Время возвращаться домой

ПРОЛОГ

По синему небу летали черные бабочки.

Бабочки то взмывали вверх, то плавно скользили к земле. Теплый, даже жаркий воздух, плотными потоками вздымающийся к небу, не давал им опуститься. И черные бабочки порхали.

Вверх-вниз, вверх-вниз.

Лежащий на земле человек лениво следил за ними, на лице его блуждала улыбка.

Человек не шевелился. Он не мог шевелиться, в мгновение ока превратившись в младенца. Он мог только скрести пальцами землю. Любое движение, даже такое, вызывало адскую боль в голове, а вместо позвоночника, казалось, пылал раскаленный лом.

Несмотря на это, человек улыбался. Улыбался, как улыбается тот, кто принял тяжелое решение, и на самом пороге смерти вдруг понял - это было единственно правильное решение во всей его жизни. Так улыбаются люди, которые сделали то, что они никогда не могли, даже не представляли, что могут, но все же сделали это.

А все остальное - неважно.

Дурак тот, кто сказал, что мужчины не плачут. Мужчины плачут. И часто от счастья. Пусть ты не можешь шевелиться, а на лицо падают черные бабочки, осыпаясь пеплом - но ты улыбаешься, и ты счастлив.

Потому что горят одиннадцать костров из черного железа перед твоим орудием.

Что может один человек?

Все может. Он может перевернуть мир, если дадут ему точку опоры.

Точкой опоры в этот раз было семидесятишестимиллиметровое орудие. Человек перевернул мир, став той песчинкой, которую не замечают, не учитывают в своих планах генералы, но которая эти самые планы вдруг разрушает.

В каком плане можно учесть то, что два человека тащат на себе, на руках, на горбах одно орудие без боекомплекта, а потом натыкаются на разбитую батарею? Возможно ли такое? И любой здравомыслящий человек ответит: нет, так не бывает. Так не бывает - одно орудие против целой дивизии. И всего одиннадцать снарядов вдруг останавливают эту самую дивизию на целые сутки? Так - не бывает.

Многия знания, многия скорби.

Хорошо знать, что это невозможно - жив останешься. Еще лучше не знать о невозможном - сделаешь то, что хочешь.

Молоденький сержант не знал, поэтому и сделал.

И черные бабочки падали на его счастливое лицо.

Единственное, что омрачало счастье - он не мог повернуть голову и посмотреть, уполз ли лейтенант? Смог ли он добраться до своих?

Сержант не мог повернуть голову и успокаивал себя лишь одним: если он, мальчишка девятнадцати лет, смог, то командир точно сможет.

А пальцы скребли и скребли землю, пряча в этой самой земле комсомольский билет. Пусть он будет безымянным, неизвестным солдатом - от этого врагу станет еще страшнее. Потому как таких Николаев - вся Россия. Николаев Чудотворцев.

Пусть их зовут по-другому, но все они - чудотворцы, ибо творят чудо. Одиннадцать выстрелов. Одиннадцать попаданий. Одиннадцать костров.

И перевернутое, разбитое орудие. Валяющийся рядом пустой ящик. И обычный топор, на лезвие которого приземляются черные бабочки. Эх, если бы Колька мог, он с топором пошел бы на танки. Но...

Сержанту в тот день улыбнулась удача, улыбнулась обеими своими сторонами, ибо у фортуны всегда две стороны. Одной она улыбается тебе, другой скалится. Она улыбнулась, другая оскалилась.

Сержант умирал, радуясь, что убил. Он не мог сказать, скольких убил. Он вообще не мог говорить, нечем было говорить. Он знал другое - ни один из снарядов не прошел мимо.

Жаль, что не было двенадцатого снаряда.

С этой мыслью сержант и умер. На улыбку его припорхнула черная бабочка и тоже умерла, рассыпавшись прахом. А с горящей березы срывались все новые, новые тлеющие листья, не дожившие до осени сорок первого.

Вечером обер-лейтенант запишет такие строчки в свой дневник:

"17 августа 1941 года. Сухиничи. Вечером хоронили неизвестного русского солдата. Он один стоял у пушки, долго расстреливал колонну танков и пехоту, так и погиб. Все удивлялись его храбрости... Оберст перед могилой говорил, что если бы все солдаты фюрера дрались, как этот русский, то завоевали бы весь мир. Три раза стреляли залпами из винтовок. Все же он русский, нужно ли такое преклонение?"

Ответ на этот вопрос уже гауптман найдет под Волоколамском, когда черные бабочки будут падать на его белое, вымерзшее изнутри лицо.