Всегда начеку

Случилось так, что перед тем, как писать эти заметки о моем новом знакомом — майоре Шевченко из угрозыска, я перелистывал Виссариона Белинского. И вот у него-то, в одной из статей, попались мне на глаза такие строки:

И вдруг все, что рассказывал мне сам Шевченко, что услышал я от других и увидел собственными глазами, — все это в какое-то одно мгновение стало по местам и осветилось тем внутренним светом, при котором литератору остается лишь одно: брать в руки перо и писать, писать, писать...

Тогда-то и легла на бумагу

Страничка первая

Все это действительно могло бы послужить завязкой захватывающего романа. Представляете, загадочно исчез труп ночью, с кладбища! В течение какого-нибудь получаса...

Но дело в том, что майор Шевченко недолюбливает детективную литературу, и тут я целиком его союзник. Я даже мысленно вижу, как он морщится, прочитав эти первые строчки: кладбище, таинственность... Экая чушь!

Уж очень там, в этих книжках, все запутанно и неясно. А под конец, словно бы это загодя запланировано, все окажется такой нестоящей ерундою, что даже обидно. Но это ненастоящая, кажущаяся запутанность. Еще и первых страниц не прочтешь, а уже знаешь: следователь конечно же будет проницательным и мудрым человеком. А преступник — простаком и подонком. И добро непременно восторжествует над злом. И суд вынесет свой справедливый приговор.

А устало улыбающийся герой начнет собираться домой, сладко потягиваясь и мечтая вслух, как он завтра наконец-то отправится с сынишкой за город, на долгожданную рыбалку: сколько раз откладывалась эта злополучная рыбалка! Тут еще в самый бы раз порассуждать о том, какая рыба как клюет; но в эту минуту, за полстранички до окончания, раздастся настойчивый телефонный звонок, начальство справится о самочувствии, потом попросит заглянуть на минутку. И... пиши пропало! Можно начинать следующую книжку приключений.

Собственно, в этом нет выдумки: так оно часто и бывает. Но уж очень обидно, что детективные сюжеты как хорошо укатанный асфальт.

А в жизни — в реальной жизни, не в придуманной, — к великому сожалению, далеко не всегда так. И оперуполномоченный уже с первых своих шагов иной раз становится перед такой загадкой, что и не знаешь, с какого конца-края к ней подступиться. И простаков-преступников за двадцать с лишним лет работы Шевченко что-то не встречал. Напротив, чаще всего это народ хитрый, осторожный — кроме разве птенцов-юнцов, попавшихся впервые на какой-нибудь глупости. Не-ет, опытный правонарушитель — он, глядишь, так заметет следы, так все наперед предусмотрит, что потом, когда все-таки попадется, сидишь напротив него на допросе, глядишь и недоумеваешь: «И как это столько хитрости и коварства может гнездиться в такой узенькой черепной коробке?!.»

Впрочем, и хитрость и осторожность, они у преступника — как бы это выразиться? — скорее звериные, от инстинкта, чем человеческие, от ума. Но ведь задача оперативного работника легче от этого не становится. Уж кто-кто, а он-то, Шевченко, знает: зверь в тайге иной раз так обведет, что только присвистнуть от изумления остается. Это сейчас уссурийская тайга победнела на зверя: леспромхозы появились, линии электропередач протянулись. А двадцать лет назад там, дома, под Спасском, где-нибудь за Калиновкой, в Тигровой пади, где и медведь, и кабан, а то и сам владыка-тигр не были диковинкой, Шевченко, исходив по таежным тропкам не одну сотню километров, всякого насмотрелся. Такие в этой глухой таежной чащобе попадались загадки, такие открывались кровавые трагедии, что, будь он литератором, вроде любимого Арсеньева, на десять томов хватило бы.

Ему тогда доставляло истинное удовольствие разгадывать хитроумные увертки зверя, идти по полуразмытому росяному следу, терпеливо, часами подстерегать добычу, — между прочим, в какой-то мере это потом предопределило его решение пойти работать в уголовный розыск.

Но об этом особый рассказ, и он еще впереди. А пока, я чувствую, надо вернуться к истории этого загадочно исчезнувшего трупа. Вот как все это тогда произошло.

...В тот день Шевченко впервые дежурил по своему отделу в краевом управлении милиции. Дня за три до этого его только-только перевели из Ленинского райотдела, — может, знаете, на Гайдамаке, во Владивостоке? Тоже веселое было местечко, — как говорится, не заскучаешь. С работниками краевого управления он действовал в контакте чуть ли не каждый день, многие операции были проведены сообща, — так что знакомиться не понадобилось. Встретили его как своего; Егоров, с которым он особенно подружился, потискал его, помял, воскликнул дружелюбно:

— Ох, и длиннющий ты, брат! А что такой худой? Жинка плохо кормит, что ли?

— Не в коня корм, — отшутился Шевченко. И, тотчас посерьезнев, спросил вполголоса:

— Работы много?

— Хватает, — подтвердил Егоров. — Я уж забыл, когда нормально дома спал. Все больше где-нибудь в районе. Кулак под голову — и смотри голубые сны...

— Пока через пятнадцать минут по тревоге не подымут, — вставил кто-то из присутствующих, и все рассмеялись. Шевченко тоже рассмеялся: ему не нужно было объяснять, что такое жизнь оперативного работника.

— Да вот погоди, первый раз отдежуришь — сам поймешь что к чему, — заверил его Егоров.

Однако, вопреки его предсказанию, дежурство проходило спокойно, из районов не было ни одного тревожного звонка: звонили два-три раза, но все это была текущая, рабочая информация. «И с чего бы это Николаю Петровичу понадобилось холода на меня нагонять?» — удивился Шевченко. И тут позвонили снова. На этот раз из шахтерского поселка Тавричанка.

— Убита девушка. По-видимому, изнасилование. Труп обнаружен на кладбище, случайно.

— На месте происшествия кто-нибудь есть? — справился Шевченко.

— Так точно. Старший оперуполномоченный Хасаншин.

— Пусть ждет нас. Едем.

Вызвать машину, экспертов, проводника служебно-розыскной собаки — дело нескольких минут. Шевченко застегивал пальто на ходу. Он знал: с последним движением пальцев придет мгновенная собранность. Начальник уголовного розыска Иван Зиновьевич Коробейников, старый, опытный чекист, под руководством которого Шевченко начинал когда-то свою службу на Сахалине, называл это шестым чувством оперативного работника: чувством профессионализма. «У нас служба — как электричество, — говаривал он тогда. — Ни на сомнения, ни на сборы нам времени не дано. Щелкнул выключатель — свети!»

Апрельский вечер встретил теменью и сыростью. С моря дул холодный ветер. «Баллов шесть, не меньше», — по военной своей привычке мысленно отметил Шевченко, поднимая воротник пальто. И почему-то подумал о Хасаншине, которого ни разу даже в глаза не видел. Под таким ветром, в темноте, на кладбище. Не позавидуешь!..

Ехали молча. За чертой города, за двадцать восьмым километром, высокие деревья дачного пригорода отступили, началась полоса редколесья, и тогда вверху, где-то над деревьями, обозначилась полоска неба с одиой-единственной голубой звездочкой. Машину потряхивало на неровностях дороги, и звездочка то взлетала, то падала. Шевченко глядел на нее и думал: сколько же это вечеров и ночей он уже вот так мотается по слепым дорогам, на ощупь, — дождь ли, туман ли, — пока другие спят в теплых постелях?..

Когда оформляли его перевод в краевое управление, начальство поинтересовалось: может, ему уже надоела служба в уголовном розыске? Пусть скажет не стесняясь, какие у него жизненные планы.

Ему сказали: работник краевого управления должен быть на голову выше периферийного. «Это я понимаю», — согласно кивнул он. «Краевой аппарат уголовного розыска занимается расследованием дел особо опасных: убийства, разбои. Несложных дел не ждите, их не будет», — объяснили ему. И снова он кивнул: «И это я понимаю».

...Свет фар скользнул по какой-то глинобитной стене. Луч выхватил из темноты полоску кустарника и уперся в дорогу. На дороге стоял человек в телогрейке, с поднятой рукой; он щурился от света, но не заслонялся. За его спиною, на заднем плане вырисовывались могильные кресты. Что-то неправдоподобное было во всей этой картине: ночь, черные кресты, человек в свете фар. Машина остановилась, человек шагнул к ней.

— Хасаншин, старший оперуполномоченный, — вполголоса представился он, здороваясь. Шевченко первым выпрыгнул из машины, пожал ему руку.

— Ну показывайте, что тут у вас, — сказал он. — Где труп?

И вот тут-то произошло неожиданное. Хасаншин помедлил, откашлялся и виновато произнес:

— Нет трупа, товарищ капитан. Исчез...

— То есть... как исчез? — не сразу понял Шевченко.

Его собеседник развел руками:

— Понятия не имею!..

— Но ведь вы же находились здесь?!

— Так точно.

— И никуда не отлучались?

— Ровно на десять минут, товарищ капитан. Закоченел я совсем... Пошел во-он в тот дом, попросить какую-нибудь одежонку. Вернулся — трупа нет...

Шевченко покосился на Хасаншина: может, пьян? Какое там! Трезв. Посинел от холода, и губы дрожат, как у мальчишки.

— Н-да, — протянул Шевченко. — Загадал ты, брат, нам загадочку. Ну ладно, пойдем местность осмотрим.

Тут автор позволит себе сделать отступление. Если среди тех, кто сейчас читает этот очерк, есть люди, ожидающие острых коллизий и сногсшибательных загадок-разгадок, автор дружески просит закрыть книгу и дальше очерка не читать. Детектива не будет. Хорошо ли это, плохо ли — вопрос иной; просто не будет, и вы дальше поймете почему.

Страничка вторая

У Виктора Гюго есть одно стихотворение, когда-то поразившее меня своей простотой и мудростью. Содержание его примерно таково. У моряка спросили: «Скажи, моряк, где умер твой отец?» — «В море». — «А дед?» — «Тоже в море». — «А прадед?» — «И прадед тоже». — «Так почему же ты не боишься моря?»

Моряк подумал и в свою очередь спросил: «Вот ты, где умер твой отец?» — «В постели». — «А дед?» — «В постели». — «А прадед?» — «Прадед тоже». — «Так почему же ты в постель ложиться не боишься?»

Эта поэтическая притча пришла мне в голову, когда, еще не познакомясь с самим Николаем Васильевичем Шевченко, старшим оперуполномоченным уголовного розыска, — он в это время был в отпуске, — я, чтобы не терять даром времени, решил предварительно полистать его личное дело, а главное, порасспросить его сослуживцев и вообще людей, знающих его.

Николай Петрович Егоров рисовал этот портрет штрихами скупыми и до предела лаконичными.

— Трудолюбив. Если уж взялся за дело — ночь ли, снег ли, дождь ли, — будет работать и ни разу ни на что не пожалуется.

— Человек с каким-то обостренным чувством личной ответственности. На его счету больше тридцати раскрытых особо опасных преступлений.

— Редкостный мастер правильно анализировать и делать выводы на месте.

— И честен. Беспредельно честен!..

Во Фрунзенском райкоме партии Владивостока, где Шевченко знают, пожалуй, не меньше, чем товарищи по аппарату управления, к этой его характеристике добавили еще одну черту: скромность.

— Вот вы погодите, погодите, — смеясь предупреждали меня. — Начнете с ним разговаривать, он о ком угодно расскажет и с удовольствием будет говорить. А от разговора о себе самом уйдет!..

Знакомые друзья журналисты советовали мне поподробнее расспросить Шевченко о его воспитанниках из уголовного мира, которые стали честными людьми и до сих пор буквально влюблены в Николая Васильевича.

А Олег Алексеевич Яковлев, начальник краевого управления охраны общественного порядка, оказался скупее, но и точнее всех в своих определениях:

— Вы знаете, каким орденом наградили его недавно? Трудового Красного Знамени. Трудового! — вдумайтесь в это...

Вот так мало-помалу сложился портрет Шевченко. Кстати сказать, ни один из штрихов этого портрета не оказался неподтвержденным.

А теперь я вас спрашиваю: когда жизнь сводит вас с таким вот человеком, разве не жалко заслонять его рассказом о том, как собака бежала по следу, а преступник пытался уйти от погони? Тем более, что для Шевченко все это именно работа — такая же, как для моряка хождение по морям; и каждый раз потом, когда я начинал переводить наш разговор в «остро детективный» план, он удивленно поднимал на меня взгляд — а взгляд у него умный, чуть насмешливый — и вежливо, почти неуловимо усмехался.

Вот тогда-то я и сказал себе со всей решительностью: стоп, никаких детективов! И по-видимому, он это мгновенно уловил по характеру моих последующих вопросов, потому что стал вдруг разговаривать откровенней.

И все-таки, каюсь, я в конце не удержался:

— Ну, а с трупом-то, с трупом.... Что там было, если не секрет?

Он усмехнулся:

— Да нет, какой же тут секрет? Остался я там, в Тавричанке, проводить розыск. Труп вскоре нашли, он был зарыт в торфе. Правда, для этого пришлось мобилизовать учащихся, рабочих. Горняки, да и вообще все население охотно откликаются на любые наши просьбы...

А тут как раз стало известно: в одной семье несчастье. Дочь Людмила поехала во Владивосток и не возвратилась. Старики родители с ума сходят от отчаяния.

Вызвал я их, показываю найденное тело: узнаете? Ну, что с ними было — лучше не вспоминать!.. Ведь взрослая дочь, красавица, представляете?

Им горе, а нам забота: где искать убийцу? Опросили множество людей, проследили путь девушки из Владивостока, с той минуты, когда она приехала на станцию Надеждинскую и пошла по линии железной дороги по направлению к поселку... Ну, опять опросы. Разыскал тех, кто в это время тоже проходил по линии. Установил, что они видели обходчика Ожировского. По времени он должен был встретиться с Людмилой — другого-то пути ни у него, ни у нее не было. А он отпирается! Ничего, говорит, не знаю, никакой девушки не встречал.

— И как же вы все-таки изобличили его?

Шевченко пожимает плечами:

— Кровь на ватнике была. Правда, он утверждал, что порезался. Но у него другая группа крови.

— Сознался?

Шевченко снова пожимает плечами: а что ж ему еще оставалось делать?

— Не сразу, конечно, — добавляет он. И, помедлив, произносит с отвращением: — Зверь...

Я подметил, что всех своих «подопечных» он вообще делит на две группы: на людей и на зверей. Об одном говорит: этот — человек. Наломал дров, наделал черт знает чего, но еще может исправиться, еще не конченный. О другом, вот вроде Ожировского, — нет, это уже все. Крест. Такого ничто не исправит.

Не знаю, насколько научно обоснована такая его классификация, скорее тут зрелый опыт. Но бывает, когда с опытом нужно считаться ничуть не меньше, чем с самыми серьезными теоретическими обоснованиями. Он вдруг говорит:

— В нашем деле бывают такие неожиданности, что ваш брат литератор и нарочно не придумает.

— Например? — с интересом спрашиваю я.

— Да вот, например, история с этим Хасаншиным. Все можно понять: замерз человек, уже нет сил терпеть. Но зачем же пост покидать, правда?

Я неуверенно поддакиваю. А он улыбается:

— А знаете ли вы, что только этот проступок — а это в нашей службе действительно проступок! — только он и спас жизнь Хасаншину!.. Ведь как было? Этот Ожировский, когда затащил девушку на кладбище, надругался над нею и убил, он решил, что сразу закопает труп в торфе. Но не успел. Спугнули. А потом появился Хасаншин. А Ожировский за могилами прячется. Ему-то тоже холодно. Вот он и решает (это он сам мне потом рассказывал): если еще десять минут этот милиционер не уйдет, я его тоже убью и обоих сразу закопаю.

— И убил бы?!

— А что ему терять? Я же вам говорю: зверь. Он отлично знал: одна ли смерть на его совести, две ли, попадется — все равно расстрел...

И вот только тут и, наверное, потому, что рассказывает обо всем этом сам Николай Васильевич, — только тут я начинаю по-настоящему понимать, какое же огромное и гуманное дело сделал этот человек, избавив ни в чем не повинных людей от опасности, заключенной в самом существовании Ожировского.

А в изложении Шевченко это выглядит до того простым: приехал, расследовал, нашел преступника, передал его правосудию, — что слушаешь и ловишь себя на мысли: «А ведь и впрямь ничего особенного! Ровным счетом ничего. Я не следователь и то, наверное, справился бы!»

А он, будто читая мои мысли, внезапно говорит:

— Коробейников наш был мудрым человеком! Я всю жизнь буду благодарен обстоятельствам, которые свели меня с ним именно в самом начале работы. Ведь поначалу у новичка, знаете как: все на крайних полюсах. «Либо — либо», ничего промежуточного. Либо преступление кажется тебе до того запутанным, что не только тебе, а и вообще никому в нем не разобраться. Либо думаешь: просто, как дважды два, и чего это я беспокоился, ночей не спал?.. Так вот он нам, салажатам, любил повторять: «Всякое дело становится простым только тогда, когда ты его довел до конца. Но и нет ни одного дела, которое до конца довести невозможно. Если что-то не получается, ищи причину прежде всего в себе...»

Я уже в который раз слышу от Шевченко фамилию Коробейникова, и, естественно, меня это заинтересовывает.

— Рассказать? — задумчиво переспрашивает Николай Васильевич. — Что ж, слушайте...

Страничка третья

Счастлив, по-настоящему счастлив учитель, чье имя не забыто учениками, даже когда у них побелели виски. Вдвойне счастлив тот, кто видит, что его наука служит делу.

Судя по фотографии, Иван Зиновьевич Коробейников — человек жестковатый и суровый. Что ж, это можно понять: нелегкое дело поручила ему партия, когда перевела из Сибири на Южный Сахалин. Вскоре после освобождения городов южной части далекого острова сюда стали съезжаться рабочие, навербованные в центральных районах Советского Союза.

Ехали на рыбные и целлюлозно-бумажные комбинаты. В леспромхозы. В колхозы. На строительство. Ехали лучшие из лучших — те, кого посылали рабочие коллективы Поволжья и Урала, Подмосковья и Сибири. Семьями. Бригадами. Со своей техникой и своим ритмом работы и жизни.

Но немало было и случайных людей, рассчитывавших в этой пестрой суете первых послевоенных дней здесь, в немыслимом далеке, либо от чего-то скрыться, либо что-то скрыть. Либо, в лучшем случае, «замолотить» деньгу: на Сахалине, говорят, рубли не считанные...

Вот в какой обстановке пришлось работать Коробейникову и его подчиненным.

Однажды перед демобилизацией солдат и матросов работники Сахалинского уголовного розыска появились на кораблях и в воинских подразделениях. Они не сулили легкой жизни, не обещали одной только романтики. Они даже честно сознавались: получаем не слишком много, любой квалифицированный слесарь или токарь получает раза в два больше. Единственное, что они твердо обещали, — беспокойную жизнь. Уж это с гарантией!

Солдаты — вчерашние саперы, разведчики, минометчики, матросы, люди самых рискованных боевых специальностей — поняли, о чем им говорят. Понял это и командир комсомольско-молодежного минометного расчета старший сержант Николай Шевченко.

В отделе кадров ему сказали: давай, сержант, твои документы, а все полагающиеся академии пройдешь у Коробейникова. Не ты первый, не ты последний — он учитель опытный!..

«Академии» Коробейникова оказались несложными.

— Вот так, — сказал он. — С годик посидишь секретарем отдела, благо, парень грамотный. Приглядывайся, дыши нашим воздухом. Дураком не будешь — сам догадаешься, что тебе надо.

Шевченко догадался. В сорок восьмом году он стал заочником Иркутской школы начальствующего состава милиции. А незадолго до этого Коробейников перевел его помощником оперативного уполномоченного. Стали Николаю Шевченко поручать несложные расследования, потом брать его на более ответственные операции.

— Ты только ни на нож, ни на пулю попусту не лезь, — поучал Коробейников. — Лихость — это скорее от глупости, чем от геройства. А в нашем деле нужна собранность. Расчет. Мгновенная ориентация...

Счастлив учитель, чье имя с благодарностью вспоминают ученики: значит, он прожил на свете не зря.

— Мне вообще везло на хороших люден, — вспоминает Шевченко. — Позднее, когда я перевелся во Владивосток, в Ленинское отделение милиции, такими же наставниками стали для меня Иван Федорович Школа и Огнянников.

Я слушаю неторопливый, уважительный рассказ Николая Васильевича о его учителях и наставниках и думаю о том, что, должно быть, тем и сильны наши учреждения милиции, что здесь сумели сохранить дух добрых традиций, законы фронтового товарищества, когда сильный помогает слабому, опытный спешит поделиться знаниями с новичком. Это — суровое товарищество. Оно не прощает ни измен, ни ошибок; но, наверное, в этом и его сила, потому что по-другому нельзя в деле, требующем ежедневного, ежечасного риска. Всегда. Всю жизнь.

— У меня жена, Аня, — вдруг засмеялся Николай Васильевич, — первые года полтора не могла понять: как это можно так жить на свете? В гости идешь — докладываешь дежурному: я там-то. В кино в кои веки соберешься и то предупреждаешь билетера: будут спрашивать — я в таком-то ряду, на таком-то месте. Да ты что, не человек, что ли? Не имеешь права на отдых, как все? Не имею, говорю, Аннушка, не имею, друг мой сердечный. В этом весь смысл нашей работы: чтобы другие отдыхали.

Он вздыхает:

— Все было... И слезы, и упреки. А потом ничего. То ли поняла, то ли просто привыкла. Да ведь и то сказать: у нас все семьи так живут, с кем ни поговорите. Полковник Ничик Никита Павлович — в пятьдесят седьмом, когда я перешел в краевое управление, он был первым моим начальником, мудрейший человек и криминалист каких мало, — так тот, бывало, шутил: «Наша специальность на холостяков рассчитана. Ни одна женщина такой семейной жизни не выдержит...»

По рассказам других я уже много знаю об этом человеке: как он сколачивал семью, как ютился в такой комнатенке, что сейчас и вспоминать не хочется. А лучшего-то и требовать не приходилось. Тогда, после войны, в первую очередь надо было подымать из развалин города, разрушенные фашистами, и до строительства Владивостока не сразу очередь дошла. Сейчас — иной разговор. Вон как город растет, во все стороны раздался, красавец! И у Шевченко сейчас все иначе: получил квартиру, жена работает и довольна этим; сын Валерий, поработав на Дальзаводе, честь честью пошел в армию. Тихо, дружно, хорошо! Но чего все это стоило! А что же вы думаете, счастье — оно легко достается? Кто-кто, а уж он-то, каждый день имеющий дело с теми, кто стремится к легкому счастью, — он-то знает, какое оно, настоящее человеческое счастье...

Я на мгновение мысленно представляю себе, как он ведет допрос. С глазу на глаз с тем, кто посягнул на чью-то, может быть, такую же трудную радость. Посягнул, чтобы промотать, пропить, просадить в карты, пустить с ветром и по ветру то, что другому доставалось ценою нелегких усилий. И как при этом темнеют внимательные глаза Шевченко. И каким четким делается каждое его слово.

Страничка четвертая

Я у него спрашиваю: а бывают ли хотя бы сравнительно легкие дела? Спрашиваю потому, что накануне прочел в его наградных документах: «...за раскрытие особо сложных преступлений...» Он на минуту задумывается, потом говорит:

— Да ведь как судить: простое, сложное? Я же говорю, оно всякое становится простым, когда в нем разберешься...

Он рассказал о нескольких из последних дел, которые ему довелось распутывать. Признаться, я был даже несколько разочарован: до чего все оказывается простым и логически обоснованным. Ничего таинственного!

— Таинственного? — переспрашивает Шевченко. И смеется. Заразительно смеется. У него хороший, располагающий смех. — Чего-чего, а таинственного я могу вам три нормы выдать. Этого добра в нашей работе навалом. Да вот, далеко за примером не ходить...

И он рассказывает мне подробности лесозаводской истории, о которой я некогда уже слыхал, но в общих чертах. Она в свое время нашумела у нас в Приморье.

Вот какая это история.

...Лесозаводск — город на берегу стремительной Уссури. Одноэтажный, деревянный, разбросанный, он с первых дней своего существования отгородился от жизни заборами, закрылся ставнями, у каждых ворот выстроил штабеля аккуратно нарубленных поленьев, — тихий, далекий город. Правда, последние годы шумная разноголосица жизни вторглась и сюда: стали появляться новые предприятия, разросся Уссурийский деревообрабатывающий комбинат, возникли новые улицы, открыты новые школы, больницы.

И только в одном город поныне остался неизменным: в тихом, спокойном образе жизни. Здесь не любят чрезвычайных происшествий. Ни шумных драк, ни скандальных гулянок, ни тем более грабежей в Лесозаводске не знают.

И вот некоторое время назад город был взбудоражен целой серией бандитских налетов на магазины. Грабители казались неуязвимыми. Они появлялись обычно в конце рабочего дня, перед самым закрытием магазина. Запирали двери, один загонял в угол продавщиц и держал их там, угрожая оружием, второй в это время забирал выручку. Ничего из товаров они не трогали, брали только деньги, да и то крупную купюру. Оба орудовали в масках, в перчатках — никаких следов, никаких особых примет.

Была поднята на ноги вся окрестная милиция, на помощь ей пришли общественники-рабочие. Они патрулировали по улицам, дежурили у магазинов — никакого результата. Пройдет две-три недели, уляжется шум — смотришь, новый налет, да какой! Нахальнее прежних.

В Лесозаводск выехал сотрудник краевого управления. Однако, сколько он ни бился, ничего выяснить не смог и, возвратясь во Владивосток, вынужден был доложить: дело таинственное, ничего не получается.

На коллегии ему вежливо, но недвусмысленно дали понять, что для профессионального чекиста, разведчика ссылаться на таинственность — это уж самое последнее. И командировали в Лесозаводск Шевченко.

Забыв о том, что детективные истории меня интересовать не будут, я чувствую, что мне не терпится узнать: а как же ему-то, Шевченко, удалось развязать этот узелок? Он улыбается:

— А против любых узелков есть одно нехитрое средство: спокойное аналитическое мышление. Я рассуждал примерно так: чего не учел мой предшественник, какими средствами он не воспользовался? Он убедил себя, что примет грабителей действительно никто не знает.

И вот я проделываю заново работу, которую он уже сделал: встречаюсь и беседую с каждым, кто хоть что-нибудь может мне рассказать об этих «таинственных» бандитах. А люди уже напуганы, рассказывают неохотно, предпочитают отмалчиваться: дескать, ты поговоришь с нами да уедешь, а нам-то здесь жить...

Наконец из великого множества опросов выясняются две приметы: один из грабителей рыжий, и на рукаве у него заплата. Немного. Но лучше, чем ничего. По этой-то заплате да еще по характеру преступлений (такого в Лесозаводске отродясь не было) можно предположить, что действуют приезжие или хотя бы один из двоих приезжий, — я добрался до некоего Сидоренко. Работал он в пожарной команде, недавно приехал из Читы. Там был судим за грабежи, во многом сходные с лесозаводскими. Имеет в общей сложности сто лет судимости (четыре раза по двадцать пять), но каждый раз счастливо подпадал под амнистии. Сейчас, говорят, завязал, ведет тихую жизнь. Во всяком случае, ни жена, ни соседи, ни жена брата (а жили они вместе, два брата, оба женатые) ничего худого сказать о нем не могут.

Я не торопился встречаться с ним — до тех пор, пока не составлю о нем возможно более полное представление. Но вот наконец пришел и его черед. Входит. Я гляжу и глазам своим не верю: рыжий! В ватнике, и на рукаве заплата...

Если даже одежду не счел нужным переменить, значит, спокоен. Думает, что мне ничего не известно.

Спрашиваю: где был в воскресенье 17 апреля? (А это был примечательный день: пасха. В этот день произошло последнее ограбление.)

— На охоте, — говорит. И смотрит на меня спокойно, невозмутимо.

— С кем ходил?

— С братом.

— Куда ходили?

Называет место. Спрашиваю: маршрут, по которому шли, можешь нарисовать?

— Ясное дело, могу, — отвечает. И все так же спокойно берет карандаш. Он рисует, а я думаю: неужели вся моя версия несостоятельна? Нет, что-то слишком спокоен этот Сидоренко!

А тот закончил рисовать, протягивает листок и с этакой хитрецой поглядывает на меня. Дескать, съел? Еще какие-нибудь вопросы будут?

— Я понимаю, гражданин начальник, — говорит, — ваше дело такое: держать меня под надзором. Веры-то мне быть не может...

— И на том спасибо, что понимаешь, — отвечаю. — Посиди, коли так, поскучай. Сейчас вернусь.

И ухожу в соседнюю комнату. А там допрашивают второго Сидоренко, брата.

— Где был в день пасхи?

— На охоте.

— С кем ходил?

— С братом.

— Маршрут, каким шли, можешь нарисовать?

— Пожалуйста.

Он рисует, а я гляжу из-за его плеча. И будто гора с плеч. Вот вам и вся таинственность! Маршрут-то к месту охоты он нарисовал другой! Выходит, обо всем они условились заранее, кроме этой мелочи.

Потом, когда мы их приперли к стенке этими схемками, они уже не отказывались. Сознались во всех девяти ограблениях. Мало того, сами, по доброй воле, рассказали, что выработали план «механизации» своего промысла: купят моторную лодку и по Уссури, от селения к селению, в глубь тайги. Быстрота и неуловимость!

Держали они себя скромно. Идут на преступление — возьмут сверточки с бельем, будто в баню собрались. Ограбят магазин, деньги спрячут и впрямь отправляются в баню.

Попарятся, помоются, на обратном пути поллитровочку купят, — сидят дома, женам на радость, выпивают помаленьку, неторопливый разговор о жизни ведут. Кому в голову придет, что это два оголтелых бандита?..

— Вот так, — заключает Николай Васильевич. — Пожалуйста, хоть сейчас готов поверить и в таинственность, и во всякую чертовщину, да, к сожалению, опыт не позволяет...

И в эту минуту мне приходит в голову дикая мысль. А что, если представить себе на мгновение, что преступники, участвовавшие во всех тридцати тяжких преступлениях, раскрытых майором Шевченко (он уже давно майор), все живы-здоровы, гуляют на свободе, где-то рядом с нами, в нашем городе? В переулке, но в котором? За стеной, но за какой? Мы снаряжаем детишек в школу и выбираем в магазине обновки, а они рядом. Мы прощаемся с любимыми и спешим на работу, а они рядом. Мы строим какие-то свои планы, о чем-то мечтаем, а они рядом, рядом, рядом...

Страшен был бы такой город!

Не сочтите за парадокс, но в чем-то солдату даже легче, чем работнику милиции. Это не моя мысль, это мысль полковника Ященко, Александра Анисимовича Ященко, нынешнего начальника отдела уголовного розыска. Бывший фронтовик, командир батареи, человек спокойного расчета и завидной собранности, уж он-то знает, что такое опасность. И для него, так же как для Шевченко, для Егорова, для десятков других, война за эти двадцать с лишним послевоенных лет не прекращалась ни на один день.

Во Владивостоке почти все они живут в одном доме, на улице Менжинского. Это большой, шумный и, по правде сказать, не очень уютный дом. Сейчас на окраинах строят лучше. Впрочем, им, солдатам невидимого фронта, в те короткие часы, когда удается приехать отдохнуть, он кажется почти раем — дом, полный гомона телевизоров, детского смеха, теплых домашних запахов. Он кажется им таким еще и потому, что ни один из них не знает, в какую минуту на лестнице рассыплется торопливый стук каблуков посыльного:

— Срочный вызов!..

Это значит, война продолжается.

Страничка пятая

Эти записки были закончены лишь наполовину, когда у меня возникла необходимость еще раз встретиться с майором Шевченко.

Так вот, при встрече с Шевченко я не удержался от вопроса, о котором, сказать по правде, жалею до сих пор — таким вежливым, отчужденно холодным вдруг сделался взгляд майора. А спросил я у него вот о чем: действительно ли он верит в возможность исправить вчерашнего преступника?

— Если бы речь шла только о наказании, а не об исправлении, — сухо произнес он, — я бы, наверное, первым ушел из милиции. Ведь тогда потеряла бы смысл наша работа: одни совершают преступления, другие их ловят, — и так, что же, до бесконечности? Поймал — посадил — выпустил — поймал. Замкнутая цепь!..

И тут впервые я увидел, как он может измениться до неузнаваемости. Изменилось все: голос, взгляд.

— Вот тут у нас во Владивостоке, на Дальзаводе, есть один паренек. Я вас при случае с ним познакомлю, только не делайте этого, пожалуйста, сами, без меня. У него такие семейные обстоятельства, что вы своими расспросами можете ему навредить... Женился недавно!..

Он задумался, умолк, потом продолжал — негромко, глядя куда-то в пространство:

— Я с ним познакомился на следствии. Между прочим, сам брал всю эту группу. Там сплошь подростки были, и только Кирза, главарь, — тот, по-моему, уже безнадежный. Рецидивист.

И вот представьте себе: сидит передо мной парень с чистыми, почти младенческими глазами. Веснушки по всему лицу. Что-то очень крестьянское, домашнее во всем облике... Я потом узнал, что и кличка у него была Пахарь. Ну, какой из тебя, думаю, жулик? За версту ж видно — не для этих дел рожден. А он — нет, я, мол, не хуже других. Не только свою, но и чужую вину на себя берет.

Осудили их, дали различные сроки, а я нет-нет да и вспомню этого веснушчатого Пахаря: как-то он там?..

Лет пять прошло. Однажды был в командировке в Уссурийске. Слышу, кто-то меня окликает. Оборачиваюсь: Пахарь! «Вышел?» — «Вышел, дядя Коля. Вернулся к отцу, в деревню, а он мне: видеть тебя не желаю, бандюга! Катись, откуда пришел... Мать, правда, кое-как успокоила его, но я все равно решил: раз так — не буду с ними жить!..»

И вдруг просит: «Дядя Коля, помогите куда-нибудь устроиться. Не пожалеете!» «Ну что ж, — говорю. — У меня тут еще дела кое-какие, в Уссурийске. Дня на три. А ты через три дня приезжай во Владивосток, прямо ко мне, в управление. Что-нибудь придумаем».

Простился я с ним, а у самого веры нет, что приедет. Кто ж его знает, какой школой стала ему колония?

Через три дня возвращаюсь в управление — сидит в коридорчике. Ждет. Верите, дрогнуло во мне что-то! Спрашиваю как можно равнодушнее: «Приехал?» — «Приехал, дядя Коля». — «А что ж ты делать умеешь?» — «Да ничего... — И тут же с испугом добавляет: — Вы не думайте, я научусь. Я смышленый!..» «Ну ладно, — говорю, — смышленый. Заходи в кабинет, будем по телефонам звонить».

Устроил я его на завод. Потом приехал к секретарю комсомольской организации и ему, одному-единственному, все рассказал: и что за парень этот Пахарь, и какое у него прошлое. «Не дайте, — говорю, — ему снова сбиться с пути». А секретарь — парнишечка серьезный, положительный. «Не беспокойтесь, — говорит, — товарищ Шевченко, все сделаем по-комсомольски!»

И верно. Получил мой Пахарь комнату, приобрел кое-какую мебелишку, приоделся, даже мотоцикл «Планета» купил. А однажды приводит ко мне домой девушку: вот, говорит, познакомьтесь, Николай Васильевич, моя невеста. А сам глазами умоляет: ничего ей не рассказывайте, потом сам расскажу!..

Тогда, пять лет назад, в пору нашего знакомства, с преступным миром его свела водка. Он учился в ремесленном; и вот как получка, это же непременный «шик» — выпить с товарищами! А там и получки стало не хватать. А там, как водится в подобных случаях, нашелся «добрый дядя», который популярно объяснил, что от работы лошади дохнут, и что конь на четырех ногах, а спотыкается, и что деньги можно всегда иметь, было бы желание.

А там... Известно, что бывает «а там...»

И вот теперь — не хочу врать — он и выпьет с товарищами. На праздники. В домашней обстановке. И песню споет. И спляшет, — он, между прочим, лихо пляшет! Но человеческого достоинства при этом не роняет.

А вы говорите, верю ли я в возможность исправить вчерашнего преступника! Нельзя так, огульно. Преступник преступнику рознь.

И вдруг взрывается:

— Я одного людям не могу простить: слюнтяйского сердоболия! Знали бы вы, сколько и нам, и им самим, этим «сердобольным», — и им, заметьте, в первую голову! — навредила практика почти огульной выдачи преступников на поруки! Иного, бывало, выпускают на волю, а ты глядишь на него и думаешь: он же через неделю снова к нам попадет. Но что он успеет натворить за эту неделю?.. А помешать нельзя: воля общественности...

Я слушал его и думал: так вот оно в чем нравственное удовлетворение этого человека, поставленного судьбой на такую сторону жизни, где тени больше, чем света, и все-таки верящего, беспредельно верящего, что доброе и чистое в человеке в конце концов все равно побеждает.

Вот он был солдатом. Высаживался с десантом на пылающий берег Южного Сахалина. Сотни ночей не спал во время тревожных боевых дежурств, а потом еще сотни и еще тысячи — в поисках единственной истины: где же в человеке путь к человеческому?

А ради чего? Славы? И по роду службы, и по характеру он предпочитает оставаться незамеченным. Денег? Ну, какие там особенные деньги у работника милиции? Тогда ради чего же все-таки? Ведь в отделе кадров управления мне дали официальную справку: если бы майор Шевченко пожелал, он уже давно мог бы уйти на пенсию.

А он не желает. И еще не скоро, надо думать, пожелает.

И тогда-то само собою пришло окончание этих разрозненных записок. Оно — в словах Виссариона Белинского, приведенных вначале: да, во всяком человеке два рода недостатков. Природные и, как он выразился, налепные. Нападать на первые бесполезно, и бесчеловечно, и грешно; нападать на наросты — и можно, и должно, потому что от них можно и должно освободиться.

Вот эта-то, вторая, часть дела и есть жизненное призвание Николая Васильевича Шевченко.

...А вам не приходило в голову, что когда-нибудь таким людям будут ставить памятники? Рядом с памятником Воину, защищающему жизнь.