Возвращение Скарамуша

Глава XXV. ЗАПРЕТ

Жизнь в Париже становилась неуютной. Результаты утопических идей правительства начали сказываться на положении населения. По словам Сен-Жюста, «нищета породила революцию, нищета же может её и погубить». Непосредственная причина бедствия, если цитировать того же глашатая Робеспьера, заключалась в том, что «массы, которые до недавнего времени жили на излишки роскоши и за счёт пороков другого класса» остались без средств к существованию.

Если говорить на менее революционном языке, это означает, что огромное множество людей, которые раньше работали на обеспеченное дворянство, теперь, по милостивым законам равенства, остались без работы и столкнулись с настоящей нуждой. И беда состояла не только в том, что несчастным не на что было купить себе еду. Гораздо хуже было другое — сама покупка еды становилась всё более трудным делом. Крестьяне всё с большей неохотой везли на рынок свою продукцию, чтобы обменять её на бумажные деньги, которые неудержимо падали в цене.

Обесценивание денег отчасти явилось результатом выпуска чрезмерно большого количества ассигнаций, наводнивших страну. Конвент обвинил в избытке денег фальшивомонетчиков, работающих на агентов иностранных держав, которые пытались всеми средствами столкнуть Нацию в пропасть банкротства. Конечно, это было сильным преувеличением, но доля правды в таких утверждениях имелась. Мы знаем о работе печатного пресса в Шаронне и о безрассудной расточительности, с которой де Бац пускал в обращение превосходные бумажные купюры, изготовленные благодаря несравненному мастерству Бальтазара Русселя. Де Бац преследовал сразу две цели. Во-первых, он черпал из этого неистощимого источника средства на подкуп тех членов Конвента, которых считал созревшими для подобных сделок. Во-вторых, он увеличивал поток фальшивок, что серьёзно беспокоило Конвент и подтачивало умирающую экономику республики.

Пытаясь найти выход из тупика, Сен-Жюст выступил с безумным предложением — сделать средством денежного обращения зерно. Таким образом он собирался втянуть в обмен крестьян. Но крестьянские хозяйства по самому характеру своего производства были самодостаточны, поэтому план, не имеющий других практических достоинств, сулил мало надежды на успех и был отвергнут. Мастерские и мануфактуры чахли. Воинская повинность поглотила более семисот пятидесяти тысяч человек, составивших четырнадцать армий. Но несмотря на такой отток людей из сферы производства, найти работу было невозможно. Кожевенные мастерские бездействовали, железа и шерсти не хватало почти так же, как и хлеба. Того немногого, что производилось, едва хватало для внутреннего потребления, на экспорт ничего не оставалось, и положение Франции на международном рынке неуклонно ухудшалось.

В первые дни июля 1793 года по старому стилю или мессидора 2 года по революционному календарю экономическая депрессия усугубилась моральной: несмотря на беспрецедентную численность, Французская армия терпела поражение за поражением.

А когда в годовщину падения Бастилии молодая женщина, желавшая отомстить за несчастных жирондистов, убила Марата, Париж обезумел от ярости.

Шарлоту Корде гильотинировали в красной рубахе убийцы, Конвент постановил с почестями похоронить зарезанного патриота в Пантеоне, и никогда ещё столица не видела таких пышных похорон, как та факельная процессия, провожавшая останки кумира толпы к могиле.

Франсуа Шабо, усмотревший схожесть между собственным положением и положением Марата, гремел в Конвенте обличительными речами, которые выдавали его страх перед неведомым убийцей.

Но у Конвента было много других причин для беспокойства. Австрийцы заняли Конде, потом наступил термидор, и та же участь постигла некоторые другие области. Клебер капитулировал под Майнцем, Вандея охвачена мятежом, отголоски роялисткой бури гремели на юге.

Утописты, осчастливившие Францию и порывающиеся осчастливить весь мир славными законами Всеобщего Братства, установили причину захлестнувших страну бедствий. Все несчастья приписали проискам аристократов внутри страны и стараниям Питта и Кобурга за рубежом. Если на Питта и Кобурга Конвент мог нападать только словесно, то против внутренних заговорщиков можно было принять более действенные меры. С этой целью был издан закон о подозрительных, который перегрузил работой новый Революционный Трибунал. Гильотина работала ежедневно, и всё равно не справлялась со всё возрастающим потоком осуждённых. Так началось царство террора.

Недавно женившийся Дантон, который способствовал его установлению, удалился в своё поместье в Арси-сюр-О, чтобы посвятить себя сельскому хозяйству и радостям семейной жизни. Робеспьер в ещё большей чем прежде степени стал средоточием народных надежд и народного поклонения. Верный Сен-Жюст вдохновлял Неподкупного, а группка приспешников следила, чтобы его воля оставалась священной. Уже поговаривали, что Робеспьер метит в диктаторы. Сен-Жюст дерзко заявил, что стране в таких обстоятельствах диктатор необходим. Правда, он не потрудился объяснить, каким образом сие утверждение согласуется с его прежними высказываниями о недопустимости единоличной власти, иными словами — тирании.

Для Франсуа Шабо, ещё одного стойкого приверженца Неподкупного Максимилиана, наступили хлопотные дни. Закон о Подозрительных дал полную волю его страсти к разоблачениям, и теперь в редкий день с трибуны Конвента не звучали его капуцинады. «Я готов пройти сквозь грязь и кровь, лишь бы услужить народу, — заявлял он. — Я готов вырвать из груди сердце и отдать на съедение нерешительным, дабы они усвоили чистый патриотизм, который его воспламеняет».

С каждым днём всё увеличивались очереди у булочных; с каждым днём население, подогреваемое голодом, становилось всё более кровожадным; каждый день телеги в сопровождении Национальной Гвардии под барабанную дробь катились по улице Сен-Оноре к площади Революции. И тем не менее, каждый вечер в Опера своевременно поднимался занавес, а в «Пятидесяти» и других игорных домах на Пале Эгалите — бывшей Пале Руаяль — собиралось неизменно большое число посетителей. Словом, на быстро истончающей корке вулкана жизнь в основном продолжала идти своим чередом.

Де Бац наблюдал, занимался организационной деятельностью и выжидал. Он утверждал, что его работа — в Париже. В Париже он и останется, что бы ни произошло. Маркиз де Ла Гиш, самый отважный и предприимчивый среди помощников барона, уговаривал его уехать и присоединиться к восстанию на юге. Маркиз, будучи сам солдатом, напоминал де Бацу, что на юге очень пригодится военный опыт барона. Но де Бац не собирался двигаться с места, так верил он в замысел Андре-Луи. В конце концов Ла Гиш его покинул, Барон не противился его отъезду, но глубоко сожалел о нём, ибо не знал человека более преданного делу монархии, чем бесстрашный и прямодушный маркиз, который помогал ему ещё при попытке спасти короля.

Однако барон справился со своим сожалением и остался на посту, который выбрал себе сам. События здесь развивались в полном соответствии с ожиданиями заговорщиков. При таких темпах революция не могла протянуть долго. Несчастный народ должен вскоре осознать, что его страдания — результат неумелости правителей и хаоса, порождённого идеализмом этих правителей. Но можно не дожидаться, пока простая истина дойдёт до сознания людей, а немного ускорить естественный ход событий. Если откроется, что избранники народа продажны и бессовестны, что голод и лишения — следствие не только неумелости правительства, но и взяточничества, и казнокрадства, поднимется буря, которая сметёт навсегда этих речистых ораторов. Таков был замысел Андре-Луи. И правильность его выводов подтверждалась развитием событий.

Между тем заключение королевы с домочадцами продолжалось. Прошло более месяца после попытки спасти её, а о переговорах в Вене по поводу обмена узниками ничего не было слышно. Де Бац начал тревожиться. У него зародилось небезосновательное подозрение, что переговоры зашли в тупик. В таком случае спасение королевы зависело только от того, насколько быстро уничтожит себя революция. И барон то и дело подгонял своего товарища с реализацией хитроумного плана.

А Андре-Луи подгонять не требовалось. Задача поглотила его целиком. Он подходил к ней с вдумчивостью шахматиста, привыкшего рассчитывать игру на несколько ходов вперёд.

Непосредственной целью Андре-Луи был Франсуа Шабо, но путь к нему лежал через братьев Фрей. Андре-Луи считал их пешками, которые нужно взять или оставить в зависимости от развития партии. И братья Фрей облегчили ему задачу выбора. Его искусно замаскированные угрозы подействовали на братьев, совесть которых была далеко не чиста. Юний по размышлении решил, что безопаснее будет одобрить сотрудничество, которое предложили Шабо. Принятию такого решения способствовал Проли, намекнувший, что компаньон Моро — де Бац — пользуется обширным и таинственным влиянием, не считаться с которым было бы неразумно.

В итоге братья Фрей открыли перед бароном и его другом двери своего дома. Поначалу у них не было никаких причин сожалеть о своём решении. Напротив, барон, располагавший значительными суммами, выказал полную готовность сотрудничать с Фреями в любых финансовых операциях, для которых им потребуется привлечь средства со стороны. И скоро братья поздравляли себя с приобретением союзников, которые столь бесцеремонно им себя навязали. Барон доказал свою проницательность в финансовых вопросах, чем завоевал уважение и даже дружбу Фреев. В итоге они заключили несколько сделок, которые принесли немалую выгоду обеим сторонам.

Андре-Луи, помогающий барону, теперь тоже был на короткой ноге с еврейскими банкирами. Он стал частым гостем в их солидном доме, равно как и за их хлебосольным столом, который впервые показал полуголодному Шабо преимущества дружбы с этими ревностными сторонниками свободы, равенства и братства. Тихая миловидная малышка Леопольдина никогда не упускала случая пригласить Андре к обеду и не делала тайны из того факта, что находит его общество приятным. Её кроткие карие глаза неизменно блестели, когда девушка смотрела в его сторону, губы с готовностью улыбались каждой его остроумной реплике. И очень скоро Андре-Луи почувствовал себя у Фреев как дома. Они принимали его, словно члена семьи.

Однажды вечером де Бац, Андре-Луи и Шабо обедали у Фреев, и Юний поделился с ними замыслом, который, по его уверениям, мог принести миллионы.

Они с братом снаряжали в Марселе корсарскую флотилию для боевых действий в Средиземноморье. Предполагалось, что корсары будут совершать налёты не только на корабли вражеских государств, но и на те порты испанского и итальянского побережья, которые легко захватить врасплох.

Юний расписал это предприятие самыми радужными красками, напирая на огромное национальное значение такой акции, на пользу, которая она принесёт Республике, поскольку направлена против её врагов. Андре-Луи притворился глубоко заинтересованным. Он дал проекту — и финансовой, и патриотической его стороне — столь высокую оценку, что де Бац немедленно попросил братьев взять его в долю и предложил сто тысяч ливров.

Юний одобрительно улыбнулся.

— Вы умеете мгновенно распознавать благоприятную возможность, мой друг.

Шабо смотрел на них округлившимися глазами.

— Вы располагаете преимуществами, которые даёт богатство, — сказал он с завистливым вздохом.

— Если вам угодно наслаждаться тем же преимуществом, вот вам благоприятный случай, гражданин представитель.

— Мне? — Шабо кисло улыбнулся. — У меня нет необходимых средств, чтобы внести свою долю. Я служу человечеству. Такие труды не приносят материальной награды.

— Представляете, какие сокровища вы бы собрали себе на небе, если бы Республика его не упразднила[11], — съехидничал Андре-Луи.

— Друг мой, вы легкомысленны, — упрекнул его представитель. — Вы насмехаетесь над священными понятиями. Это недостойно.

— Вы всё ещё считаете небо священным понятием?

— Я считаю таковым Республику! — загремел Шабо. — Вы позволяете себе отпускать остроты в её адрес. Это святотатство.

Де Бац поспешил вмешаться в их перепалку и предложил представителю свой кошелёк с тем, чтобы тот смог принять участие в предприятии. Однако Шабо не поддался искушению. Если дело пойдёт неудачно — а такое может случиться, ибо морские набеги сопряжены с риском — у него не окажется средств, чтобы расплатиться с долгом. А это опасное положение для народного представителя. Барон не стал настаивать. Он вернулся к теме собственного вложения и обговорил с братьями Фрей все подробности сделки.

Когда друзья возвращались домой по пустынным в столь поздний час улицам, Андре-Луи с благодарностью сказал де Бацу:

— Ты быстро понял намёк, Жан.

— Хотя и не догадался о твоей цели. По-моему, ты становишься ребячливым, Андре.

— Моя цель двояка. Искусить Шабо, показав ему, насколько легко и безопасно он может обогатиться, если доверится нам, и продемонстрировать Фреям наше могущество, дабы они не осмеливались противостоять нам, чего бы мы ни потребовали. Скоро мы станем свидетелями чрезвычайно интересных событий.

Но прошёл целый месяц, прежде чем Андре-Луи сделал следующий ход. Всё это время он, совместно с де Бацем, занимался сделками с эмигрантскими поместьями. Заговорщики позволили Делонэ и Жюльену получить скромный доход на этих операциях, чтобы разжечь аппетиты депутатов.

Одним прекрасным августовским утром Андре-Луи отправился в Тюильри. Дожидаясь конца утренней сессии, он мерил шагами просторный холл и размышлял о невероятной пестроте публики, привлечённой различными мотивами в этот правительственный вестибюль. Основную массу посетителей составляли простолюдины — грязные, нечёсаные, громогласные патриоты в красных колпаках. До Андре-Луи то и дело долетала их непристойная брань и громкий смех. Изредка в толпе мелькали напудренные головы изысканно разодетых щёголей. Довольно много было юристов в хорошо скроенных костюмах спокойных тонов. То и дело на глаза попадались сине-белые мундиры офицеров регулярной армии и сине-красные — Национальной Гвардии. Были среди присутствующих и женщины, в основном — неряшливого вида торговки, интересующиеся политикой. На их домашних чепцах красовались трёхцветные кокарды. Представители различных сословий мешались, толкались и тёрлись плечами в полном согласии с революционной доктриной равенства.

Андре-Луи сел на одну из пустых скамеек, стоявших у стены, и с любопытством разглядывал эту пёструю картину. Как только в холле появлялся какой-нибудь представитель или другое важное лицо, толпа сторонилась, освобождая ему проход. Люди приветствовали проходящих, иногда уважительно, но чаще фамильярно.

Многих членов Конвента Андре-Луи знал в лицо. Вот появился коротышка Шабо с заметным брюшком, обтянутым неопрятным платьем, на буйных кудрях — красный колпак. После смерти Марата он стал самым популярным в народе депутатом. С его появлением толпа оживилась, отовсюду посыпались непристойные, но добродушные шутки, на которые Шабо непринуждённо отвечал на ходу. Следом вышел молодой человек потрясающей красоты, одетый, словно по контрасту с броской элегантностью. С ним никто не осмеливался держать себя так раскованно. На почтительные приветствия присутствующих юный щёголь отвечал с небрежным высокомерием, которого не мог бы себе позволить ни один бывший аристократ. Андре-Луи узнал в нём шевалье де Сен-Жюста, дворянина по происхождению, негодяя по призванию. Это его пылкое красноречие вознесло Робеспьера на первое место в государстве.

Вон ещё одно знакомое лицо — драматург и законодатель Фабр, присвоивший себе поэтический псевдоним д'Аглантен. Его благородная наружность, томный вид и жеманные манеры разительно контрастируют с внешностью и повадкой трибуна Дантона, которого Фабр неизменно поддерживал.

Наконец Андре-Луи заметил среди выходящих из зала Конвента человека, которого дожидался. Он встал и пошёл ему навстречу.

— Мне нужно сказать вам несколько слов по делу национальной важности, Делонэ.

Представитель встретил его с почтением, как и надлежит встречать возможного благодетеля. Они выбрались из толпы и присели на скамейку.

— Дело продвигается крайне медленно, Делонэ.

— Надеюсь, вы не меня в этом упрекаете, — проворчал депутат.

— Мы не можем перейти к крупным операциям, пока не одолеем робость Шабо.

— Согласен. И что же?

— А вот что: братья Фрей, которые имеют на него влияние, истратили целое состояние на снаряжение корсарской флотилии. — Андре-Луи выложил подробности. — Если запретить корсарство, они будут разорены.

Делонэ испуганно посмотрел на собеседника.

— Вы хотите разорить их?

— О, нет. Только найти на них управу. Привести их в состояние, которое будет способствовать нашим целям.

Андре-Луи говорил долго и, видимо, небезрезультатно, поскольку три дня спустя на дом Фреев обрушилось несчастье. Депутат Делонэ с трибуны Конвента объявил корсаров грабителями. «Республика не может одобрять разбоя ни на море, ни на суше!» Таков был лейтмотив выступления. Делонэ прочёл целую проповедь о республиканских добродетелях и в конце её потребовал запрета на корсарство. Конвент довольно безучастно проголосовал «за», поскольку вопрос представлял для них слабый интерес.

В тот же день Де Бац и Андре-Луи отправились к Фреям. Де Бац превосходно разыграл отчаянье.

— Друзья, это крах для меня!

Оцепеневшие от ужаса братья отвечали ему, что их положение не лучше.

Эмманюэль был в слезах, Юний настолько забылся в гневе, что стал поносить Шабо.

— Этот человек последние три месяца приходит сюда ежедневно. Каждый день он набивает за этим столом свою ненасытную утробу. И вот теперь, когда у него появилась возможность отплатить за моё гостеприимство, за мою дружбу, когда одно вовремя сказанное слово могло отвратить беду, он хранит молчание и бросает нас на произвол судьбы. Вот вам и друг! О милостивый Боже!

— Вам нужно было сделать его партнёром в том предприятии, — упрекнул де Бац. — Я пытался было, но вы меня не поддержали.

— Прибегните к его помощи хотя бы теперь, — подхватил Андре-Луи. — Если вы этого не сделаете, мы разорены. Простите, что я упоминаю об этом, но у вас есть моральный долг перед де Бацем, мой друг.

— Моральный долг! Бог мой! Вы знали, что делали. Я выложил на стол все карты. Вы точно представляли себе, на что идёте. Довольно того, что мы сами разорены. Не хватало нам ещё обвинения в разорении других!

— Не будем пререкаться. Таким образом делу не поможешь. Важно исправить положение, добиться отмены этого запрета. Нам нужен Шабо. Пригласите его пообедать. Общими силами мы заставим его помочь.

Юний Фрей послушался, но особого воодушевления эта идея у него не вызвала. По его мнению, взывать к Шабо — напрасная трата времени. И вечером, за обеденным столом, Шабо подтвердил его опасения.

— Если я выполню ваши требования, как смогу я оправдаться перед судом собственной совести? — возмущённо сказал он, когда ему предложили постоять за друзей и добиться отмены запрета.

Под его обвиняющим взглядом костлявый Эмманюэль, казалось, увял, и даже уверенный в себе Юний почувствовал себя неуютно.

Не давая братьям времени на ответ, Шабо разразился речью, великолепной капуцинадой в лучших своих традициях. Большую часть аргументов он позаимствовал из речи Делонэ, но оформление, несомненно, принадлежало лично ему. Шабо яростно обличал всяческую нечестность и корыстолюбие. Он подробно остановился на разлагающем влиянии золота, которое назвал тормозом на колёсах прогресса, долженствующего привести ко всеобщему братству и преобразить землю в райские кущи.

— Позвольте снова напомнить вам, — сухо прервал его Андре-Луи, — что Республика отменила рай.

Сбившийся с мысли Шабо метнул на него сердитый взгляд.

— Я говорю образно, — буркнул он.

— Вам следовало бы выбирать образы, которые больше согласуются с верой в разум. В противном случае вас могут заподозрить в лицемерии, недуге, который, вне всякого сомнения, избрал вас своей жертвой.

Шабо едва не лишился дара речи.

— Жертва лицемерия? Я? — он был близок к удару.

— Ваш пыл уводит вас в неверном направлении. Страсть, хотя бы и добродетельная, скверный поводырь. Выслушайте меня, гражданин представитель. В нашем несовершенном мире редко можно сделать добро, не причинив никому вреда. Принимая очередной закон, мудрый государственный деятель должен задуматься: что перевешивает? Эти корсары — разбойники. Согласен. Разбой — это преступление, а добрый республиканец не может смотреть на преступление сквозь пальцы. Снова согласен. Но кто жертвы разбоя? Враги Франции. Кто от него выигрывает? Французская Республика. А всё, что выгодно Нации, увеличивает её силу, даёт ей возможность лучше противостоять врагу, внутреннему и внешнему. Таким образом, небольшой вред может обратиться величайшим национальным благом. Вот аспект, о котором вы не подумали. Человечеству нельзя служить с ограниченными взглядами, гражданин представитель. Необходимо видеть картину в целом. Если я украду оружие у убийцы, я совершу кражу, гражданское преступление. Но буду ли я простым вором или же благодетелем человечества?

Братья Фрей и де Бац выразили шумное, восторженное одобрение. Малышка Леопольдина, которая сидела с ними за столом, смотрела на худое бледное лицо оратора сияющими глазами. Шабо, ошеломлённый столь убедительным доводом, безмолвствовал.

Но, когда де Бац решил развить преимущество и снова обратился к депутату с просьбой выступить защитником корсаров и добиться отмены запрета, Шабо встряхнулся и возобновил сопротивление. Он энергично замахал пухлой и не очень чистой рукой.

— Ах, нет, нет, это невозможно. Как я могу сделаться защитником грабителей? Что обо мне подумают?

— Если вы сможете ответить перед судом собственной совести, какое значение имеет, что подумают о вас другие? — немедленно откликнулся Андре-Луи.

Шабо впился в него глазами, ожидая увидеть насмешку, но лицо молодого человека оставалось совершенно серьёзным.

Андре-Луи продолжал наступление.

— Едва ли можно счесть достойной позицию человека, который только из страха не делает того, что считает правильным. И уж совсем не пристало такое малодушие тому, кто дышит чистым воздухом Горы.

— Вы неверно меня поняли, — отбивался Шабо. — Человек в моём положении, избранник, облечённый священным доверием Народа, должен служить примером всех добродетелей.

— Согласен. Совершенно верно. Но разве можно считать добродетелью желание выглядеть праведником, если в глубине души вы сознаёте, что поступки ваши неправедны? Разве тень может иметь большее значение, чем предмет, гражданин представитель?

— Может. Пусть подозрение — лишь тень. Но если она упадёт на человека в наше неспокойное время… — Он закончил предложение, ударив ребром ладони по шее.

— Вот мы и добрались до сути, — сказал де Бац. — В конечном счёте вами руководит вовсе не добродетель, а страх.

Шабо не сумел скрыть досады, и братья Фрей засуетились, пытаясь восстановить согласие. Юний наполнил представителю бокал, Эмманюэль — тарелку. Оба стали убеждать гостя, что негоже портить трапезу спором. Лучше пусть они потеряют все деньги, вложенные в корсарскую флотилию, и вообще всё, до единого франка, чем испортят аппетит столь достойному человеку.

— А что до остального, — сказал Юний, когда Шабо снова набросился на еду, — то разве вы можете припомнить случай, когда я защищал меры, хоть немного противоречащие чистым принципам Республики? Вспомните мою биографию, Франсуа. Вспомните, как я пожертвовал состоянием и игрушками, которые деспотизм называет почестями; как я порвал с прошлым, чтобы приехать сюда и дышать воздухом свободной Франции, чья слава соперничает со славой Древнего Рима. Неужели после этого вы могли заподозрить меня в лукавстве ради жалкой личной выгоды? Да я никогда бы не стал искать этой выгоды, если бы не видел, что Республика выигрывает гораздо больше.

Шабо слушал, продолжая шумно есть. Наблюдать за его трапезой было не слишком приятно.

Андре-Луи подхватил эстафету и повёл новую атаку на укрепления боязливого депутата.

— Вы не понимаете, что поступок, к которому мы вас призываем, покроет вас славой. Если вы последуете нашему совету, то выкажете гораздо больше ума, чем поверхностный Делонэ, который потребовал принятия этого закона и тем самым оказал услугу врагам Франции, а, значит, нанёс удар по Республике. Предупреждаю вас: если вы не воспользуетесь случаем, найдётся другой депутат, который не упустит благоприятной возможности. Мы упрашиваем вас украсить своё чело лаврами, а вы хотите оставить их другому?

Представитель озадаченно уставился на Андре-Луи.

— Вы располагаете доводами в пользу такой возможности?

— Я уже привёл их вам. Вам нужно больше? Извольте. Любой здравомыслящий человек способен произнести речь убедительно и образно, если он уверен в своей правоте. Magna est veritas et prevalebit[12]. Вам не придётся говорить ничего, кроме правды. Это единственное, о чём мы вас просим.

Шабо в явной растерянности продолжал пожирать Андре-Луи глазами. После минутного молчания он залпом осушил бокал. Видя, что он колеблется, де Бац принялся развивать преимущество.

— Вы предубеждены, гражданин представитель, потому что неверно нас поняли. Вы вообразили, что мы просим вас об услуге, тогда как в действительности мы оказываем её вам.

— Так вот оно что! — ахнул Юний. — Наш славный Шабо решил, что мы злоупотребляем священным долгом гостеприимства, чтобы добиться от гостя помощи. Ах, Франсуа! Вы ужасно к нам…

— Оставим это, — неожиданно вмешался Андре-Луи. — Раз Шабо так всё воспринимает, мы не должны на него давить. Сегодня же вечером повидаюсь с Жюльеном. Он поблагодарит меня за шанс, от которого Шабо отказался.

Шабо не на шутку встревожился.

— Вы чересчур торопитесь! — жалобно воскликнул он. — Вы пришли к решению, хотя мы даже не успели ничего обсудить. Неужели вы воображаете, что я стану сомневаться, требовать ли отмены запрета, если отчётливо увижу, что он противоречит интересам Нации? Мы должны поговорить на эту тему ещё, Моро. Изложите мне ваши аргументы подробнее. А пока я поверю вам на слово, что они так весомы и убедительны, как вы утверждаете.

Все присутствующие шумно одобрили такое решение и поздравили с ним Шабо. По этому случаю всем налили ещё вина. Гражданин представитель впал в философское настроение и, потягивая божественный напиток, пустился в разглагольствования об Освобождении Человека, избавлении мира от ярма деспотизма, под которым корчится в муках Человечество, и о прочей утопической чепухе, ввергшей Францию в пучину террора, голода и нищеты.

Речь получилась очень трогательной. Шабо под влиянием вина и собственного красноречия едва не прослезился над бедами человечества за пределами свободной Франции. Это, однако, не помешало ему бросать томные взгляды в сторону робкой Леопольдины. Девушка представлялась ему похожей на молоденькую серую куропатку. Такая юная, такая застенчивая, такая нежная! Лакомый кусочек для апостола Свободы, для патриота, который в своём альтруизме и самоотвержении готов был брести сквозь грязь и кровь ради спасения мира.