Возвращение

ДОМ С ПИОНАМИ

В следующее воскресенье выдался очень тёплый день. Томоко решила, что бриллиант является неподходящим подарком, и направилась домой к Саэко, чтобы вернуть его насколько это возможно вежливо. Когда она подошла к дому, то увидела стоящую перед ним среди опавших лепестков сакуры машину, а затем и саму Саэко, идущую через сад в сопровождении молодого мужчины.

— Добро пожаловать, Томоко. — Саэко выглядела значительно моложе в западной одежде. — Вы пришли как раз вовремя. Если вы свободны, поедем с нами часть пути… О, это Тосики Окамура, он работает в издательстве, о котором я Вам говорила. А это Томоко Мория.

— Вы уезжаете в поездку?

— В небольшую, так сказать, по обязанности. — Саэко загадочно улыбнулась. — Поехали с нами до Иокогамы. Тоси привезёт вас назад со своей обычной галантностью.

— А куда вы едете?

— К моему мужу, — ответила она жёстко. — Даже согласно новой конституции, у жён есть некоторые обязанности.

Томоко была озадачена, но почувствовала, что не может сейчас начинать разговор о бриллианте, и поэтому решила принять приглашение. У неё не было никаких дел, и не так часто ей предоставлялась возможность прокатиться на машине на большое расстояние.

— Говорят, что Иокогама хорошо отстраивается, — рассказывал Тосики. — Они построили там «Американскую деревню» и много приятных мест для прогулок. Там должны также быть первоклассные танцевальные залы и кабаре. Почему бы Вам тоже не остановиться там на некоторое время, тётя Саэко.

— У меня сегодня не развлекательная поездка, хотя я, возможно, и увижу некоторые распустившиеся пионы. — Она повернулась к Томоко, которая сидела слева от неё.

— Мой муж удивительный человек. У него нет никакой специальности, и он нигде не работал с тех пор, как окончил школу. Но он выращивает пионы, и это единственное, что он может делать, но делает хорошо.

Томоко всё думала, как ей начать разговор о бриллианте. Упоминание о пионах явилось для неё неожиданным, но когда она представила себе большие пышные цветы, то осознала, насколько они должны были быть похожи на Саэко.

Тосики прервал её мысли.

— Мория… Она, должно быть, дочь человека, которого я разыскиваю.

Саэко продолжала смотреть вперёд через ветровое стекло и сказала холодно:

— О, тебе больше не надо беспокоиться об этом теперь, когда я встретила Томоко.

Обращаясь к Томоко, Тосики продолжал своим обычным невозмутимым тоном:

— Господин Мория был всё время в Киото. Адмирал Усиги прислал мне открытку и сообщил название гостиницы, в которой остановился господин Мория в Киото. Господин Усиги пишет красиво, слишком красиво, так что я понял с большим трудом.

Саэко продолжала смотреть в окно, игнорируя Тосики. Внезапно она переменила тему разговора.

— Посмотрите, отсюда, с шоссе Токио-Иокогама, теперь можно видеть океан. До самого берега всё сгорело.

Перед их взором простиралась длинная полоса руин, среди которых было построено несколько бараков. На месте сгоревших заводов стояли заржавелые остовы станков и машин, похожие под лучами весеннего солнца на древних чудовищ. Цветов нигде не было видно, только мёртвые, чёрные стволы деревьев. Там и здесь среди руин стояли сохранившиеся бетонные стены.

— Тоси! — резко сказала Саэко. — Как продвигается дело с издательским бизнесом? Я не потерплю, если вы будете относиться к этому спустя рукава.

— У нас дело продвигается, тётя Саэко.

— Хорошо, если это так. Но, как я уже говорила, нельзя заниматься бизнесом подобного рода, имея в штате только студентов.

— Но тётя Саэко, вы так говорите, потому что вы не знаете нынешнюю молодёжь. Мы сильно отличаемся от тех, кто прошёл войну, нас разделяет целое поколение. Мы должны думать о том, как зарабатывать на жизнь, хотим мы этого или нет, и мы серьёзно относимся к работе. Хотя мы ещё учимся, но мы уже познали, как жить в обществе.

— Немного слишком быстро, и это меня беспокоит.

— Это всё из-за вашего старого мировоззрения.

— Но разве это вежливо? Назвать молодую женщину старой. — Саэко улыбнулась, обращаясь к Томоко.

— Но вы знаете, я не люблю эти искусственные штапельные ткани, какими бы современными они ни выглядели. Грубая хлопчатобумажная ткань ручной работы значительно лучше. Можно, например, взять материал, предназначенный для японских летних халатов, и сшить из него европейское платье, и оно будет выглядеть шикарно, не правда ли, Томоко? Даже из ткани с рисунком Курумэ можно сделать блузку, которая больше подойдёт для японской женщины, чем любая набивная ткань с рисунком. Ни один из современных материалов не имеет такого тёмно-голубого цвета, и французские женщины ухватились бы за возможность носить её. Но японские женщины боятся, что блузка из такого материала может выглядеть как перешитая из прошлогоднего гардероба.

— Это зависит от того, кто носит её, тётя Саэко.

— Я имела в виду вас, Томоко. Цвет индиго будет великолепно контрастировать с вашей белой кожей. Вы не принадлежите к числу тех женщин, которые, обернув вокруг себя кусок блестящей материи, достаточно тонкой, чтобы развеваться на ветру, считают, что они одеты по последней европейской моде.

Томоко залилась румянцем и у неё вырвалось:

— Это вы говорите о себе, госпожа Такано.

Саэко удерживала нить беседы в своих руках до самой Иокогамы так, что у Томоко не было возможности упомянуть о бриллианте.

— Где мне вас высадить? — Саэко улыбнулась, как будто она планировала что-то забавное. — Бедная я! Хотя пионы и цветут, но мне предстоит провести в скуке несколько часов. Но вы двое… Я высажу вас на вершине того красивого холма, откуда открывается хороший вид на порт.

Она так и сделала. Входящие в порт огромные суда причаливали к расположенным вдоль пирса зданиям. Море спокойно простиралось под лучами весеннего солнца и казалось погруженным в дремоту.

— До свидание, Томоко. До встречи.

И автомобиль стал спускаться с вершины холма. Томоко оказалась одна в неожиданном месте с человеком, с которым она только что познакомилась. Некоторое время она молчаливо смотрела вслед уходящей машины, а затем повернулась к морю.

— Тётя Саэко в своём репертуаре. Она поступает всегда так, как ей это заблагорассудится, — сказал Тосики. — Она дама, но я хотел бы знать, какая — червовая дама, пиковая дама или бриллиантовая дама?

Шутка вызвала только слабую улыбку на лице Томоко. Она была намерена вернуть бриллиант при следующем удобном случае, и она знала, кем была Саэко — дамой бриллиантов.

— Может, пойдём? Виды меня не интересуют, какими красивыми они бы ни были. Я получаю больше удовольствия от встреч с людьми, чем от созерцания природы.

— Мы недалеко от станции?

— Вы чувствуете, что заблудились? Тётя Саэко любит поступать так с людьми, но мы не должны потерпеть поражение. Давайте будем развлекаться и таким образом отомстим ей. Неплохая мысль, верно?

Война побывала и здесь. Там и здесь на холме виднелись пустыри, благодаря которым открывался вид на город внизу. Несколько довоенных домов западного типа остались нетронутыми, и несколько новых было построено. Они были окружены железной оградой, увитой розовыми кустами, или низкими окрашенными деревянными заборами. На табличках у ворот были написаны иностранные имена. На тротуарах гуляли только иностранцы. Последние модели автомобилей почти бесшумно скользили по дороге.

— Пойдём потанцуем, — предложил Тосики в то время, когда она думала, как ей лучше получить у него адрес своего отца в Киото.

Она с удивлением подняла голову и отрицательно покачала ей.

— Я предпочитаю пройтись по улице.

Тосики мягко улыбнулся.

— Тогда пойдём, взявшись за руки, как вон те американцы.

Томоко была потрясена.

— Не хочу, — резко сказала она, невольно тряхнув головой, и её густые волосы разметались в разные стороны.

— Вам что, неудобно? Как старомодно. — Тосики рассмеялся как ребёнок. — Разве это не является привилегией молодых? Все делают это.

Томоко молча продолжала идти. Она всё ещё хотела спросить о своём отце, однако непонятная боль сдавила её грудь.

— Посмотрите, фиалки расцвели.

Тосики смотрел на покрытый травой участок рядом с дорогой. До войны на этом месте была частная усадьба. Дом уже исчез, трава на бывшей лужайке буйно разрослась, и в ней ещё можно было увидеть гигантскую тропическую агаву и водоём, похожий на большой цветочный горшок. Из сада открывался красивый вид на порт и на море. Тосики вошёл в сад в поисках фиалок.

— Посмотрите, как много всего здесь растёт. Этот сад определённо принадлежал иностранцу. Здесь должно быть много цветов.

Томоко тоже вошла в сад и укрылась от жарких лучей солнца в тени ветвей низкорослой американской криптомерии.

— Я покурю, — сказал Тосики и уселся среди густой травы.

На ближайшем холме вытянулись в ряд похожие друг на друга дома западного типа, которые, судя по их красной черепичной крыше и свежеокрашенным заборам, были построены совсем недавно. Их яркая окраска выглядела необычной для Японии. От холма отходило широкое шоссе, открытое для движения, и по нему непрерывно сновали джипы, похожие сверху на насекомых.

Томоко подошла к тому месту, где сидел Тосики, и вновь посмотрела на противоположный холм. В садах некоторых домов висело свежевыстиранное бельё, которое блестело на солнце и развевалось как флаги на ветру. Томоко наконец решилась:

— Где в Киото живёт мой отец?

Тосики взглянул на неё.

— Что? Вы не знаете?

— Я не знаю, где расположена гостиница, так как я не получала от него писем.

— Я передам вам адрес в любой момент, когда он вам понадобится.

Томоко подумала, что Тосики может прийти к ней домой или позвонить, чтобы сообщить адрес, и цвет её лица изменился.

— Я зайду к вам за ним.

— Добро пожаловать. Адрес моего офиса на этой визитной карточке… Зачем вы стоите? Садитесь. Прекрасный день. Похоже, это поёт жаворонок.

Кругом было тихо, ярко светило солнце, и только джипы, поднимающиеся по новому шоссе, нарушали спокойствие этого мира.

— Томоко, у вас когда-нибудь был любовный роман?

— Нет.

— А когда-нибудь обнимались?

Томоко покраснела и отрицательно покачала головой. Тосики потянулся и схватил её за руку.

— Давай поцелуемся… Но не говори об этом тёте Саэко.

Повернувшись, Томоко увидела прямо перед собой бледно-белое лицо Тосики с закрытыми глазами и губами, застывшими в ожидании. Абсолютно бессознательным движением её свободная правая рука ударила открытой ладонью по этому лицу со всей силой, на которую способна женщина.

Удивлённый Тосики отпустил её руку, но он не рассердился, а только рассмеялся.

— Какое варварство.

Но он был совершенно спокоен. Мрачно рассмеявшись, он сохранил своё хладнокровие.

— Ладно, всё хорошо. Давайте считать, что этого не было. Это была только разминка.

— Я ухожу. — Томоко встала.

— Перестаньте. Не будьте ребёнком. Я не сержусь.

Томоко не знала, что ответить.

— В конце концов, что произошло? Мы одни. Это просто тривиально и ничего не значит. Хорошая погода создала у меня весеннее настроение, вот и всё. Теперь, когда это позади, оказывается, ничего и не случилось, вы и я остались такими же, как и прежде. Это ничего не значит, и не воспринимайте это серьёзно. Мы оба молоды.

— Извините, но я ухожу.

— Пошли вместе. Вы не знаете дорогу, и это район, который занимает оккупационная армия. Здесь совсем другая мораль.

Он был слишком невозмутим, чтобы быть обескураженным поведением Томоко. Судя по всему, его беспокоило только то, как бы не узнана об этом Саэко, и он вновь спросил:

— Так вы не расскажете об этом тёте Саэко?

— Нет, я не буду ничего рассказывать.

— Конечно, это просто бессмысленно. Над этим можно только посмеяться.

Томоко взяла себя в руки и посмотрела на молодого человека, который, казалось, выглядел младше её. И он мог так поступить, даже не чувствуя ни малейшего стыда. Его бессердечность была больше, чем наглой, она скорее выглядела неестественной. И когда она вспомнила выражение его лица с закрытыми глазами, уверенно ожидающего прикосновения её губ, она почувствовала, что её тошнит.

— Пойдём прогуляемся по набережной. Она очень красивая.

— Извините, но я пойду одна. Мне надо сделать некоторые покупки.

— Я вам помешаю? Хорошо, если вы больше на меня не сердитесь, но безопасно ли женщине одной идти по незнакомой улице?

Томоко шла одна, пока она не услышала, что кто-то зовёт её громким голосом. Она обернулась и увидела седого мужчину в рубашке с короткими рукавами, который, улыбаясь, подавал ей рукой сигналы. В нём она сразу узнала художника Кохей Онодзаки.

— Я подумал, что это вы. — Он рассмеялся как мальчишка. — В необычном месте мы встретились. Я проголодался, и мы зашли сюда покушать ван-тон. Присоединяйтесь к нам.

Они зашли в один из китайских ресторанов, которых было много на этой улице. Онодзаки смотрел в окно, когда он увидел проходившую мимо Томоко и, бросив палочки для еды, выскочил за ней на улицу. Сопровождавший его молодой человек по имени Юкити Окабэ остался за столом, и сейчас он поднялся им навстречу, поздоровавшись с Томоко с дружеской улыбкой.

— Вы знакомы? Он сегодня был моим гидом по Иокогаме, пока я делал эскизные наброски.

Томоко знала, что Юкити живёт в Иокогаме.

— Хотите ван-тон. Очень вкусный. Его нужно есть только в Иокогаме.

Томоко отказалась и наблюдала, как двое мужчин продолжали есть со здоровым аппетитом.

— Господин Онодзаки делает рисунок для цветной страницы журнала, к которому я имею отношение, — рассказал ей Юкити. — Но он настаивает на поиске уродливых пейзажей, чтобы с них рисовать картину.

— Рисовать красивые места нет смысла, — заявил Онодзаки. Я не хочу сказать, что я отказываюсь от них, но эти американские кварталы выглядят как пересаженные из Соединённых Штатов, и это не только здесь в Иокогаме. Во всех разрушенных городах Японии та же картина, и во вновь построенных районах всюду отсутствует индивидуальность.

— Но давайте поднимемся на самый высокий холм в Иокогаме, и вы увидите, что город выглядит совсем по-другому. Оттуда видны старые районы, которые не были разрушены во время войны.

— Местный патриотизм! Но ты знаешь, эти кули, действительно, поразили меня. Как ты правильно сказал, Япония имеет теперь своих собственных кули. Мы обычно думали, что японцы совсем другие, и нечто подобное не может здесь случится. Но этому заблуждению пришёл конец. Все люди одинаковы, когда они доведены до крайности, народы всех стран. И доказательство этого мы видим сейчас своими собственными глазами.

Художник с горечью покачал головой, и на его лице выступила грусть.

— Мы не были нацией богов. В одинаковых ситуациях все люди ведут себя одинаково. Однако тот факт, что я переживаю по каждому поводу, говорит о закостенелости моего мышления, ибо понятие, что японцы отличаются от других, глубоко засело у меня в голове. Но это не соответствует действительности. Японцы являются нацией, которая вряд ли может спасти себя, если внешние силы не изменят её жизнь. Послушай, парижские нищие, которых я видел, пользуются бритвами. Они не делают ничего такого, что могло бы заразить вшами других людей. Там нищие имеют свою историю, и они достигли многого. А здесь джентльмены, которые ещё не опустились до уровня нищих, наперегонки загрязняют улицы и поезда.

Японцы — это такая нация, которая ничего не может совершить своими собственными силами, она нуждается в том, чтобы ею руководили, чтобы её поучали. Всё это достойно глубокого сожаления. Вот в чём у нас нет недостатка, так это в самооправдании. Сильно развито стадное чувство. Мы любим надевать на себя чужую одежду и не имеем собственного мнения. Весь народ бросился переодеваться в национальную униформу, когда началась война, и в рубашки алоха, когда она кончилась. Вот такие мы, милая девушка. Погибший народ.

Страстно высказавшись, художник начал с шумом втягивать в себя оставшийся суп. На протяжении всей его длинной тирады доброжелательное выражение не покидало его лица.

— Жить не легко, — продолжал он со вздохом. — И на это есть причины. Всё было уничтожено, и народ, который не знал поражений, был жестоко разбит. В этой сумятице все недостатки сразу вылезли наружу. Немцы и французы не вели бы себя так. Даже ребёнок знает, как надо вставать, когда он падает… Да, это было вкусно. Я, кажется, наелся.

Он улыбнулся и закурил сигарету.

— Господин Онодзаки, вы действительно настолько разочаровались в Японии? — спросил Юкити.

— В японцах, да. Но я люблю Японию и не переношу японцев по отдельности.

Лицо Онодзаки покрылось красными пятнами, и он опять пустился в пространные рассуждения, театрально жестикулируя руками. Ещё в Париже у него появилась привычка после еды загонять собеседника в угол и заговаривать его до изнеможения. Но он обнаружил, что и в Японии подобная практика полезна для его здоровья.

— Я считаю, что японцев необходимо заставить страдать ещё больше, их надо безжалостно толкать вниз, на самое дно. Сейчас они подвешены где-то посередине и считают, что самое плохое уже позади, и что скоро всё встанет на свои места. Подобный образ мышления должен быть выбит их них, иначе не может быть возрождения. Они думают, что смогут выбраться из нынешнего положения, но они трусливы и глупые и у них нет уверенности в себе и национальной гордости. Их надо опустить на самое дно и заставить страдать. У любого человека откроются глаза, когда он достаточно настрадался. Он оскаливает зубы и становится злым. Вот именно, становится злым, и только это может спасти Японию. Но посмотрите вокруг: никто не злится, и все смеются как идиоты. Это очень печально. Сколько ещё осталось людей, которые по-настоящему разгневаны из-за войны? Она уже закончилась, они поздравляют друг друга и смеются. Ужасно! Люди должны научиться принимать близко к сердцу страдания других так же, как переживать за свою собственную судьбу.

Юкити спокойно выслушал рассуждения Онодзаки и с улыбкой сказал:

— Я как раз один из тех, кто до известной степени испытывает чувство гнева. Я прошёл все трудности солдатской жизни, и поэтому до сих пор возмущён теми, кто развязал войну. И я подозреваю, что таких японцев больше, чем вы думаете. И они испытывают чувство гнева в отношении своих же японцев, особенно в связи с тем, что они так пали духом. Поэтому я не испытываю такого отчаяния, как господин Онодзаки. Несомненно, я пострадал от войны, так как мне пришлось бросить учёбу… Тем не менее моя жизнь в армии не была настолько бессмысленной, как утверждают многие. Может, я рассуждаю эгоистично и не хочу признать полную бесполезность той части моей жизни, через которую я был вынужден пройти, но, хотя мне и было трудно, в чём-то она мне помогла. Если ты прошёл через жизнь, при которой постоянно ожидаешь смерти, и говорить, что она была бессмысленной, по крайней мере, выгладит странно.

Спокойная, мягкая улыбка появилась на его сильном лице.

— Многим по-настоящему нравилась армейская жизнь, и они получали от неё удовольствие. И я возмущаюсь теми, кто говорит только о тяжёлых и жестоких сторонах войны сейчас, когда она уже закончилась. Я был студентом и пострадал от неё. Но я прошёл её, не погиб и вернулся. Я не сделал ничего плохого, ничего, в чём я должен раскаиваться. В течение нескольких лет я испытывал страдания, но сейчас это всё позади, и сегодня меня особенно не беспокоит. Это было, конечно, ужасное испытание, но я думаю, что оно чем-то полезно для моей последующей жизни. И не только я один так думаю, многие мои друзья такого же мнения. Мне жаль тех, кто погиб на войне, но я отнюдь не чувствую себя несчастным. И сегодня я смотрю на Японию несколько по другому, чем господин Онодзаки. Вероятно, это мой ужасный эготизм, но я неописуемо рад, что остался жив. И моя жизнь много значит для меня, и так будет, пока я жив, потому что я знаю, что это значит находиться на поле боя и не знать, умрёшь ты сегодня или завтра. Сейчас в моей жизни никто меня ни к чему не принуждает и не отдаёт приказов, и поэтому я желаю прожить свою жизнь так, как я хочу. И думаю, что подобное желание у меня сильнее, чем у того, кто не был на войне.

— М-да, это так, — радостно кивнул головой художник.

— Так что даже с моей эгоистичной точки зрения я не настолько обескуражен, как господин Онодзаки деморализацией японцев. Я уверен, что японцы смогут возродиться, если им даже придётся начинать с нуля. Сейчас дела, действительно, плохи, но в этом виноваты не люди, а общая обстановка. Я пережил более худшее. Когда я сейчас ложусь спать, я выключаю свет и лёжа перечисляю причины, из-за которых я счастлив. Я вновь в Японии. Я сплю на кушетке. Над моим домом есть крыша, так что мне не надо вставать, когда пойдёт дождь. Это всё делает меня счастливым. Глупые простые мелочи, но жизнь в армии учит простоте.

Юкити сопроводил Онодзаки на холмы Яматэ, откуда он мог делать наброски будущих картин, и Томоко пошла вместе с ними. Они помогли ей забыть неприятности с Тосики.

Дорога вела мимо ипподрома в сторону от океана через холмы и в бесчисленное множество маленьких долин. С холмов с высоты птичьего полёта открывался вид на Иокогаму, раскинувшуюся на низменной равнине, пересекаемой каналами и автомобильными дорогами. Художник периодически останавливался, чтобы сделать зарисовки, а Томоко и Юкити стояли на краю дороги или садились на траву в тени деревьев и ждали, когда он кончит.

Пейзаж постоянно менялся. Некоторые холмы были похожи на покрытые травой круглые горбы, как бы сошедшие с гравюр Хиросигэ, другие резко обрывались вниз, как отвесные скалы, а внизу в туманной дымке лежал город.

— Все склоны холмов в этом месте назывались по имени животных, — сообщил им Юкити. — Склон Свиньи, склон Быка, склон Обезьяны, склон Барсука. До того как этот район был заселён, здесь, действительно, водились обезьяны и барсуки, склоны были покрыты густым лесом и выглядели довольно мрачно даже в дневное время.

Крутые склоны спускались в расположенные внизу долины. В некоторых из них были вырублены ступеньки, а на других были построены из камня маленькие храмы, посвящённые божествам, охраняющим дороги. Внизу в долине виднелись соломенные крыши старых фермерских домов, окружённые зарослями бамбука, с которым переплетались красные цветы камелий. Современный город, который простирался дальше внизу с высокими зданиями, в беспорядке разбросанными по улицам, отсюда с холмов выглядел безжизненным — кладбище бетона и камня. Томоко едва могла представить себе, что сотни тысяч людей жили там внизу каждый своей личной, индивидуальной жизнью. Онодзаки говорил о жизни этих людей в послевоенном городе, лишённой элементарного комфорта, большей частью в лачугах и хилых деревянных домах, каждый их которых был наполнен болью живущих, плачем детей, пронзительными криками женщин, постоянными очередями за нормированными продуктами и кучей проблем, не поддающихся решению.

— Я родился вон там внизу у подножия этого холма. — Юкити указал на место. — Дома уже нет — сгорел во время войны. Он стоял рядом с храмом, который называли Красные Ворота. Всё полностью изменилось, — сказал он, счастливо улыбаясь.

Томоко заметила, что Юкити, казалось, бессознательно вырывал пригоршнями траву со склона. Он, должно быть, чувствовал себя как человек, который только что выздоровел после долгой и тяжёлой болезни и который только в эту минуту осознал, что он больше не на полях сражений, а вернулся в свой мирный дом и сидит на траве под лучами весеннего солнца. Поэтому он и выглядел таким счастливым.

— Что за прекрасный день сегодня! — крикнул им Онодзаки с того места, где он рисовал.

Он смотрел на эскиз, над которым в этот момент работал, и его лицо выглядело пугающе напряжённым. В небе над горой лениво кружил единственный коршун, демонстрируя им на каждом круге своё коричневое брюшко.

После того как Саэко высадила Томоко и Тосики в Иокогама, её автомобиль продолжал свой путь по широкому шоссе вдоль берега моря. По левую сторону то появлялся, то исчезал широкий залив, который высадившееся здесь в эпоху Мэйдзи иностранцы прозвали Заливом Миссисипи. Через проложенный под горой туннель автомобиль выскочил на широкую автостраду, ведущую к военно-морской базе в Иокосука, которая была построена для использования также и в военных целях и являлась одной из лучших в Японии с покрытием из армированного бетона.

Сразу за туннелем местность стала гористой с пологим спуском к морю. Появившиеся вскоре вдоль дороги дома представляли собой деревенские постройки в старом стиле с толстыми соломенными крышами и раздвижными бумажными дверями, обращёнными в сторону гор и скрытыми за живыми изгородями из коралловых кустов и камелий. На юго-восточных склонах, закрытых горами от северных ветров и имеющих круглый год умеренный климат, виднелись оранжереи, в которых выращивали гвоздику, а выше на холмах, обильно покрытых деревьями, дома западной постройки. Ровные участки слева от шоссе, граничащие с морем, были застроены виллами, которые в послевоенное время трансформировались в обычные жилые дома. На вершине одной из гор, густо покрытой лесом и спускающейся как морю, как перевёрнутая чашка для риса, виднелся деревенский храм.

Машина остановилась, и Саэко вышла из неё, сказав шофёру, чтобы он приехал за ней на следующий день в девять часов утра.

Покрытые чёрным лаком деревянные ворота выходили на улицу. Саэко толкнула маленькую боковую дверь и вошла внутрь. Хрупкая молодая женщина, одетая в кимоно, из-под которого были видны белые носки, открыла раздвижную бумажную дверь и быстро спустилась вниз, упав на колени, в знак приветствия Саэко.

— Добро пожаловать домой.

— Прошу прощения, что долго не была у вас. — Саэко улыбнулась и взглянула сверху вниз на содержанку своего мужа.

— Я зайду с бокового входа.

— О, пожалуйста, заходите здесь.

— Нет, я обойду дом.

Саэко прошла мимо кухни и остановилась около бокового входа, глядя в сад. Отанэ, содержанка, бросилась через дом, чтобы впустить её. Открыв дверь, она спустилась вниз. На ногах у неё были надеты деревянные гета.

— Как пионы? Они уже распустились?

— Только два или три цветка. Сейчас ещё немного рано.

— Но давайте всё равно посмотрим.

Отанэ с преданным видом сопровождала Саэко.

— У вас в этом году будет много цветов?

— Похоже, что это так.

— Что ж, желаю успеха. — Отношение Саэко к молодой женщине продолжало оставаться холодно-равнодушным.

— Как его здоровье?

Саэко спросила о своём муже Нобу. До войны Отанэ была зарегистрированная гейша в развлекательном центре Акасака и, когда Саэко узнала об её интимных отношениях со своим мужем, она при посредничестве родителей Отанэ выкупила её из дома гейш, и с тех пор она официально является служанкой в доме Саэко.

Дом был построен торговцем шёлком в качестве его загородной резиденции. Однако он оказался в трудном материальном положении, когда с началом войны торговля резко упала, и Саэко, предвидя возможную необходимость переселения из Токио, сумела купить дом за недорогую цену вместе с небольшим участком земли с садом и видом на море. В саду были высажены пионы, которые якобы насчитывали своё происхождение из сада пионов в Канадзава, знаменитого своими цветами, пока он не перестал существовать в прошлом столетии. Когда они въехали в дом, кусты были в плохом состоянии, но Нобу, чьё здоровье было в неважном состоянии, превратился в садовода-любителя и сумел настолько восстановить их, что они каждый год стали приносить большие красивые цветы. Сад был разбит на двух уровнях, и все кусты были посажены таким образом, что, несмотря на обилие ветвей, они не касались друг друга. В сезон на каждом кусте расцветало более двенадцати цветов, но сейчас распустились только три и все наполовину.

С того места, где стояли Саэко и Отанэ, сквозь ветви кустов, ещё не покрытых цветами, открывался вид на океан, сверкающий яркой голубизной в лучах послеполуденного солнца. От мыса Хоммоку в сторону моря направлялся большой океанский лайнер, сверкая своими свежеокрашенными боками.

— Как тихо, — неожиданно прошептала Саэко и взглянула на стоящую рядом Отанэ.

Отанэ имела правильные кукольные черты лица и пышное молодое тело. Жизнь в этом доме не изменила её красоты, но у неё исчезла прежняя живость, превратив её в заурядную личность.

— У него со здоровьем всё в порядке? — вновь спросила Саэко о своём муже.

— Да. Но он не хочет покидать дом. Ненавидит переполненные поезда.

— Ты должна его немного омолодить, — рассмеялась Саэко. — Ему ещё слишком рано становиться стариком. В студенческие годы он участвовал в соревнованиях яхтсменов.

Тени от гор вытянулись уже до самого берега моря, и подул холодный ветер. Они отправились в дом, чтобы поздороваться с Нобу, нашли его лежащим на диване в холле и читающим старый роман в дешёвом издании. Он встал, когда увидел их, и приказал:

— Отанэ, принеси кофе.

Затем он достал сигарету, закурил её и повернулся к Саэко с испуганной улыбкой на лице.

— Ты, должно быть, очень занята в эти дни. У меня тоже свои неприятности. Я не могу жить в этом доме на десять тысяч иен.

Нобу родился младшим сыном в аристократической семье, окончил школу пэров и частный университет. Он был красивым молодым человеком и в своё время пользовался огромным успехом среди женщин района Гиндза. Его физическая привлекательность не пострадала и в сорок лет, ибо он продолжал оставаться щёголем, каким он всегда был, и тщательно следил за собой, чтобы продолжать выглядеть молодым.

— Что это за мир. Нанимаешь садовника на два дня, и он обкрадывает тебя на маленькое состояние.

Саэко отвернулась от своего мужа и, улыбнувшись, посмотрела в сторону моря. Корабль, который она видела из сада, уже удалился на большое расстояние, и его цвет претерпел изменения в лучах заходящего солнца.

— Такова сейчас жизнь.

— Ужасный мир. Невозможно куда-нибудь выйти из дома.

— Самое безопасное было бы музицировать вместе с Отанэ. Я сама так и не смогла пока обеспечить себе постоянный доход. Каждый раз, когда я пытаюсь начать какое-либо дело, то сталкиваюсь с таким количеством барьеров и правил, что приходится отказываться от этой идеи. Я всё ещё живу только на мои накопления.

— Почему ты не продашь один из бриллиантов? — Его голос звучал тоном испорченного ребёнка, который она так хорошо знала.

— От них уже ничего не осталось. Из-за налога на имущество и других расходов мне уже пришлось все их продать.

— Я этому не верю. Они ещё где-нибудь остались, не так ли?

— Где-нибудь они ещё есть, но не у меня. Мир изменился, Нобу. Сейчас, если не пошевелиться, то денег и не заработаешь.

— Самым простым, как я думаю, было бы открыть небольшой уютный ресторан. Это как раз для тебя подходит, и ты могла бы найти кого-либо, кто им будет управлять.

— Если я и смогла бы это сделать, то таких посетителей, как вы, больше не существует. И перестаньте жаловаться. Вы всю жизнь делали то, что хотели, и воспринимаете происходящее сейчас как наказание. Вы не настолько плохо живёте. Многие из таких, как вы, бывших завсегдатаев ресторанов, теперь сами пытаются открыть их. Всё перевернулось.

— Хочешь сказать, что я должен радоваться, что мог наслаждаться жизнью, когда всё было дёшево?

На его красивом лице появилась кривая усмешка, но Саэко продолжала холодно смотреть на него.

— Вы, конечно, родились в подходящей семье для выполнения вашего предназначения в жизни — получать удовольствия. Но для таких, как вы, мир изменился, и вы вынуждены сдерживать свои желания. Надо радоваться, что вы можете получать удовольствие от выращивания пионов. Многие аристократические семьи находятся, действительно, в бедственном положении.

Нобу ответил на своём родном токийском диалекте, едва двигая губами:

— Это звучит как божья кара.

— Вы должны выйти из дома и посмотреть, что происходит.

— Я прекрасно знаю, что происходит, и не выходя из дома. Трудно поверить, что люди могут стать такими грязными и грубыми. Ни у кого уже нет хороших манер.

— Конечно, ваши манеры безукоризненны. — Саэко посмотрела на облака над морем, красные в лучах заходящего солнца.

— Если вы не посмотрите, как изменился внешний мир, то так и состаритесь. — Саэко специально выбрала слова, которые, она знала, больше всего ранят её красивого мужа.

— Если торчать дома целыми днями, то можно покрыться плесенью… Посмотрите на Отанэ, как она постарела за последний год. Бедная девушка, в таком возрасте и такая бледная.

— Тем не менее, она очень полезна в эти дни. Её прошлое помогло ей установить хорошие отношения с ростовщиками, — резко сказал Нобу и переменил тему разговора. — Аояма всё время пристаёт ко мне и говорит, что он хочет поговорить с тобой. Я думаю, что он опять в долгах. Его магазин в Сибуя уже не пользуется такой популярностью, как раньше. Он говорит, что даже месячная плата за аренду стала ему в тягость. — Аояма был его старший брат.

— Вот так случается, когда берёшься за дело, в котором ничего не смыслишь. Ваши родственники могут чем-нибудь ему помочь?

— Он говорит, что хочет встретиться с тобой.

— Это тот, который не постеснялся называть меня испорченной мадам. — Саэко холодно улыбнулась.

— И ваши родственники уже начали наносить визиты в мой дом в Таканава. Они, кажется, забыли, что когда-то собирали семейный совет, чтобы заставить вас развестись со мной. Какими вежливыми они теперь стали. Я была поражена, когда они спросили, нет ли у меня подходящего кандидата для того, чтобы выдать Харуко замуж.

Она сделала паузу, но Нобу молчал.

— Что за сборище эгоистов! Они показали своё истинное лицо, когда попали в трудное положение, и за ними очень интересно наблюдать. Конечно, они никогда прямо не начинают разговор о деньгах, но когда с ними встречаешься, то становится ясно, что дело отнюдь не в Харуко. Они ходят вокруг да около, не спеша, готовясь к нападению. Разве не так? И главный разговор произойдёт ведь здесь?

Отанэ за ужином обслуживала Саэко и Нобу, которые сидели за столом друг против друга. Саэко не предложила ей присоединиться к ним. Её особенно не интересовало, что происходило в доме, когда она отсутствовала, — обедал Нобу один или вместе с Отанэ.

После того как Саэко привела в дом любовницу своего мужа, она стала считать себя независимой в своих отношениях с ним, и, хотя друзья Нобу продолжали восхищаться ею, как примерной женой, Саэко уже стала устраивать свою собственную жизнь. Используя связи своего дяди, который являлся членом Императорского военного совета, она добилась разрешения на поездку в Сингапур во время войны и, проявив достаточно мужества и смелости, уехала туда одна. Из тихой и послушной женщины она постепенно превратилась в сильную личность, которую ни её муж, ни надоедливые родственники уже не могли больше контролировать. В отличие от Саэко, которая сумела создать себе капитал, положение её мужа, родственников и их друзей после войны значительно пошатнулось, а налог на имущество нанёс им смертельный удар в самое основание их жизни. Только благодаря смелым действиям Саэко, Нобу удалось избежать участи других своих родственников, и его звезда засверкала ярким светом на фоне других, потерявших свой блеск. По крайней мере, Нобу имеет хорошую жену, с завистью говорили его родители, братья и сёстры. Никто из них не обладал способностью построить свою собственную жизнь, ибо они от рождения привыкли жить в мире, в котором главную роль играли родственные и иные связи, и когда всё обрушилось, то и они все один за другим оказались погребёнными под руинами их прошлого.

Нобу выступил в защиту своих родственников и друзей.

— Они все очень приятные люди.

— Саэко не стала возражать.

— Возможно, что так оно и есть. Но приятные манеры являются результатом длительной шлифовки. У них было время научиться умело скрывать свою истинную сущность.

Саэко сама не могла точно сказать, с каких пор её сердце полностью охладело к мужу. Глядя на него, она видела перед собой совершенно незнакомого человека. Они сидели за столом друг против друга, и их беседа носила чисто деловой характер. Всё в нём, что раньше увлекало её, сегодня вызывало прямо противоположные чувства. Его красота оказалась только внешней оболочкой, которая скрывала полное отсутствие характера, безукоризненность внешнего вида ещё раз доказывало его внутреннюю пустоту.

Его связь с Отанэ не явилась причиной её неожиданного охлаждения. Или, может, с годами изменился её вкус? Или Нобу перестал её возбуждать, когда она поняла, что он будет вполне доволен прожить жизнь, занимаясь только своей внешностью? Нет, причина была в другом. Просто с течением времени пропал ореол, который раньше украшал в её глазах представителей этого класса. В действительности, её муж был не более, чем ленивым эгоистом. Он родился с убеждением, что он сможет прожить жизнь, ничего не делая, и это глубоко укоренившееся убеждение его только радовало. Он медленно мужал с аристократической беззаботностью, и полученное им воспитание сделало его неизлечимо апатичным. Он был неотразим для женщин, которых интересовало только лицо и тело, что само по себе было отвратительно для Саэко. С каких-то пор она осознала, что у него просто отсутствовало чувство, что он живёт. Его старший брат был подобного же воспитания и, несмотря на разницу в возрасте, также только и заботился о своей внешности.

Саэко попрощалась на ночь и поднялась в свои комнаты на втором этаже. Она разделась, надела ночную рубашку и села перед туалетным столиком, чтобы вынуть булавки из волос. Неожиданно дверь в её спальню открылась, и она увидела в зеркале отражение Нобу.

— Я хотел бы переговорить с тобой, — заявил он, продолжая стоять в дверях. — Я не хотел об этом говорить в присутствии Отанэ, чтобы не смущать её.

— Я что-нибудь одену. Подождите в соседней комнате.

— Извини, что я так ворвался, но я всё-таки…

— Не будем говорить об этом. Делайте, как я сказала.

На её теле была только тонкая шёлковая рубашка, и Саэко вдруг застыдилась, и кровь прилила к её лицу. Нобу отвернулся, но продолжал стоять у двери. Подойдя к кровати, она надела лёгкое кимоно и, завязывая пояс, спросила:

— Нельзя ли подождать до завтра?

— Нет, лучше поговорить об этом сейчас, — настоял Нобу. — Я хочу её уволить… Я хочу полностью изменить мой нынешний беспорядочный образ жизни и хотел бы посоветоваться об этом.

— Я не вижу, какое это может иметь ко мне отношение. Но не слишком ли это жестоко по отношении к Отанэ? Она все эти годы преданно служила вам.

— Но её жизнь, в сущности, была бессмысленной. А как насчёт меня? Я что, должен продолжать нести на себе всю жизнь грехи своей молодости? В моём возрасте они стали для меня тяжёлым грузом. Я в своё время осознал свои ошибки, но все мои друзья вели себя так же и, будучи молодым, я постепенно скатился вниз…

— Из ваших эгоистичных высказываний ясно, что вы и не раскаиваетесь о своём прошлом, но ведь надо быть человеком, чтобы быть способным раскаяться.

Саэко кончила завязывать пояс и повернулась к нему.

— Идёмте в другую комнату. Здесь полный беспорядок.

— Саэко! — он напряжённым взглядом посмотрел ей в лицо.

— Разве можно так себя вести? Это твоя комната, не так ли? И как ты можешь меня, твоего мужа, выгонять? Я всем своим сердцем прошу прощения. Ты не представляешь, как я страдал эти шесть лет. Я пытался рассказать тебе, но ты не захотела даже слушать.

— Однако у нас была совершенно другая договорённость, и вам не удастся изменить её по-своему желанию. И будьте любезны, оставьте дверь открытой.

— Ты холодная женщина, Саэко, если продолжаешь так долго сердиться из-за мелочи.

— Я совсем не сержусь. У меня нет причин для этого.

— Ты так говоришь, но продолжаешь доставлять мне страдания.

— Доставлять вам страдания? Ну, это уж слишком.

— Я не хотел тебе этого говорить, но жена есть жена.

— Вы пытаетесь меня, действительно, рассердить и заставить высказать то, о чём я предпочла бы умолчать?

— Не сердись! Не сердись! Это у меня единственная просьба.

Раболепное выражение, появившееся на его красивом элегантном лице, только спровоцировало Саэко.

— Вы растоптали мои юные чувства и сейчас говорите подобным образом. И подумайте об Отанэ, если можете. В отличие от меня бедняжка была воспитана вести подобную жизнь, и чувствует себя счастливой, что она её имеет. Она, ни в чём не сомневаясь, полностью отдала себя вам, и вы хотите от неё отделаться, когда она уже больше не удовлетворяет ваши прихоти. Это просто чудовищно.

— Но если ты дашь ей достаточно денег, она с радостью вернётся к своим родителям.

Саэко расхохоталась.

— Я, конечно, не сделаю ничего подобного. Я определённо отказываюсь и нахожу это предложение очень забавным. Кто покупает что?

— Хорошо. Я смогу сам как-нибудь наскрести нужную сумму.

— Скажите мне, когда вы отправите Отанэ, с кем вы собираетесь жить в этом доме?

Нобу побледнел. Он хорошо понял, что она имела в виду, но не мог что-либо сказать, задохнувшись от оскорбления.

— Жестоко вы поступаете. Отанэ хорошая простая женщина. И какой это будет для неё удар. А вы подумали, какая сейчас там жизнь, прежде чем решить выбрасывать её на улицу?

— Поэтому я и собираюсь дать ей деньги.

— А она на это согласна? Или это всё только ваша идея? Когда я впервые узнала о ваших с ней отношениях, единственная причина, по которой я могла простить вас, была уверенность, что вы, по крайней мере, любите её. Но если вы пренебрегли мною из-за простого каприза и, если вы признаете, что всё сказанное вами было ложью… не делаете ли вы этим мне, как женщине, труднее всё это переносить? Я с самого начала полностью полагалась на вас.

— Но ты полностью ошибаешься о том, что произошло между нами. Это…

— Я ничего не знаю и не хочу знать. В подобных ситуациях ответственность лежит на мужчине. Отанэ и я, как женщины, чувствовали себя неловко по отношению друг к другу, а вы оба прекрасно знали, что поступаете неправильно, и не решались обсуждать то, что произошло. А сейчас, спокойной ночи. Подумайте над этим. Если вы собираетесь так поступить, то абсурдно жаловаться на недостаток денег.

Нобу внезапно сверкнул глазами и закричал:

— Саэко! Ты в кого-то влюбилась!

— Что?

— Это так! Определённо это так!

— Я оставляю это на ваше воображение. Конечно, я не знаю, что может случиться в будущем, но сейчас это вряд ли возможно. Я увлекающаяся натура. Если я полюблю кого-либо, то, будучи женой только по названию, у меня не будет желания содержать номинального мужа и его любовницу. Вы можете быть в этом уверены.

Нобу ничего не ответил, но неожиданно обнял Саэко за плечи и попытался притянуть её к себе. У него были сильные руки спортсмена, занимавшегося греблей в студенческие годы, но Саэко упёрлась своими обеими руками ему в грудь и изогнулась назад подобно луку, чтобы помешать дальнейшему сближению.

— Саэко, это ты, кого я всегда любил. Правда, всем сердцем…

— Уберите от меня свои руки, иначе я позову Отанэ. Вы неожиданно заговорили так, потому что вам нужны деньги.

— Саэко, это неправда.

— Нет, я вас знаю, вашу кровь и воспитание. Для вас всех настали трудные времена, не правда ли? Но прекратите этот отвратительный, недостойный мужчины спектакль. Вместо Отанэ передайте мне отступные и утешительные деньги, и мы расстанемся навсегда. Я не думала об этом, пока вы не упомянули, но есть мужчина, которого я могу полюбить. Я хочу уйти к нему.

Руки Нобу опустились как плети, и он стоял как одеревенелый и безжизненный. Нижняя челюсть у него отвисла, и мертвенно бледное лицо уродливо перекосилось. Улучив момент, Саэко вышла и позвала Отанэ своим обычным тоном.

— Прости меня, Саэко, прости меня. Ты не должна так жестоко мучить меня. — Нобу скулил как побитый щенок.

— Если тебя это устраивает, давай оставим всё, как есть. Но не сердись… Я буду терпеть… Только не сердись.

Саэко прислушалась к тишине в доме. Отанэ не появлялась.

— Попытайтесь быть мужчиной, — сказала она с раздражением. — Но, кажется, я больше мужчина, чем вы. Спокойной ночи.

Нобу не торопился уходить. Раздражение Саэко дошло до того, что она могла бы распустить пояс кимоно и лечь в кровать, не обращая на него никакого внимания. Она всегда тщательно следила за собой, и её тело было всё ещё молодым. Она любила рассматривать своё тело в большом зеркале, и это придавало ей уверенность в себе. Нобу наконец извинился в последний раз и вышел. Она даже не побеспокоилась закрыть за ним дверь на ключ.

— А-а… — глубоко вздохнула она и вытянула своё слегка прикрытое тело на кровати, широко раскинув руки и ноги. Она, казалось, могла чувствовать цветение пионов в саду за своим окном, и периодически доносившийся до неё шум волн, которые накатывались на покрытый галькой берег, только усиливал тишину ночи.

Её глаза были закрыты, и она могла слышать свою взбудораженную кровь, но её ум был спокоен. Он остался безразличным к недавнему инциденту, однако она почувствовала тяжесть в своём распростёртом теле.

Внезапно её сердце заколотилось сильнее. Она изменила положение своих рук и ног и затем осознала, что её новая поза была та же, которую её тело автоматически приняло в ту ночь в Сингапуре после того, как она рассталась с Кёго Мория. Закрыв глаза, она лежала неподвижно, и чувство насыщения, которое она испытывала в прошлую ночь, проникло в её тело и привело в состояние экстаза. Она уподобилась губке, которая тяжелеет по мере того, как всасывает в себя воду. И когда она переполнилась, Саэко укусила свою губу и тихо застонала.

Он, который гораздо старше её, смог вызвать у неё такие чувства, она со всё большим удивлением сознавала это, ибо нечеловеческое одиночество её всё больше омрачало её сердце.

Сейчас ей нечего было бояться в этом мире. Но в кого она превратится, если будет продолжать жить по-прежнему. Кёго Мория ненавидит её, в этом не может быть никаких сомнений. От этих мыслей дрожь страха охватила её полуголое тело.

Она вздохнула, села и выключила лампу около кровати.