Время возвращаться домой

ГЛАВА ВТОРАЯ "На площадке танцевальной сорок первый год..."

Пам-па-па-пам, па-па-па-па-пам, пам-па-па-па-па-пам!

Закружился летчик Островко с какой-то смешливой полноватой девчонкой. Они хохотали так, что порой заглушали звуки музыки. Серьезный танкист Сюзев прижимался к такой же неулыбчивой девице, то и дело сдувавшей черную длинную челку с глаз.

Паммм... Пам-пам-пам...

Бах!

Опять задрожали стекла после очередного разрыва молнии. Кто-то, кажется островкина девица, весело взвизгнула.

- Скучаете, молодой человек? - подошел к Волкову тот самый мрачный субъект, похожий на шпиона.

- Никак нет, наблюдаю, - повернулся к штатскому лейтенант.

- Тоже люблю наблюдать, - кивнул без тени усмешки мрачный. - Позвольте представиться, профессор Тамбовского педагогического института имени Владимира Ильича Ленина, доктор педагогики Лев Моисеевич Шпильрейн.

- Лейтенант Волков. Алексей, - без изысков пожал руку профессора молодой человек. Подумав, добавил. - Первый разряд по шахматам.

- Тоже неплохо, - каким-то дребезжащим смешком хохотнул профессор.

- Вы тот самый дядя из Тамбова?

- А почему вас это интересует? - поднял лохматые брови Шпильрейн.

- Никогда бы не подумал, что у Оли еврейские корни.

- Евреи бывают разные, - усмехнулся Шпильрейн. - Впрочем, не волнуйтесь. Я - незаконнорожденный дядя.

- Это как? - не понял лейтенант.

- Жизнь гораздо богаче наших представлений о ней. Представьте себе, что бывают даже двоюродные дети. Однажды молодой красноармеец Коля Карпов спас жизнь не менее молодому еврею Льву Шпильрейну, когда ворвался в Жмеринку со своими красными конниками и порубал в капусту махновцев, которые уже целились в жидовскую впалую грудь. И даже успели выстрелить, но пулю Коля словил своим сердцем. Фигурально выражаясь, конечно. Так-то в ногу его ранило. В итоге мне, вместе с Оксаной, пришлось выхаживать его прямо на руках, после чего мы и стали названными братьями. А Ксюша потом стала его настоящей женой, сменив фамилию с Грищук на Карпову. А иначе как?

- Я не понял, вы же профессор педагогики, а не медицины?

- Каждый еврей - немножко медик. Этому нас научила история и жизнь. Как вам Оленька?

Волков неопределенно кивнул.

- Не стесняйтесь. Я же тоже мужчина, тем более влюблен в ее матушку.

- Даже так? - подивился откровенности лейтенант.

- А что тут скрывать? То, что я любил Ксюшу Грищук, знала вся Жмеринка и немножко Винница, хоть и в другой стороне. Зачем мне это скрывать сейчас?

- И... Товарищ полковник знает?

- Конечно, знает, а куда ему деваться?

- И вы так спокойно об этом говорите?

- Я - еврей. А знаете, чем отличаются евреи? Тем, что умеют ждать. Когда полковник погибнет на войне, я женюсь на Оксане, и кто знает, может быть в моем доме еще будут бегать маленький Изя и маленькая Сара?

Лейтенант поморщился:

- Откуда вы знаете, что полковник...

- Молодой человек, давайте присядем и я вам плесну кошерной водки? Я стар, и я устал стоять. Мне уже глубоко за сорок, вам этого не понять.

- Да вы еще...

- Молодой человек, я двое суток прятался в холодном ручье от деникинцев, а потом еще сутки от латышских стрелков. И те, и другие воевали друг с другом, а почему-то норовили убить меня. Суставы шутить не любят, особенно коленные. А мне их еще беречь для первой брачной ночи, хе-хе...

Они сели. Профессор налил в стопки уже изрядно потеплевшей водки. Они быстро чокнулись, выпили, потом Шпильрейн закусил квашеной капусткой. Длинная ее ниточка зеленой соплей повисла на его реденькой бородке. Дождавшись, когда профессор утрет большегубый мокрый рот, Волков спросил:

- Таки откуда ви знаете за полковника? - в речи взволнованного лейтенанта проскочил вдруг одесский акцент.

- Вы слышали о такой науке, как психоанализ?

Но договорить он не успел.

- Алеша, теперь твоя очередь со мной потанцевать.

За спиной стояла сияющая виновница торжества, которую под локоток держал полковник Карпов.

- Пост сдан, лейтенант! - подмигнул Волкову полковник.

- Пост принят! - Волков лихо вытянулся, оправил гимнастерку и приложил правую руку к пилотке.

- Не шали! - погрозил ему полковник и повернулся к дочери. - Я на службу. И чтобы в двенадцать была дома. Ночи, а не дня, как в прошлый раз.

- Папа! - возмущенно расширила глаза Ольга.

- Папа шутит, доча, - на плечо Оли мягко легла женская рука. - Иди, Коля, я пригляжу!

- Оксана, эээ...

- Леонидовна, - улыбнулась мама Оли и отошла в сторону. Величаво отошла, как и полагается хозяйке самого настоящего бала.

Шпильрейн торопливо отвернулся и стал доедать надкушенный кем-то бифштекс.

Танцевали они...

Тонкие пальцы Оли нервно трепетали на широких плечах Алексея. А он, пожалуй, впервые в своей жизни, испытывал острое и одновременно мягкое, нежное, как мороженое, желание притянуть Олю к себе. Волков ласково, но сильно и уверенно держал ее за талию, такую тоненькую, что он мог облапить ее, словно березку. Лейтенант смотрел в ее глаза... Ее глаза... Серые и одновременно зеленые, слегка наивные, как у олененка. И она, не отрываясь, смотрела на него. Что-то спрашивала, он отвечал, потом была его очередь спрашивать. Их ноги удивительно свободно и синхронно следовали друг за другом. До блеска начищенные кожаные сапоги лейтенанта едва касались носков Олиных белых туфелек. Ее платье на поворотах нежно трогало подолом его отутюженные галифе. А тем временем...

Тем временем: "В парке Чаир - распускаются розы..."

Лешка не знал, танго это или вальс, или вообще какой-то фокстрот. Оля, наверное, знала, но ей было все равно. Лишь бы синхронно двигаться в такт музыке рядом с юным лейтенантом... И танго сменялось вальсом, вальс медленным фокстротом, а они все танцевали, не обращая внимания на паузы шипящих грампластинок.

Островко спорил с иронично улыбающимся майором о скрытом смысле сообщения ТАСС, а раскрасневшийся Сюзев отчаянно хохотал над незамысловатыми шутками педагогических студенток.

А они все танцевали, танцевали, танцевали, словно боялись отпустить друг друга.

...В это время на девятом этаже огромного дома полковник Карпов принял фуражку из рук жены.

Поправил ее и, прищурившись, посмотрел в зеркало. Жена, на прощание, поцеловала его в грубую, но выбритую до синевы щеку и, неожиданно, сказала:

- Коля, послушай, что скажу... А доча-то наша... Влюбилась!

- Что? - полковник замер, поднимая портфель, делая вид, что ничего не понял.

- Что слышал, - улыбнулась Оксана Леонидовна.

- Чушь, - рубанул полковник словно шашкой. - Я не разрешал. В кого?

А про себя подумал: "Вот и жена заметила..."

- Будто для этого ей твое разрешение требуется, - фыркнула Оксана Леонидовна. - В этого лейтенантика, в Алешу.

- Ксюша, ну что за ерунда? - поморщился Николай Иванович, стараясь хранить лицо. - Они ж первый раз увиделись.

- Коля, я в твоей военной науке ничего не понимаю, а вот ты ничего не понимаешь в женской науке. Влюбилась, влюбилась. Я по глазам вижу.

- А что там, в глазах? - опять сделал вид, что не понял, полковник Карпов.

- Что, что... Глаз от него отвести не может.

- А он?

- И он от нее.

Полковник поморщился. На лестничной клетке, тем временем, загрохотал лифт. Заскрежетали двери, и вот лифтер позвонил в дверь.

- Передай Ольге, чтобы на улицу сегодня не выходила. Мокро. Это приказ, товарищ жена. А с этим лейтенантом... Я уже поговорил с ним.

Жена привстала на цыпочки и снова нежно поцеловала мужа. На этот раз в губы.

- Береги себя, мой мудрый товарищ муж. И это тоже приказ.

И закрыла дверь.

А потом вернулась во внезапно ставшую пустой огромную трехкомнатную квартиру. Да. Ей надо было бы спуститься вниз. К гостям. Улыбаться, поднимать бокалы с шампанским, разговаривать о всяких пустяках, присматривать за молодежью, следить за переменой блюд.

Но больше всего на свете ей вдруг захотелось побыть одной. Совсем одной. Чтобы... Чтобы стоять у окна, смотреть на служебный автомобиль мужа, выворачивающий от "Дома Правительства" на Большой Каменный мост, провожая его взглядом. А потом любоваться весенней грозой и... И тоже улыбаться. Но улыбаться другой - тихой и светлой, совсем не светской улыбкой. Так улыбаются женщины, чьи дочери влюбляются.

Лелька каждый день проверяла почту, а потом визжала от радости, если почтальон приносил заветное письмо из Одессы, и надолго запиралась в своей комнате.

Приказ... Да разве можно в любви отдавать приказы? А сам... И она опять улыбнулась, вспомнив, как молодой и лихой красный командир, щекоча усами ее ладонь, краснел, смущался, но - смешно, почти карикатурно - целовал ей руку. Было это восемнадцать лет и девять месяцев назад. В конце августа двадцать второго года. Лунная дорожка бежала к их нецерковному алтарю, а Черное море ритмично шумело своими вечными венчальными песнями. Шумела кровь в голове, молодое шелковичное вино испачкало красным траву. И скальные утесы Ай-Петри были им единственными свидетелями.

А в мае родилась Оленька. Уже в Тамбове.

Лелька. Лялька. Ляленька. Доченька.

И ни разу, ни разу за восемнадцать лет Оксана Леонидовна не пожалела, что не успела на тот последний пароход, уносивший прошлую Россию в неизвестность.

Было разное. Были закутки в казармах, где Ксюша, стыдливо спрятавшись за ситцевой занавеской в цветочек, кормила Оленьку. Была жутко дымящая печка в дикой тайге Архангельской губернии, где Оксана училась варить картошку в чугунке. Была адская жара Туркестана, где Ксения убивала прямо в доме прячущихся от убийственного солнца тарантулов. Но все это было декорациями для сцены, на которой главными были Коля и Лелька. И она ни разу не пожалела. Лучше быть замужем за любимым в забытой Богом дыре, чем ненужной никому в Париже. Вот, дослужились и до Москвы.

И всегда, всегда она хотела вернуться в ту ласковую, волшебную и единственную крымскую ночь. Маман, конечно, не одобрила бы. "С мужиком-краснюком? Только через мой труп!" - закричала бы она. Это была ее любимая присказка. Только через ее труп и получилось, когда...Когда она втолкнула дочь в забитый людьми до крыш эшелон, а сама не успела. На станцию же, чудовищно визжа и гикая, ворвалась конница батьки Махно, и эшелон тронулся, унося раненых добровольцев и беженцев в Крым... Ксения молилась, рыдала и просила у Боженьки легкой смерти для маман. Война... Проклятая гражданская война, залившая кровавой стихией Россию. И усмирить эту стихию смог только краском Коля Карпов и его товарищи.

Оксана Леонидовна провела рукой по лицу, словно сняла невидимую, налетевшую из прошлого паутину воспоминаний.

Как хорошо, что Оля этого никогда не увидит. И пусть у нее будет своя такая ночь - пусть не крымская, пахнущая магнолиями и перезрелым виноградом, а московская, звенящая поздними трамваями. Сегодня или завтра... Как решит сама Лелька, стремительно превращающаяся в Ольгу Николаевну. Интересно, как ее будет называть этот лейтенант по имени Алеша? А вообще забавно - Лелька и Лелик. Впрочем, какой из него Лелик? Лелик - это что-то рафинированно-инфантильное. Вечно трясущийся от всего, страха и погоды, песик на руках владелицы. Коля жену кошкой называл. Потому как Оксана, Ксения, Ксюшка, Кс... Кс-кс-кс, моя мурлыка!

Щенок, он, этот Алешка. Но изредка в его щенячьем и смешном проскальзывает что-то мощное, мужское, волчье. Порой затравленное. И оттопыренные острые уши только усиливают это ощущение.

Мужчина красив по-иному. Его красота прячется внутри и проявляется в движениях, скупых жестах, уверенных речах. Оксана уже знала - опыт подсказывал ей, что в каждом мужчине прячется вечный мальчишка-озорник. Даже если этому мальчишке уже пятьдесят, он готов кидать камушками в окно любимой, залазить в чужой сад за цветами, проказничать на лекциях Академии Генерального штаба, подкладывая кнопки соседу по парте. А еще мужчины прячут глубоко внутри страх и неуверенность. Страх перестать быть мужчиной и неуверенность в самом себе. А еще ужас. Ужас того, что об этом страхе и об этой неуверенности все узнают.

Когда Коля бредил, умирая от тифа на руках у Оксаны, а Левушка утащился с ведром за очередной порцией воды, он внезапно открыл глаза и сказал уже не невесте, но еще не жене:

- Когда умру... За Левку замуж выйди. Только отчество Ольке оставь... И сыну.

И заплакал.

Он отчаянно трусил, умирая. Оксана это видела, даже не видела, а чуяла где-то под сердцем. Чуяла, что трусит, чуяла, что умирает.

Это были его единственные слезы за все восемнадцать лет. Слезы страха и отчаяния, от того, что он уже никогда не увидит своего сына.

И она ему соврала.

Она сказала, что сына, который родится, назовет Николаем. Николаем с отчеством Николаевич. Потому что у сына может быть отчество только по отцу. Зачем она это сделала? Ведь уездный моршанский доктор - со старорежимной такой бородкой, со старорежимным пенсне, типичный чеховский персонаж в засаленном сюртуке - сказал ей чуть раньше:

- Голубушка, а детей у вас больше не будет. Плохое питание во время прошлой беременности и нервное напряжение, знаете ли. Впрочем, нервы нынче у всех шалят, но у вас натура, кхм, слишком нежная. Замершая у вас беременность, знаете ли. Надо делать аборт, пожалуй...

А Колька выжил. Он перестал плакать в ту ночь, просто стиснул зубы и закрыл глаза. И победил смерть. Он умел побеждать и не умел проигрывать.

Оксана, чтобы сберечь мир в семье, сыграла выкидыш. Упала на улице, якобы подвернув ногу.

Знали об этом только Левушка и тот доктор.

Зато Колька выжил.

Оксана Леонидовна вдруг вздрогнула от очередного грома, разорвавшего небосклон. Гроза медленно шла на восток, но все еще била и била по Москве синими разрядами.

А если будет война?

Смертельно захотелось закурить. Но она обещала Коле.

И все же... А если война?

Вот пойдут они сегодня гулять. И всё случится где-нибудь в ЦПКиО... Или дать им ключи от дачи и вызвать такси? И Оля приедет утром... Самая счастливая на свете Оленька приедет и будет смотреть лучащимися неземным светом глазами! А этот лейтенант уедет на запад. А на западе - немцы. Война на пороге, об этом уже говорят, не скрываясь. Может быть, на Дальний Восток? Но там японцы - черт дьявола не лучше. Средняя Азия? Или куда-нибудь на Урал? Может быть, попросить Колю, чтобы он поговорил со знакомыми, чтобы Алешку в тыл отправить? Бесполезно, он такой скандал устроит... Да и лейтенант из такой же породы, в тыл не поедет. И Олю отпускать от себя на войну...

А если Колька прав? Пусть у нее не будет такой ночи, какая была у мамы, но дочь будет жива, рядышком. И не испытает она тягот, что выпали на долю самой Оксаны.

Что она понимает в жизни?

Лейтенант-пехотинец и она? А если его убьют? Ведь лейтенанты всегда на переднем крае, первыми в атаке.

Как когда-то Колька был первым в эскадроне. Вот и словил пулю, едва не ставшую смертельной. Для него и для семьи.

Тишину опять разорвало. На этот раз трелью дверного звонка.

Оксана Леонидовна открыла дверь. На пороге стояла Ольга, за ее спиной маячил смущенный лейтенант Алеша. Откуда-то снизу доносились приглушенные голоса, вероятно, его друзей - серьезного танкиста и улыбчивого летчика.

- Мама! Мы пойдем прогуляемся, - полу-вопросительно, полу-утверждающе зачастила Лелька. - Мы недалеко, мы только до Арбата или в ЦПКиО, но ты не волнуйся, мы не долго...

Да... Такой свою дочь Оксана Леонидовна еще не видела. Такой раскрасневшейся, явно не от вина, такой сияющей... Такой влюбленной.

- Там ведь дождь идет... - попыталась мама остановить дочку.

Оля округлила глаза:

- Мама, да он давно закончился!

- Подтверждаю, Оксана Леонидовна, - кашлянул Алексей, стеснительно высовываясь из-за плеча дочери. - Мы по двору прошли, на нас даже капельки не упало.

"Они говорят "мы"!" - мимолетно мелькнуло в голове хозяйки дома.

- Папа запретил тебе, - вздохнула Оксана Леонидовна. - У тебя слабые легкие, ты же знаешь...

- Я накину плащ, а...

- ...а воздух, озонированный грозой, даже полезен для здоровья, - закончили фразу Алешка и Оля вместе.

И мама вдруг поняла - бесполезно. Бесполезно их останавливать. Юность не знает препятствий. Они даже фразы повторяют друг за другом. И она их отпустила. Отпустила, а потом снова подошла к окну и долго стояла, провожая взглядом уходящую за горизонт грозу. А Коле... Коля вернется не утром. Вернее, утром, но не завтрашним. А дня через два, через три. Мужчины готовятся к войне, а женщины готовятся стать бабушками.

Тридцать шесть лет и уже бабушка...

От этой мысли Оксана Леонидовна вдруг опечалилась и засмеялась одновременно. Так бывает у женщин.

Она улыбалась и плакала, идя по ступеням вниз. Время было уже позднее, время провожать гостей.

И дальним смехом в унисон неслись над Москвой-рекой молодые, юношеские голоса.

Сюзев, слегка пошатываясь от выпитого алкоголя, махал руками в разные стороны:

- Вот вы были в Ленинграде? Нет, вы не были в Ленинграде...

- Я была один раз, - по-школьному подняла руку Оля.

- Да? Один раз - не считово, - махнул рукой танкист. - Ленинград надо видеть. Видеть так, как видел его я.

- Сюзев, ты пьян, - прихватил того за локоть Островко.

- Нет! Впрочем, да, но к Ленинграду это не имеет никакого отношения. Так вот... Ленинград - он давит. Понимаете? Со всех сторон эти каменные ущелья, они словно смыкаются над небом, как ущелья в горах...

- Вася, да ты поэт! - крикнул кто-то из компании.

- Я не Вася, я Вова. Нет. Я танкист, попрошу. Так вот, там - плохо. Улочки узкие, каждый пехотный дурак в тебя сверху гранатами может кинуть. А ты его - никак. Не достанешь. Скорость разворота, угол подъема. А тут в Москве? Смотри, какие просторы для меня!

Булыжная мостовая мягко ложилась под ноги - камень за камнем, шаг за шагом.

- Если я вон тут встану, башню разверну и каааак... Жахну по Кремлю!

Сюзев показал рукой, "как он жахнет", и одновременно с его головы слетела пилотка, сбитая мощным подзатыльником летчика.

- Извините... - Островко козырнул и тут же потянул танкиста за локоть в сторону гранитного берега реки.

- Не обращай внимания, Оль, - Волков поднял пилотку Сюзева и улыбнулся девочке.

- А я кроме тебя никого не вижу и не слышу, - вдруг осмелела она. Взгляды их опять встретились, и время снова превратилось в вечность.

Где-то там, за границей этой вечности, лейтенант-летчик яростно шипел на лейтенанта-танкиста:

- Ты обалдел? Ты думай, что говоришь, "пушку наведу на цель..." - передразнил Островко Сюзева. - Совсем мозги от водки потерял?

- От коньяка, - упрямил Сюзев. - И чисто теоретически, межпрочм...

- А ну, стой тут! - Островко большими шагами дошел до Волкова с Олей, навалив уставшего от дня рождения танкиста на парапет.

- Ребят, вы гуляйте, а я дружка до дома, до хаты... В смысле, мы на вокзал, Леха! Догоняй в Минске!

Мимо пронесся черно-горбатый "ЗИС", шурша шинами.

Долго еще вдоль набережной, несясь к звездам, неслось нестройное:

- Три танкиста, три веселых друга...

И неприличный хохот долго еще раздавался над тихой гладью вечерней реки, освещенной торжественными рубиновыми звездами Кремля.

Но Алеша и Оля этого не слышали. Их мир замкнулся на округлой восьмерке бесконечности, соприкасаясь единой точкой взгляда. И то, что Островко с Сюзевым забрал военный патруль московской комендатуры, их нисколько не волновало.

Давно уже исчез Кремль за спиной, и какой-то мост пройден, и река мелькнула серебристой волной где-то внизу.

А они все шли и шли неизвестно куда. Он гремел по камням и асфальту подковками кожаных (на хромовые еще не заработал!) сапог, она мягко шелестела теннисками... Оля рассказывала о своих семинарах по политической экономии, и что прав товарищ Сталин, выбравший когда-то золотую средину между левацким троцкизмом и мелкобуржуазным бухаринским правым уклоном. Алеша говорил девушке об одесском "Спартаке" да и вообще об Одессе, которую любит почти как...

И он замялся, резко покраснев. Но этого не было видно, потому что майская темнота уже накрыла теплым одеялом ночную Москву. Но рука его, державшая ее руку, вдруг дрогнула. Она все поняла, но сделал шаг вбок, не выпуская его ладонь из своей ладошки.

- Почти как кого? - отвернулась она, глядя на редкую цепочку фонарей.

В горле пересохло. Он вдруг понял, что самое страшное на свете - сказать в первый раз, сказать ЭТО впервые.

- Почти как тебя, - выдохнул он.

- Почему почти? - каким-то чужим, деревянным голосом сказала она, не поворачиваясь к нему. Ее пальчики дрожали в его окаменевшей, мокрой руке.

- Потому что я люблю тебя, - сглотнул он густую слюну.

Она повернулась к нему. Долго-долго - целое мгновение! - она смотрела на него...

А потом их губы соприкоснулись. Мягкие и упругие, жесткие и прокуренные... Губы, которые первыми познают радость другого тела.

А потом было не до разговоров.

И милицейский патруль обошел их стороной, стараясь не мешать первому поцелую.

Затем они снова шли куда-то, и небольшая ложбинка, поросшая мягкой травой и укрытая развесистыми липами и тополями, приняла их. И где-то далеко вверху светила им звезда на Боровицкой башне...

Они лежали рука об руку и смотрели в черное небо, и молодая кошка, ловившая ранних майских кузнечиков, смешно скакала вокруг них.

И не было никого в этом мире. Только Она, Он, смешная кошка и рубиновая звезда, одна единственная на весь московский небосклон, покрытый отставшими от грозового фронта облаками.

Они лежали, время от времени сплетаясь губами, и пряча руки в руках. Их тянуло друг к другу, как никого и никогда, как всех и всегда, но последней гранью между ними оставалось что-то необъяснимое. Ее ли платье... Его ли портупея...

Мир кружился в поцелуях, и этого было им пока достаточно. Но время шло, и горизонт краснел, краснели и опухали губы.

- Завтра? - шепнула ему Оля, когда они стояли у двенадцатого подъезда огромного дома - "Дома правительства".

И он качнул головой:

- Сегодня. Уже сегодня.

- Точно, сегодня... Когда ты уезжаешь?

- У меня еще три дня отпуска. Включая сегодня.

- А потом?

- Потом еду в Минск. На службу.

- Я с тобой, - вдруг окаменело лицо Оли. - Я с тобой в Минск. Я без тебя уже не могу.

Лешка вдруг улыбнулся, представив, как Оля входит в казарму:

- Я приеду за тобой. Как только устроюсь, сниму квартиру - я приеду за тобой...

Как любой влюбленный мужчина, он говорил глупости, и Ольга это понимала. Все же она была дочерью военного. "Дан приказ ему на запад..." Куда его пошлют? Сможет ли он заехать за ней? Сможет ли он вообще сообщить, где он? Но она верила ему, а он верил ей.

- Нет, я сразу с тобой...

- Я приеду за тобой... - шепнул он, целуя вдруг посолоневшие щеки.

- Когда у тебя поезд?

- Я еще билет не купил.

- Приходи к ГУМУ в двенадцать. И мы - поженимся...

- Ты уверена? - вдруг нахмурился Волков. Мужчины обладают невероятной способностью - отвечать глупым вопросом на вполне понятные слова.

- Конечно, мы пойдем в ЗАГС, нас поженят и я вся твоя и навсегда. Понимаешь?

- Подожди, Оля, - внезапно ответил Волков. - Давай сначала...

- Ты боишься? - прищурилась она.

- Вовсе нет. Просто завтра, то есть сегодня, уже суббота. ЗАГСы не работают. Давай в понедельник, шестнадцатого?

- Давай!

И, вдруг, он испугался. Да, он испугался. Никогда в жизни, по крайней мере, он этого не помнил, у него не было своего угла. Сначала асфальтовые котлы у Трех Вокзалов, потом общая комната в колонии, потом казарма. Куда он ее привезет? У него же нет ничего за спиной, кроме лейтенантских кубиков. Где будут расти их дети? У них непременно должны быть дети! И много детей! А как же иначе? Но это чуть позже, когда он устроится. А сейчас как? Да и жил он всегда один, не зная, что такое семья. Что-то изменилось в его лице.

- Ты боишься, - вдруг хлестнула она словами и шагнула назад. Потом вдруг нервно раскрыла сумочку и достала оттуда расческу. Обычную роговую расческу.

- Это тебе. Возьми, я для тебя в подарок покупала. Просто забыла... Потом облизнула язычком уголки губ, развернулась так, что платье мгновенно поднялось, на секунду обнажив белые полные бедра, открыла дверь и, оглянувшись, крикнула на весь двор:

- Ты боишься! Но все равно завтра в двенадцать у ГУМА! То есть сегодня!

- Оля! - он сделал шаг вперед, но подъездная дверь мягко спружинила...

Ватная тишина медленно накрыла двор Дома на Набережной. Волков сел на лавочку. Мягкий свет из окон чертил квадраты на асфальте. Лейтенант поцеловал расческу, подумал... Потом достал из вещмешка складной ножик и осторожно выцарапал на расческе три волшебных буквы "ОЛЯ". Получилось не очень красиво: под буквой "Л" расчесочка чуть треснула.

За его спиной раздался уже знакомый с вечера, такой насмешливый, надтреснутый голос:

- Добрый вечер, товарищ лейтенант, отдыхаете?

Лейтенант моментально сунул подарок в карман и резко обернулся, вглядываясь в темноту кустов. Потом облегченно вздохнул:

- А, это вы...

И встал навстречу.

- Не спится? - вежливо спросил Алексей. И, вполне себе невежливо, зевнул.

Профессор Шпильрейн вздохнул:

- Это вам, молодым, все время хочется спать и кушать. А нам, старикам, уже не можется ни того, ни другого.

- Ну, какой же вы старик? Вот, мечтаете об Оксане Леонидовне...

- А мечты от возраста не зависят, юноша. Хотите, я расскажу вам вашу мечту, которая умрет вместе с вами?

- Простите? - не понял Алексей.

- Присаживайтесь, молодой человек, - Шпильрейн подвинулся на край скамеечки, достал из внутреннего кармана трубку и неторопливо стал набивать ее. В густой, влажный запах московской зелени незаметно впился тонкий запах табака. А где-то высоко хлопнули створки оконной рамы.

Алексей сел и достал свои папиросы "Норд".

- Вы в детстве мечтали найти своих родителей. Ведь так?

Алексей аж поперхнулся дымом.

- И до сих пор мечтаете их найти. Прекрасно понимая, что эта мечта несбыточна. Не правда, ли?

- Откуда вы знаете?

- Вы забыли, я все-таки профессор педагогики! - Шпильрейн произнес эти слова, гордо подняв указательный палец к ночному московскому небу. - А в прошлом... В прошлом я был, между прочим, психотехником, пока ваш товарищ Сталин не разогнал педологов и наш институт. А мой брат, правда двоюродный, так вообще получил инфаркт, после того, как закрыли его журнал, в котором он трудился главным редактором. Получил и умер.

- Что-то мне не очень нравятся такие речи, - сухо ответил Алексей.

- Ну, так пойдите и донесите на меня в НКВД. Ходить далеко не надо, одиннадцатый подъезд буквально напротив.

- А причем тут одиннадцатый подъезд? - не понял лейтенант.

- Вы еще многого не знаете об этом доме, - вздохнул Шпильрейн. - Если бы вы породнились с Карповыми, то узнали бы такое, отчего, конечно, стали бы спать меньше.

- Очень вы витиевато говорите...

- Просто много мыслей, и высказать их я не успеваю. Тем более, немного выпивши... Я вас, наверное, задерживаю? Вам хочется сейчас побродить в одиночестве, встретить рассвет, написать глупое стихотворение? Это все гормональные реакции. И ради Бога, сдвиньте ваши ноги, мне неудобно сидеть. Я понимаю, что после прогулки с прелестной барышней у вас ТАМ все распухло и болит, но вы заняли почти всю скамейку...

Лейтенант быстро покраснел и мгновенно сменил позу, положив ногу на ногу.

- Простите меня великодушно, - улыбнулся Шпильрейн. - И не краснейте - что естественно, то не без образа Яхве.

"Он еще и мракобес религиозный", тоскливо подумал Алексей. И начал придумывать причину для того, чтобы сбежать.

- Впрочем, я зачем-то нагружаю вашу голову бесполезными для вас идиомами, юноша. Если вы хотите уйти - идите. И никогда не придумывайте оправдания своему поведению. Просто делайте то, что вы хотите. Получите по желанию. Идите, товарищ лейтенант, я вас не хочу беспокоить. Только помните, будущего у вас с Оленькой - нет.

- Это еще почему? - Алексей аж вздрогнул от этих слов.

- Я умею бывать в БУДУЩЕМ. Увы, не сам, но с помощью моих подопытных. Я вам уже говорил, что ВАШ товарищ Сталин разогнал психотехнику и педологию?

"Он еще и сумасшедший", мелькнула мысль, но что-то такое было в голосе профессора, что лейтенанта остановило.

Это "что-то" было спокойной уверенностью знающего человека.

- Еще до революции я побывал на лекциях Зигмунда Фрейда. Вы слышали о нем? О! Мощный человек! Человек, который перевернул мир, хотя мир этого еще не заметил. Есть два человека в этом мире, которые смогли его перевернуть. Наш Христос и наш Фрейд. Да, забыл - вместо Христа у вас сейчас Ленин, но это неважно. Важно другое: когда я вернулся в Россию, началась война. Потом революция, потом опять война. Но мы все равно работали, даже в отрыве от цивилизации. Москва стала третьим, после Вены и Берлина, центром психоанализа. Пока к власти не пришел товарищ Сталин. И, надо сказать, он правильно сделал, что запретил нам ЭТО. Кто знает, до каких адских глубин мы бы докопались...

Когда я был молодым, а это было очень недавно, я был делегатом Первого психоневрологического съезда. Там выступал бывший товарищ Бухарин, чтоб ему в аду гореть до скончания времен. И знаете, что он сказал? Дословно я не воспроизведу, но он сказал так... "Мы должны создать нового человека. Человека, который по зову партии готов идти на завод или взять в руки винтовку. Нам нужна миллионная армия людей, которые без раздумья выполнят любой приказ партии. Нам нужны человеческие машины". И вы знаете, я с восторгом слушал его. Мы получили карт-бланш для исследований. Впервые в истории человечества, государство обратило свой взор на психологическую науку. И мы работали... Работали и получали результаты. Результаты, от которых я прозрел. И я искренне рад тому, что нас, психотехников - запретили.

Нет, никого не посадили. Только мой бедный Исаак внезапно умер. А некоторые бесследно исчезли. Правда, я исчезнувших иногда видаю, здесь, в Москве. У некоторых уже шпалы на красных петлицах. Я вас еще не утомил? Тогда слушайте дальше.

Я работал над диссертацией "Психофизиологические аспекты ментальных проколов времени". Нам, моей лаборатории, я имею в виду, удалось добиться того, что наши психронологи в состоянии транса проникали в будущее на два месяца вперед. Рекорд был - сто пятьдесят два дня. Шестьдесят восемь целых и сто пятьдесят тысячных процента - максимальная точность наблюдаемого. Так мы увидели, например, итало-абиссинский конфликт. Увидели, конечно, - метафора. Со слов испытателя. Правда, ошиблись на несколько дней. Мы предполагаем, что каким-то образом информация, поступающая из будущего, меняет настоящее и, соответственно, опять же будущее. Вы, правда, не утомились?

- Мы, это кто? - напряженно спросил Алексей.

Вместо ответа смешной профессор достал из внутреннего кармана пиджака красную книжечку, на которой золотыми буквами было вытиснено: "Н.К.В.Д.".

- Т-товарищ... - попытался было вскочить лейтенант.

- Полковник, - смешно кивнул бороденкой Шпильрейн и усмехнулся. - Только какой из меня полковник? Так, штафирка, только с корочками. Называй меня по имени-отчеству. Я так привык.

- А зачем вы мне все это рассказываете, товарищ... Лев Моисеевич?

- По двум причинам, юноша. Какую вам озвучить первой?

- Любую, - Волков снова закурил. На втором этаже вдруг зажглось окно, и сиреневый дым поплыл пеленой в желтых лучах лампочки Ильича.

- Хорошо, - покладисто согласился Шпильрейн. - Причина первая. Тебя убьют в июле.

- Что? - папироса упала на асфальт.

- Где-то в июне начнется война. Точной даты я сказать не могу. Не знаю. А и знал бы - не имел бы права. Я лично отправлял психронологов с четким заданием - отследить судьбу Ксении и Оли. Да, пользовался, так сказать, личным положением. Впрочем, для научного эксперимента никакой разницы нет. Десять человек отправлял. Девять из них твердили одно и тоже. В конце мая Оля бросает свой университет и уезжает в Минск. Там вы женитесь, ты, лейтенант, получаешь направление в стрелковую дивизию. Барановичи, Гомель, Брест, Минск. Разные варианты, но разницы нет. И там вы пропадаете без вести. Утром... Тревоги не будет, вы проснетесь под бомбами.... Ты помчишься в полк, а ей прикажешь ехать в Москву. Но на вокзале будет очень много людей. Очень много. Женщине, да такой молодой, да уже беременной, сложно сесть в набитый людьми до крыши вагон. Она останется. В Барановичах, в Гомеле, в Минске. Место не важно. Важна - судьба и ее финал. А в финале она гибнет. По-разному. Есть легкие варианты - от осколка, например. Или танком переедут. А есть и тяжелые. Молчи! Дослушай... А ты будешь тащить по лесам Белоруссии сорокапятку. И будет у тебя лишь один снаряд к этой пушчонке.

- Вы... Вы очень убедительны, Лев Моисеевич, или как вас там зовут по-настоящему?

- Смотря кто зовет, - усмехнулся Шпильрейн и откинулся на спинку лавочки.

- Но, скажите мне, почему я вам должен верить?

- А вот это вторая причина... Визуальная психодиагностика, методами которой я владею вполне себе уверенно, позволяет мне определить вас как человека флегмо-меланхолического темперамента, акцентуированного по дистимному типу. В переводе на человеческий язык - вы достаточно коммуникабельны, но, при этом, чрезвычайно восприимчивы и эмпатичны, а еще у вас аналитический склад мышления, извините за научный жаргон.

- Ничего не понял, - честно сознался Волков.

- Не важно, - отмахнулся Шпильрейн. - Из вас получится отличный психронолог. Коньячку-с?

И профессор протянул лейтенанту фляжку, серебристо блеснувшую в лунном свете. Небо уже очистилось, и вечная спутница влюбленных и поэтов мирно висела над мирной еще Москвой.

Лейтенант машинально хлебнул терпкого напитка.

- Армянский, пять звезд, - похвастался Шпильрейн и продолжил. - Конечно, таких, как вы - вагон и маленькая тележка. Но я хочу, чтобы внучка осталась жива.

- Внучка? - не понял Алексей.

- Или внук, - пожал плечами Лев Моисеевич.

- Так Оля ваша...

- Нет, нет. Не физически. Ксюша всегда была верна мужу. Я бы хотел, чтобы она была моей дочерью. Поэтому и считаю ее своим ребенком.

- Я не понимаю вас.

- А этого и не требуется.

И снова задымил трубкой. Пыхнул несколько раз и продолжил:

- Так что вы решили, лейтенант?

- А что я должен решить? В понедельник я уеду в Минск.

- А Ольга? Она не спросит ни тебя, ни родителей. Просто уедет к тебе. И все.

- Вы говорили, что девять этих, как их...

- Психронологов?

- Да, видели одно и тоже. А десятый?

- А десятый не нашел тебя. В его варианте тебя не было. Впрочем, там и войны не было.

- То есть, если я застрелюсь, войны не будет?

- Вот еще. Не все так просто, лейтенант. Ты вообще никто и на судьбы мира повлиять никак не можешь. Просто ты в том варианте не родился.

- А...

- Оля? Оля была. В том варианте я был ее родным отцом. И она там вполне удачно вышла замуж за какого-то купца. Андрея, кажется. Точно не помню. Помню, что не была счастлива.

- И что мне делать надо? - зло плюнул на асфальт лейтенант.

- Алеша, ты ее любишь?

Левая нога лейтенанта непроизвольно затряслась и по коже побежали мурашки.

- Да, - твердо ответил он.

- И сможешь отказаться от нее? Чтобы она жила?

Он закусил губу. Закусил так, что во рту появился теплый, солоноватый вкус. Отказаться? Отказаться от своей женщины?

- Вы сказали, что она была... будет... беременна?

- Да, - спокойно ответил Шпильрейн, глядя куда-то в небо.

- И он... Она... Они погибнут?

- Да, - и новое облачко дыма, прижимаемое послеливневой влагой, поползло между кустов только-только зацветающей сирени.

- Я вам не верю, товарищ полковник, то есть профессор, то есть... - хрипло сказал лейтенант. Он и правда, не мог, не хотел верить этому... Психронологу. Отказаться... Как можно отказаться от той, которую любишь?

- Хочешь проверить? - повернулся к Волкову Шпильрейн. - Могу обеспечить. Сам посмотришь на свое будущее.

Вместо ответа лейтенант снял пилотку, сжал ее в руке и обессиленно опустил голову. Спустя несколько томительных секунд глухо ответил:

- Конечно. Куда ехать?

- Зачем ехать? - удивился Шпильрейн. Откуда-то из тени скамейки он достал портфель, расстегнул его и достал часы-луковицу. На цепочке. Серебряные.

- Мне их, между прочим, Карл-Густав подарил, - похвастался Лев Моисеевич. - Тот самый!

- Маннергейм?

- Юнг! Он с моей сестрой Сабиной...

- Тоже двоюродной?

- Троюродной... Так вот, он с моей сестрой крутил, эмн... В общем, играли в доктора, да.

- К чему вы мне это рассказываете?

- Ни к чему. Просто хотел, чтобы вы обратили внимание на часы. Какие они серебряные, как блестят в лунном свете. Вы видите этот блеск, слышите позвякивание цепочки...

Голос Шпильрейна чуть понизился, а сам профессор словно превратился в мурлыкающего кота, внимательно и неотрывно глядя на лейтенанта странно расширившимися глазами:

- Вы глубоко вдыхаете, выдыхаете, вы чувствуете воздух, чувствуете спинку скамейки, вы прекрасно слышите меня. Вы спокойно можете поднять руку... Спасибо. Вас зовут Алексей... Вы прекрасно знаете, где вы находитесь и с кем разговариваете, вы все чувствуете, все видите. Когда я досчитаю до десяти - вы спокойно и расслабленно опустите руку, потому что вам... раз... так захочется... два... и дыхание становится все мягче, все глубже... три... вы неотрывно следите за маятником... четыре... все вокруг нереально, лишь сон... пять... ты вернешься, когда все поймешь, вспомнишь, запомнишь... шесть...

Голос Шпильрейна убаюкивал, ритмичное покачивание часов укачивало. Мир словно расплылся между вздохами, и лишь четкие удары сердца отмеряли время.

- ДЕСЯТЬ! - вдруг взорвался трубный голос где-то в голове, и лейтенант Волков очнулся.

Профессора рядом не было.

- Вот зараза, - громко ругнулся лейтенант, встал со скамейки, потянувшись, и с наслаждением вдохнул полной грудью.

"Чем это пахнет?" - удивился Волков.