Всегда только ты

Глава 18. Рен

Плейлист: Vance Joy — Saturday Sun

Я проснулся с убеждением, что прошлый вечер был сном. Но потом я выбрался из кровати, по дороге к ванной прошёл мимо корзины с грязным бельём и застыл, заметив на коленях своих брюк следы грязных лап и травы. И всё нахлынуло обратно.

С поразительной мощью.

Я сказал ей. Я правда ей сказал. Я прислушался к ошеломляющей интуиции, к неоспоримому голосу в моей голове, твердившему, что надо сказать.

Потому что вопреки туману в моём побитому мозге тем вечером, я знал и помнил, что не просто держал Фрэнки за руку. Фрэнки тоже сжимала мою ладонь и прошептала что-то, что я не мог припомнить, но я запомнил, как это звучало. Она говорила печально. С надеждой. С нежностью.

Зная, что она поцеловала меня, и как мы говорили на пляже, и каким заботливым было её прикосновение в отеле. И ещё всё то, что она сказала той ночью, когда мы ели еду на вынос… мои братья заявили, что если это не поведение женщины, у которой есть к тебе чувства, то они вообще не знают, что это такое.

Я не мог вынести мысли, что Фрэнки может чувствовать что-то ко мне и сомневаться, чувствую ли я то же самое к ней. Преимущества обмана уже не перевешивали риски.

Так что я сказал ей, что хочу её. Что хотел её годами. Её глаза широко распахнулись. И я по глупости стоял там пять бесконечных секунд, надеясь, что может, она прыгнет в мои объятия, смеясь как сумасшедшая, и мы будем целоваться под звёздами.

Вместо этого она моргнула. И сглотнула. Медленно.

Так что я ушёл и нервно учащённо дышал всю дорогу до дома. Затем принял достаточно седативного, чтобы вырубить лошадь, и попрощался с сознанием на несколько часов.

Теперь, когда я захожу в наш тренировочный корпус, мой живот скручивает узлами. Я еле затолкал в себя протеиновый батончик на завтрак и отказался от обычного кофе со льдом, потому что моё сердце и без кофеина готово выскочить из груди. Входя в здание, я вынужден делать глубокие медленные вдохи, чтобы не вспотеть от паники.

— Доброе утро, лапочка, — Милдред улыбается поверх своих очков-полумесяцев, расположившись за столом на входе.

— Доброе утро, Милли, — я ставлю на её стол горячий стаканчик на вынос. — Как обычно.

Она хватает свой кофе, снимает крышку и делает большой смакующий глоток.

— Ах, вот это дело. Сколько я тебе должна?

— Ты всегда это спрашиваешь, и я всегда отвечаю одно и то же, — дважды хлопнув ладонью по её столу, я начинаю уходить.

Милли улыбается.

— Хороший ты, Рен.

Прежде чем я успеваю ответить, новый голос разносится по помещению.

— Зензеро.

Я резко разворачиваюсь.

Фрэнки.

Как она умудряется становиться ещё очаровательнее с каждой нашей встречей? Что в её одежде для тренировочных дней (мешковатые толстовки и облегающие лосины, длинные тёмные волосы в конском хвосте) так цепляет меня? Это потому, что когда она одета так, я представляю, что вижу её мягкую сторону, нежную женщину с опущенными стенами, которую я так редко видел за мощным фасадом, застёгнутым на все пуговки?

— Привет, — шепчу я.

Она улыбается, и это ударяет меня прямо в центр груди. Её улыбки такие редкие. Каждая кажется победой.

— Привет, — тихо отвечает она.

Сипло сглотнув, я тру шею сзади. В холле так тихо, что можно услышать слабое эхо голосов парней аж с другого конца здания.

Откашлявшись в кулак, Фрэнки подходит ко мне ближе.

— Я хотела спросить, есть ли у тебя время пообедать после тренировок в зале и на льду сегодня утром?

Моё нутро сжимается. Я всматриваюсь в её глаза, но они непроницаемые. Она хочет мягко отказать мне за обедом? Или… возможно, сказать мне то, что я хотел услышать всего-то несколько лет? «Я тоже тебя хочу».

— Конечно, — выдавливаю я наконец. — Просто назови место.

— Я не привередлива. Ты выбирай.

Нас прерывает тоскливый вздох. Мы оба поворачиваемся и смотрим на его источник.

Милли невинно моргает за своими очками.

— Не обращайте на меня внимание. Просто не каждый день увидишь молодую любовь…

— О, мы не…

— Это не…

Мы с Фрэнки говорим наперебой, затем одновременно останавливаемся и одинаково краснеем.

— Ладно, — тихо говорит Фрэнки, заправляя волосы за ухо. — Обед.

Она проходит мимо меня, оставляя меня одну с Милли, которая внезапно очень увлечена чем-то на мониторе компьютера.

— Милдред.

Она щурится в монитор, избегая моего взгляда.

— Да, дорогой. Чем я могу тебе помочь?

Я опираюсь локтями на край стола, опускаю лицо так, что ей приходится посмотреть мне в глаза. Знаю, мои радужки иногда пугают людей, особенно если я не моргаю. Это мамины глаза. Светлые и серебристые. Неожиданное сочетание с моими волосами. Немножко неестественное. Весьма запугивающее.

Милли смотрит мне в глаза и шумно сглатывает.

— Впредь не буду лезть не в своё дело.

— Превосходно, — оттолкнувшись от стола, я добавляю через плечо: — Больше никакого вмешательства, Милдред. Ни упоминаний конфиденциальных встреч Клуба, ни индикаторов «проверьте двигатель» или свечей зажигания, ни соседних номеров в отелях, иначе на следующее собрание Клуба пойдёшь пешком.

Она гогочет.

— Мы оба знаем, что ты слишком добрый, чтобы сдержать такую угрозу, но хорошая попытка, лапочка.

Она права. И временами мне хочется, чтобы я не был таким чертовски предсказуемым.

— Что возьмёшь? — Фрэнки смотрит в меню и кусает губу. — Слишком много вариантов.

Я поднимаю взгляд от телефона, где по кругу воспроизводится мем, который, как с радостью сообщил мне Энди, стал популярным: как я наелся льда и одновременно забил гол. Тот самый гол, когда 27-й поставил мне подножку. От мема за версту несёт Фрэнки. Она делает такие время от времени, и они всегда набирают популярность.

— Франческа.

— Хм? — она наконец-то поднимает взгляд. — Что? Я пытаюсь выбрать бургер, Бергман. Ха. Понял, да? Бургер. Бергман.

Я разворачиваю телефон, чтобы она увидела мем.

Ей хватает совести залиться румянцем, и кончики её ушей делаются ярко-розовыми.

— А, эта маленькая старенькая штучка.

— Ох, Фрэнки. Тут нет ничего маленького или старенького. На самом деле, всё весьма свежее и огромное. Настолько, что можно даже назвать популярным.

— Дай сюда, — бормочет она. Выхватив телефон из моей руки, Фрэнки разворачивает его к себе.

— Не может всё быть настолько плохо… — все краски отливают от её лица. — Ладно. Всё настолько плохо.

Я прикусываю губу, стараясь не выдать, что на деле меня это не беспокоит. На самом деле, мем кажется мне правда смешным. Фрэнки не просто сделала из моего падения зацикленную гифку, она также добавила маленькую гифку бейсбольного судьи, показывающего соответствующий жест, и слова «ЗАСЧИТАНО!».

Это остроумно. Я понимаю, почему всем нравится. Я выгляжу в точности как бейсболист, который скользящим падением приземлился на базу. Вот только я забил гол, чтобы выиграть серию плей-оффа. И хоккей примерно в восемьсот раз интереснее и сложнее бейсбола. Но это я уже отхожу от темы.

Фрэнки сипло сглатывает и барабанит пальцами по столу.

— Рен, прости, я никогда…

Я накрываю ладонью её дёргающиеся пальцы. Мой большой палец мягко гладит её ладонь под моей рукой, чтобы никто не видел интимность этого жеста.

— Я не против. Просто подшучивал.

Когда она смотрит на меня, её ресницы выглядят влажными.

— Я чувствую себя ужасно. Ты говорил, что в школе был огромным задротом, и я могу предположить, что это означает, что над тобой много подшучивали…

— Ну не прям уж много…

— А я тут делаю то, что заставило всех смеяться над тобой…

— Фрэнки, — я мягко сжимаю её ладонь, слегка опешив от эмоциональности её реакции. Знакомая мне Фрэнки лишь закатила бы глаза и сказала мне «смирись, рыжик». — Мне правда всё равно. У меня весьма хорошая жизнь. Если некоторые уловки в соцсетях включают смех надо мной, то моя любовь к игре и стилю жизни, который мне даёт хоккей, более чем компенсируют это.

Наконец, Фрэнки расслабляется. К её щекам возвращается нормальный цвет, плечи опускаются.

— Ладно.

— Вот и хорошо, — я отпускаю её руку. Отпив глоток воды, я улыбаюсь ей поверх стакана. — К тому же, мой гол привёл к победе в серии. Ну типа, это падение было практически героическим.

Её губы подёргиваются.

— Героическим. Ну да.

Я не сдерживаюсь и смеюсь, приподнимая ворот толстовки, чтобы прикрыть рот. Лицо Фрэнки озаряется широкой улыбкой, которую она прикрывает ладошкой.

Но недостаточно быстро. Буквально на долю секунды я замечаю ту широкую, несдержанную улыбку Фрэнки. И это стоит каждого ужасного мема со мной, который она только могла бы сотворить.

Когда наш смех стихает, я замечаю, что некоторые люди пялятся на меня — на нас — и все не слишком скрытно снимают видео или делают фото.

И это напоминает мне кое о чём.

— Франческа.

Она опускает меню.

— Сорен.

Я понижаю голос и наклоняюсь поближе к ней.

— Надеюсь, я не оскорбляю твой интеллект этим вопросом, но ты же подумала о том, что нас сфотографируют вместе, да?

— Ага, — она поднимает меню и продолжает читать.

Приходит официант, подливает воды в наши стаканы. Когда он уходит, Фрэнки следит, когда он отойдёт на приличное расстояние, затем опускает меню.

— Что нам ещё несколько фото за обедом? — говорит она, отпивая воды. — Хоть это правда, хоть нет, люди так думают. Даже Дарлин купилась.

— Что?

— Сегодня утром она написала мне, сказав, что я могу быть честна с ней, и у меня не возникнет проблем. Видимо, она думала (особенно после твоего ответа на пресс-конференции), что мы с тобой вместе, — Фрэнки хрюкает, затем делает ещё глоток воды. — Она сказала, что по фото это видно. Уморительно, да?

Её слова безжалостно ранят. Вот и ответ, быстрый и болезненно стремительный. Боже, это так расстраивает.

Фрэнки хмурится, наблюдая за мной.

— Что?

Я инстинктивно потираю грудь в районе сердца. Это никак не унимает боль.

— Рен. Поговори со мной. Помнишь, я не могу… я читаю намёки ещё хуже, чем среднестатистический человек. Но плюс по сравнению с остальными людьми заключается в том, что ты можешь спокойно сказать мне, как и что я поняла не так, — она подаётся ближе, подвигает руку в мою сторону, но останавливает её посередине стола. — Пожалуйста.

Я подвигаю руку навстречу, чтобы кончики наших пальцев соприкоснулись.

— Ты только что сказала, что идея отношений со мной уморительна.

— Я этого не говорила, — мягко отвечает она. — Я сказала, что судить по фотографии, будто мы в отношениях — это уморительно. Дарлин как никто другой должна понимать, что нельзя делать выводы по снимкам папарацци, — она приподнимает голову, её взгляд изучает моё лицо. — Ты подумал, будто я сказала, что идея отношений между нами уморительна.

Я подвигаю руку ближе к ней и переплетаю наши пальцы.

— Да.

Она сжимает мою ладонь в своей хватке, заставляя меня поднять взгляд.

— Но я сказала не это. И если ты когда-нибудь и встретишь того, кто подразумевает буквально то, что было произнесено — это я, Зензеро.

— Я понимаю. Логично, — я претерпеваю бумеранг эмоций, но пытаюсь улыбнуться и показать, что верю ей. Потому что я правда верю.

Сжав ещё раз напоследок, она убирает руку.

— Так вот. В свете этого я буду прямолинейна…

Официант снова подходит. Худший момент из всех возможных.

Я остаюсь в подвешенном состоянии, будущее моей любви отложено ради заказа обеда. Не совсем удивительно. Еда — это серьёзный вопрос для Фрэнки. Повернувшись, она говорит официанту, что хочет заказать, закрывает меню и отдаёт ему в руки. Я тоже заказываю, и мы оба провожаем официанта взглядом, когда он уходит и оставляет нас одних в уединённом уголке ресторана.

— Так на чём ты остановилась? — намекаю я. Отчаянно стараясь не казаться… ну, отчаявшимся.

— Точно. У меня есть некоторые вопросы и опасения. Во-первых, чего ты хочешь от человека, к которому у тебя чувства?

— Ну, я говорю не о ком-то абстрактном, Фрэнки. Я говорю о тебе.

Она прикусывает губу.

— Да. Это.

— Это?

— Просто… — она нетерпеливо взмахивает рукой. — Говори. Поясни.

— Ну, если ты чувствуешь то же, что и я, я бы хотел встречаться. Из-за работы мы можем оставить всё между нами, пока тебе не будет комфортно сказать остальным людям.

Она задумчиво кивает, её пальцы теребят подвески на её шее.

— Рен, ты привлекаешь меня. Ты мне небезразличен, я бесконечно уважаю тебя… — Фрэнки щурится. — Ну чего ты улыбаешься-то?

Слыша это от неё, я испытываю эйфорию. Я чувствую, насколько абсурдно широкой становится моя улыбка, так что прикрываю рот ладонью и пожимаю плечами.

— Но вот в чём загвоздка. Я уже много лет не хотела отношений.

— Много лет?

— Перестань повторять за мной. Да, лет. Я избегала отношений как чумы.

— Почему? — спрашиваю я.

Она шумно выдыхает, надув щёки, и барабанит пальцами по столу.

— Как показывает практика, у людей заканчивается терпение в отношении меня и моих обстоятельств. Я заметила, что я счастливее, что моё благополучие и самооценка на более хорошем уровне, когда я одна. Так что я вроде как отказалась от идеи, что однажды стану человеком, у которого будет домик с белым заборчиком и 2.5 ребёнка.

— Ну, ничего страшного. Я хочу жить в своём доме на пляже, который тебе нравится; хочу собаку, которая у тебя есть; и пятеро детей, которые…

— Пятеро? — Фрэнки комично выпучивает глаза. — Иисусе, Бергман. Моя плюшка болит от одной лишь мысли об этом.

— Твоя плюшка?

— Я же сказала, прекрати повторять за мной, — зажмурившись, она глубоко вдыхает и на выдохе говорит: — Я отвлеклась.

— Это моя вина, — когда она открывает глаза, я пытаюсь встретиться с ней взглядом. — Можно мне кое-что спросить?

Она кивает.

— Тебе когда-нибудь казалось, что я обращаюсь с тобой таким образом?

— Нет, — тут же отвечает она.

Моё сердце совершает ликующий кульбит.

— Но… — Фрэнки крутит свои подвески и осторожно наблюдает за мной. — Мы не состояли в отношениях.

— Но я этого хотел.

Её пальцы замирают. Щёки окрашиваются румянцем.

— Это не то же самое.

— Ты права. Тогда позволь мне пообещать тебе здесь и сейчас, что я никогда не буду воспринимать тебя как бремя или проблему, которую нужно преодолеть. Ты личность, Фрэнки, личность, к которой я питаю сумасшедшие чувства. И любые сложности, любые проблемы в твоей жизни, ну, я буду просто благодарен, что мне доведётся быть рядом с тобой, пока ты с ними справляешься.

— Пока это не надоест, — ровно говорит она. — Сначала все говорят как ты, Рен.

Я стараюсь не позволять этому причинить боль. Мне приходится напоминать себе, что её сомнение и недоверие вызваны не мной. Это спровоцировано её прошлым и пережитой болью. Для того, кто мыслит так аналитически и выискивает закономерности, как Фрэнки, прошлое — это лучший способ предсказать будущее.

— Ладно, — признаю я. — Знаю, что тебе может быть сложно поверить, что я никогда не буду воспринимать тебя так. Я знаю, что может потребоваться время, чтобы проверить это на практике. Так что если ты готова дать мне шанс, чтобы я заслужил твоё доверие в этом отношении, я буду доволен и этим. Мы можем двигаться постепенно, не спешить. Я прошу лишь о моногамии.

Она опешивает.

— Естественно, я буду верной, — протянув ладонь, она шлёпает меня по руке. — Ты за какую засранку меня держишь?

— Ну, я не знаю, чем сейчас занимаются дети.

— Дети? Рен, я старше тебя.

— Аж на год, да.

Она закатывает глаза.

— Я просто… — я вздыхаю. — Мне нужна верность. Вот и всё.

Фрэнки хватает булочку из корзинки, разрывает её и агрессивно намазывает маслом, полностью сосредоточившись на задаче и бурча себе под нос.

— Что ты там бормочешь? — спрашиваю я.

Фрэнки награждает меня испепеляющим взглядом и говорит, набив рот булкой:

— Как будто я бы захотела кого-то другого, если бы ты был моим.

Когда её слова откладываются в сознании, глубоко в моём сердце теплится чувство привязанности.

— Очень мило с твоей стороны сказать это, Франческа. И я твой.

То, как она смотрит на меня, как её страх и уязвимость душераздирающе близки к поверхности — это подобно удару в грудь. Как часто бывает с Фрэнки (я замечал это и за своей сестрой Зигги), её разум видит мир рассечённым, через откровенный анализ, которого большинство из нас избегает. Фрэнки разрезает прямиком до самого ядра уязвимости любви. И пусть многие из нас любят утешать себя иллюзией, будто любовь — это блаженство, всё далеко не так. Мы любим, заворожённые захватывающим видом, и падаем, не зная, куда приземлимся.

Нашу еду расставляют перед нами, тарелки повернуты под идеальным углом для лучшей презентации. Стаканы заново наполнены водой. И мы опять остаёмся одни.

Фрэнки смотрит на свою еду и вздыхает.

— Эй, — я мягко дотрагиваюсь до неё, накрываю её руку своей. — Что ты чувствуешь из-за всего этого?

Она смотрит мне в глаза.

— После прошлого вечера, когда ты сказал мне и ушёл… я размышляла, могу ли я это сделать, хочу ли я это сделать, — её глаза смягчаются, плечи округляются, будто она хочет свернуться калачиком. — И я могла думать лишь о том, как сильно я по тебе скучала. Мне хотелось быть с тобой. Так что поэтому я здесь. Потому что сейчас я как минимум могу с абсолютной искренностью сказать, что хочу быть с тобой, и мне кажется, что я захочу быть с тобой лишь сильнее и сильнее. Но я также должна быть честной, Рен. Это пугает.

— Как я могу сделать всё это менее пугающим?

Она мягко улыбается.

— Будь честен со мной. Будь честен с собой. Когда всё станет слишком тяжело, скажи мне.

— Не станет, Фрэнки, — я сжимаю её ладонь. — Я тебе это покажу.

— Ну, тогда на этом всё. Но пока мы не вылетим из плей-оффа или не выиграем Кубок, на работе мы ведём себя как обычно — совершенно профессионально. На протяжении сезона, что бы мы ни делали в своё личное время, ничто не изменится в том, как я обращаюсь с тобой в присутствии остальных.

— Что, если кто-то узнает, пока ты ещё работаешь на команду? Ты хочешь подождать до конца сезона?

«Пожалуйста, скажи нет. Пожаааааааааалуйста, скажи нет».

— О нет, — она машет рукой. — На работе будем вести себя профессионально, а если кто-то будет гадать, почему я провожу с тобой время вне работы, то мне всё равно уже не грозит увольнение. Я и так ухожу из команды. Никого не касается, чем мы занимаемся, чёрт возьми. Впрочем… тебя-то это устраивает?

Я улыбаюсь ей.

— Целиком и полностью.

— Хорошо, — Фрэнки улыбается про себя и принимается за еду. Она тихая, пока ест, и как раз когда я начинаю волноваться из-за молчания, из-за того, о чём она там задумалась, меня останавливает её ступня, мягко прижавшаяся к моей под столом.

Легчайший жест.

Но он ощущается невероятно значимым.