Всегда начеку

Абрам Старков ЧЕТВЕРТАЯ НИТОЧКА

Я ехал в метро к одному своему знакомому, к Безуглову.

В вагон вошел, опираясь на палку, инвалид. Мужчина, сидевший с краю, приподнялся, чтобы встать, уступить место. Но вошедший, не дожидаясь, ткнул его палкой в грудь:

— Эй ты, давай живее!

И пьяно плюхнулся на скамью. Соседка, молодая женщина, отпрянула от него, прижалась к мужу.

— Брезгуешь? — сказал инвалид и плотно придвинулся к ней.

— Гражданин, — сказал муж, — не приставайте...

— С-салага! — сказал инвалид. — И-и г-де ты был, когда я кровь проливал? Ты войну слыхал? П-послу-хай! — и он стукнул себе по ноге палкой. Раздался глухой деревянный звук.

— В-вот она, война-то! — сказал инвалид и вытянул протез поперек прохода...

...А у Безуглова, у Сергея Федотыча, нет обеих ног. Он потерял их не на войне, а спустя много лет после нее. Но тоже в бою. А на войне он был ранен в руку. В левую. Она-то и подвела его в погоне за бандитом...

Жизнь у Безуглова, в его сорок восемь лет, четырежды, можно считать, висела на волоске. И каждый раз этот волосок был все тоньше и тоньше.

Первый раз — давно, очень давно, в детстве. Они жили тогда в Колодном. Это — село под Курском, в десяти километрах. Отец, как вернулся с гражданской, в Курске служил, в пожарниках. Через сутки — в город, на дежурство. Он в ту ночь как раз и дежурил. Под утро — вызов на пожар в Колодное. Ехал и не знал, что его же дом и горит. Пока добирались конной тягой, рухнула изба...

А загорелось от пеньки. Сушилась пенька на печке, собирались веревки вить для снопов. Мать встала еще затемно, чтобы подоить корову. И, зажигая лучину, обронила, видать, искру. Вспыхнула пенька, сухая уже, горючая. Первым проснулся Вася, старший из ночевавших в избе ребят. Самый старший, Данила, ускакал в ночное...

Васе шел пятнадцатый. Проснулся он от дыма, от гари. И спросонья стал разбрасывать горящую пеньку. Вся изба заполыхала. И матери не попасть в дом через сени: огонь там. Она к окну. А Вася протянул ей в окно маленького Кольку, кричит: «Не лазь! Я сам...» И за самым маленьким, за Сережкой. А тот забился куда-то от страха и даже не орет, всхлипывает только. Нашел его Вася за печкой, потащил к окну, а Сережка упирается, все от страха. Передать его матери в руки уже нельзя было, окно в пламени, и Вася выбросил братишку через пламя во двор. Обгорел Сережка, ушибся о землю, но остался живой. А Вася задохнулся в дыму...

Второй раз — чуть не потонул Сергей. Но теперь уже не его спасали, а он спасал. У него так и должность называлась: водолаз-спасатель. Работал от Освода на Цыганском бугре — островок такой при впадении Кура в Сейм. Точнее говоря, бугор этот, горушка, превращается в остров только в паводок. Тогда чахлый Кур, через который в обычное время куры в брод переходят, становится полноводной рекой, а Сейм заливает окраины Курска. Спасательная станция на Цыганском бугре сторожит разливы реки. Наводнения тут, можно сказать, по расписанию, два раза в год, почти в одни и те же дни. Жители заранее переселяются на более высокие места, заблаговременно угоняют скот. Но всегда это — бедствие, при котором всего не предусмотришь, полностью не застрахуешься. Кто-нибудь да бедует, кто-нибудь да застигнут врасплох, кто-нибудь тонет. И спасатели начеку. У них катера, моторные лодки...

Но тонул Сергей не в половодье, не в разлив. Летом тонул, в межень, когда Кур еле живой, еле струится ручейком, а Сейм спокоен, ленив...

Женщины купались в Сейме. Прополоскав белье, плескались, шалили, как девчонки, топили друг друга в шутку. Вышли на берег, хватились — нет одной. Может, не заметили, как оделась и ушла? Да вон ее белье. Подняли крик. Сергей мимо шел с дежурства, услышал. Скинул одежку — и в воду. Нырнул раз, другой, туда-сюда: нет никого. Глубина тут невелика, но все же метра три-четыре наберется. Еле вынырнул, проплыл подальше под водой, увидел: лежит на дне. Подхватил, потянул на себя. Грузная, тяжелая. Да и сам уже воды нахлебался. Нырял-то без скафандра, без маски. Вынырнул, чтобы свежего воздуха глотнуть. И снова на дно. Взвалил на плечи, всплыл. А она всей тяжестью своей обратно, вниз тянет, плыть не дает. Вцепилась конвульсивно в горло, душит. И тащит на дно. Чувствует Сергей, что оставляют его силы, что не отцепить ему этих рук. Не выплыть. Но тут подоспел катерок и подобрал обоих...

В третий раз смерть была рядом — на войне... Он сначала и на войне был в спасателях. Бригадир санитарных носильщиков — так называлась его служба. А место службы — фронтовой эвакоприемник. Принимали раненых из полевых госпиталей, из медсанбатов да и прямо с передовой. Чтобы эвакуировать на поездах, на самолетах в глубокий тыл. Повидал он тогда крови, нагляделся на человеческие страдания, на муки безногих, безруких, обожженных, ослепших. Рапорт за рапортом писал начальству, просился на фронт. А ему отвечали: а у нас что, не фронт? Эвакоприемник двигался вместе с фронтом. На восток — почти до Москвы, а от Москвы — на запад. Шли вслед за фронтом.

Нет, вру: на запад Сергей шел впереди фронта. В танковой бригаде прорыва. На «Т-34». Сперва десантник, с автоматом. Потом включили в экипаж — башенный стрелок. Про их машину говорили: счастливая, заколдованная. Идет на огонь, и ее минуют снаряды, ни разу не опалило. Так до Харькова, до Балаклеи, верней. Большая станция, узловая. Немцы опоясали ее дзотами, долго отбивали атаки. На подавление вражеской обороны пошли танки. И впереди счастливый, заколдованный. Он и на этот раз хорошо поработал. Но и сам нарвался, был подбит. Вылезали через нижний люк. Трое вышли, а механик-водитель не смог, в обе ноги ранило. Вытащили его осторожно. Сергей — опытный санитар-носильщик. Вместо носилок — скрещенные руки друзей. Но одно дело — принять раненого из подъехавшей к эвакоприемнику машины. И другое — нести под огнем, под обстрелом. Нести, прикрывая собой от пуль... Сергея полоснуло горячим по левой руке. Но он не опустил руку. Залитая кровью, она крепко поддерживала плечо лежащего... Мимо шел выходивший из боя танк. Притормозил. Уложили раненого на броню. И снова надежно прикрыли, склонившись над ним. В медсанбат сдали и механика-водителя и башенного стрелка — у Сергея была перебита кисть... За этот бой у него орден Славы. И есть медаль «За боевые заслуги», днепровская: взятие Запорожья.

И еще медаль — «За отвагу».

Но это уже через много лет после войны. Это милицейская служба. Это четвертый волосок, четвертая ниточка, самая тоненькая, на которой висела его жизнь...

Итак, служба в милиции. Капитан, участковый в подмосковной Тарасовке.

Лето было беспокойное. Кража за кражей. Начали с продуктовой палатки на станции. Забрали шоколад, водку. И, кажется, не очень торопились: успели тут же и выпить и закусить. Закусывали сыром — следы на сыре от зубов. И, судя по зубам, четверо было... Потом склад при совхозе: тут поживились бутылями с краской-серебрянкой. И в школу залезли, украли радиоприемник, фотоаппарат и какую-то мелочь из наглядных пособий. Ничем в общем не гнушались. Тихо, мирно, без нападения на людей, без стрельбы. И вдруг — выстрел.

Поздним вечером телефонный звонок из автомата в клязьминскую милицию:

— Солдаты мы... Шли с увольнительной по Ярославскому. Слышим, пальнули близко. И стон... Подбежали: человек раненый. На велосипеде ехал, и кто-то подстрелил, в ногу... Выезжайте!

Приехали. Все точно: лежит паренек лет шестнадцати. В крови. Валяется велосипед с моторчиком. Кто стрелял? Зачем? Говорит, что сразу после выстрела подбежал к нему какой-то мужчина. Но, услышав, что еще люди бегут — это были солдаты, — скрылся в темноте.

Недалеко от места происшествия, в сотне метров, закусочная на шоссе. Там — ночной сторож. Должен был слышать выстрел. И может, видел кого. Пошли к закусочной. Она не на самой дороге, чуть в глубине, в маленьком садике. Из-за забора голос:

— Не подходи!

— Слушай, Кащеев, — сказал Безуглов. — Это я, участковый.

— Не подходи! Стрелять буду...

— Говорю, милиция...

— Стрелять буду!

Шли к нему с добром, как к возможному свидетелю, а он решил, брать будут. Ну что ж, брать так брать. Двое зашли с тыла, из-за дома, отвлекли, а двое — через забор и вмиг навалились, выбили из рук ружье. А оно тепленькое, гарью пахнет. Без экспертизы видно: только что стреляли.

— По кому стрелял?

— Я не стрелял.

— Кто стрелял?

— Не знаю...

День «не знаю», два «не знаю», на третий признался. На третий потому, что к этому дню стали известны некоторые подробности из биографии сторожа. Его, оказывается, самого сторожили не один год. Вор-рецидивист. Из последней тюрьмы явился прямым ходом в отдел кадров райпищеторга. И в соответствии со своими основными наклонностями был удачно определен, так сказать, на охрану государственного имущества. Быстро сколотил подходящую компанию из подростков и пошел шарить по округе: палатка на станции, склад при совхозе, школа.

Дело крепло, и для большего его размаха требовался транспорт. Этой цели — раздобыть велосипед — и служил выстрел на Ярославском шоссе. Кто стрелял? Аршадский, Сашка Аршадский, правая рука Кащеева. У Кащеева он и взял на время ружье. Участковый Безуглов хорошо знал Аршадского: к девятнадцати годам у Сашки уже был довольно содержательный послужной список хулигана: пьянки, скандалы, драки. Жил с матерью-вдовой в Тарасовке, работал на заводе в Москве... Дома его не обнаружили, мать сказала: третий день не приходит. На заводе — то же: взял, говорят, на два дня отгул, после которого на работу не вышел... Неделю искали в районе. Пора стояла теплая, сухая, и прятаться было легко: ночуй в лесу, в скирдах, на сеновале. Прочесали все эти «объекты»: нет Аршадского. Объявили розыск по области.

В то утро у Безуглова было дело в Черкизове, в поселке между Тарасовкой и Челюскинской, ближе ко второй. Дело такое: рассудить двух соседей-частников. Ссорились из-за садовых участков. Какой-то клочок земли не поделили. Беспрерывно вспыхивали «пограничные» конфликты, которые приобретали порой почти военный характер, поскольку оба соседа были полковниками в отставке...

Безуглов принес с собой рулетку, колышки. Обмерил территорию, определил по документам точный рубеж между участками, вбил колья. При нем враждующие «державы» притихли, вроде бы примирились. А вышел за ворота — опять крик, свара. Вернулся, оставил обеим сторонам письменные предупреждения о штрафе в случае нарушения границы... Пока мерил и мирил, уходил, возвращался — время подошло к полудню, пора и обедать. Жил тогда Безуглов в Клязьме. Обычно разъезжал на велосипеде, Но в тот день машина была в ремонте. И Сергей Федотыч пошел к электричке, на Челюскинскую. По дороге, у самой уже платформы, встретил постового Герасимова. Спросил о происшествиях. Никаких происшествий. Про Аршадского по-прежнему ничего не слыхать...

А через минуту он увидел его. Аршадского.

Увидел с левой (от Москвы) платформы. А Сашка шел по правой. Вышел, похоже, из лесу, который тянется вдоль железной дороги. Идет не торопясь, свежей веточкой помахивает. В кожаной куртке. Веселый.

— Стой! — крикнул через пути Безуглов.

А тот в ответ только веточкой помахал. И спустился с платформы. Он уже увидел поезд, шедший со стороны Москвы. Товарняк. Безуглов был спиной к поезду.

— Стой! — крикнул он снова и, выхватив пистолет из кобуры, устремился навстречу Аршадскому.

Теперь они оба были между путями. Их разделяло метров пятьдесят... Электровоз поравнялся с Аршадским, пошли вагоны, цистерны.

— Ну, я поехал! — крикнул Сашка и, подпрыгнув, уцепился за поручни проносившейся мимо грузовой площадки. — Привет друзьям и знакомым!

Стрелять? Поезд идет вдоль пассажирской платформы, там люди... Бежать к телефону, звонить в Тарасовку, в Клязьму? Соскочит на перегоне, скроется в лесу...

Все это — молнией в голове. Но вагоны летят, летят мимо. Пять... восемь... десять уже до Аршадского. Сейчас и хвост мелькнет. Вот гондола с углем. Поручни высоко. Ничего, дотянусь... В правой руке пистолет... Прыгнул. Заструился, пополз гравий под ногами, потянул за собой. И рука скользнула по железу. Левая, перебитая на войне, с двумя скрюченными пальцами. Скользнула, ухватилась, снова скользнула. И сорвалась...

Пока бежали к нему люди, он уже сдернул с себя майку, разорвал ее и тугим жгутом перетягивал ноги...

(В истории болезни я прочел:

Первым подбежал постовой.

— Возьми мой пистолет, Герасимов, — сказал Безуглов. — И звони в райотдел. Чтобы Аршадского перехватили.

— Сергей Федотыч, надо ж вам помочь...

— Приказываю!

Подбежали рабочие, ремонтировавшие путь. Их бригадир сказал:

— Электричка на Москву через полчаса. Но с минуты на минуту пройдет дальневосточный. Остановим.

Остановили экспресс.

И он сделал еще одну непредвиденную остановку перед Москвой — на Яузе. Там, где железнодорожная больница.

...Крепчайшими нитями, не рвущимися, рассчитанными на огромную нагрузку, сшит этот человек. Не оборвалась и четвертая, самая тоненькая ниточка, на которой повисла его жизнь.

Газовая гангрена. Шесть труднейших операций. Полтора года по больницам. Протезы, костыли. И — гантели, турник, велосипед. А теперь и «Запорожец». Но предпочитает пешком. Без костылей. Машиной только на дальние расстояния. Вот в Мелекесс собирается на «Запорожце». Почему в Мелекесс? А там, в Приволжье, пионерская дружина имени капитана Безуглова. Давно обещал приехать, ждут его школьники. Он и сам ведь недавний школьник: пока лежал в больнице, закончил 9-й и 10-й классы...

Он по-прежнему в милиции. Ну, не на оперативной, конечно, работе, не участковым. В паспортном отделе.

...Я в тот раз, приехав к Безуглову, рассказал ему о случае в метро. Об инвалиде.

— Не инвалид это, — сказал Сергей Федотыч. — Урод. Моральный урод...