не было, но договор сопровождался обменом секретных нот. «За участие в союзе, король требовал обеспечить ему уверенность в том, что, в случае победы, Финляндия составит его долю,» — читаем в статье Pierre de Courbertin. Очень хорошо осведомленный по этому вопросу, Georges в своей политической брошюре выражается по сему поводу весьма определенно: «Сверх того были несомненно тайные статьи касательно участия Швеции в войне; хотя таковые и не были опубликованы, они остаются неоспоримым фактом». Наконец, весь ход рассмотренного дела лучше всего показывает, что король Швеции не мог удовлетвориться пустым разговором о Варангер-фиорде и вступил в союз, после двухлетних переговоров, лишь тогда, когда желаемое им вознаграждение было ему обещано союзниками.

Здесь кстати будет сказать, что Франция не в первый раз обещала Финляндию Швеции. 13-го (25) марта 1812 г. принц Бернадотт получил официальную, хотя и не подписанную, бумагу; но так как бумага была написана известной ему рукой, то достоверность её не подлежала сомнению. Наполеон, как донес наш посланник при стокгольмском дворе, барон Сухтелен, предложил принцу заключить с ним наступательный и оборонительный союз и, в силу его, объявить нам войну, заняв Финляндию 30-тысячным отрядом. За это он обещал Швеции, что не положит оружия до тех пор, пока не возвратит ей Финляндии. Сверх того, он предлагал часть Норвегии, ежемесячно по миллионной субсидии и пр. Но принц связал уже свою судьбу с Русским Государем и сказал ему: «Я совершенно и бесповоротно предан Вашему Величеству, сказал он. Швеция всегда останется Вашим союзником, её армия всегда будет к Вашим услугам. В этих чувствах я воспитываю и своего сына». 29-го марта (10 апр.) 1812 г. барон Сухтелен сообщил о другом плане Наполеона. Император Французов собирался теперь предложить Императору Александру Павловичу «уступить ему берега Балтийского моря до Двины или еще далее и за это взять Швецию и Норвегию». В этих двух предложениях сказались французские и русские традиции. Наполеон, говоря, что ни один здравомыслящий шведский правитель не может быть другом России, следовал традиции Людовика XV; Император Александр I, удержав союз Швеции обещанием территориальных уступок, действовал в духе политики Петра I и его преемников.

О новом союзе 1855 г. русское общество узнало, благодаря болтливости германских газет. Официальное же признание союза было сделано Наполеоном в речи, произнесенной им 3-го марта (нов. ст.) 1856 г., при открытии законодательной сессии. «Le Pays» и «Times» комментировали в свое время ноябрьский трактат. Французская полуофициальная газета писала тогда, что Финмаркен — давнишнее стремление России — никогда не сделается достоянием наследников Петра Великого. Скандинавские государства избавлены от величайшей опасности, грозившей им на севере. — «Times» находил, что России нельзя будет домогаться ни земель на севере, ни выгодного острова Готланда.

В Швеции трактат был встречен весьма сочувственно. Только дипломаты старой школы (напр. Manderstrôm) отнеслись к нему неодобрительно. Вследствие этого становится понятным, почему шведский риксдаг и норвежский стортинг охотно ассигновали большие суммы на нейтралитет, почему Швеция готовилась усилить войско на удобном стратегическом пункте — Готланде, и почему, наконец, шведско-норвежская эскадра была снаряжена к отплытию. Шведы энергично проводили электрический телеграф от Стокгольма к Упсале и Гриссельгаму, и от Гётеборга до Гельсинборга. Ваксгольм, Кастельгольм и другие места укреплялись; набор Швеции достиг до 9000 чел.; морские маневры никогда не были столь обширны, как в 1854 г.; из Бельгии было выписано более 6000 ружей; в Берлине заказаны каски и ранцы; все генералы были заняты смотрами. Двум морским офицерам, служившим волонтерами на военных судах Франции, король приказал возвратиться. В Крым отправлен был военный агент, в Париж — доктора, для изучения организации военных госпиталей. Армия Швеции считалась в 1855 г., примерно, в 140.000 чел., но в действительности она не превышала 116.000. Дополнительно государство в состоянии было выставить от 40 до 50 тысяч[39]. Недочеты в устройстве армии были столь значительны, что «Svensk Tidning» (в 1855 г.) усердно рекомендовала, после сорокалетнего мира, невмешательство в военные дела союзников. Официальная газета «Post-och-lnrikes Tidning» старалась опровергнуть наличность существенных недостатков в организации шведской армии.

Для того, чтобы, после всего сказанного, уразуметь содержание трактата, заключенного Швецией с Францией и Англией в ноябре 1855 г., необходимо получить несколько исторических справок из прошлого и выслушать заявления скандинавских писателей, иначе останется непонятным, почему в этом документе говорится о правах на пастбища и рыбную ловлю в пределах Швеции и Норвегии. По словам шведских историков выходит, что Император Николай Павлович, после 1848 г., вернулся к своим завоевательным планам и потому опять обратил взоры на норвежский берег Ледовитого океана. Воспользовавшись старыми договорами, он желал добиться права рыбной ловли у Варангер-фиорда для финских лопарей, а также права для них возводить там постройки; но так как подобное право могло вести к захвату Россией участка земли и чрез него русские в состоянии были сделать шаг к океану, то норвежские власти ответили отказом[40]. Помимо сего, они усмотрели, что требование России шло в разрез с договором о границе 1826 г., дополненным петербургским протоколом 1834 года. Швеция опасалась, что Россия, владея удобной гаванью, построит грозный военный порт, откуда её флот во всякое время свободно мог выйти в Атлантический океан. Когда Стирнельд объяснялся с Я. А. Дашковым, по поводу ноябрьского договора 1855 г., то мы видели, что представитель шведской дипломатии ставил России в упрек её домогательства на севере и нежелание возобновить трактат 1751 г.

Упоминаемая здесь история по размежеванию на севере началась очень давно. В 1740 году в Стокгольме издано было сочинение Эрика Верньера (Бьернера), в котором упоминается, что в XI веке границей между Россией и Норвегией считался морской залив Дюнгенфиорд. Эта граница установлена была договором, состоявшимся между Ярославом Мудрым и норвежским королем Олафом Трюгварсоном (на дочери которого был женат Ярослав). — Варангер-фиорд сделался границей по мирному договору, заключенному новгородским князем Юрием Даниловичем со шведским королем Магнусом в г. Орехове, в 1323 году. Первыми русскими поселенцами на Мурманском берегу были новгородские выходцы, о которых упоминается в наших летописях 1264 г. Таким образом владения новгородских моряков простирались далеко за Варангер-фиорд, достигая истоков реки Торнео.

Печенгский монастырь, основанный в первой половине XVI века, пользовался покровительством Иоанна Васильевича III. По миру в Столбове (1617 г.) пришлось уступить северный морской берег норвежцам. Но в 1675 г. царь Алексей Михайлович, по возобновлении Печенгского монастыря, разоренного шведами, подтвердил прежние жалованные грамоты, и колония эта вновь крепко осела на земле, торговала с Холмогорами, Вологдой и другими городами, строила суда для норвежцев и пр.[41].

В 1751 г. состоялся шведско-датский договор в Стремстаде (Норвегия принадлежала тогда Дании), по которому шведские и финляндские лопари получили право «воспользоваться землей и берегом (betjena sig af land och strand) на норвежском севере».

В 1826 г., для определения границы между Россией и Норвегией, была отправлена экспедиция; представителем России явился подполковник Валериан Галямин, а Норвегии — майор Мейнандер. Эта экспедиция отнесла наши границы (считая по прямой линии) верст на 70 к востоку от Верес-Наволока к реке Ворьеме, причем заливы Пазрецкий, Нявдомский и Ровдинский (Яр-Фиорд, губа Паза-Рэг, губа Валитова, губа Островская) достались Норвегии, несмотря на их чисто русские названия. Иначе говоря, ей достались три незамерзающих залива с глубокими гаванями, 400 верст морского берега, считая изгибы заливов, и наш тресковый промысел, не говоря уже о звериных и лесных угодьях, которые самими норвежцами назывались «общими погостами» и во всяком случае признавались спорными. Кроме того, Россия лишалась ста душ православных лопарей, морской и горной территории, которая, по писцовым книгам и жалованным царским грамотам, составляла вотчину Печенгского монастыря. И все это отошло в возмездие «за пустую ссору норвежских лопарей с русскими из-за оленей».

Лучшие части берега, принадлежавшие России, отошли Норвегии, в виде очень затейливого треугольника у Варангерского залива, причем некоторые реки и озера оставались в общем владении, а из других рек верховья принадлежат нам, устья же их, т. е. морские пристани, — норвежцам, почему нам пресечен сплав леса к морю по старым русским рекам.

После 1826 г. дипломатическая переписка о пастбищах и рыбной ловле возникала многократно (в 1830, 1832, 1834, 1839 гг. Дело запутывалось. Ловкий посланник шведско-норвежский, барон Н. Пальмшерна, предложил графу Нессельроде «разомкнуть круг», т. е. раздвоить вопрос по частям так, чтобы в Польмаке с норвежцами договаривались только русские уполномоченные об удержании или отмене VII ст. трактата 1826 г., а в Гапаранде — финляндские и норвежские комиссары уже особо договорились о дальнейшем применении шведско-датского трактата 1751 г.

Летом 1851 г. в Стокгольме начались переговоры для улаживания пограничных недоразумений. Представителем одной стороны явился шведско-норвежский министр иностранных дел Стирнельд, а другой — наш посланник в Стокгольме Крюденер. Продолжительные переговоры не привели к соглашению, так как Норвегия не пожелала допустить финских лопарей ловить рыбу у северных берегов Варангер-фиорда и построить там жилье для зимовки и присмотра за своими вещами. Так как норвежцы закрыли путь к Варангер-фиорду для финских лопарей, то русское правительство ответило тем-же, в повелениях 23-го августа 1852 и 11 апреля 1853 г. Первым из них финляндская граница и пастбища были с 3-го сентября 1852 г. закрыты для лопарей Норвегии, а вторым — установлены карательные меры за нарушение финской границы норвежскими оленями[42].

На отказе норвежцев прекратились тогда переговоры. Этим, говорят шведские историки, Царь не удовлетворился бы; но внимание его было отвлечено на юг сперва спором, возникшим в Палестине, а потом заревом войны, вспыхнувшим в Крыму, почему Швеция-Норвегия отделалась одним предупреждением о необходимости быть впредь более внимательным». Это предостережение и привело будто бы короля Оскара I к союзу с западными державами.

Оскар ошибся в своих расчетах. Те обстоятельства, из которых он надеялся извлечь пользу для Швеции, быстро и радикально изменились. «Мы в одно и то же время сами обманывали и были обмануты другими», пишет Georges о шведах. 21-го ноября был заключен договор с новым союзником, а 22-го ноября Наполеон писал королеве Виктории, что продолжать войну бесполезно, так как одолеть России союзники не_в состоянии. Франция не пожелала более тратить свои силы, для упрочения английских коммерческих интересов и, отказавшись следовать за ней (в 1856 г.) в Балтийское море, решила сперва сосредоточить всю свою боевую сухопутную силу в Крыму, а затем, после падения Севастополя, повела дело круто к миру. К услугам Швеции таким образом не пришлось прибегнуть ни Англии, ни Франции и положение нашей соседки, естественно, сделалось довольно затруднительным. Конвенция Швеции с Францией и Англией «была неловким и опасным шагом, который приблизил шведов к войне в то время, когда союзники их и покровители готовились к миру», говорит Georges. Другой шведский писатель, Адольф Гедин, считающийся в Скандинавии талантливым политическим авторитетом, писал в 1887 году: «Угроза, выразившаяся в ноябрьском договоре», остается фактом, могущим дурно влиять на русских, так как, «в каждой строке договора сквозят обвинения России в завоевательных стремлениях»». Если затем дела Швеции поправились, то главным образом, вследствие кончины Николая Павловича и хлопот нашего посланника Я. А. Дашкова, сделавшего все, чтобы сгладить недоразумение.

Замечательно спокойная и благородная оценка политики стокгольмского двора сделана нашим министром иностранных дел гр. Нессельроде, в его всеподданнейшем отчете за 1855 г. Описывая миссию генерала Канробера, канцлер пояснял: грустно было узнать, что территория Швеции ставилась под охрану двух морских держав от насилия России. Трактат, хотя и чисто оборонительный, носил, по отношению к нам, характер враждебный. Заключавшие союз рассчитывали произвести известный эффект морального воздействия; они предполагали, что трактат вызовет у России удивление и раздражение, но мы приняли его, как вполне искреннее выражение того, за что он выдавался и поверили дружеским объяснениям, которыми он сопровождался. Конфиденциально Швецию поблагодарили даже за прежнее доверие к России и тем раскрыли ей в какую комбинацию она вошла. Конечно, мы не могли создать себе иллюзии о настоящем положении Швеции. Правительство говорило нам одно, но местная печать обнаружила всю враждебность Швеции. Стокгольмский кабинет уверял, что союз ни в чем не изменяет положения нейтралитета страны, но фактически он, разумеется, не мог этого подтвердить. Швеция, очевидно, отступилась от принципа строгого нейтралитета и условия, продиктованные ей союзниками, должны были привести ее к разрыву с Россией. Между тем гарантия, данная Швеции морскими державами, всегда могла быть ей предложена и с нашей стороны. Россия с чистой совестью объявила, что нельзя ожидать насилия от неё на севере. Вызвать насилие могла только Швеция своим нападением. Швеция примкнула к союзу и тем утратила свободу действия, не только как держава нейтральная, но и как европейская. Кроме того, союз с нашими неприятелями мог породить для Швеции только недоразумения и опасности в будущем, которых не превысила бы даже перспектива перехода к ней обладания Финляндией. Страх и обман вовлекли Швецию в союз и прекратил её нейтралитет. Англия и Франция набирали союзников, чтобы придать войне характер всеобщий; продолжая свои вооружения, они показывали, что война продлится еще в течении 1856 г. и враждебность к России будет доведена до крайности. Наконец, они польстили национальному самолюбию шведов. Угроза со стороны России оказалась мнимой (измышленной нашими врагами). Швеция подпала чужой опеке; Англия же и Франция получили новую точку опоры для третьей кампании. Швеция циркуляром сообщила всем дворам трактат 21-го ноября. Мы могли воспользоваться тем же средством, но спор о трактате разжег бы только страсти, которые стали успокаиваться и, кроме того, начались уже переговоры о мире и Россия не воспользовалась своим правом. Таковы, в общих чертах, рассуждения гр. Нессельроде по этому вопросу.

Итак, с одной стороны желание шведов вновь водрузить «сине-желтое знамя» на Финляндских берегах, а с другой — страх насилия властей России при решении вопроса о Варангер-фиорде, толкали Швецию к западноевропейской коалиции. Остыло ли в них стремление возвратить Финляндию — не знаем, но пустые опасения захвата Россией севера Норвегии до сих пор их не покинули, насколько можно судить по тем брошюрам и газетным статьям, которые появились в Швеции в течение последних лет. Недавно еще доктор Антон Нюстром (известный создатель прекрасного Рабочего института —Arbetareinstitut) напечатал несколько газетных статей и составил небольшую брошюру о «Величайшей политической опасности для севера» (Den stôrsta politiska farân ï Norden), доказывая, что Россия все еще не оставила своего намерения завладеть Швецией и Норвегией, дабы иметь беспрепятственный доступ к открытому океану, проведя железную дорогу из Торнео к Офоденской бухте, так как Екатерининская гавань ее совершенно не удовлетворяет. В норвежской газете «Aftonposten» появилась статья «Голос из Норвегии». Автор её взывает к согражданам, прося их бросить пререкания об «унии» и обратить внимание на Россию, где идут усиленные приготовления, очевидно, направленные к расширению сферы русских интересов на Скандинавский полуостров. Россия занялась обрусением Финляндии и это поведет к уничтожению буфера между Швецией и её московской соседкой. Финляндия перерезывается в трех направлениях железными дорогами, а через Неву будет построен новый мост, ясно, следовательно, что русские войска без труда могут быть переброшены на Скандинавский полуостров. Образованная часть русских военных проявляет особый интерес к скандинавским делам; по Швеции бродят русские офицеры генерального штаба, переодетыми в коробейников и точильщиков — все это делается не спроста: Россия надвигается на Скандинавию. Таково предупреждение «Aftonposten». Автор брошюры «Местные оборонительные средства Верхней Норландии» также считает весьма вероятным наступление России в пределы Швеции по направлении железной дороги, огибающей Ботнический залив. Мы обходим затем молчанием другие брошюры, вроде, например «Недостойная команда. Некоторые политические взгляды того времени. Упсала 1899 г.» и подобные ей. Надо полагать, что опасения все тех же русских завоевательных стремлений побуждают Швецию к усиленным вооружениям, произведенным ею в последнее время, а также к дружественным отношениям к Германии. Впрочем, тяготение к центральной империи Европы вызывается и другим обстоятельством. Замечено, что дух германизма вообще является желанным гостем на Скандинавском полуострове и многие (в том числе, например, известный Бьерншерна-Бьернсон) жаждут его, в надежде, что объединенные германцы сумеют продиктовать мир всему свету.

Тяготение Швеции к Западу и договор её с Англией и Францией, конечно, были приняты во внимание в нашей правительственной сфере и не прошли совершенно бесследно. При решении, например, вопроса о принятии мирных условий, предложенных западными державами, известное значение имело также и положение, в которое cwia по отношении — к России Швеция. Это видно из следующего. Под личным председательством Государя Императора Александра II состоялось два особых заседания (в январе 1856 г.), в которых обсуждался вопрос: продолжать ли войну, или склониться к миру? В числе других документов, рассмотренных в заседаниях, гр. Нессельроде прочел также и копию с «тайного договора, заключенного между Швецией и западными державами», — читаем в дневнике В. А. Муханова. Гр. Воронцов горячо высказывался в пользу мира, опасаясь территориальных потерь, а именно отторжения Крыма, Кавказа и даже Финляндии с Польшей. Гр. Ки-_ селев видел значительную опасность в том, что области, присоединенные к Империи около полувека тому назад, не успели еще слиться с ней. Польские агенты распространили глухое недовольство на Волыни и Подолии. «Финляндия тяготела к Швеции». «Финляндию, при наилучших её намерениях, соблазняют перейти под шведское владычество», — говорил он. В Польше можно было ожидать восстания. Один гр. Блудов говорил против мира, но кончил заявлением: «Скажу как гр. Шуазель; так как мы не умеем вести войну, то заключим мир».

В парижском трактате интересы Швеции не были забыты, так как статьей об обязательстве не возобновлять Бомарзунда Стокгольм освобожден был от близкого соседства русского, хотя и незначительного, укрепления.

Особой надобности у Швеции не было искать покровительства морских держав, таков был вывод нашего правительства, высказанный в инструкции гр. Орлову, когда он отправлялся на парижский конгресс. К одной из депеш канцлера к гр. Орлову была приложена особая записка, из которой можно было узнать новое политическое положение, истекавшее уже из мирного договора (в Париже). В записке, между прочим, значилось, что Швеция на севере, а Турция на юге, стояли против нас в условиях совершенно новых и щекотливых.

Покончив с деятельностью дипломатов и правительств, полезно ознакомиться со взглядами общества Швеции, чтобы определить, насколько глубоки были корни той политики, которой придерживались король и его министры.

По всей стране велись разговоры о том, как должна была держаться Швеция во время войны. Естественно, что мнения разделились: одни признавали вмешательство полезным, другие подавали свои голоса за нейтралитет. Более осторожные предлагали выждать окончательной победы западных держав и полного уничтожения России.

В Скандинавии писали «О нейтралитете», и о том, «Имеет ли война какое-либо значение для Швеции?». Появлялись брошюры с заглавиями: «Должна ли Швеция оставаться бездеятельной при войне против России?» Автор последней брошюры особенно негодовал на своих сограждан за безучастное их отношение к вопросу о возвращении Финляндии. Он напоминал сородичам, что потеря Финляндии побудила Швецию отстраниться от участия в великих политических вопросах; воссоединение Финляндии в состоянии, следовательно, возвратить Швеции её прежнее место в европейском концерте. «Финляндия», писал он, «на одну четверь шведская, она делила с нами и радости и горе; она бедна, но богата мужеством. При таких условиях новое слияние легко возможно и полезно. В противном случае, шведская столица может ожидать нежелательного посещения русского «флота из Бомарзунда». Неизвестный автор подверг подробному разбору даже те основания, на которых наилучшим образом возможно было бы произвести объединение Финляндии со Швецией. Он не допускал и мысли о том, чтобы Финляндия была вновь превращена в шведскую провинцию. Нет! Он находил, что теперь целесообразна была только уния, при полном сохранении каждой частью своей самостоятельности. Другой, также анонимный, местный писатель предлагал Швеции установить примерно такие же отношения к Финляндии, какие существовали у Швеции к Норвегии, объединив в одно государство также и земли, лежащие к югу от Финского залива и наименовав их Venden (Венден). Третий писатель, в газете "Götheborgs Handels Och Sjöfarts Tidning», взглянул на дело иначе. По его мнению, Швеция не должна создавать, а затем поддерживать своим оружием «финского государства». «Финляндию следует», писал он, «включить в состав шведского государства, под одной короной, с общим дипломатическим представительством, общим войском, почтой, таможней, флагом и проч.». Сейм ей можно было бы предоставить особый, также как и собственную администрацию для таких внутренних дел, какими являются церковь, школа, полиция, община, продовольствование. Все остальное должно быть общим для Швеции и Финляндии. Таким образом шведы в некотором роде делили шкуру, не убив еще медведя.

Никогда, кажется, прежде Швеция не уделяла столько внимания финляндскому вопросу, как в период Крымской войны. Шведы находили, что настало время отомстить России за 1809 год и отобрать Финляндию. Брошюры и газетные статьи чередовались и соперничали в деле возбуждения воинственного настроения. Август Сольман (Sohlman) выступил с брошюрой «О молодой Финляндии» (Det unga Finland), в которой склонял Швецию, Норвегию и Финляндию к унии, под одним общим скипетром. Особенное же значение придано было книжке «Скандинавия, её опасения и надежды», потому что она принадлежала перу государственного секретаря Густава Лаллерстедта (Lallerstedt), и Квантен определенно называл ее «официальным изданием» и «комментарием к трактату 21 ноября 1855 года», заключенному между Швецией и западными державами. Под предисловием книжки значится: «Париж, 4 февраля (нов. ст.) 1856 г.». Высокопоставленный автор горячо порицал политику Карла-Иоганна, не воспользовавшегося обстоятельствами 1812 года для возвращения Финляндии (а, напротив, заключившего союзный трактат с Императором Александром I в Або). Лаллерстедт утверждал, что Финляндия стонала под гнетом русской тирании и жаждала освобождения и воссоединения со Швецией. Возвращение Финляндии, — по мнению автора, — должно было явиться вознаграждением Швеции за участие в Восточной войне.

Коснувшись трактата 21 ноября 1855 г., Лаллерстедт говорит, что текст его был составлен ранее приезда Канробера в Стокгольм. Условия трактата он признает весьма робкими и самый трактат, по его мнению, более походил на воззвание, чем на смелое обещание действовать совместно. О силах, кои стороны обязывались выставить, в случае надобности, в трактате ничего не было сказано. Лаллерстедт признает, что Финмаркен был только предлогом для вступления Швеции в союз с Англией и Францией. Швеции нужен был видимый факт, иначе ей неудобно было стать во враждебное отношение к России. Предлог этот казался шведам подходящим и достаточно благовидным, чтобы придать действиям стокгольмского кабинета оборонительный характер. Этим признанием Лаллерстедта опровергаются заявления позднейших шведских историков, которые пытались придать Финмаркенскому вопросу значение единственной и действительной причины, побудившей Швецию примкнуть к западным державам.

Далее Лаллерстедт признает, что трактатом 21 ноября Швеция открыто выразила недоверие к России, после сорокалетнего мирного соседства, и последняя не могло не видеть в трактате оскорбительного для неё отношения. 18 декабря (н. ст.) 1855 г. стокгольмский кабинет разослал всем своим дипломатическим агентам циркуляр, в котором пояснял, что ноябрьский трактат не меняет шведской мирной политики и нейтралитет её остается в своей силе. Но, с другой стороны, этот циркуляр являлся для России целым обвинительным актом. Очевидно, что Швецией руководили горькие воспоминания прошлого (вызывавшиеся потерей Финляндии) и боязнь за будущее. Далее в циркуляре доказывалась необходимость Швеции вмешаться в восточные дела. России ставилось в вину нарушение политического равновесия и прибавлялось, что если она перестанет пугать новыми попытками к захватам, то трактат не причинит ей никакого вреда. Как бы то ни было, но трактат 21 ноября — первое слово новой политики, отступившей от начал, установленных Карлом-Иоганном, и порвавшей дружественные сношения с Россией.

Делая обзор тех сил, которыми могли располагать союзники, Лаллерстедт прибавляет, что имелась еще возможность рассчитывать на вспомогательный корпус финнов, который, по его мнению, должен был сформироваться при первом появлении союзников в Финляндии. На чем Лаллерстедт основывал свои надежды на помощь со стороны финляндцев, он не пояснил. Затем, когда финляндцы почувствовали бы себя свободными от русских, то, по уверению Лаллерстедта, они выставили бы еще новый вспомогательный корпус. Вообще у союзников образовалась бы такая боевая сила, с которой можно было довести войну до стен Петербурга. Особенно горячо сражались бы скандинавы в сознании, что при неудаче первая месть русских неизбежно обрушилась бы на них. Император Александр I, видевший, как отчаянно борются финские войска, признал за лучшее упразднить их тотчас же по вступлении Финляндии в его подданство.

Книжка Лаллерстедта не была еще окончена печатанием, как заговорили о мире. Недовольный таким исходом дела, Лаллерстедт поспешил в приписке (в Postscriptum) выразить, во 1-х, свое сожаление, что Россия не была хорошенько наказана Турцией (grundligt tuktadt) и, во 2-х, сделать заявление, что во всяком случае Швеция должна получить Аландские острова и граница королевства должна быть изменена таким образом, чтобы она проходила к югу от Улеоборга и облегчила Швеции дело её защиты.

Все это, по воззрениям Лаллерстедта, необходимо сделать, чтобы гарантировать положение Швеции, которую давно уже Россия якобы собирается присоединить к своим владениям, а захватив Скандинавский полуостров, империя будет на прямом пути к Англии. В виду сего, Англия должна содействовать обеспечению положения Швеции. России надо обрезать оба крыла — Финляндию и Бессарабию; поэтому же Европа должна озаботиться укреплением Швеции и Турции. Возвращением Финляндии и Бессарабии была бы только восстановлена справедливость. Если же совещающиеся в Париже не пожелают сделать этого, то во всяком случае им надо настаивать на возвращение Аланда и изменении русско-шведской границы. «Партизаны мира» не придают особого значения Аланду, а между тем Швеция не может удовольствоваться только срытием Бомарзундских укреплений: ей необходимо добиться возвращения этих островов. Кроме того, пора исправить ошибку Фридрихсгамского договора, так как Россия слишком далеко вошла в норвежскую территорию. Перенесением границы к югу от Улеоборга, Россия была бы отделена от Швеции несколькими новыми долинами, прекратились бы пререкания о Варангер-фиорде и кочевому населению было бы обеспечено его спокойствие. Улеоборг удобен для укрепления и хороших позиций, почему Швеции впредь стало бы легче оборонять свою границу. В руках шведов Улеоборг сделался бы прочным барьером против завоевательных стремлений России. Россия, хотя и маленькими шагами, но последовательно идет к намеченной цели. Россия коварна. Даже теперь, пока идут переговоры в Париже, она строит военные суда в Архангельске. Поэтому очень было бы полезно ввести в состав конференции представителей Скандинавии, кои знают все замыслы России на севере. Так рассуждал швед, опечаленный начавшимися переговорами о мире. Известие о переговорах, писал Лаллерстедт, было принято в Швеции с чувством «удивления, смешанным с горечью». «Правда, — находит он, — что Швеция участия в войне не принимала, но в дележе хочет участвовать, в виду событий последнего времени, возбудивших её общественный дух».

Как сказано, брошюра Лаллерстедта привлекла общее внимание, так как признавалось, что автор её был посвящен в политические ходы стокгольмского двора.

Мысли Лаллерстедта до сих пор живут в некоторых публицистах Запада. Недавно Pierre de Coubertin, резюмируя труды парижского конгресса 1856 года, вспомнил и пожалел о Финляндии. О ней собирались говорить члены конгресса, но... вероятно, забыли. Бельгийский публицист находил, что если уже нельзя было попросту отдать Финляндии шведскому королю, то во всяком случае легко было устроить автономию Великого Княжества, или создать из него прочную преграду русскому распространению («надежный оплот против российской экспансии»).

Сожаление же о скором окончании войны было настолько распространено в Швеции, что французская газета «Le Çonstitutionnel» (в марте 1856 г.) признала необходимым напечатать по этому поводу особую статью, в которой усматривали тогда воззрение самого правительства. Газета оправдывала политику Наполеона I, отдавшего Финляндию России. «Шведских патриотов в их горе по утрате Финляндии должно утешить то равнодушие, которое проявили финны в течение двух лет последней кампании, по вопросу о восстановлении их самостоятельности. Всюду, куда ни показывался балтийский флот, особенно английские суда, они встречали на финских берегах один народ с русским сердцем. Настроение финского народа, судя по этим указаниям, изменилось быстрее, чем это обыкновенно бывает в покоренных странах. Господин Лаллерстедт уверяет, что такая перемена произошла только в известных сословиях, но что внутри края население осталось вполне шведским. Нам желательно верить ему. Но одно несомненно, что эти чувства ни в чем не были проявлены, присутствие флота союзников никакого восстания не вызвало, а, напротив, на лицо имелось одно откровение, в котором нельзя было ошибиться, это — те выстрелы, которыми во многих местах были приветствуемы англичане, во время их плавания в Ботническом заливе. «Le Constitutionnel» полагает, в заключение, что Англия и Франция достаточно сделали для безопасности Швеции, настояв на условии впредь не возобновлять Бомарзундских укреплений.

О преждевременном мире, не давшем осуществиться шведско-финским планам, сожалел также и проф. И. И. Нордстрём (Nordstrom). Он занимал кафедру государственного права в Гельсингфорсе и так как известен был своим «либеральным образом мыслей», то вынужден был покинуть университет и переселиться в Стокгольм, где, конечно, предавался, вместе с Квантеном и другими своими соотечественниками, размышлениям о политической судьбе своей родины. Он, как и многие другие, пришел к тому выводу, что политическое положение Финляндии нуждалось в коренном изменении и воссоединении со Швецией, но только на новых условиях. Парижский мир разрушил его надежды и приходилось ожидать новых подходящих событий. Негодуя попутно на дипломатов, играющих словами и не проявляющих надлежащей дальновидности, Нордстрём рассказал, в письме к своему приятелю, доктору Ильмони, следующий анекдот. Гр. Орлов, встретив в Тюильрийском дворце маршала Барагэ д’Иллье, спросил его:

— А, это вы, любезный маршал, в прошлом году сделали визит к нам в Балтийское море?

— Да, я имел честь оставить свою карточку в Бомарзунде.

— О, — возразил гр. Орлов, — карточка осталась не доставленной, но на визит можно будет ответить.

— Во всяком случае, — сказал Барагэ д’Иллье, — визит может быть возобновлен, и чтобы карточка не пропала, то (возобновлен) в Кронштадт.

— О, это причинило бы вам много беспокойства и потому-то я теперь и нахожусь здесь (в Париже).

— Но в таком случае несколько лет спустя, быть может, я буду иметь честь побывать у вас, — заключил маршал.

Вздохи и сожаления о неудавшейся политической комбинации, долженствовавшей вывести Финляндию на новый путь, долго не прекращались после парижского конгресса. «Мир, да мир явился и печально покончил с нашими давно взлелеянными ожиданиями, и похоронил их глубоко, глубоко в своих протоколах в ту именно минуту, когда этим надеждам предстояло пышно расцвести» ... писал кто-то из Гельсингфорса в стокгольмскую газету в начале 1857 года.

Особенное усердие по финляндскому вопросу в период Крымской войны проявила газета «Aftonbladet». Она доказывала, что задачей шведского правительства должно быть освобождение и воссоединение Финляндии с её прежней метрополией. Эта газета старалась воздействовать на настроение общества описаниями насилий и страданий, переносимых якобы Финляндией, а также указаниями на недовольство финнов своим положением и на их томление в ожидании освобождения. Подобные описания включались обыкновенно в письма из Умео или с финляндской границы.

В этой игре va banque в Швеции возлагали особенные надежды на недовольство в Финляндии, как на своего надежного союзника. Когда англичане произвели свои первые грабежи по финляндскому берегу, «Aftonbladet» осудила этот способ действия, находя, что им вместо того, чтобы приобрести расположение и симпатии финнов, разжигается их озлобление и таким образом они побуждаются искать помощи у России. Другая газета («Svensk Tidning») опровергала подобное воззрение «Aftonbladet». Даже официальный орган Швеции («Post och Inrikes Tidningar») держался того мнения, что в поведении англичан в Балтийском море нельзя усмотреть ничего неправильного и неразумного. Напротив, уничтожение частной собственности одно из лучших средств показать финнам, во что обходится их русское подданство (15-го июля 1854 г.).

Все это свидетельствовало об общей враждебности шведской печати в России. Либеральные органы открыто проповедовали войну; едва ли не одна только газета консервативной партии («Svensk Tidning») держалась иного воззрения. Задор возрос с прибытием союзного флота в Балтику. «Настал час отмщения за 1812 г.» кричала редакция «Aftonbladet». Швеции представляется случай возвратить свои потери, явившиеся последствием козней и измены. За услугу Европы она может вернуть себе прежнее положение и уважение. Сомневаются, что мы можем представить причины разрыва с Россией, писал «Aftonbladet». Тут говорит политическая простота. — «Рука России давит нас с тех пор, как она разорила нас. Либеральная партия Дании смотрит на дело так, как и мы. Она сочувствует воззрениям Швеции на Финляндию. Финляндия говорит нашим языком и воспевает наши победы. Финляндия, попав под крыло русского орла, попала в темноту. Зерно нашей цивилизации раздавлено московским деспотизмом».

Норвегия проявляла менее склонности к войне, чем Швеция, судя по газете «Christiansposten», почему «Aftonbladet» обрушилась и на соседа-земляка. «Норвежцы должны понять, что до сих пор не было вопроса о возвращении Финляндии Швеции, в виде провинции, а о том, чтобы вырвать ее у России и вернуть Скандинавии, для безопасности Норвегии и защиты Швеции. «Christiasnposten» находила, что Швеции нельзя рассчитывать ни на территориальное приращение от России, ни на иной успех. Норвегии хорошо рассуждать, отвечала «Aftonbladet»; она прикрыта Швецией и может не смотреть прямо в глаза великану. её политика — политика страуса. Однако, погром в Финмаркене мог бы напомнить Норвегии о близком соседстве с Россией. Россия столь же желает распространить свое владычество над Балтийским морем, как над Черным. Там Турция служит ей препятствием, здесь Швеция. Наивно думать, что если Швеция будет захвачена казаками, то Норвегия может продолжать пользоваться своей демократической конституцией... Ведь Россия станет считать норвежских матросов столь же пригодными для себя, как финляндских; пригодятся ей также норвежские рыбные ловли... Вот в каком тоне составлялись тогда статьи «Aftonbladet». Этот тон газета взяла почти с первого дня, по объявлении нейтралитета, желая показать России, что чувства симпатии шведского народа не особенно сильны по её адресу.

Что касается трактата Швеции с иностранными державами, то газеты сперва молчали. «Svensk Tidning» — газета полуофициальная по внутренним вопросам, а в остальном следовавшая собственному воззрению, — находила рискованным сближение с западными державами и оставление нейтральной почвы. «Швеция, — говорила эта газета, — более бы выиграла, сохранив независимое положение и не поставив себя под протекторат других государств; теперь она рискует получить одни удары». Ясно, что Aftonbladet не пропустила подобной статьи и вновь завела речь о стремлении России ко всемирному владычеству, о наших видах на Готланде, о противозаконной постройке Бомарзунда и т. п. Все эти лживые заверения продиктованы были ненавистью и национальными предрассудками.

Случалось, что стокгольмский кабинет иногда выражал нашему посланнику свою несолидарность с воинственным настроением газет. Но обуздать печать было трудно: в старом законе оказались пробелы; газеты были столь зависимы от партий и общественного настроения, что не дерзали печатать возражений. Печать предавали суду, но из этого ничего не выходило: нужно было предварительно пересмотреть на риксдаге уголовное уложение 1809 г.

В виду этого газетного похода на Россию, у нас признано было полезным, чтобы кто-либо из финнов, имеющих некоторое значение в Скандинавии, убедил шведов, что в Финляндии вовсе не расположены к перемене своего политического положения. «Через финляндского министра статс-секретаря, гр. А. Армфельта, это поручение доверено было профессору Гельсингфорсского университета Эмануэлю Ильмони (llmoni), которому удалось несколько воздействовать на общее настроение, вследствие того, что он приобрел союзников среди самих же шведов, охотно взявшихся за перо для восстановления истины.

Однако, со страниц шведской печати, финляндский вопрос сошел не скоро. Между прочим, было высказано, что финляндские сердца наиболее были отвлечены от прежней «братской страны» так называемым фенноманизмом. «Aftonbladet» (ЗО-го января 1855 г.) усмотрела также, что русская политика догадалась воспользоваться безумными и несбыточными увлечениями фенноманизма для ослабления прежней связи Финляндии со Швецией; создалась даже прорусски настроенная бюрократия, но ее легко задушить и те, которые думают, что Финляндия, благодаря соединению с Россией, сделалась самостоятельным государством и останется таковым вечно, составляют лишь партию молодых политических глупцов.

После войны из Финляндии продолжали посылать корреспонденции в стокгольмские газеты, и Эмиль фон Квантен явился средоточием оппозиции, направленной против России. Эти письма периодически собирались им в отдельные брошюрки — «Финляндские дела» (Finska forhàllanden) — и усиленно распространялись по нашей северной окраине. С 1857 по 1861 гг. таких брошюр было издано четыре выпуска.

Неблагоприятное России общественное мнение поддерживалось в Швеции, кроме того, изданиями, подобными «Россия и ее отношения с европейской цивилизацией» (перевод сочинения Леузона ле Дюка, изданного в Стокгольме в 1854 г.); «Завоевательная политика России» (перевод сочинения Франсуа Комбе, напечатанного в Стокгольме в 1855 г.), и т. п. Заглавия этих книг в достаточной мере определяют их дух и направление.

Надежда на возвращение Финляндии проявилась вновь и с особой силой в Швеции во время польского восстания. Карл XV, как сказано в первой книжке истории Швеции («История Швеции до ХХ века»), выросший в старо-шведском традиционном нерасположении к России, пожелал вернуть Финляндию, но его разумным министрам удалось его удержать от объявления нам войны. «Швеция не на шутку вооружается», — отметил в своем дневнике Никитенко, — «грозя отнять у нас Финляндию и чуть ли не Петербург». 2-го мая 1863 г. Никитенко добавил: «Швеция, получив от Финляндии объявление, что та вовсе не желает отложения от России, дала знать, что она не имеет повода к войне». Новый историк Швеции пишет, что восстание Польши радостно приветствовалось в Швеции, а также небольшой группой финляндцев, дружественно расположенных к Швеции, представителем коих являлся финский эмигрант фон Квантен, который в начале Крымской войны надеялся на возможность отторжения Финляндии от России и воссоединения её со Швецией. «Многочисленные политические эмигранты в Западной Европе тайно работали над тем, чтобы вызвать также восстание и в Финляндии. Большое число раздробленных сил объединялось таким образом против русской державы и их планы настолько совпадали с стремлениями скандинавизма, что они не могли не заслужить горячих симпатий со стороны шведского народа и короля.

Наше правительство знало, конечно, о состоянии умов в Швеции. Генерал-губернатор Рокасовский в записке, составленной в конце 1855 года, писал, между прочим, что «в Швеции увеличивалась ежедневно революционная пропаганда, стремившаяся явно и скрыто к разрыву с Россией, в надежде завоеванием Финляндии осуществить мечтательный план создания Союзной скандинавской державы. Благоразумие шведского правительства удержалось против напора партий, желавших войны».

Присоединению Швеции к коалиции генерал Рокасовский придавал довольно существенное значение. «Армию Швеции Рокасовский признавал благоустроенной, привыкшей к лишениям и к суровому климату севера, а флотилию канонерских лодок — сильной и знакомой со шхерами. Швеция дала бы союзникам удобные складочные места, а корпус шведских войск, действуя в Финляндии, конечно, значительно усилил бы союзников. Эти войска были бы однородны по происхождению с прибрежными жителями Финляндии, у которых ожили бы воспоминания прошлого. Язык знакомый, обычаи тоже, а в заключение еще даже одинаковые административные формы. Все это доставило бы союзникам значительные выгоды. Наши же войска были чужды по языку населению Финляндии. Следовательно, присоединись Швеция, союзники, несомненно, избрали бы для своих военных операций Финляндию, ибо выгоды она представляла для них немалые. В области, прилегавшей к Або, в Швеции видели настоящую Финляндию, в которой наиболее сохранялись симпатии к moderlandet и к прежнему шведскому правлению. Сюда, при выходе на берег Финляндии союзников, хлынули бы люди революционного образа мыслей». «Преданность к России Финляндии и её обитателей не может подлежать сомнению», — продолжал генерал Рокасовский, — «они помнят и ценят благодеяния, оказанные стране необыкновенным развитием её благосостояния и постоянным отеческим покровительством, которым они пользовались от русских царей». Но Рокасовский не скрыл, что «часть пылкого и необдуманного юношества, — легко увлекающегося всем, что только ново и необыкновенно и всем, что представляет ему поприще для отваги и своеволия, — может быть обольщена лживыми обещаниями красноречивых демагогов и обманута мечтательными надеждами». «Но если даже число увлеченных на преступную стезю восстания будет весьма ограничено, если (как по всему этому надеяться можно) большая часть жителей останется верной чести, долгу и присяге, то и тогда достаточно будет нескольких подобных случаев, чтобы дать возможность демагогам представить расположение умов в Финляндии в превратном виде. Недоброжелатели России в Скандинавии и Западной Европе охотно поверят этим рассказам и цель революционеров уже достигнута будет наполовину, если на этот призыв Финляндия наводнится праздными и буйными искателями приключений всех стран Европы, но преимущественно соседней нам Швеции».

Что касается русской периодической печати, то она была весьма плохо осведомлена о действительных отношениях к нам Швеции. 5-го сентября 1854 г. стокгольмский корреспондент «Северной пчелы» уверял, например, своих читателей, что слухи об аудиенции английского посла у короля и выраженные сословием поселян желания возвращения Аланда ни на чем не основаны. Но русские, более внимательные к политике, не ожидали от Швеции стойкого исполнения нейтралитета. Граф П. X. Граббе, в своем дневнике отметил уже в ноябре 1853 г.: «Швеция, кажется, хочет воспользоваться затруднительным положением России и напоминает о Финляндии»; в январе 1854 г. он записал: «Австрия и Пруссия колеблются и склоняются на сторону Англии и Франции, а Швеция ненадежна». Сомнение отразилось и в письмах гр. А. К. Толстого. «Проект англичан прозимовать с французами в Финляндии... очень бы нас обрадовал», писал он 22-го июля 1854 г., «если бы мы были уверены в Швеции, но, как оказывается, мы не долго с ней останемся в хороших отношениях». «Швеция заключила, по примеру Австрии, неприязненный для нас оборонительный с западными державами союз», читаем в записной книжке гр. Граббе под 28 декабря 1855 г. Граф М. Д. Бутурлин в своих записках так же правильно отметил, что «Швеция, как говорили тогда, была уже готова вооружиться и воспользоваться удобным моментом, чтобы отторгнуть от нас Финляндию» ...

Печать Запада не блуждала, подобно нашей, в потемках и знала о намерениях шведского короля.

Аугсбургская газета, напр., определенно предсказывала заключение союза Швеции с Англией и Францией в Стокгольме. Мы далеки, конечно, от того, чтобы делать упреки нашим редакциям. Публицистика наша находилась в пеленках и газеты лишь перепечатывали главным образом официальные реляции. Корреспондентов своих на войне газеты не имели. Обсуждений хода дела не полагалось. О том, что происходило на главных театрах войны, скорее узнавали из иностранных газет, чем из донесений кн. Меншикова. О кончине Императора Николая Павловича севастопольские герои извещены были из неприятельского лагеря. При тогдашних порядках поддерживать истинный патриотизм и дух народа было невозможно. «С полным равнодушием мы слушали о Синопской битве, о возможных бедствиях и несчастиях, грозящих отечеству, но отечества мы не чувствовали, пишет в своих воспоминаниях А. Романович-Славатинский; патриотизма в нас не было ни капли» ... В виду такого положения, особенного внимания заслуживает громкий голос горячего патриота и коренного москвича М. П. Погодина, разносившийся по России в его «Историко-политических письмах и записках» 1853 — 1856 гг. (Москва, 1874 г.). Огненным взором следил он за ходом европейских событий и «пламенным языком» предостерегал общество и предлагал свои советы. Мнения о «письмах» тогда разделились: одни признавали их «бесполезным вздором», другие видели в них событие, которое «не будет забыто историей». Одно его письмо «возбудило полное удовольствие» Императора и, благодаря успеху других писем, автор имел счастие представиться Императрице. Обдумывая, какими средствами можно было выйти из того крайне затруднительного положения, в какое поставила нас Крымская война, Погодин, в виде диверсии, предлагал, между прочим (в VII письме), «открыть Испании виды на возвращение Гибралтара, Италии — на владение Мальтой, Греции — на присоединение Ионической республики» и т. п.; кроме того, ему представлялось полезным послать торжественное посольство в Америку и снарядить экспедицию в Индию (хотя бы только на бумаге). Зунд и Дарданеллы — вот на будущее время цели внешней нашей политики. «Это не так странно и невозможно, как с первого взгляда кажется», — писал он, — «хотя мы и отвыкли, под ферулой немецкой политики, от всех смелых идей». Для достижения этой цели, Погодин проектировал «балтийский союз» между Данией, Швецией, Пруссией и Россией. Какие же данные указывали на возможность его осуществления? Английский флот сжег Копенгаген, а теперь хозяйничал в датских гаванях. Угрозы Англии и Франции едва ли могли быть приятны Швеции. Пруссия открыта по берегам для нападения союзного флота. Весь амфитеатр Балтийского моря разделял, следовательно, по мнению Погодина, одинаковые чувства и нужно было только соединить эти чувства, устроив северный союз, как Екатерина устроила вооруженный нейтралитет. Выгода такого союза для каждого из названных государств, стоявших между двух огней, представлялась Погодину очевидной. Если против одного русского флота Англия и Франция с трудом предпринимали поход, то что же могут союзники сделать против объединенных морских сил Швеции, Дании, Пруссии и России? Можно было, — говорит далее Погодин, — предоставить Швеции, Дании и Пруссии известные торговые преимущества в «балтийском союзе». Не забыл Погодин и того, что в титуле Русского Государя имеются напоминания об известных династических правах на Данию и Норвегию. «Северный союз» предлагался Погодиным исключительно в оборонительных целях и для европейского равновесия, так как Россия есть государство распространяющееся, но не завоевательное.

Погодин схватил, следовательно, довольно верно главное требование времени. Что представляло, в сущности, предложение Императора Николая Павловича Пруссии объединиться в нейтралитете со скандинавскими государствами, как не проект балтийского же союза? Ошибся Погодин во взглядах на Швецию, но эту участь разделила с ним вся остальная Россия. Погодин был человек живой, впечатлительный и увлекался своими мечтами. В других своих политических письмах, когда мимоходом бросает замечания о Швеции и Дании, он значительно правильнее оценил их отношения к России. «Датский король волей или неволей служит союзникам, шведский, — говорит Погодин, — скрывает, может быть, более опасные замыслы, так как у Швеции были старые счеты за Финляндию и Аландские острова. Швеция, по крайней мере молодежь и левая сторона, при таком общем восстании главных держав европейских на Россию, надеется возвратить Финляндию и отмстить сколько-нибудь за унижение...».

Прошло более двадцати лет после войны 1854 — 1855 гг. В Стокгольме появилась брошюра «Взгляд на политическое прошлое и будущее Швеции». В ней для нас интересно признание автора, относящееся к Финляндии. Он находит политическое положение Швеции особенно счастливым и прочным. Указывая на причины, обусловившие такое положение, он прежде всего останавливается на изменившихся отношениях Швеции к России и на росте Германской империи. С тех пор, как создалась эта империя, автор брошюры считает ее (вместе с Англией) надежнейшим союзником Скандинавских государств. Германия впредь, — по его мнению, — будет препятствовать России завоевать Швецию. Хладнокровно оценивая обстоятельства, автор говорит, что Швеция должна быть довольна утратой Лифляндии и продажей Померании. То же самое надо сказать и про Финляндию. Конечно, тяжело было шведам расстаться с финнами, с коими прожили совместно несколько сот лет; но история свидетельствует, что при том постепенном развитии могущества России, которое давно уже наблюдалось, разлука представлялась неизбежной. У Швеции не оставалось сил удержать за собой «хороший финский народ». Разлука состоялась и теперь Швеция обязана благодарить судьбу за свои естественные и прекрасные границы, которые не дают поводов к недоразумениям с соседними государствами, а во время войны представляют много удобств для защиты. Благодаря им, Швеция пользовалась в течение долгого времени (почти столетия) полным и благодатным миром, во время которого успела поднять свою культуру и благосостояние населения до замечательно высокого уровня. До 1814 г. в истории Швеции известен только один период мира, продлившийся 26 лет, остальные мирные периоды были короче. «Мир особенно надежен, — писал автор «Взгляда», — вследствие спокойного отношения Швеции к России».