Возвращение

ВСТРЕЧА

Онодзаки пытался не смотреть на человека с красивым лицом, но после мимолётного взгляда на других пассажиров его глаза невольно возвращались на его профиль, который он изучал глубоким взглядом художника. Онодзаки чувствовал, что он видел это лицо где-то ещё, — выражение суровости и под ней странная грусть, которую оно не могло скрыть. Определённо, он видел это лицо, но не мог вспомнить, где и когда. Или, может, он путает его с кем-то, кого он видел в Париже. Изящная и модная одежда, бросающаяся в глаза в вагоне электрички, возможно, является причиной этой ошибки. Спокойные, серые тона костюма и пальто хорошо соответствовали французскому стилю. Французы никогда не одевались подобно американцам в яркие цвета. Они предпочитали тёмные, спокойные тона, и их не волновала, что их одежда может выглядеть старомодной.

Этот мужчина был одет именно так, и шляпа, которая бросала тень на его лицо была от Борсолино, тёмно-коричневого цвета с выгоревшей лентой, но это придавало ей дополнительное благородство. Качество его одежды было, несомненно, самого высокого уровня, и с ним резко контрастировало требующее починки изношенное пальто сидящего рядом пожилого военно-морского офицера.

Онодзаки вновь почувствовал, что он хотел бы нарисовать это лицо, сила и напряжение которого так притягивало его. Его нос был безукоризненной формы, а глаза, не двигаясь, пристально смотрели в одну точку. Тем не менее линии его лица были мягкими, и вся сила как бы исходила изнутри. У художника возникли ассоциации с фигурами четырёх стражников храма Тодайдзи в городе Нара, которые в отличие от стражей периода Камакура, чья ярость была выражена в сильных внешних линиях, выглядели могучими, но грациозными, так как скульптор сумел изобразить их силу, идущую изнутри.

Поезд остановился на станции Синдзюку, и Онодзаки надо было выходить. Он пришёл в себя и был уже у дверей, когда вспомнил о Тосики, успев только крикнуть ему «до свидания», и двери захлопнулись за ним.

Тосики должен был выходить на станции Накано и, оставшись один, он расслабился, с презрением думая об Онодзаки. В таком возрасте и такие дикие идеи. И всего лишь гитарист в кабаре. А то, что он рисует, так это, определённо, только на словах.

Кёго Мория сидел без движения со сложенными впереди себя руками в позе, которую наблюдал художник. Его глаза ни на секунду не покидали лица молодого человека, который сидел наискосок от него. На нём было пальто армейского офицера с перешитыми пуговицами, на ногах длинные военные ботинки, под мышкой военный портфель — всё это говорило о его недавнем прошлом. Он был не старше двадцати шести-двадцати семи лет. Его мясистое лицо выражало открытое высокомерие, и было ясно, что его не интересовал никто другой, кроме самого себя.

Это молодое бесчувственное лицо преследовало Кёго даже во сне. Как только этот человек зашёл в поезд на станции Иидабаси и сел напротив него, Кёго непрерывно смотрел на него, как будто стремясь убедиться в реальности происходящего.

Их глаза встретились, и молодой человек, поняв, что Кёго смотрит на него, попытался с вызовом встретить его взгляд, но быстро не выдержал и стал смотреть в сторону. Он почувствовал заметное беспокойство, что проявилось и в движении его рук. Из того, как он быстро отвёл глаза после первого изучающего взгляда, Кёго понял, что тот также не забыл его. Он выглядел больше ребёнком тогда, в Малакке, но сейчас на его лице появилось больше коварства, видимо, жизнь и люди сделали своё дело. Но это был он, даже родинка была на месте.

Это был тот, который допрашивал его в жандармерии, расставлял охранников вокруг него, чтобы заставить его стоять по стойке смирно непрерывно двадцать четыре часа, не давая закрыть глаза, вновь и вновь задавал одни и те же вопросы с целью измотать его, и бил его своим хлыстом, когда ему этого хотелось. Это был человек, который пытал его, пока он не терял сознание, а затем пытал снова и снова. Когда Кёго говорил, что ему не в чем признаваться, он только называл его предателем и безжалостно продолжал свой допрос.

Один эпизод заставлял Кёго скрежетать зубами каждый раз, когда он вспоминал его. Однажды, когда боль стала невыносимой, он призвал его:

— Я настолько стар, что мог бы быть вашим отцом.

Но это только ещё больше разозлило жандарма. Кёго вспомнил об этом сейчас, и всё его тело под пальто вспыхнуло от прилива жара. Да, это тот человек!

Он хотел забыть его, а он оказался тут прямо перед его глазами, здесь, в Японии, в городской электричке, притворяясь, что он не узнаёт его. Вид его прочных военных ботинок, старой военной формы привёл Кёго в ещё большую ярость.

Конечно, для Кёго он был всего лишь ребёнком, ребёнком с невыразимо мрачным лицом, притворяющимся, что он забыл всё случившееся. Высокомерное, но ничего не выражающее лицо, как будто он нарочно хотел напомнить Кёго о своей жестокости к несчастным людям в прошлом, о том, как он выглядел, когда допрашивал их. Это был кусок мяса, который не мог чувствовать боли. Поэтому он и решил не отводить своего напряжённого взгляда от него. На что и обратил внимание Онодзаки. Молодой человек смотрел на студентов, которые всё ещё пели джазовые песни и дурачились, но он чувствовал на себе взгляд Кёго и, закрыв глаза, притворился спящим. С закрытыми глазами его лицо выглядело ещё более детским.

Когда поезд остановился на станции Ист-Накано, он вздрогнул от звука открывающихся дверей, вскочил со своего места и тяжёлой походкой вышел на платформу. Кёго последовал за ним. Обернувшись один раз на Кёго, он прошёл сквозь билетный турникет и вышел со станции. Они шли по дороге мимо ветхих лачуг и оставленных войной пепелищ. Толпа пассажиров, которая вместе с ними сошла с поезда, постепенно редела, и, когда Кёго догнал и поравнялся с молодым человеком, они были уже одни. Над чёрным холмом, который выходил на пустырь с обгоревшими остатками домов, поднималась поздняя луна.

Пройдя рядом с ним некоторое расстояние, Кёго заглянул ему в лицо.

— Эй, ты меня не забыл?

Молодой человек переложил портфель в другую руку, повернулся к Кёго, но продолжал идти.

— Кто вы?

— Ах, ты забыл? — улыбнулся Кёго. — Хорошо, я тебе напомню.

— В чём дело? — спросил он уже грубо. — Вы ведёте себя невежливо, неожиданно приставая ко мне подобным образом.

— Это правильно, к чёрту хорошие манеры. У тебя есть два выбора. — Голос Кёго был резким, не терпящим возражений. — Если ты живёшь со своими родителями, пошли к тебе домой и будем говорить в их присутствии. Если ты этого не хочешь, мы найдём место среди этих развалин, где никто нас не потревожит, и поговорим там. Что ты выбираешь?

Настойчивая сила воли, звучащая в голосе Кёго, казалось, заколебала его противника, но он сам сохранял полное хладнокровие, что было заметно даже в темноте.

Молодой человек попытался угрожать и заорал солдатским голосом:

— Вы что, хотите драться?

— Совершенно верно.

— Но я не хочу драться с таким старым человеком, как вы.

— Спасибо. Но ты не должен чувствовать угрызения совести. Может быть, я и выгляжу старше тебя, но я странствовал по всему миру, не пользуясь защитой какой-либо страны. Поэтому при любой опасности я должен был полагаться только на свои собственные силы и соответственно готовил себя. И вот я остался жив. Так что тебе нечего обо мне переживать как о противнике. Или ты, может, предпочитаешь, чтобы я отвёл тебя к твоим родителям?

— У меня жива только мать, отца у меня нет. В его голосе прозвучали нотки мольбы и чувствовалось, что он теряет всё своё мужество.

— Я понимаю. Тогда решим эту проблему между собой, — сказал Кёго спокойным голосом.

— А вы не могли обознаться? — спросил бывший жандарм.

— Трусливые отговорки. Я не хочу это больше слышать. Откровенно говоря, я сам был поражён, что ты оказался первым, кого я встретил, вернувшись в Японию! Человек, которого я меньше всего хотел видеть. — Кёго продолжал далее: — У меня крепкий характер. Я жил за границей долгое время и питался мясом. Может быть, в этом лежит причина. Но я думаю так потому, что я так долго был один среди иностранцев. Но я не такой как ты — коварный и жестокий. Прежде всего в своей силе я не опираюсь на других и не превращаюсь в слабовольного и трусливого человека, когда не обладаю властью, данной другими. То, что я решаю делать, я делаю сам. Я знаю, что ты был жандармом и должен был допрашивать меня, но это не оправдывает тебя. Ты без надобности издевался надо мной ради собственного удовольствия, потому что я не мог оказать сопротивления.

— Была война. Дело не в том, что я любил то, что делал, я выполнял приказ правительства. Всё, что я делал…

— Это не так. Ты выходил за рамки своих инструкций и за это должен нести ответственность.

— Я ошибался.

— Да, действительно, ошибался. Если ты признаёшь это, то возьми на себя ответственность, как мужчина. Я не говорю тебе: не сопротивляться. Как насчёт этого места? Вокруг вроде никого нет.

Ответа не последовало.

— Я сам когда-то служил, и я ненавижу тех, которые, потеряв меч или своё положение, превращаются в малодушных, ноющих людей. Дерись как мужчина.

Молодой человек стоял неподвижно как столб.

— Давай начинай, почему стоишь?

— Я не буду сопротивляться.

— Потому что ты думаешь, что не сможешь победить? Кто-нибудь должен врезать в твоё толстое бесчувственное лицо, чтобы ты начал понимать боль, которую другие чувствовали.

Кёго говорил медленно, подчёркивая каждое слово.

— Ты должен узнать, что такое боль, боль, которая заставляет людей кричать против их воли, плакать и выть подобно животным. Может, тогда ты поймёшь, что это не очень хорошо. Может, тогда ты поймёшь, что ты не должен обращаться с людьми так, как ты обращался со мной. Я старый человек, но мы будем драться на равных, и я собираюсь вбить этот урок в тебя. Вот здесь подходящее место для этого.

Он схватил руку молодого человека и мощным рывком вытащил его на ровное место.

— Если ты боишься драться из-за того, что я был старший офицер, а ты младший, то ты достоин ещё большего презрения, чем я думал. Это как мужчина с мужчиной.

— Давайте пойдём в полицию и поговорим там.

Кёго расстёгивал своё пальто.

— Такой молодой и такой беспомощный, когда тебе не на что опереться, кроме самого себя? Ты их тех, у которых нет угрызений совести и которые относятся к другим людям как к животным, стоит им получить немного власти.

Ветер был холодный, Кёго продолжал раздеваться. Он снял пиджак и начал развязывать галстук. Его противник мог видеть в лунном свете все медленные действия его рук. Внезапно он упал на колени и наклонился вперёд, опираясь руками на землю.

— Я поступил плохо, простите меня. — И он коснулся земли своим лбом.

Кёго посмотрел на него.

— Прекрати, это отвратительно. Похоже на представление в провинциальном театре. Я ненавижу мелодраму… Эти половинчатые компромиссы, может, и выглядят очень по-японски, но я не люблю их. Если я решил что-то сделать, то я должен довести это до конца. Иначе у меня будет дурной привкус во рту, и я не смогу спать. Ты причинил мне боль, поэтому прекрати эту подлую игру и вставай.

Кирпич или камень просвистел мимо головы Кёго и задел его ухо. В тот же момент он бросился на своего противника, который уже вскочил на ноги и собирался бежать. Первый удар Кёго пришёлся на его подбородок и уложил его на землю.

— Это не всё, — сказал Кёго. — Я буду ждать, когда ты почувствуешь себя лучше и встанешь. Я повторяюсь, но у меня нет пощады. Спешить некуда, я доведу это до конца.

Он вытащил сигарету и закурил её, закрывая ладонями рук пламя зажигалки от холодного ветра. Стоя неподвижно, он ждал. Его противник уже должен бы встать, но он оставался лежать в прежней позе. Кёго расслабился и наслаждался своей сигаретой.

— Эй, — позвал он. Его глаза постоянно следили за поверженным врагом, но его более мягкий тон указывал на возможность мира. — Ты узнал обо мне из письма, которое кто-то послал тебе, не так ли? И письмо было написано по-японски и женским почерком, не правда ли?

Ответа на это не последовало.

— Я всё это знаю, — сказал Кёго спокойным голосом.