Возвращение Скарамуша

Глава XXXIII. НЕПОДКУПНЫЙ

Гражданин представитель Шабо, утопая по щиколотку в древесной стружке, пересёк внутренний двор, заваленный широкими досками кедра, ореха и красного дерева, миновал двух молодых людей, усердно пиливших бревно, и поднялся по лестнице на первый этаж скромного дома на Сен-Оноре.

На его стук вышла Елизавета Дюплэ, одна из двух дочерей краснодеревщика, одна из двух весталок, прислуживающих верховному жрецу Республики Максимилиану Робеспьеру. Ни единое дуновение скандала ни разу не коснулось этих отношений. Если Робеспьер боялся денег, то женщин он боялся ещё больше. Действительно, его отвращение к представительницам прекрасного пола всегда бросалось в глаза и временами принимало довольно дикие формы.

Великий вождь Горы жил просто, доступ к нему был открыт всем. Более того, Елизавета Дюплэ часто открывала дверь представителю Шабо и хорошо его знала. Правда сейчас, в тусклом освещении лестничной площадки она не сразу узнала старого знакомого в нелепом пышном наряде. До сих пор она видела депутата только в красном колпаке и бедной одежде простолюдина.

Девушка проводила Шабо в светлую комнату, окна которой выходили на улицу. Простота, строгость и безупречная чистота комнаты точно отражала характер её обитателя. Голубые шторы на окнах смягчали и приглушали дневной свет, скудная мебель выглядела опрятно и элегантно.

Робеспьер стоял перед письменным столом. Издалека его худую фигуру в облегающем полосатом сюртуке можно было принять за мальчишескую. О непомерном тщеславии вождя якобинцев свидетельствовало изрядное множество его портретов, украшавших это святилище. Тут был набросок Давида и портрет писаный маслом, который два года назад висел в Салоне; с каминной полки взирал на свой оригинал бюст, воспроизводивший невзрачное квадратное лицо, неприятно тонкие губы, придающие лицу Робеспьера неизменно злобное выражение, широкий у основания нос с задорно вздёрнутым кончиком.

Когда Шабо вошёл, Робеспьер выжимал апельсин в широкую низкую чашку. Он страдал от недостатка желчи и постоянно пил апельсиновый сок. Чтобы рассмотреть вошедшего, он водрузил на нос очки и прищурил близорукие зелёные глаза. Усмешка, которая никогда не покидала его губы, стала немного шире. Она была единственным приветствием, которого удостоился гость. Робеспьер не произнёс ни слова. Он лишь поставил чашку на стол, положил половинку апельсина на тарелку рядом с другой половинкой и выжидательно посмотрел на Шабо. Этот холодный приём без всяких слов сказал Шабо, насколько оправданы самые дурные его предчувствия.

Экс-капуцин закрыл за собой дверь и прошёл в комнату. Сегодня утром его походка не отличалась присущей ему величественностью. Шабо стал приволакивать ноги; намечающееся брюшко, которое он неизменно выпячивал вперёд, выдавая своё воинственное самодовольство, сегодня почти не было заметно. Физиономия Шабо осунулась, взгляд затуманился. Даже дерзкий нос Полишинеля, растущий из основания скошенного лба, казалось, уменьшился в размерах. Трус, который прятался в Шабо, как и во всяком задире, показал наконец своё лицо. Шабо провёл бессонную ночь, оплакивая свою судьбу. Он винил в своих несчастьях людскую злобу и зависть, всех и вся, только не себя самого. Он так долго лицемерил, что, возможно, обманывал даже самого себя и действительно верил в истинность рассказа, который приготовил, чтобы заручиться поддержкой самого могущественного человека во Франции.

— Извини: что так рано тебя потревожил, Робеспьер, но этого требовал мой долг. Я держу в руках нить самого опасного заговора за вся историю Революции.

В зелёных глазах, устремлённых на обличителя, сверкнул лёд. Лёд чувствовался и в голосе верховного жреца Свободы, когда он после долгого молчания заговорил.

— Что ж, тогда ты должен раскрыть его.

— Конечно. Но для этого мне необходимо и дальше поддерживать связь с заговорщиками. Я прикинулся одним из них, чтобы проникнуть в их замыслы. Я сделал вид, что поддался соблазну разделить с ними награбленное, чтобы выяснить, насколько далеко простираются их цели. Теперь я всё знаю. Они — контрреволюционеры, и у них чудовищный, невероятный замысел. В моей власти захватить этих мерзавцев с поличным, со всеми необходимыми доказательствами.

— Никто не мог бы оказать более великую услугу своей стране.

— Ха! Ты видишь это! Видишь!

— Это бросается в глаза. — Если в холодном ровном голосе и была ирония, то не слишком утончённый Шабо её не заметил. К нему стало возвращаться самообладание.

— Так оно и есть. Совершенно верно.

— Ты не должен колебаться, Шабо, — заверил его Робеспьер и добавил: — ты говорил о доказательствах. Какого они рода?

И тут маленький негодяй сказал истинную правду. Он вытащил из кармана пачку ассигнаций.

— Тут сто тысяч франков. Мне вручили их в качестве взятки, чтобы я не выступал против одного финансового проекта. Если бы я последовал естественному порыву, отверг бы с ужасом это чудовищное предложение и немедленно разоблачил сделавших его мерзавцев, я упустил бы возможность выяснить их истинные побуждения. Теперь ты понимаешь, Робеспьер, какой тяжёлый выбор стоял передо мной, сколько самообладания мне пришлось проявить. Но дело зашло довольно далеко. Я не осмеливаюсь допустить, чтобы оно зашло ещё дальше, иначе я сам попаду под подозрение. Ради своей страны, ради нашей Республики, которая никогда не знала более верного слуги, я пошёл на риск. Но теперь я должен отстаивать свою репутацию. Я намерен немедленно сдать эти деньги Комитету Общественной безопасности и назвать имена предателей.

— Тогда зачем ты пришёл ко мне? Ты тратишь драгоценное время впустую. Комитет Общественной Безопасности, безусловно, с радостью тебя примет и выразит сердечную благодарность, приличествующую такому случаю.

Шабо замялся и переступил с ноги на ногу.

— Поспеши же, мой друг. Поспеши. — Подгонял его Неподкупный. Он отошёл от стола и остановился перед стушевавшимся гостем. Движения Робеспьера, его худые ноги в тонких шёлковых чулках вызвали в памяти Шабо образ аиста.

— Да… но… Чёрт побери! Я не хочу, чтобы из-за моей связи с заговорщиками меня приняли за одного из них.

— Как такое возможно! Кто посмеет высказать такое подозрение в твой адрес? — Но в голосе Робеспьера не было и намёка на теплоту. Его тон оставался безжизненно-ровным, слова звучали механически.

— Не все подобны тебе, Робеспьер. Не у всех есть твой здравый смысл и чувство справедливости. Они могут сделать скоропалительные выводы, не разглядеть за неприглядной внешней стороной благородства мотивов. Поэтому мне необходима какая-нибудь поддержка.

— Ты говоришь, что речь идёт о спасении страны. Могут ли патриоту с твоими взглядами помешать какие-то личные соображения, если ставка так высока?

— Нет. — С силой сказал Шабо. К нему вернулось красноречие, завоевавшее ему славу трибуна. — Я готов умереть за родину. Но я не хочу погибнуть с клеймом предателя. Я должен подумать о семье, о матери, о сестре. Я не хочу разбить им сердце. Они не переживут моего позора. Особенно сестра. Она настоящая патриотка. Не так давно она сказала мне: «Франсуа, если когда-нибудь ты предашь дело народа, я первая поражу кинжалом твоё сердце».

— Римский дух — прокомментировал Робеспьер.

— О, да, моя сестра — римлянка из римлян.

— Тебе повезло с семьёй, — кивнул Робеспьер. Он прошествовал обратно к столу, снова взял чашку и половинку апельсина и, не переставая говорить, возобновил своё занятие.

— Твоя тревога совершенно необоснована. У тебя нет никаких причин сомневаться в добросовестности членов Комитета. Они пойдут тебе навстречу и окажут любое содействие, необходимое для раскрытия этого заговора.

Шабо похолодел.

— Конечно. Но если бы у меня была какая-нибудь гарантия, если…

— Она у тебя есть, — перебил его ледяной голос. — Твоя гарантия — чистота твоих намерений. Чего же ещё ты желаешь?

— Твоей поддержки, Робеспьер, и ничего больше. Ты меня знаешь. Твой взгляд проникает в самую суть, поэтому ты ясно видишь мои намерения. Но другие могут заблуждаться, недостаточно тщательно разобраться в обстоятельствах.

Робеспьер отложил выжатую досуха половинку апельсина и взял вторую. Он поднёс её к чашке и остановился. Его зелёные глаза смотрели прямо во встревоженное лицо Шабо.

— Чего ты хочешь от меня?

— Помоги мне спасти страну. Посодействуй мне в этом славном деле, достойном твоего великого патриотизма. Давай возьмёмся за руки и вместе сокрушим эту гидру измены. Вот какую задачу я тебе предлагаю. Её исполнение покроет тебя славой.

При всём своём непомерном тщеславии Робеспьер не откликнулся на этот призыв.

— Не хочу отнимать у тебя ни единого луча славы, Шабо. Кроме того, я чистоплотен во всех своих привычках. Я предпочитаю соблюдать собственные правила, а ты вышел за рамки. Тебе не следовало приходить ко мне. Ты должен обратиться в Комитет Общественной Безопасности. Не трать попусту время, иди туда. — Неподкупный перевёл глаза на чашку с апельсином и начал выжимать вторую половинку.

Шабо понял, что проиграл. У него не было никакой уверенности, что Комитет Общественной Безопасности ему поверит. Его охватила паника, к которой примешивалась изрядная доля изумления. Священник в прошлом, Шабо выслушал немало исповедей, и глупость и порочность человека не составляла для него тайны. И всё же его поразила мера глупости, выказанная сейчас Робеспьером. Неужели этот напыщенный олух в своём высокомерном самодовольстве и вправду не понимал, насколько ценен для него такой человек как Шабо? Или это ничтожество думает, что вознёсся на такую высоту исключительно благодаря собственным добродетелям? Неужели тщеславие настолько ослепило его, что он не понимает, кому обязан своим возвышением? Где бы он был, если бы не Шабо, не Базир, не Сен-Жюст? И теперь он смеет отказывать одному из них в защите! Смеет отдать его, Шабо, на съедение львам! Неужели ему не приходит в голову, насколько пошатнётся его положение, если он потеряет такого сторонника, как Шабо?

Это было непостижимо. Но, наблюдая, как спокойно Робеспьер выжимает апельсин, Шабо больше не мог сомневаться в этой невероятной истине.

Он невнятно пробормотал что-то себе под нос. Робеспьер решил, что он прощается, но на самом деле Шабо произнёс начало латинской цитаты: «Quem Deus vult peredere…»[17] С этими словами он, пошатываясь, вышел из комнаты.

Прямо от Робеспьера Шабо направился в Тюильри, в Комитет Общественной Безопасности. Комитет заседал в составе пяти человек под председательством Барера. По дороге сюда Шабо снова собрал остатки мужества. Он думал о своих прошлых заслугах, о триумфах своего красноречия, о своём величии. Невозможно, чтобы ему не поверили.

Он сохранил вновь обретённую уверенность в себе даже когда предстал перед страшным комитетом, вездесущие шпионы которого уже донесли начальству о вчерашних событиях в Якобинском клубе. Члены комитета встретили Шабо холодно, а ведь ещё вчера никто из них не посмел бы держаться подобным образом со столь знаменитым человеком.

Шабо прибег к пламенной риторике, представив себя истовым патриотом, чуть ли не святым, готовым при необходимости принять мученическую смерть во имя Свободы. Ему не удалось растрогать аудиторию. Перед ним была не толпа, а трезвые, расчётливые чиновники. Даже то обстоятельство, что все они входили в партию Горы, его партию, не расположило их в его пользу.

Тщетно Шабо воспевал свою проницательность и ловкость, позволившую ему одурачить заговорщиков, которые поверили, что он готов к ним примкнуть; тщетно восхвалял свою преданность делу Свободы; тщетно жестом величайшего презрения швырнул на стол сто тысяч франков. Напрасно он потребовал у них охранное свидетельство, которое дало бы ему возможность продолжить расследование. Возможно, члены комитета заподозрили Шабо в намерении бежать под прикрытием этого документа за границу.

В конце концов их холодная отчуждённость убедила Шабо в том, что он проиграл. Оставалось разыграть последнюю карту.

— Эти предатели собираются завтра у меня дома в восемь часов вечера. — И он, наконец, назвал имена, думая произвести на комитет впечатление высоким положением заговорщиков. Всё-таки трое из них были членами Конвента, представителями Горы, причём один из них был в числе лидеров партии.

Итак, жалкий трусишка предал своих сообщников. Он назвал Базира, Делонэ, Жюльена и банкира Бенуа в надежде, что его показания помогут ему спасти свою шкуру.

— Пришлите ко мне своих людей завтра вечером, и вы получите их всех. Я позабочусь, чтобы они не скрылись.

— И тем докажешь свой патриотизм, — сказал Барер со странной улыбкой. — Но ты уверен, Шабо, что назвал всех?

У потрясённого Шабо вытянулась физиономия. Такой вопрос подразумевал, что он не сообщил комитету ничего нового. Значит, он успел сюда в самый последний момент. Ещё немного, и за ним бы пришли.

— Да, я забыл одного, но он — мелкая сошка. Это некий субъект по имени Моро.

— Ах, да, — промурлыкал Барер, с породистого лица которого так и не сошла непонятная улыбка. — Я уж думал, ты пропустил Моро. Что ж, теперь всё понятно. Завтра, в восемь часов.

Остальные согласно закивали. Озадаченный Шабо переминался с ноги на ногу. Его не поблагодарили ни словом, и всё-таки, похоже, отпускали. Невероятно.

— Чего ты ждёшь, Шабо? — На этот раз вопрос задал Бийо Варенн.

— Это всё? — спросил Шабо растерянно.

— Если тебе больше нечего сказать, то всё. До завтра.

Шабо неуклюже вышел. Он чувствовал себя не хозяином, повернувшимся спиной к слугам, а скорее отпущенным лакеем. По дороге домой его преследовала загадочная улыбка Барера. Что было на уме у этого наглеца? Может, он считает вчерашнее происшествие в якобинском клубе достаточным основанием для того, чтобы задирать нос перед таким выдающимся патриотом как Шабо? Проклятый аристократ! Да, Бертран Барер де Вьезак из Тарля был дворянином по происхождению. Он принадлежал классу, который Шабо ненавидел с юности. Эта была животная ненависть человека низкородного к тем, кто выше его по происхождению. Шабо следовало бы уделить больше внимания господину де Вьезаку. Ну ничего, он исправит это упущение. Скоро подлый аристократишко поплатится головой за свою надменность.

И за каким дьяволом ему понадобилось знать, участвует ли в деле Андре-Луи Моро?

Если бы Шабо знал ответ на этот вопрос, он был бы менее уверен в своей способности расправиться с Барером. Но бедный экс-монах не подозревал, что на столе Комитета Общественной Безопасности со вчерашнего дня лежит полный отчёт о махинациях в деле Индийской Компании, представленный необыкновенно бдительным тайным агентом Комитета, Андре-Луи Моро. Не знал Шабо и того, что Комитет уже обсудил последовательность своих действий, и его визит нисколько не повлиял на их решение.

Сценарий Комитета несколько не совпадал с тем, что предложил Шабо. Правда, арест действительно состоялся на следующий день, и даже в восемь часов. Но не в восемь вечера, а в восемь утра. Они не стали дожидаться, пока Шабо соберёт заговорщиков вместе, и арестовали их порознь. Увидев пришедших за ним людей, Шабо остолбенел, потом бурно запротестовал, доказывая, что это ошибка, потом вопил что-то о неприкосновенности депутата. Он возмущался, ругался, богохульствовал, но его всё равно оттащили от маленькой Леопольдины, которая заткнула уши, чтобы не слышать непристойной брани мужа. Арестовали всех, кого назвал Шабо, за исключением только Андре-Луи Моро. В тот же час забрали ещё одного человека — Фабра д'Аглантена, которого Шабо не назвал. Но Андре-Луи не позабыл его в своём отчёте.