Всегда начеку

1

Гибель Никифора Павленкова дважды взбудоражила Пыльтсамаа, небольшой городок на юге Эстонии. Никифор работал на плодоовощном комбинате, единственном здесь крупном предприятии, с которым так или иначе была связана чуть ли не любая семья, и потому многие знали его. Как-то не верилось, что этот здоровый, недавно женившийся парень теперь уже не прошагает больше по тихим улочкам и не будут говорить ему вслед: «Ишь, к молодой торопится». В маленьких, в один-два этажа, домиках, что притаились за покрытыми сейчас снежным кружевом деревьями, только и говорили о том, что ночью Павленков скатился с кровати, к нему подбежали, а он мертвый. Ходил слух, будто вечером кто-то вроде бы ударил его на улице. Этому, правда, не очень-то верили: Никифор — человек тихий, драки не затеет, да и трезвый он был. А если даже и ударили, так ведь пришел он домой не поздно, а умер ночью, какая тут связь? Скорее что-нибудь сердечное. Бывает так: болен человек и сам этого не знает.

Дикой и бессмысленной назвали гибель Павленкова те, кто в эти часы уже, пожалуй, догадывались о непосредственной причине смерти. Подполковник милиции Ханс Хаависте, глядя куда-то мимо своего собеседника, именно так и сказал:

— Как все это дико, бессмысленно.

Он сидел за столом начальника Пыльтсамааского отделения милиции, положив руки на пачку листков с показаниями Александра Кууска, брата жены Никифора, и с нетерпением поглядывал на дверь кабинета.

— Сейчас придет, — заметил начальник отделения Алексей Ляттимяги. Они с Хаависте так давно знали друг друга, что могли отвечать не на слова, а на мысли.

— Да сядь ты, — бросил ему Хаависте, — все еще надеешься.

— Нет, но... ведь и в самом деле, до ужаса нелепо...

Ожидали они капитана милиции Эриха Риммеля, старшего оперуполномоченного, ушедшего в больницу, чтобы узнать результаты вскрытия. Александр Кууск показал, что он в шесть часов вечера вышел с Никифором из магазина. Вместе они дошли до почты, потом Кууск отправился своей дорогой. Примерно через полсотни шагов он случайно обернулся и увидел, что Никифор Павленков падает, а двое каких-то мужчин убегают. Он быстро вернулся, помог Никифору подняться и довел его до дома. По дороге Никифор сказал, что его ударили, а кто, он не сказал. Только заметил: «Поспорили об образовании». Дома его уложили в кровать, и он скоро заснул. На правой стороне подбородка Павленкова Ляттимяги и Риммель сами видели большой расплывшийся кровоподтек, видимо удар был сильным.

Смотреть труп Хаависте не пошел. Описанию Ляттимяги и Риммеля можно было безоговорочно верить. Когда-то Хаависте был оперуполномоченным в Пыльтсамааском отделении. Потом стал начальником, а на его место пришел Ляттимяги. Еще через несколько лет Пыльтсамааское отделение вошло в Йыгеваский райотдел, и Хаависте получил назначение туда. Ляттимяги занял его место, на должность оперуполномоченного прислали Риммеля. У всех троих была одна школа, одна манера работать. Ляттимяги и Риммель считали, что это школа Хаависте. Сам же он говорил, что никакой школы нет, а есть просто добросовестность.

Ничего удивительного не было в том, что Ляттимяги, как и Хаависте, как, наверняка, и Риммелю, хотелось, чтобы не было никакой связи между ударом, который нанесли Павленкову, и его смертью.

Хаависте перелистал протокол показаний Кууска. Нашел нужное место и прочел вслух:

— «Если бы была ссора, я бы наверняка услышал. Врагов, по-моему, у Павленкова не было, ни с кем он не ругался». Значит, вот так, здорово живешь, подошел кто-то, ударил — и нет человека. Трезвый так не поступит.

— Кровоподтек справа, выходит, ударил левша, — сказал Ляттимяги, опускаясь в кресло, в котором обычно сидели посетители, приходившие к нему.

Хаависте усмехнулся: «Не сомневается». И еще привычно отметил: «Думает, как искать». Давно уже в районе не было серьезных преступлений. Наверное, потому, что ни одно преступление — большое или маленькое — не оставалось не раскрытым. Хаависте невольно тронул китель на груди, там, где в парадных случаях висели ордена, и покраснел. Еще и полугода не прошло, как он получил второй орден Красного Знамени, и как раз за то, что район — самый спокойный в республике. И вот, пожалуйста, убийство! Дикое, непонятное убийство!.. Черт побери, и из этого Рейна Угасте того и гляди преступник получится. Перед глазами встало опухшее, с расплывшимися чертами лицо пожилого человека, взгляд исподлобья, и в ушах прозвучало: «На свои пью».

Скрипнула дверь, вошел Эрих Риммель:

— Сотрясение мозга и перелом основания черепа.

— Что будете делать?

Ляттимяги повторил:

— Левша, может быть, боксер.

— Маловато.

— Почему его ударили? — задумчиво произнес Рим-мель. — Сам он был трезвый.

Хаависте пододвинул листок бумаги Ляттимяги. Тот записал:

Потом поднял глаза:

— Не говорил ли он с кем-нибудь в магазине? Кууск мог не заметить.

Хаависте молча кивнул головой. На листке появилась еще одна строка:

— Пиши: «3. Сообщение в газету с просьбой к возможным очевидцам дать показания».

— Разговоры пойдут. — Карандаш замер в руках Ляттимяги.

— Пиши, пиши. Думаешь, сейчас их нет? Домой придешь и то вопросами засыплют. — Хаависте встал, надел шинель и попрощался. — Вечерком позвоните.

2

Странное дело. Но по дороге в Йыгева он думал не о поисках убийцы, а о том, что Хилью, жену Никифора Павленкова, теперь будут называть «молодая вдова», что, наверное, они весело встретили Новый год, что еще вчера говорили слова, понятные только им двоим. А сегодня она — вдова. Ему не только ни разу не пришла в голову мысль об убийце, но он не ощущал даже намека на азарт, который обычно охватывал его, когда начинался поиск преступника. «Старею или так уж уверен в ребятах?» — подумал Хаависте. Искать ответа на этот вопрос было бесполезно, как бесполезен был бы ответ, найди он его. Ничего бы этот ответ не изменил. Хаависте задремал, и за те несколько минут, что оставалось ему ехать до райотдела, откуда-то из глубин памяти всплыли события, о которых он не вспоминал уже добрый десяток лет. Причем видел Хаависте эти события как-то со стороны: вместе слилось и то, что он пережил сам, и то, что ему рассказывала Ольга.

...Сознание он потерял сразу после того, как подумал: «Пожалуй, успею». И может быть, поэтому рванулся с кровати, когда пришел в себя. Ему все еще казалось, что ладонью он плотно охватывает рукоятку нагана, что указательный палец лежит на спусковом крючке. Острая боль пронзила грудь, и снова он ничего не видел, не думал и не заметил даже, что голову так и не удалось оторвать от подушки. Через несколько минут он снова открыл глаза, и снова было ощущение, что в руке оружие, — оно долго не проходило потом, это ощущение. Теперь он только удивился: перед глазами не было ни голубого неба, по которому бежали совсем прозрачные облака, не было и высоких сосен, что, казалось, упирались в эти облака. И тишина была другой. Не шумели кроны деревьев, не потрескивал валежник. И тогда он подумал: «Не успел». И еще понял, что белый потолок перед глазами — больничный. Рядом сидели Ольга и маленький Арне.

Никогда он не делился с женой служебными делами. А тут, словно оправдываясь, стал припоминать, как все случилось, как с Кюттом, Либрихом и Кыре пошли по следу. Помог им дождь — помнишь, всю ночь лило. Колея, оставленная телегой, на которой воры увезли колхозное зерно, была такой отчетливой, точно ее специально выдавливали. За Пайнесте — знаешь эту деревеньку? — следы повернули в лес. И тут на мокрой траве увидели отпечаток автомата, — видно, когда разворачивали телегу, кто-нибудь отложил оружие. Нет, не думай, мы не рванулись, очертя голову. Пошли осторожно, неслышно раздвигая кусты, маскируясь за деревьями. И к полянке, на которой стояла телега, а рядом паслась лошадь, подобрались незаметно.

На телеге спиной к нам сидел человек. Через несколько секунд из лесу вышел второй, с охапкой хвороста в руках. Вскоре появился и третий. Главное — не дать им ускользнуть и хорошо бы взять живыми. Либрих, Кютт и Кыре поняли команду без слов, он только рукой показал, куда кому идти. Выждал несколько минут, чтобы все одновременно появились на полянке, и двинулся прямо на бандитов, все так же маскируясь за деревьями.

Тот, что раскладывал костер, кажется, что-то заметил или почуял: он порывисто вскочил с корточек и рванулся к телеге. Так и есть, в руках у него автомат. Прыжок на поляну. Перед глазами ствол автомата. Выстрелил навскидку, и автомат закачался, упал. В тот же миг с головы слетела сбитая пулей фуражка.

Он пополз по-пластунски, пули визжали над головой, сбоку, где-то в стороне, но он думал не о бандитах, хотелось только одного: чтобы товарищи тоже ползли к центру поляны. Боковым зрением он увидел Либриха. Отлично. Еще немного. Успею, пожалуй, успею...

Ему только казалось, что он так подробно и связно рассказывает жене. На самом же деле слов у него не хватало, и он лишь мысленно переживал все, что случилось. Ольга улавливала отдельные слова. Уловила она и последние три слова, затем тяжелый вздох и «не успел»...

Ольга и так знала, что произошло. Знала она и характер мужа. Он всегда стремился довести до конца любое дело, которое начинал. Неважно, было оно большое или малое. Самым целительным для него было бы сейчас услышать: «Нет, ты успел».

Так она и сказала.

Он повернул голову, и взгляд его был ясным, впервые за все время, что он лежал в больнице.

— Взяли? Всех троих?

— Один убит.

И это была правда. Она никогда не рискнула бы солгать мужу, никто не мог солгать ему, когда он в упор глядел своими широко расставленными и даже сейчас блестевшими глазами.

Ольга смотрела на мужа, на его заострившийся нос, на обтянутые пожелтевшей вдруг кожей скулы узкого лица. Она гордилась мужем, его смелостью. Но почему он должен ловить бандитов, почему у него никогда в сутках не бывает и часа, в который он мог бы забыть о службе? Ведь он так много знает, умеет! Пожалуй, ни у кого в Пыльтсамаа нет такой обширной библиотеки, как у них. Чем плоха профессия учителя или инженера? Возьмись он за любое дело — будет делать хорошо, такой уж у него характер. Насколько лучше жилось бы семье!

Этот же вопрос она задала мужу и чуть позже, когда капитан милиции Ханс Хаависте пришел домой с орденом Красного Знамени, которым его наградили за мужество и отвагу.

Она не умела держать свои мысли при себе, а Ханс не умел лгать. Он тоже не знал, почему вот уже десять лет служит в милиции и даже не помышляет переменить профессию.

И в самом деле, он, пожалуй, мог бы выбрать любую дорогу в жизни. Ну, может быть, и не любую, но свет клином на милиции не сошелся. Землю их семья после войны получила, потом бы, конечно, вступили в колхоз. Учиться во всяком случае никто не помешал бы. И не вступи он в отряд, помогавший солдатам и милиционерам ловить гитлеровских прихвостней, прятавшихся в лесах, не было бы потом и школы милиции. Но, с другой стороны, как он, сильный, здоровый, восемнадцатилетний парень, мог не пойти в этот отряд, если бандиты как раз и охотились за такими новоземельцами, как его мать? А вступив в отряд, не мог же он нести службу как-нибудь! Такого в их роду не случалось. Вот и потянулось одно за другим: милицейская школа, участковый уполномоченный, оперативная работа...

Все это отлично уложилось в короткий ответ жене: «Так уж получилось» — ив два слова, добавленные после небольшой паузы: — «Надо ведь...»

Шофер резко затормозил машину. И на миг раньше, чем затуманенное дремой сознание Хаависте окончательно прояснилось, он увидел перед собой не глаза жены, механически повторившей вслед за ним: «Надо ведь», а одутловатое, искривленное в презрительной гримасе лицо, большой рот, произносивший: «На свои пью. Молод ты, чтобы меня учить. Что вы все видели в жизни?»

Хаависте тряхнул головой, выпрыгнул из машины и вошел в старенькое деревянное здание райотдела.

В комнате дежурного посторонних не было. Хаависте привычно огляделся. Спросил:

— Выпустили?

Дежурный виновато ответил:

— Не знали, скоро ли вернетесь.

Хаависте молча кивнул головой и по крутой, скрипучей лестнице пошел к себе на второй этаж. В кабинете он снял фуражку, шинель, аккуратно повесил ее на плечики и сел за свой стол. Все как всегда. Войди сейчас в кабинет любой сотрудник, он не заметил бы ничего необычного. Начальник сидел прямой, подтянутый, словно солдат, и вместе с тем чувствовал себя так же свободно, как свободно чувствует себя солдат, для которого выправка стала второй натурой. И только присмотревшись, человек, который хорошо знал Хаависте, увидел бы беспокойство в его обычно спокойных глазах.

Многолетняя привычка обязательно разбираться в своих мыслях и чувствах сработала и сейчас. Кто убил и почему? Убил? Это если собирался убить и убил. А если не хотел, или просто не думал, убьет или нет, а получилось, что убил? Все равно убийца... Кууск, видимо, дружил с Павленковым и, будь у него хоть малейшее основание заподозрить кого-нибудь, наверняка сказал бы. Что ж, без причины? Черт побери, когда убивает бандит — пусть это подло, страшно, — но он хоть знает, зачем, почему. А когда так, походя... Есть ли причина — проверить.

Ну, а если все же нет ее, причины? Значит, пьяный. Пусть смеются, это их дело. Дежурный тоже небось в душе улыбнулся. Видано ли это, чтобы начальник райотдела сам беседовал с каждым, кто попадает в вытрезвитель. «Не знали, скоро ли вернетесь», а в душе смеется. Был ли сегодня Рейн Угасте? Новый год ведь. Наверняка подобрали где-нибудь. Может, вызвать его?

Хаависте стиснул пальцы так сильно, что кончики ногтей побелели. Что-то нахлынуло на него. Чувство было знакомым. Оно напоминало азарт, который появлялся, когда он начинал искать преступников, когда больше всего на свете хотелось вскочить с места, идти, расспрашивать, строить цепочки догадок. Он поднялся с места и принялся шагать по комнате. Пойми тут, в чем дело. Воевал этот Угасте, говорят, хорошо, смело. Был человек как человек. И работать умеет — поискать другого такого сантехника в городе. А дети? Разве он не любит их? Ишь как вскинулся тогда: «Не ваше дело», а потом сразу сник. Сегодня он ходит пьяный, скандалит, ругается с женой, на детей страшно смотреть — оборванные, грязные, а что будет завтра? Завтра он подойдет к кому-нибудь, ударит, бессмысленно, дико ударит, как ударили Павленкова.

У телефона Хаависте задержался и нерешительно потянулся к трубке, потом резко поднял ее, набрал номер дежурного.

— Дайте список ночевавших в вытрезвителе.

Угасте в списке не было. Хаависте отложил список. Заглянул заместитель. День начался.

Ближе к вечеру позвонил Риммель. Особых новостей у него не было. Он опросил уже человек пятнадцать. Подтверждается, что врагов у Павленкова нет. Никто не может припомнить и какой-нибудь ссоры. На Новый год в город к родным приехало несколько курсантов из Таллинского мореходного училища. С тремя он уже разговаривал. Осталось еще двое. Есть один подозрительный парень, местный, некий Эндель Роотс. Живет неподалеку от почты, ходил в секцию бокса. Но говорит, что весь вечер был в ресторане. Это подтверждается. Да и вообще на вид он такой невзрачный...

Хаависте рассмеялся.

— Все боксеров ищете да чужих пьяниц... Ищите, только и своих не забывайте. Объявление дали?

— Газета выйдет послезавтра.

— Больше ничем, Эрих, не занимайтесь. Ищите убийцу.

— Не надо мне этого говорить.

— Ну, ну, обижаться тоже не надо.

Поздно вечером, уже в постели, Хаависте вдруг вспомнил, как в машине, когда он задремал, на него нахлынуло прошлое. Почему это, ни с того ни с сего? Он даже приподнялся, но тут кольнуло в груди, там, куда когда-то попала пуля. Это успокоило его. «Наверное, не так рукой двинул», — подумал он, засыпая.

3

Третий день после убийства начался с неприятностей. Не успел Хаависте войти в кабинет, как раздался звонок из Таллина: нашли ли преступника?

Затем последовал второй вопрос: не нужна ли помощь, не прислать ли опытного оперативника? Повесив трубку, Хаависте подумал: «Может, сказать Кальму, чтоб он сам занялся этим делом? Впрочем, и говорить не надо, дай ему только понять, что ничего не имеешь против, и через секунду он умчится в Пыльтсамаа. Нет, дорогой товарищ заместитель начальника райотдела подполковник Михаил Кальм, руководите розыском, пожалуйста, но только отсюда. А то сегодня приедет Кальм, завтра — таллинский специалист, послезавтра Хаависте пожалует... Что ж тогда остается Ляттимяги и Риммелю? Быть мальчиками на побегушках? Нет, они сами с усами, сами найдут. Головы хорошие и упрямства, доброго эстонского упрямства, им не занимать. Никуда этот убийца не денется».

Потом позвонил автоинспектор. Опять ночью авария. И еще скандал с общественным инспектором. Не выпустил неисправную машину на линию, так его уволить из гаража хотят.

И, наконец, дежурный:

— С пьяницами будете говорить?

Черт побери, как будто приятно разглядывать эти желтые опухшие лица, смотреть в бегающие глаза и дышать винным перегаром. Вот плюнет на все, скажет сейчас «нет» и поедет в Пыльтсамаа... Завтра, небось, из Таллина спросят: «А вы, товарищ Хаависте, лично принимаете участие в розыске?». Как будто что-нибудь изменится от того, что вопросы будет задавать он.

— Так будете говорить?

— Давай.

Грузно топая ногами, еще более грязный, чем всегда, с всклокоченным венчиком волос какого-то буро-седого цвета вокруг головы без стука вошел приземистый Рейн Угасте. Не говоря ни слова, он направился к креслу и, не ожидая приглашения, плюхнулся в него.

Наступило молчание. Угасте разглядывал свои рыжие, незашнурованные туфли и словно раздумывал: шнуровать их или нет. Хаависте ждал, положив сплетенные пальцы на стол. Угасте не выдержал:

— Ну?.. Мораль читать будете?

Хаависте продолжал молчать. Он просто не знал, с чего начать. Ему было до боли жаль этого опустившегося человека, Жаль было его детей, жену. Раздражение, накапливавшееся с утра, начало пропадать. Но тут ему вдруг представилось, что именно Рейн Угасте, растрепанный, безобразно ругающийся, в разорванном пальто — таким его однажды привезли в отдел, — подошел к Никифору Павленкову и ударил его в правую скулу. Хаависте даже привстал, чтобы посмотреть на руки Рейна. Тут ему бросились в глаза разлетевшиеся по полу шнурки.

— Туфли зашнуруйте, — брезгливо сказал он.

Угасте вздрогнул и, кряхтя, наклонился, блеснув красной лысиной.

Через минуту он выпрямился, иронически улыбнулся. Глаза его уже смотрели не тупо, как прежде, а осмысленно:

— Продолжим нашу беседу. В прошлый раз мы остановились на вопросе о солдатской чести. Как выяснилось, ветеранов в нашей стране уважают. Водо- и паропроводчиков тоже. Они имеют, так сказать, все права, кроме одного — пить водку, которой торгует государство. Некоторые пьют, не подозревая, что это нехорошо, чем, безусловно, позорят честь фронтовика. Надеюсь, к этой теме возвращаться не будем?

— Зачем вы паясничаете, Угасте? — сдерживая снова появившееся раздражение, ровным голосом спросил Хаависте.

Угасте ухмыльнулся:

— Паясничаю?.. Дорогой начальник, вы моложе меня всего лет на пять. Но как раз на те пять лет, о которых вы мне напоминаете. Удивительное дело, но о фронте говорят как раз те, кто его и не нюхал. Вы вот так всю жизнь сидите за столиком и мораль читаете или паршивого воришку допрашиваете. Да будет вам известно, что и на фронте пили. Да еще как пили!

— Вы правы, Угасте, на фронте я не был, а вы были. — Хаависте уже вполне овладел собой. Он вел сейчас бой и должен был победить этого опустившегося человека для его же пользы, для пользы его детей, семьи. Воюют не только пулей, снарядом. — Вы, кажется, старшина? Скажите, как бы вы посмотрели на солдата, который разговаривал бы с вами, как вы, старшина, со мной, подполковником?

То ли Хаависте удалось затронуть какую-то струнку в душе Угасте, то ли у того истощился запал, с которым он вошел в кабинет, но голова его снова опустилась. Он не ответил.

— Зачем вы пьете, Угасте? Пьяный вы ж себя не помните. Детей, жену пожалейте. Вон, в Пыльтсамаа пьяный убил человека...

Угасте вздрогнул и поднял голову.

— Убил человека... Вы семью мою не трогайте, начальник. Это мое дело. Все пьют. Это только вы не пьете, а остальные... Пишите штраф...

Он тяжело поднялся и, топая, пошел. В дверях Угасте обернулся и встретился взглядом с Хаависте.

— Так-то оно, товарищ подполковник, — грустно сказал Угасте, уже перешагнув через порог.

Хаависте встал и подошел к окну. За стеклом лениво падали снежинки. По шоссе, что отделяло дом милиции от линии железной дороги, шли, взявшись за руки, парень и девушка. Хаависте подумал: Хилья и Никифор больше так не пройдут. Неожиданно для себя он сказал вслух, будто споря с кем-то:

— Куда ни ткнись, всюду водка. Или у нас профессия такая? С пьяниц начинаем и пьяницами кончаем...

4

Прошел еще день-другой. Хаависте и Кальм вместе ездили в Пыльтсамаа. По объявлению в газете никто не приходил. Оно, видимо, и в самом деле дало только дополнительную пищу для разговоров. Вызывали пересуды и бесконечные опросы, которые вели Ляттимяги и Риммель. Все, в том числе курсанты из мореходного, кого хоть как-нибудь можно было подозревать, имели бесспорное алиби. Риммель, злой, с воспаленными от недосыпания глазами, перечитывал список людей, с которыми беседовал. Ляттимяги стоял у карты городка, что висела на стене. Возникло предположение, что убийца сразу же мог уехать из Пыльтсамаа. Ляттимяги сказал:

— Почти в каждом доме вокруг побывали, знали бы об этом.

Хаависте все же приказал проверить, кто из пыльтсамаасцев уехал 1 января, у кого были гости, 1 января покинувшие город.

— Почему убили? — задумчиво произнес он, надевая шинель.

Он уезжал, а Кальм оставался, чтобы помочь подчиненным: хотел снова просмотреть все протоколы допросов.

Хаависте приехал в райотдел в тот момент, когда из милицейской автомашины выводили Угасте. Несмотря на мороз, тот был без шапки, в расстегнутом пальто. По подбородку из уголка его большого рта тянулась струйка слюны.

— Давайте его прямо ко мне, — сказал Хаависте и быстро прошел вперед.

Против ожидания, Угасте оказался не так уж сильно пьян. Его забрали потому, что он поскандалил в пивной. Смотреть на него было противно.

— Скоро, наверное, каждый день будем встречаться с вами, Угасте, — Хаависте хотел сказать это насмешливо, а сказал грустно.

Совершенно трезвыми глазами Угасте посмотрел на него и спросил:

— А зачем вам это, собственно, надо?

Хаависте взял стул, поставил его напротив кресла, в которое посадили пьяницу, опёрся руками о спинку и раздельно произнес:

— Потому что не хочу надолго расставаться с вами. Это моя работа, Угасте.

— А я думал, ваша работа — надолго отправить меня отсюда.

— Ошиблись.

— А не все ли равно, — глаза Угасте стали пустыми. — Она уйдет, куда я с детьми денусь и как я без нее останусь?

Столько боли прозвучало в его словах, что Хаависте не нашелся сразу, что ответить. Вот оно что! И как это ему ни разу не пришло в голову поговорить с женой Угасте? Слухи о ней неважные.

В дверь постучали.

— Я занят. И скажите дежурному: ко мне — никого.

Угасте выпрямился в кресле. На лбу у него появились капельки пота и проступила глубокая складка у переносицы. Он явно силился что-то понять. Хаависте спросил:

— Давно так с женой?

— Третий год.

Третий год жена собирается уйти. Хорошая она или плохая, но теперь, когда он дошел до такого состояния, наверняка уйдет. Да, это невесело.

— С горя, выходит, пьете... И помогает?

Угасте вздрогнул:

— А я подумал, что вы — человек...

— Вы о себе подумайте. Так вам жену не удержать. Конечно, она уйдет. А вам все равно жить и детям жить.

— Ну, добавляйте: с таким отцом.

— Вас отвезут сейчас домой, Угасте. Проспитесь хорошенько — приходите. Подумаем вместе, как быть...

Оставшись один, Хаависте и не вспомнил, что кто-то стучал в дверь. Он неподвижно сидел за столом, не зная, за что взяться. Пьянство, пьянство. Кто с горя, кто с радости, кто рюмку, кто без просыпу. Конечно, не каждый пьяница — преступник, но там, где преступление, там и водка. И в Пыльтсамаа водка? Всех пьяниц перебрали и ничего не нашли. Позвонить в Таллин самому? Пусть пришлют своего человека. Он потянулся к трубке, и тут раздался звонок. Вот и хорошо, вызывать не надо, мелькнула мысль. Но оказалось, что звонит Кальм.

— Пришла женщина, — возбужденно сказал он. — Первого вечером уехала на хутор к родным. Сегодня ей попалась газета. Перед отъездом, часов в семь, заходила на переговорную и видела возле почты Энделя Роотса. Помнишь, боксера? Она его знает. Я послал за ним.

— Сейчас еду.

В кабинете Ляттимяги, когда вошел Хаависте, было тихо. Женщины он не увидел, видимо, уже ушла. Роотс сидел, расстегнув теплое драповое пальто. На столе перед ним лежала меховая шапка. Он беспрерывно шмыгал толстым, вздернутым носом.

— Говорит, что не был у почты, сидел в ресторане, — доложил Кальм.

— Так вы ж проверяли, я знаю, — глазки Роотса забегали. Ему хотелось сразу видеть и Кальма и Хаависте.

— И что же вы там делали? — спросил Хаависте, оглядываясь. Так. Риммеля нет. Пошел в ресторан.

— Как что? Лимонад пил.

— Тоже проверять?

— А как хотите. День новогодний. Все с утра не только лимонад пили.

— А вы Павленкова знали?

— В лицо знал.

— А женщину эту?

— И ее знаю.

— Что ж, она врет?

— Обозналась, наверное. Я говорил...

— А может, вы перед лимонадом так подзаправились, что и не помните?

— Все может быть. — Роотс повернулся к двери, потом тревожно посмотрел на Хаависте. Кальм отметил это про себя и пододвинул Хаависте дело об убийстве Павленкова, открытое на допросе Кууска. В это время вошел Риммель. Это был совсем другой человек, чем несколько часов назад. Куда девались усталость, злые глаза. Роотс привстал, ожидая, что он скажет. Хаависте же предостерегающе приподнял ладонь: молчи. Он пробежал глазами страничку в деле и спросил:

— Скажите, Роотс, какое у вас образование?

— Шесть классов, уже говорил.

— А что ж больше не учились?

— Пусть умные учатся, мне ни к чему.

Хаависте кивнул Риммелю, и тот доложил:

— Уточнили время. Роотс пришел в ресторан чуть после половины восьмого, — к одной официантке сын прибегал в это время, по дороге домой из кино.

— Вот и все, Роотс, — Хаависте встал. — Теперь скажите, какое образование было у Павленкова?

— Не знаю, — голос Роотса звучал растерянно.

— Так почему ж вы его ударили? — быстро задал вопрос Кальм.

Роотс не ответил. Он молчал долго, глаза его перестали бегать. Наконец он сказал:

— Сильно выпивши был, ничего не помню.

Вот так просто все и произошло. Это лопоухое, пьяное ничтожество подошло и мимоходом оборвало нить, которую называют жизнью. И ведь думает сейчас он только о том, что попался. Больше ни о чем...

5

Никого постороннего на допросе не было, и, однако, в тот же день в каждом доме знали, что Павленкова убил Роотс, так, ни за что, просто пьяный был. Взбудоражило это город чуть ли не больше, чем само убийство.

Дня через два до Хаависте дошел слух, что жена Угасте тайком уехала из Йыгева, дочка его бегает чуть ли не босиком, а сын тяжело заболел и вряд ли выживет. Сам Угасте запил. Хаависте приказал доставить его в отдел. Он уже точно знал, что делать. Угасте — лечить, захочет или не захочет, но лечить. Пожалуй, захочет. Сын в больнице. Дочку надо устроить.

Хаависте походил по комнате и остановился у окна. Сияло солнце, ослепительно блестел снег. И хоть с улицы не доносилось ни звука, Хаависте казалось, что он слышит, как хрустит снежок под ногами. Шла какая-то веселая компания. Две девушки забегали вперед и встречали остальных залпами снежков. Пытаясь разглядеть этих девушек, Хаависте резко повернулся — и в груди кольнуло. Он засмеялся. Нет, не из-за боли он вспомнил тогда, в машине, как брали бандитов. Тоскливо на душе было, потому и вспомнил. Вопрос Ольгин вспомнил.

Да, это невесело — заниматься всякой нечистью. Невесело и противно. Смотреть, как радуется молодежь жизни, куда приятнее. И все же от своих слов он не откажется. Сложилось так, как сложилось. И «надо» такое же, каким оно было раньше. Только сейчас он бы еще добавил: «Это — моя жизнь, это — мои горести и радости. Отними у меня Угасте, отними всю нашу милицейскую суету — и нет меня».