Всегда начеку

Павел Бейлинсон, Иоганнес Туст СЛАГАЕМЫЕ ПОДВИГА

Черный рупор репродуктора, только-только установленный на рыночной площади маленького приморского городка Хаапсалу, что на западе Эстонии, отсчитывает гулкие удары кремлевских курантов. Полночь. Люди в уездном отделе НКВД на улице Виидеманни прислушиваются к бою курантов, а потом снова склоняются над стопками карточек.

Карточки, карточки... Их больше всего среди секретных документов полиции безопасности — СД, брошенных фашистами несколько дней назад во время бегства из города. Тысячи этих карточек из глянцевитого серого картона с немецкой педантичностью заполнены именами разыскиваемых жителей Эстонии.

Десять с лишним тысяч серых карточек. Каждый сотый житель маленькой республики на особом учете в полиции безопасности, объявлен в розыске. Политические преступники, враги рейха.

— Ну и врагов же было у Гитлера, — усмехается один из сотрудников, вынимая из узкого деревянного ящика очередную кипу лощеных квадратиков.

— Это — действующая, на живых, — замечает другой. — Архивная картотека раз в пятнадцать больше...

По окнам стегает октябрьский дождь. Откуда-то с улицы, с проехавшего мимо грузовика доносятся отголоски солдатской песни.

— Якоб Кундер! — вдруг вырвалось у одного из разбиравших картотеку. — Гестаповцы искали Якоба!

Серый кусочек картона пошел по рукам.

Якоб Кундер... Кто сейчас в Эстонии не знает этого имени? Кто не знает подвига Героя Советского Союза Якоба Кундера, совершенного через полгода после того, как розыскная карточка на него попала в руки чекистов? Узнав об этой карточке СД, Якоб Кундер пошутил тогда:

— Вот дойду до Берлина и спрошу у Гитлера, зачем я ему нужен...

В марте 1945 года вся территория нашей Родины, за исключением Курземского полуострова, была освобождена от гитлеровских полчищ. В Курзема же, между Тукумсом и Лиепаей, три десятка отборных дивизии противника заняли прочную оборону и намеревались нанести мощный фланговый удар советским частям, наступавшим в Восточной Пруссии. Наши войска блокировали фашистов. Завязались жестокие бои.

Утром 17 марта части Эстонского стрелкового корпуса заняли плацдарм в лесу возле станции Блидене. С минуты на минуту ждали приказа о наступлении. Справа к бою готовился 130-й Латышский стрелковый корпус, слева — войска 122-го корпуса. Впереди — открытое место с редким кустарником на пригорке, за ним — живая изгородь из густых подстриженных елочек и такая мирная, ничем не напоминающая войну колея железной дороги.

Прямо перед пригорком, за которым виднелись хутор Пилс-Блидене и железнодорожная станция, зарылся в землю взвод лейтенанта Кундера. Ни вечером, ни ночью уснуть не удалось. Под утро повалил густой мокрый снег, какой нередко бывает в Прибалтике в начале весны...

Кто воевал, тот знает эту звенящую тишину перед боем, когда слышно, как стучат часы, бьется сердце, как шуршит, сорвавшись с ветки, тяжелая снежная шапка. Люди же молчат. Будто и нет здесь никаких людей, никого нет, только безмолвный поседевший лес и тяжелые, сплошной завесой падающие с неба липкие хлопья снега. О чем думал тогда Кундер, никто не знает. Может быть, он думал о предстоящем бое, может, о том, что сыро и холодно сейчас, может, о матери, отце, о родном доме в Саулепа.

Всего несколько месяцев прошло с того дня, как комбат отпустил его повидаться с родными. Бодро спрыгнул тогда Кундер с грузовика. Сорвав с головы фуражку, помахал рукой товарищам и быстро пошел в сторону Саулепа. На полях крестьяне убирали хлеб и картошку. Трудно разгибая спины, люди из-под ладоней смотрели на низкорослого широкоплечего лейтенанта с круглым веснушчатым лицом и огненно-рыжими волосами. Кто он и куда так торопится?

А Якоб и в самом деле торопился. Вот уже из-за редких деревьев видна двухэтажная деревянная школа, о которой он учился. А за ней приземистый отчий дом и сложенная из серо-коричневых каменных глыб подслеповатая отцова кузница, крытая позеленевшей от времени и ненастья дранкой. Родной запах дыма. Здесь, в этом каменном доме, он провел детство, здесь жили его братья и сестры. Каково им тут было при немцах? Живы ли? Что-то уж очень тихо кругом...

Якоб остановился, смахнул с лица осеннюю паутину и побежал. Дверь кузницы отворена. Наверно, отец там. Замедлив шаги, Якоб надел фуражку и тихо вошел. Нет, никого нет, но тлеют угли в горне. Значит, все в порядке, значит, отец жив, он дома. Якоб обошел кругом прокопченную кузницу, он хотел войти в дом как можно тише, чтобы устроить родным сюрприз. Но трудно было сдержать себя, и он помчался по дорожке между кустами сирени.

Его дорожка, посыпанная желтым песком, его дом, его отец, братья, сестры...

В сенях он наткнулся на худущую длинноногую девчонку и с трудом узнал в ней племянницу. Та секунду-другую таращила на него глаза, потом попятилась в комнату. «Мама, мама! Русский солдат пришел!» — закричала она, не отрывая взгляда от Якоба. Из комнаты выбежал отец. Суровое, морщинистое лицо, тяжелый прищур серых глаз, короткие пепельные волосы.

— Ты, Якоб?! — прошептал старик и, сгорбившись, беспомощно опустил руки. Якоб обнял его, прижался лицом к небритой щеке и губами почувствовал соленую отцовскую слезу.

— Не думал я, что живой ты, сынок, — неожиданно хриплым голосом заговорил старый Мартин. — Сколько худа на земле нашей. Арсения свои же, эстонцы, хуторяне богатые... застрелили и в канаву бросили... За землю, что получил от новой власти.

Якоб крепче прижал к груди отца и ловил губами воздух. А сердце, казалось, подкатилось к самому горлу.

— ...Другие... все... живы? — наконец выговорил он, осторожно усадив отца на лавку.

Старик горестно покачал головой.

— Иоханну в Германию угнали. Ни писем от нее, ни весточки. Остальные, слава богу, живы. И ты вот пришел...

Значит, нет Арсения, нет Иоханны. Нестерпимо захотелось уткнуться в пахнущий кухней подол матери и заплакать, как бывало в раннем детстве. Он словно забыл, что мать умерла, когда ему еще не было и тринадцати лет.

За сутки, что пробыл Якоб в отчем доме, надо было о многом поговорить. Родственники расспрашивали его о войне, о Советской власти. Старый кузнец потрогал заскорузлыми, навечно обожженными пальцами орден Красной Звезды на кителе сына и спросил: «За что?» «Бой под Вытиквере», — ответил сын. «Под Вытиквере», — задумчиво повторил старик и снова спросил:

— Раньше, при Пятсе, кавалеров Креста свободы наделяли землей и хутором... А тебе, сынок, дадут?

Якоб улыбнулся.

— Всем крестьянам дадут землю, отец, — ответил он. — Но не за орден. Каждая крестьянская семья получит участок. Как перед войной...

Кундер поежился от озноба, крепко сжал зубы, чтобы унять дрожь. Мокрая шинель, казалось, стягивала тугими обручами тело. Ох, когда же кончится эта ночь, когда же можно будет согреться у костра, обсушиться? Война идет уже к концу, это ясно. И скоро он будет ходить по мирной, цветущей земле. Как до войны. Вот только добить бы поскорее гитлеровцев. Все будет хорошо, даже еще лучше, чем в том, навсегда опьянившем его радостью, девятьсот сороковом году.

...Невысокий круглолицый крепыш с выразительными карими глазами, широким, чуть вздернутым носом и оттопыренными ушами появился в Ляянемаском уездном отделе милиции в августе 1940 года.

— Меня зовут Якоб Кундер, — смущаясь, представился крепыш парторгу Придику Сарапуу. — Хочу служить в милиции...

Его по-женски белое лицо в сплошных веснушках, какое бывает только у рыжеволосых, зарделось. Он переминался с ноги на ногу, хлопал длинными огненными ресницами и поминутно поправлял на себе серый домотканый пиджачок.

В кабинете Сарапуу несколько минут назад закончилось совещание, и трое его участников еще не ушли.

— Где ты работаешь? — спросил командир взвода Вольдемар Напритсон. Ему, недавнему леснику, еще месяц назад стучавшему топором в Саунамяэских лесах, явно импонировал этот юноша с таким открытым честным лицом.

— Я пекарь, — уже более уверенно отвечал Кундер. — Работаю в кондитерском магазине Валдманна.

— Чего ж ты бросаешь хорошую работу? — спросил Ильмар Теддер, вчера еще концертмейстер, пианист, а теперь начальник паспортного отделения. — Или ты думаешь, что здесь у нас слаще?

Якоб застенчиво улыбнулся шутке Теддера. Конечно же, он не думает, что в милиции работать легко и весело. Но вот хозяин его, как был хозяином, так им и остался. И в кондитерской у него швыряют деньги те же богатые бездельники, что и раньше. Наверное, мало еще сил у Советской власти в Эстонии, чтобы справиться со всеми богачами. Вот он, Якоб Кундер, и решил помочь.

Жизненное кредо Якоба было настолько ясным, так перекликалось оно с собственным представлением парторга и его товарищей о классовой борьбе и милицейской работе, что Сарапуу и Напритсон тут же написали Кундеру рекомендации. А через два дня начальник Ляянемаской уездной милиции Эвальд Эйхе наложил на его заявлении резолюцию:

Это были тревожные дни революции. Вышедшие из подполья коммунисты сумели сплотить вокруг себя рабочих, трудовое крестьянство, прогрессивную интеллигенцию. 21 июля вновь избранная Государственная дума провозгласила в республике Советскую власть, а затем приняла декларацию о вступлении Эстонии в состав первой в мире страны социализма.

Но господа из «бывших» не сложили оружия. То тут, то там вспыхивали организованные провокаторами инциденты, ползли нелепые слухи.

...Кафе Дитриха было переполнено до отказа. В накуренном зале словно сквозь туман плыл над столиками бледно-желтый свет бра. Причудливыми бликами высвечивались лица. Здесь были дамы в блестящих шелковых платьях, господа в белоснежных манишках и дорогих костюмах, рабочие в пиджачных парах, студенты, служащие, подвыпившие девушки. Звенели бокалы, в чашечках дымился кофе, в пепельницах чадили дорогие сигары и копеечные сигареты. За столиками играли в бридж; нарочито вплетая в эстонскую речь немецкие фразы, спорили о новой власти, земельной реформе и национализации. В зале стоял ровный гомон, лишь временами взлетал чей-либо голос, и тогда можно было разобрать отдельные фразы.

— ...Что вы говорите о религии и государстве? Коммунисты закроют все церкви, вот и все!

— И регистрации брака больше не будет...

— Mein Gott... Aber wir können doch nicht so...[3]

— Говорят, будут отбирать у родителей детей, чтобы муштровать их в русских военных школах... Пушечное мясо для Москвы...

И вдруг из-за столика в дальнем углу зала резко поднялся высокий краснолицый мужчина в сером грубошерстном пиджаке. Грохнул упавший стул. В наступившей тишине раздался громкий голос, отчетливо произнесший по-русски:

— Граждане, лимонад отравлен!

Зал загудел. Все повскакивали с мест. Несколько человек бросились к выходу, опрокидывая столики. Зазвенела разбитая посуда.

Размахивая грязными руками и стараясь перекрыть шум, краснолицый орал в лицо пробившейся к нему молоденькой официантке:

— Кого хотела отравить? Меня, рабочего человека, члена славной партии большевиков? Этому тебя научили в комсомоле, шлюха!

Официантка, миловидная блондинка с кокошничком, приколотым к ржаным волосам, смотрела на перекошенное в злобе красное лицо. В ее широко раскрытых, ничего не понимающих глазах стояли слезы. Пальцы девушки лихорадочно перебирали край маленького передника.

В кафе стоял невообразимый шум. Какая-то тучная дама упала в обморок.

— Первая жертва преступления коммунистов! — истеричным фальцетом крикнул тщедушный студентик в пенсне, силясь усадить даму на стул.

— Alpdruck...[4]

— Убийцы!

И тут на пороге появился низкорослый веснушчатый милиционер в аккуратной, плотно облегающей крепкую фигуру форме.

— Спокойно, товарищи! — произнес он, поднимая руку. — В чем дело?

Стало тихо. Головы повернулись в сторону краснолицего. Тот рванулся к милиционеру.

— Вот, лимонад отравленный подают. Надо немедленно произвести анализ. Это террор!

Милиционер подошел к столику, молча посмотрел на краснолицего.

— Анализ? Зачем тут анализ? — не повышая голоса сказал он, взял со столика бокал с лимонадом и залпом выпил все до капли.

По залу прошел шум.

— Он же отравится!

— Провокация...

— Зовите врача!

Краснолицый сразу заспешил. Но сильная рука милиционера легла ему на плечо.

— Не надо торопиться. Мы пойдем вместе...

В отделе милиции задержанному приказали вымыть руки. Под слоем грязи скрывались белые, холеные пальцы с отполированными ногтями. «Потомственный русский рабочий» заговорил на изысканном эстонском языке.

Так был пойман с поличным очередной провокатор. И разоблачил его милиционер Якоб Кундер, через несколько дней принятый в комсомол.

Многие ребята из Ляянемаского укома комсомола выросли в Хаапсалу и давно знали шустрого, любознательного ученика пекаря из кафе Валдманна, частенько забегавшего теперь к ним на улицу Суур Лосси, 21. Он брал у них книги, читал их запоем, рассказывал о себе.

Знал Кундера и секретарь укома комсомола Пауль Соэсоо. Он был не на много старше Якоба, и в общем-то жизнь у обоих складывалась одинаково. Наверно, поэтому Паулю был симпатичен медноволосый сын кузнеца, так горячо споривший с укомовскими ребятами о мировом рабочем движении, о судьбах эстонского народа.

Якоб стоял у длинного стола посреди не очень-то уютного секретарского кабинета, держа в левой, чуть согнутой руке маленькую серую книжку, которую только что передал ему Пауль. Больше всего Якобу хотелось сейчас выглядеть таким же стройным, подтянутым, как политрук Аугуст Рооне, и отойти от стола таким же пружинящим, четким шагом, каким ходит Аугуст, чтобы все видели, все поняли, какой он замечательный парень, этот Якоб Кундер.

Но отошел он, неуклюже волоча ноги, словно к каждой из них была привязана пудовая гиря, и потому, наверное, густо покраснел, сгорбился и растерянно оглянулся: никак не мог сообразить, в какую дверь выходить. Пауль, видимо, поняв его состояние, засмеялся:

— Когда ты пил лимонад в кафе, ты был посмелее.

Засмеялись все, кто был в комнате. Засмеялся и Якоб. Тут все свои, и он свой, вон и про лимонад знают. А что, тогда он, пожалуй, неплохо выглядел! Якоб выпрямился и, твердо ставя ногу, шагнул к двери.

Потом, уже на улице, его обожгла мысль: как же это он хотел быть похожим на Рооне! Как могла прийти ему в голову такая нелепость!

Отношения с Рооне не наладились. Пожалуй, политрук был единственным человеком в милиции, которого добродушный Кундер недолюбливал. Аугуста Рооне прислали в Ляянемаский уездный отдел милиции из Таллина. На всех он произвел отличное впечатление. Стройный, красивый брюнет с бархатными, чуть раскосыми глазами, со сросшимися на переносице бровями вразлет, он нравился и своей красотой, и умением свободно держаться, и выправкой, которой многие завидовали. Завидовали, впрочем, не только выправке. Аугуст окончил английский колледж, потом учился в классе аспирантов военной школы в Тонди[5]. Он знает иностранные языки, не новичок в военном деле — чего еще можно желать.

Но больше всего подкупало то, что вот такой интеллигентный человек из зажиточной семьи железнодорожника сам пришел и попросился на работу в милицию. Никто его не уговаривал, никто не звал. Именно так и рассказывал работник отдела кадров, который привез его в Хаапсалу. Короче, человек безусловно заслуживал уважения. Через месяц Аугуст Рооне заявил, что хочет стать коммунистом. Его приняли кандидатом в члены партии. Политрука в отделе не было, и Рооне стал политруком.

Однажды он пришел на строевые занятия, и вот тут-то Якоб Кундер впервые близко столкнулся с ним. Строевая подготовка не давалась Якобу. Он ходил так же, как ходил дома на хуторе, как ходил в пекарне: степенно, неторопливо, чуть переваливаясь. Побаливала у него и левая нога. На нее как-то упал тяжелый куль с мукой. Когда Якоб увидел политрука, который шел по улице легкой походкой, одетый в светлый, отлично сшитый костюм, в белоснежную рубашку с ярким галстуком, ему захотелось вот так же подойти к командиру отделения, четко бросить руку к фуражке, лихо ее отдернуть и отойти, с шиком печатая шаг. Но он сразу же сбился с ноги, и пришлось на глазах политрука повторить подход. Рооне стоял молча, не вмешиваясь и, пожалуй, сочувственно глядел на потный лоб Кундера. Якоб откозырял, круто повернулся через левое плечо и покачнулся. Невольно он покосился на политрука. В его глазах он увидел столько презрения, что ему даже словно послышалось: «Эй ты, парень!»... Так обращались к нему подвыпившие посетители кафе, случайно заглянувшие в пекарню.

Наверное, из-за этого эпизода Якоб подозрительно относился ко всему, что делал политрук. Во всем ему чудилась насмешка, все его раздражало. Но хотя строевые, занятия по-прежнему были ему не по душе, он заставлял себя снова и снова тренироваться.

Однажды после политзанятий — их тоже проводил Рооне — Якоб как-то особенно остро почувствовал неприязнь к нему. К этому времени Якоба, хотя он был молодой комсомолец, избрали секретарем комсомольской организации, и он считал своим долгом вникать буквально в каждое слово, которое произносилось на этих занятиях. Кто-то из постовых милиционеров спросил у политрука, почему вот уже несколько лет не смолкают разговоры о книге «Имена на мраморных досках»[6] и о чем там, собственно, ведется речь. Кундер тоже не читал этой книги, но слышал в укоме, что книжка вредная, в ней проповедуется ненависть к социализму, к Советской России, и восхваляются участники войны 1918—1920 годов, когда белоэстонцы сражались с Красной Армией.

Рооне стал рассказывать не так. Он говорил о мраморных досках, установленных почти в каждой гимназии, в высших учебных заведениях, о молодых людях, чьи имена записаны на этих досках. «Они погибли за Эстонию, — сказал Рооне. — Дело не в том, нравится человеку Россия или не нравится. Дело в том, где этот человек появился на свет, где впервые раздался его голос. Вот, к примеру, я сам. Я родился в Вирумаа, люблю этот край. Вот так же я люблю нашу Эстонию, а не какую-нибудь другую страну. Эстония — моя родина, и я готов отдать жизнь за нее».

— И с этой точки зрения, — заключил он, — те парни, чьи имена выведены на мраморных досках, — истинные патриоты, национальные герои, независимо от того, какой государственный строй они защищали и любили ли Россию...

Кундер слушал и думал; вот он тоже любит и свой хутор Саулепа, и тыстамааскую землю. А разве он меньше любит Эстонию, чем Рооне? Не люби он Эстонию, не думай о том, как живется эстонцам, разве пошел бы он в милицию? Чем плоха его профессия пекаря? Впрочем, и Рооне тоже пошел. А ведь мог продолжать учиться, был бы военным. Значит, оба они одинаковы. Так почему же не нравится ему то, что говорит Рооне? Ведь правильно — патриот тот, кто любит свою родину.

Так думал Кундер, прислушиваясь к разговору. И вдруг Рооне повернулся к нему и с мягкой улыбкой спросил:

— Верно ведь говорю, секретарь?

Вопрос застал Кундера врасплох. Лицо его налилось краской, он вскочил с места и почувствовал, какими тяжелыми, неповоротливыми стали его ноги — они словно приросли к земле. Он забыл все, о чем думал, осталось лишь чувство неприязни к Рооне.

— Нет, не верно, товарищ политрук.

Рооне улыбнулся еще мягче:

— А почему, секретарь? Давайте вместе разберемся.

Кундер почувствовал, как у него запылали уши. В голове было пусто. А он только смог упрямо повторить:

— Не верно. Не верно.

Рооне все еще улыбался.

— Ну что же, поспорим в другой раз, секретарь. Соберетесь с мыслями, тогда и поспорим.

И снова Якоб заметил, что в глазах Рооне промелькнула та самая презрительная усмешка, что подметил он тогда на плацу. И снова послышалось ему: «И серый же ты парень, Кундер».

Ну что ж, подумал Кундер, это верно, серый он, темный. Ничего. Не смог ответить Рооне сегодня, ответит завтра, послезавтра. Ведь он же читает, учится, вон полевая сумка полна книжек.

Однако вернуться к разговору о тех, чьи имена записаны на мраморных досках, не удалось, хотя Кундер уже знал, что сказать Рооне. Он как-то задал себе вопрос: а хотелось бы ему увидеть свое имя на какой-нибудь из тех досок? Сначала Якоб рассмеялся: ловко это получается — погибнуть, а потом посмотреть на доску. Потом подумалось, что в гимназии он не учился (с каких это денег отец мог платить за учение?), значит, на доску он все равно бы не попал. Он уже ясно и четко понимал: Эстония-то одна, а вот люди в ней живут разные. И в Вирумаа, и в Тыстамаа. И главное их различие не в том, что один вирумаасец, а другой человек из Тыстамаа. Нет, различие в том, что один сидит в кафе и швыряет деньги, а другой из сил выбивается в пекарне, обогащая хозяина.

Дважды пытался Якоб завести разговор о книге, но в первый раз Рооне озабоченно посмотрел на часы и куда-то заторопился, а во второй раз ласково похлопал Кундера по плечу и сказал:

— Ну, о чем тут разговаривать, секретарь? Все мы патриоты, все служим родине. Не до разговоров сейчас.

И впрямь было не до разговоров. В городе по ночам раздавались выстрелы — бывшие кайтселийтчики и исамаалийтовцы[7] стреляли из-за угла в советских активистов. Ночные дежурства были очень напряженные, тяжелые. Не всегда удавалось отоспаться и днем. То по службе, то по комсомольской линии дел хватало у всех. И надо было учиться. Да, зима 1940/41 года была нелегкой.

В апреле пришла из Таллина телефонограмма. Кундера вызывали в отдел кадров. Здесь ему объявили, что он переводится в шестое отделение столичной милиции. Таллину нужны хорошие работники. Это было лестно: служить в большом городе, конечно, не то, что в провинциальном Хаапсалу. А с другой стороны, жалко было расставаться с ребятами.

Но как бы там ни было, приказ есть приказ. Прощаясь с товарищами, Кундер зашел и к Рооне. Пожимая ему руку, Якоб подумал, что симпатии к политруку у него так и не появилось. И дело тут все-таки не только в презрительных взглядах Рооне. Все не так просто. Зайти сказать об этом Соэсоо? А что, собственно, сказать? Нечего. И, может быть, ничего и нет.

В Таллине работы стало еще больше. Новое место, никого не знаешь, надо знакомиться и с участком, и с людьми. Лишь изредка удавалось забежать к сестрам Мелани и Юханне — они перебрались в Таллин и работали на фабрике — выпить чашечку кофе, вспомнить о доме. А когда началась война и милицию перевели на казарменное положение, и вовсе не стало ни одной свободной минуты — не стоишь на посту, так патрулируешь по городу. Правда, в первые недели войны на улицах Таллина не ощущалось. Так же, как и раньше, было полно народу, разве что военных стало побольше. По-прежнему на шпиле ратуши, широко расставив ноги, со знаменем в руках и мечом на поясе стоял усатый Вана Тоомас, вечный страж города. От серых камней Длинного Германа, увенчанного красным флагом, веяло покоем. По аллеям зеленого Кадриорга матери медленно катили детские коляски, а бронзовая Русалка, широко раскинув крылья, словно стремилась сорваться с пьедестала и улететь в бескрайние серо-зеленые воды, простирающиеся у ее подножия. Все было таким же, как месяц, как год назад. Но Кундер знал, что спокойствие это достается недешево.

В первых числах июля он вместе с другими работниками милиции по приказу Наркомата внутренних дел республики уехал в Вирумаа, где орудовали бандитские шайки националистов. Здесь он принял боевое крещение. Здесь вспомнил он вирумаасца Рооне и здесь узнал, что Рооне сняли за какие-то ошибки с работы. Эту весть он как-то даже пропустил мимо ушей.

Во второй раз Якоб услышал о Рооне вскоре после окончания Подольского пехотного училища. Из команды, уходившей в тыл через Нарву, он попал в регулярные части, а затем в это училище. Оттуда лейтенанта Кундера направили в Эстонский корпус.

Как истосковался он по эстонскому языку, как радостно было встретиться с земляками и как приятно было ему формировать свой второй взвод! Из рассказов земляков Якоб узнал о бессмертном подвиге вожака ляянемаских комсомольцев Пауля Соэсоо. Пауль возглавлял добровольческий батальон. 21 октября 1941 года, прикрывая отход последних защитников острова Хийумаа, Пауль Соэсоо отстреливался от врагов до последнего патрона. Когда фашисты окружили его, он бросил единственную оставшуюся гранату себе под ноги.

Тогда-то и услышал Якоб об Аугусте Рооне в последний раз. Оказалось, что Рооне был в числе тех, кто стрелял по ночам в советских людей. Перед вступлением немецких войск в Хаапсалу удалось разоблачить его. Он поддерживал тесную связь с националистическим охвостьем, находившимся на нелегальном положении. Он передал врагам списки ляянемаских чекистов и получил от них приказ арестовать или истребить в нужный момент командный состав уездного НКВД. А 9 июля изменник перешел к открытым действиям: он стал подбивать милиционеров к восстанию против Советской власти, к захвату оружия. Тут его арестовали...

Так вот кем был Аугуст Рооне! Он был врагом, не менее опасным, чем фашистские убийцы...

...Небо на востоке заметно посветлело. Снегопад прекратился, свежий утренний воздух смыл с лица остатки полузабытья. Начинался день 18 марта.

Якоб стряхнул с себя оцепенение, навеянное воспоминаниями, достал из планшета лист бумаги, повернулся на бок и, прикрывая лист полой набухшей шинели, стал писать отцу письмо.

Он еще не знал, что отец больше никогда не обнимет его. Не знал, что это его письмо было последним.

Потом он еще раз разъяснил солдатам задачу. Чтобы оказать помощь латышским частям, наступавшим правее станции Блидене, нужно атаковать гитлеровцев вдоль железной дороги и захватить эту станцию. Потеряет враг станцию Блидене, конец ему на всей железнодорожной линии Елгава — Лиепая. А здесь — это все знают — курсирует бронепоезд и вводятся свежие резервы живой силы и техники. Такова общая задача. Взводу же предстоит фронтальным ударом захватить высоту перед мызой Пилс-Блидене, открывающей дорогу к станции.

Бой начался утром. Якоб поднял взвод в атаку. Ребята с ходу ворвались на хутор перед мызой, а через несколько минут захватили и укрепленную железнодорожную сторожку. Теперь дальше, на высоту перед станцией!

И тут началось... Казалось, что каждый клочок земли перед цепью плюется огнем. Высота ощетинилась пулями, из траншей от линии железной дороги поднялись в контратаку солдаты в серо-зеленых шинелях. Со стороны каменного станционного здания тяжко заухала самоходная пушка, рвались снаряды. Огонь был такой плотный, что взвод залег. Но под ответным пулеметным ливнем враг затих.

Минуты тишины. Надо принимать какое-то решение. Откуда-то сбоку к Якобу подполз незнакомый офицер.

— Эстонцы?

— Да. Латыш?

— Да. Если не возьмете высоту, нашим будет худо. Придется отходить...

Якоб показал латышскому офицеру в сторону, где находился командир роты капитан Кальдару.

— Ползем туда. Решим сейчас, как быть.

Совет был недолгим. Кальдару решил повторить атаку.

Кундер направил в обход станции слева группу разведчиков под командой сержанта Сарделя, а справа — отделение сержанта Паальме. Сам же с остальными бойцами решил атаковать высоту в лоб.

Но едва бойцы поднялись, как вражеская самоходка снова открыла огонь. Якоб с тревогой и надеждой смотрел теперь на людей Паальме, но и это отделение залегло под плотным орудийным и пулеметным огнем.

В это время латыши продвинулись было к самой мызе, но тут же были отброшены назад сильным пулеметным огнем из дзота, что на высоте.

Еще несколько минут тишины перед смертельной схваткой, и началась артиллерийская «обработка» немецких укреплений.

Якоб видел, как горел за полотном железной дороги сарай, билось над крышей косое пламя...

Пора. Снова вперед, пока бурые шапки взрывов прижали врага к земле. Одним махом Якоб со своими бойцами достиг живой изгороди из густых елочек, окаймлявших железнодорожное полотно. Теперь — ракета, чтобы смолкли свои орудия.

На миг стало оглушительно тихо. Якоб поднялся и, вскинув автомат, побежал вперед. Он не слышал топота ног бегущих следом товарищей. «Вперед, вперед!» — стучало сердце, заглушая все звуки боя. Еще бросок, и высота с этим проклятым дзотом останется позади...

Но тут ожил уцелевший дзот. Якоб с ходу выпустил очередь по амбразуре. Бросил гранату, другую. Вражеский пулемет вроде бы замолчал. Нет, снова застрекотал. А в автомате нет больше патронов.

И вдруг — удар в грудь. Где-то слева появилось и сразу исчезло огромное солнце, от него остались розовые, звенящие облака. Потом облака стали вытягиваться, вибрировать и превратились в мерцающую радугу. Радуга потускнела, неожиданно стала черной, и земля стремительно понеслась к глазам...

Все? Но ведь он слышит, как стрекочет пулемет. Нет, он только ранен. Надо встать, встать... Надо чем-то заткнуть этот проклятый пулемет. Теперь амбразура рядом. Пять... три... метр до трясущегося в лихорадке ствола пулемета. Огонь хлещет в лицо, в глаза, ничего не видно... Все...

В наступившей звонкой тишине покатилась по цепи ошеломляющая весть: взводный командир лейтенант Якоб Кундер грудью своей закрыл амбразуру вражеского дзота и геройски погиб...

Рядовой Прантсен, шедший рядом с Кундером в его последний штурм, несколькими прыжками взобрался на молчавшую теперь высоту. Вздрогнула и приподнялась, словно вздохнув, земля, прикрывавшая дзот, из амбразуры повалил кислый дым. Это Прантсен бросил в трубу связку гранат. Потом он спрыгнул вниз, к двери дзота, и из автомата добил оставшихся в живых фашистов.

Дорога на мызу и на станцию Блидене была свободной. Латышские автоматчики устремились в образовавшуюся брешь. Через минуту треск автоматных очередей и крики уже раздавались за станцией.

Вот что случилось в сорок пятом, через три года после того, как на глянцевитом картоне розыскной карточки появилась фамилия Кундера и спустя полгода после того, как он заявил, что лично выяснит, в чем дело.

Он не дошел до Берлина. Гиммлеровские ищейки правильно предугадали, что этот юноша не пожалеет и жизни во имя победы над фашизмом, во имя свободы и счастья родной Советской Эстонии.