Возвращение Скарамуша

Глава II. ШЕНБОРНЛУСТ

Вообще-то Андре-Луи сомневался в необходимости и желательности своего участия в этой аудиенции, но уступил вежливой настойчивости господина де Керкадью. Он вошёл следом за остальными в просторный светлый зал с колоннами и очень высокими окнами. Бледный солнечный луч, пробившийся сквозь тяжёлые облака, коснулся яркого узора на толстом абиссинском ковре, блеснул на богатой позолоте мебели и рассыпался на тысячу искорок в огромной хрустальной люстре, подвешенной к живописному потолку.

В позолоченном кресле, по сторонам которого стояли полукругом придворные мужья и дамы, сидел краснолицый человек лет тридцати с лишним, одетый в мышиного цвета бархат с золотым шитьём, с орденской лентой на груди.

Граф де Прованс пока не превзошёл тучностью своего брата, Людовика XVI, но и сейчас его дородность уже внушала уважение. Без сомнения, он унаследовал её вместе с другими фамильными чертами — узким лбом, грушевидным лицом с большим бурбоновским носом и безвольным двойным подбородком и пухлыми губами сластолюбца. Голубые глаза навыкате влажно блестели под ровными дугами густых бровей. Весь его облик говорил об осторожности не от большого ума и важности, а от сознания собственного достоинства. Разглядывая принца, Андре-Луи безошибочно угадал в нём тщеславного глупца и глупого упрямца.

По правую руку от его высочества стояла графиня де Прованс — тощая особа в синих и белых шелках, с какой-то матерчатой тыквой на голове. Надменно-брезгливое выражение делало её лицо, и так обделённое привлекательностью, просто отталкивающим. Слева от кресла стояла женщина помоложе. Хотя назвать графиню де Бальби красавицей было тоже нелегко, её ладная фигурка и живое лицо могли объяснить, почему эта дама добилась признания официальной любовницей его высочества.

Господин де Плугастель вывел свою супругу вперёд. Монсеньор наклонил напудренную голову и с печалью смертной скуки в глазах пробормотал слова приветствия. Впрочем, когда ему представили мадемуазель де Керкадью, глазки его загорелись, и, оценив её свежесть и очарование, граф оживился.

— Мы рады приветствовать вас, мадемуазель, — изрёк он, раздвинув в улыбке пухлые губы. — Надеемся почаще видеть вас при дворе. Ваша врождённая грация не оставляет сомнений, что тут ваше законное место.

Мадемуазель ответила реверансом, пролепетала «Монсеньор» и собралась было удалиться, но её задержали. Его высочество в своём неизречённом тщеславии мнил себя в некотором смысле поэтом, и решил, что это подходящий случай продемонстрировать свой дар метафориста.

— Как допустили небеса, — пожелал узнать высокородный куртуазье, — что столь прекрасный бутон из цветника французского дворянства до сих пор не пересажен в сад, покровительствуемый короной?

Алина с похвальной скромностью отвечала, что пять лет назад провела три месяца в Версале под опекой своего дядюшки Этьена де Керкадью.

Его высочество горячо выразил досаду на себя и скупую в милостях судьбу, позволившую ему остаться в неведении об этом факте. Призвав в свидетели небеса, принц недоумевал, как он мог обойти вниманием подобное событие? Потом монсеньор помянул дядюшку Этьена, которого глубоко чтил и кончину которого не перестаёт оплакивать по сей день. Эта часть его речи была довольно искренней. Слабый характер заставлял принца искать в своём окружении какую-нибудь сильную личность, на которую он мог бы опереться. Такой сильный человек становился его советчиком, другом, фаворитом и был столь же необходим графу Прованскому, сколь и любовница. Одно время эту роль при нём играл Этьен де Керкадью. Будь он жив, он, наверное, и сейчас продолжал бы её играть, ибо у монсеньора имелись и добродетели, к числу которых следует отнести верность и постоянство в дружбе.

Его высочество что-то слишком уж долго занимал мадемуазель де Керкадью галантным разговором. Приближённые, зная за принцем обыкновение прятать под маской любезности низменные помыслы и цели, сейчас не видели в нём ничего занятного и изнывали в ожидании парижских новостей.

Её высочество принцесса с кислой улыбкой прошептала что-то на ухо своей чтице, пожилой госпоже де Собрийон. Графиня де Бальби тоже улыбнулась, правда, не кисло, а снисходительно и добродушно: она, конечно, не питала иллюзий, но и в злобной ревности не видела проку.

Сеньор де Гаврийяк стоял чуть позади Алины и, заложив руки за спину, терпеливо ожидал своей очереди. Он согласно кивал большой головой, и на его рябом, отмеченном оспой лице, было написано удовольствие от сознания великой чести, которой удостоила его племянницу высокая особа. Мрачный Андре-Луи, стоявший рядом с ним, мысленно проклинал наглость графа, его самодовольную ухмылку и плотоядные взгляды, в открытую бросаемые на Алину. Только выкормыш королевской семьи, подумал он, способен позволить себе наплевать на скандал, который может вызвать своим поведением.

Сеньор де Гаврийяк дождался представления, и принц наконец-то пожелал услышать последние новости из столицы. Собеседник обратился к его высочеству с просьбой переадресовать своё пожелание к молодому человеку, крестнику господина де Керкадью. Принц милостиво согласился и обратил взор на молодого человека. Возможно, тут сыграло свою роль негодование, кипевшее в душе Андре-Луи, но его холодность и невозмутимость показались присутствующим настолько вызывающими, что едва не привели их в смятение.

Поклон молодого человека в ответ на кивок монсеньора был почти небрежен. Выпрямившись, Андре-Луи бесцветным голосом, не приукрашивая картины, бесстрастно поведал о чудовищных парижских событиях.

— Неделю назад, десятого, население города, приведённое в бешенство манифестом герцога Брауншвейгского, повергнутое в отчаяние известием о вторжении чужеземных войск, обратило свой гнев против соотечественников, приветствовавших интервенцию. Толпа штурмовала дворец Тюильри и в слепой ярости загнанного в угол зверя перебила швейцарских гвардейцев и дворян, оставшихся защищать его величество.

Крик ужаса прервал рассказ Андре-Луи. Монсеньор тяжело поднялся из кресла. Щёки принца в значительной мере потеряли присущий им яркий румянец.

— А… король? — с дрожью в голосе спросил он.

— Его величество с семьёй взяла под свою защиту Национальная ассамблея.

Воцарившееся испуганное молчание прервал нетерпеливый окрик монсеньора:

— Дальше! Что ещё, сударь?

— В настоящее время городские власти Парижа оказались, по существу, хозяевами государства. Крайне сомнительно, что Национальная ассамблея в силах им противостоять. Они манипулируют населением, направляя ярость народа в желательную для себя сторону.

— И это всё, что вам известно, сударь? Всё, что вы можете нам сказать?

— Всё, монсеньор.

Большие выпученные глаза графа Прованского продолжали сверлить молодого человека, хотя и без враждебности, но и без симпатии.

— Кто вы, сударь? Ваше имя?

— Моро, ваше высочество. Андре-Луи Моро.

Плебейское имя не вызвало отклика в сознании легкомысленного благородного общества, обладавшего, на свою беду, короткой памятью.

— Ваше положение, титул?

Керкадью, Алина и г-жа де Плугастель затаили дыхание. Что стоило Андре-Луи дать уклончивый ответ, не раскрываться до конца! Но он презирал увёртки.

— До недавнего времени я представлял в Национальной ассамблее третье сословие Ансени.

Андре понимал, какой переполох вызовут его слова. Он почти физически почувствовал ужас, охвативший присутствующих. Те, кто стоял поближе, отшатнулись и застыли в немой позе монашки на экскурсии в турецких банях.

— Патриот! — первым опомнился его высочество. Он выплюнул это слово с омерзением англичанина, которому сообщили, что он только что отведал паштет из лягушачьих лапок.

Господин де Керкадью, ни жив ни мёртв, поспешил на помощь крестнику.

— Да, монсеньор, но патриот, осознавший ошибочность своего пути. Патриот, объявленный своими бывшими сотоварищами вне закона. Он отверг их и пожертвовал всем своим имуществом ради долга передо мной, своим крёстным отцом, и избавил нас с графиней де Плугастель и моей племянницей от ужасов кровавой бойни.

Принц посмотрел исподлобья на графиню, потом на Алину. Он заметил, что взгляд мадемуазель де Керкадью исполнен горячей мольбы, и решил сменить гнев на милость.

— Мадемуазель, вы, кажется, хотите что-то добавить? — вкрадчиво осведомился граф Прованский.

Алина, не сразу подобрав слова, ответила:

— Пожалуй… Пожалуй, только то, что я надеюсь на снисходительность вашего высочества к господину Моро, когда вы вспомните о его жертве и о том, что теперь он не может вернуться во Францию.

Монсеньор склонил голову набок, отчего жировые отложения на его короткой шее собрались в солидные складки.

— Что ж, мы вспомним об этом. Мы даже только это и будем помнить, только то, что мы перед ним в долгу. А уж, как мы рассчитаемся, когда вскоре наступят лучшие времена, будет зависеть от самого господина Моро.

Андре-Луи промолчал. Придворным, враждебно глядевшим на него со всех сторон, показалось оскорбительным такое невозмутимое спокойствие. Однако пара глаз разглядывала его с интересом и без негодования. Глаза эти принадлежали сухопарому человеку среднего роста, одетому в простой костюм без мишуры украшений. Судя по внешности, ему было не больше тридцати. Глаза смотрели из-под насупленных бровей, длинный нос нависал над саркастически искривлёнными губами, выпяченный подбородок имел воинственный вид…

Вскоре придворные разбрелись и собрались отдельными группками, обсуждая страшные вести. Андре-Луи, предоставленный самому себе, встал в оконной нише. Длинноносый подошёл к нему. Левая рука подошедшего лежала на эфесе узкой шпаги, в правой он держал треуголку с белой кокардой.

— Господин Моро! Или правильнее «гражданин Моро»?

— Как вам будет угодно, сударь, — настороженно ответил Андре-Луи.

— «Господин» в этом обществе как-то привычнее. — Незнакомец говорил с небольшим акцентом и слегка шепелявил, как испанец, что выдавало его гасконское происхождение. — Если память мне не изменяет, одно время вас чаще называли «паладином третьего сословия», не правда ли?

Андре-Луи не смутился.

— Это было в восемьдесят девятом году, во время spadassinicides[3].

— О! — Гасконец улыбнулся. — Ваше признание подтверждает впечатление, которое у меня сложилось о вас. Я принадлежу к людям, которых восхищает храбрость, кто бы её ни проявлял. К смелым врагам я питаю слабость ничуть не меньшую, чем презрение к трусливым друзьям.

— А ещё вы питаете слабость к парадоксам.

— Ну, если вы так утверждаете… Вы вынуждаете меня пожалеть о том, что я не был членом Национальной ассамблеи. Будь я им, мне представилась бы возможность скрестить с вами клинки, когда вы столь воинственно защищали третье сословие.

— Вы устали от жизни? — полюбопытствовал Андре-Луи, начавший подозревать незнакомца в отнюдь не безобидных намерениях.

— Напротив, приятель. Я люблю её так неистово, что мне необходимо ощущать всю её остроту. А это достижимо лишь тогда, когда ставишь её на карту. А иначе… — Он пожал плечами. — Иначе можно было с тем же успехом родиться и прожить мулом.

Это сравнение, подумал Андре-Луи, превосходно сочетается с акцентом.

— Вы из Гаскони, сударь, — заметил он.

— Cap de Diou![4] — собеседник, изобразив гротескно-свирепую гримасу, словно не желая оставлять никаких сомнений в своём происхождении. — Я слышу в вашем замечании скрытый намёк.

— Да. Я всегда рад услужить и готов помочь вам в ваших исканиях.

— В моих исканиях? Помилуй Бог, но в каких?

— В поисках жизни, полной тревог и волнений, каковая, по вашему мнению, невозможна, если не подвергать её риску.

— Так вы решили, что я добиваюсь именно этого? — Гасконец коротко хохотнул и начал обмахиваться шляпой. — Вы едва не вывели меня из себя, сударь. — Он улыбнулся. — Я понял ход вашей мысли: лагерь недругов, всеобщая враждебность, которую не умеряет даже ваш великодушный поступок… Да, благородство при дворе не в чести. Любому остолопу, как только его глаза попривыкнут к блеску, это сразу станет ясно. Вероятно, вы уже пришли к выводу, что я не из придворных. К этому позвольте добавить, что я также никоим образом не задира на побегушках у какой-нибудь партии. Мне захотелось познакомиться с вами, сударь, только и всего. Я монархист до мозга костей, мне отвратительны ваши республиканские взгляды, и всё-таки я восхищаюсь вашим заступничеством за третье сословие гораздо больше, чем ненавижу причины этого заступничества. Парадокс, как вы выразились? Пусть так. Но вы держитесь так, как на вашем месте желал бы держаться и я. В чём же тут, к дьяволу, парадокс?

Андре-Луи рассмеялся.

— Вы слишком снисходительно отнеслись к моей глупости, сударь.

Гасконец фыркнул.

— Это не снисходительность. Просто я хотел познакомиться с вами поближе. Моё имя де Бац, полковник Жан де Бац, барон д'Армантью, что близ Гонтца в Гаскони, вы верно угадали. Хотя, чёрт возьми, один Бог знает, как вы угадали.

К собеседникам не спеша приближался господин де Керкадью. Барон поклонился.

— Сударь!

— К вашим услугам! — с ответным поклоном произнёс Андре-Луи.