Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения. Книга 5

Роберт Блох НЕВЫРАЗИМАЯ ПОМОЛВКА

Авис знала, что она самом деле не настолько больна, как говорил доктор Клегг. Ей было просто скучно жить. Желание смерти, возможно; впрочем, это могло быть не более чем отвращением по отношению к умным молодым людям, которые упорно обращались к ней, как «O, Белая ворона»[8].

Тем не менее, сейчас ей стало лучше. Лихорадка улеглась, стала не более чем одним из белых одеял, которые покрывали ее, — чем-то, что она могла отбросить в сторону легким жестом, если бы не было так приятно снова забраться в нее, свернуться калачиком в границах теплоты.

Авис улыбнулась, поняв правду — монотонность была единственной вещью, которая ее не утомляла. В конце концов, отсутствие желания было настоящей рутиной. Это скрытое, безжизненное чувство покоя казалось богатым и плодородным в сравнении. Богатое и плодородное — созидательное — чрево.

Слова связаны. Вернемся в утробу. Темная комната, теплая кровать, лежать, согнувшись пополам, в состоянии покоя, насыщенном лихорадкой…

Это было не чрево, точно; она знала. Но это напоминало ей о днях, когда она была маленькой девочкой. Просто маленькой девочкой с большими круглыми глазами, отражающими любопытство, которое лежало за ними. Просто маленькая девочка, живущая совсем одна в огромном старом доме, как сказочная принцесса в заколдованном замке.

Конечно, здесь еще жили тетя и дядя, и это был не настоящий замок, и никто не знал, что она принцесса. Кроме Марвина Мейсона.

Марвин жил рядом, и иногда он приходил играть к ней. Они поднимались в ее комнату и смотрели в окно — маленькое круглое окно, окаймленное небесами.

Марвин знал, что она настоящая принцесса, и он знал, что ее комната была башней из слоновой кости. Окно было зачарованным порталом, и когда они стояли на стуле и смотрели в него, они могли видеть мир позади неба.

Иногда у нее появлялись сомнения, честен ли Марвин Мейсон с ней и действительно ли видит мир за окном; может быть, он просто говорил то, что она желала, потому что он зациклился на ней.

Но он слушал всегда молча, пока она рассказывала ему истории о том мире. Иногда она рассказывала ему истории, которые прочитала в книгах, а иногда она брала их из своей собственной головы. Только много позже пришли сны, и она начала рассказывать ему их.

То есть, она всегда начинала, но почему-то слова подбирала не совсем те. Она не всегда могла словами описать то, что видела в своих снах. Они были очень особенными, эти сны; они посещали ее только в те ночи, когда тетя Мэй уходила, окно было открыто, а в небесах не было луны. Она ложилась в постель, свернувшись калачиком, словно маленький шарик, и ждала, когда ветер проникнет через высокое круглое окно. Он приходил тихо, и она чувствовала прикосновение его пальцев на лбу и шее. Холодные, мягкие пальцы, касающиеся ее лица; успокаивающие пальцы, которые заставляли ее развернуться и растянуться, чтобы тени могли упасть на ее тело.

Даже потом, когда она уже спала на большой кровати, и тени стекали с небосвода через окно. Она не спала, когда приходили тени, так как она знала, что они настоящие. Они приходили с бризом, проникали через окно и ложились на нее. Возможно, это тени были прохладными, а не ветер; возможно, тени касались ее волос, пока она не погружалась в сон.

Когда она засыпала, сны всегда наступали. Они шли по тому же пути, что ветер и тени; они проникали с неба через окно. Были голоса, которые она слышала, но не могла разобрать; цвета, которые она видела, но не могла назвать; фигуры, которые она видела, и которые совсем не были похожи на те, что она находила в книгах с картинками.

Иногда те же голоса, цвета и фигуры приходили снова и снова, пока она не научилась их распознавать. Существовал глубокий, жужжащий голос, который, казалось, раздавался прямо в ее голове, хотя она знала, что он приходит из черной, блестящей пирамиды-существа, у которого были руки с глазами. Оно не выглядело скользким или противным, и ей нечего было бояться — Авис никогда не могла понять, почему Марвин Мейсон просил ее остановиться, когда она начинала рассказывать ему об этих снах.

Но он был всего лишь маленьким мальчиком, он пугался и бежал домой к своей мамочке. У Авис не было мамы, только тетя Мэй; но она никогда не поведает тете Мэй о таких вещах. Кроме того, почему она должна? Сны не пугали ее, и они были по-настоящему реальны и интересны. Иногда в серые дождливые дни, когда нечего было делать, кроме как играть с куклами или вырезать картинки, чтобы вставить их альбом, она хотела, чтобы ночь поторопилась и быстрее пришла. Ведь тогда она могла погрузиться в сны и сделать все реальным снова.

Ей так нравилось оставаться в постели и притворятся больной, чтобы не ходить в школу. Авис смотрела тогда в окно и ждала, когда придут сны, — но они никогда не приходили днем, только ночью.

Часто она задавалась вопросом, почему было так.

Сны должны опускаться с неба, она знала это. Голоса и фигуры поднимались вверх, кажется, откуда-то из-под окна. Тетя Мэй сказала, что сны приходят от болей в животе, но она знала, что это не так.

Тетя Мэй всегда беспокоилась о болях в животе, и она ругала Авис за то, что та не выходила на улицу, чтобы играть; говорила, что она станет бледной и хилой.

Но Авис чувствовала себя прекрасно, и у нее была своя тайна. Теперь она почти не видела Марвина Мейсона, и не обременяла себя чтением. Было не очень весело делать вид, что она до сих пор принцесса. Потому что ее сны были настолько реальными, что она могла поговорить с голосами и попросить их взять ее с собой, когда они будут уходить.

Она поняла, что может разобрать, что они говорят. Блестящее существо, которое просто висело в окне сейчас — то, которое выглядело так, словно было намного больше, чем она могла увидеть, — оно создавало музыку в ее голове, которую она узнала. Не настоящую мелодию, это было больше похоже на рифмовку слов. В своих снах она просила его забрать ее. Она бы заползла ему на спину, и они вместе воспарили бы над звездами. Это было забавно, просить его полетать; она знала, что у существа за окном есть крылья. Крылья такие же большие, как весь мир.

Она умоляла и умоляла, но голоса заставили ее понять, что они не могут брать с собой маленьких девочек. То есть, не совсем. Потому что было слишком холодно и слишком далеко, и что-то изменилось бы в ней.

Она сказала, что ей все равно, как она изменится; она хотела пойти с ними. Она позволит им делать все, что они захотят, если только они возьмут ее с собой: было бы хорошо, если бы можно было говорить с ними все время и чувствовать эту прохладную мягкость, грезить вечно.

Однажды ночью они подошли к ней, и их было больше, чем она когда-либо видела. Они висели в окне и парили в воздухе по всей комнате — они были такими смешными, некоторые из них; она могла видеть сквозь них, а некоторые даже были частично внутри других. Она знала, что смеялась во сне, но она ничего не могла с этим поделать. Затем она замолчала и слушала их.

Они сказали ей, что все в порядке. Они заберут ее. Только она не должна никому рассказывать, и она не должна пугаться; они скоро придут за ней. Они не могли взять ее такой, какой она была сейчас, и она должна быть готова к изменениям.

Авис сказал «да», и все они вместе промурлыкали какую-то мелодию, а после исчезли.

На следующее утро Авис была по-настоящему больна и не хотела вставать. Она едва могла дышать, она была такой горячей — и когда тетя Мэй принесла поднос с едой, она даже не могла есть.

В ту ночь она не видела снов. У нее болела голова, и она металась по кровати всю ночь. Но на небе была луна, поэтому сны не смогли найти к ней дорогу. Она знала, что они вернутся, когда луна снова исчезнет, поэтому она ждала. Кроме того, ей было больно, поэтому было все равно. Ей нужно почувствовать себя лучше, прежде чем она будет готова пойти куда угодно.

На следующий день доктор Клегг пришел к ней. Доктор был хорошим другом тети Мэй, и он всегда навещал ее, потому что был ее опекуном.

Доктор Клегг взял ее за руку и спросил, что случилось с его юной леди сегодня?

Авис была слишком умна, чтобы что-то говорить, и, кроме того, у нее во рту был блестящий предмет. Доктор Клегг вынул его, взглянул на него внимательно и покачал головой. Через некоторое время он ушел, а затем вошли тетя Мэй и дядя Роско. Они заставили ее проглотить какое-то лекарство, которое было просто ужасно.

К этому времени уже стемнело, и на улице надвигалась буря. Авис не могла много говорить, а когда они закрыли круглое окно, она не могла даже попросить их, чтобы они оставил его открытым сегодня вечером, потому что луны не было, и они за ней могли прийти.

Но все словно кружилось вокруг нее, и, когда тетя Мэй прошла мимо кровати, она, казалось, была расплывчата, словно тень, или одно из тех существ, казалось, она издавала громкий шум, который был в действительности громом снаружи. Вскоре она уснула, и продолжала слышать гром, но гром этот не был реальным, ничего не было реальным, кроме существ, которые были не более реальны, чем окружающие ее вещи.

Они проникли сквозь окно, потому что оно не было закрыто, потому что она открыла его, и она поползла вверх, куда не поднималась раньше, но сейчас это было легко без тела. А вскоре у нее появится новое тело, которое они разыскали для нее взамен старого, но ей было все равно, потому что она не нуждалась в нем, и теперь они понесут ее ulnagr Yuggoth farnomi ilyaa…

В это время тетя Мэй и дядя Роско нашли ее и вытащили из окна. Они сказали, что она громко кричала, иначе бы никто ничего не заметил.

После этого доктор Клегг отвез ее в больницу, где не было высоких окон, и за ней наблюдали всю ночь напролет. Сны прекратились.

Когда, наконец, ей стало лучше, чтобы вернуться домой, она обнаружила, что окно тоже исчезло.

Тетя Мэй и дядя Роско заколотили его, потому что она стала лунатиком. Она не знала, что такое лунатик, но догадалась, что это как то связано с тем, что она больна, и сны больше не посещают ее.

С тех пор сны прекратились совсем. Не было никакого способа заставить их вернуться, и она действительно не хотела видеть их больше. Было весело играть на улице с Марвином Мейсоном, и она вернулась в школу, когда начался новый семестр.

Теперь, когда не было возможности выглянуть в окно, она спокойно спала по ночам. Тетя Мэй и дядя Роско были рады, а доктор Клегг сказал, что она оказалась могучей маленькой особой.

Сейчас Авис могла вспомнить все это, как будто это было вчера. Или сегодня. Или завтра.

Как она выросла. Как Марвин Мейсон влюбился в нее. Как она поступила в колледж, и они обручились. Как она пережила ночь, когда тетя Мэй и дядя Роско погибли в аварии в Лидсвилле. Это было плохое время.

Еще хуже стало, когда Марвин Мейсон уехал. Он был на службе сейчас, за границей. Она осталась одна в доме, потому что это был ее дом.

Реба пришла через несколько дней, чтобы заняться домашним хозяйством, а доктор Клегг не перестал заходить, даже после того, как ей исполнилось 21 год, и она официально унаследовала свое имение.

Он, похоже, не одобрял ее нынешний образ жизни. Он спросил ее несколько раз, почему она не покинула этот дом и не переехала в не большую квартирку в центре города. Он был обеспокоен тем, что она не проявляет желания поддерживать дружеские отношения с людьми из колледжа; Авис с любопытством вспомнили о той заботе, которую он проявлял в детстве.

Но Авис больше не была ребенком. Она доказала это, удалив все, что всегда казалось ей символом взрослого господства; у нее снова появилось большое круглое окно в ее комнате.

Это был глупый жест. Она знала это, но почему-то все это вызывало у нее любопытство. С одной стороны, она восстановила связь со своим детством, и все больше и больше воплощений этого детства олицетворяло счастье для нее.

Когда Марвин Мейсон уехал, а тетя Мэй и дядя Роско умерли, осталось не так много вещей, которыми можно было заполнить настоящее. Авис сидела в своей спальне и размышляла над книжками, которые она так усердно склеивала, когда была девочкой. Она хранила свои куклы и старые сказочные книги; она проводила вяло текущие дни, изучая их.

За таким занятием можно было потерять чувство времени. Ее окружение не изменилось. Конечно, теперь Авис была старше, и кровать уже не казалась такой массивной, и окно не было так высоко.

Но оба были здесь, ожидая, когда девочка с наступлением темноты снова свернется калачиком и уютно устроится под простынями — согреется и будет смотреть в высокое круглое окно, которое окаймляет небо.

Авис хотела снова грезить.

Сначала она не могла.

В конце концов, она была взрослая женщина, уже помолвлена; она не была персонажем из «Питера Иббетсона»[9]. И эти воспоминания о ее детстве были глупыми.

Но они были милы. Да, даже когда она заболела и чуть не выпала из окна, было приятно грезить. Конечно, эти голоса и формы были не чем иным, как фрейдовскими фантазиями — все это знали.

Или они?

Предположим, все это было реально? Предположим, что сны — это не просто подсознательные проявления, вызванные диспепсией и давлением газа.

Что, если сны действительно являются продуктом электронных импульсов — или планетарных излучений, — настроенных на длину волны спящего ума? Мысль — это электрический импульс. Сама жизнь — это электрический импульс. Возможно, спящий похож на медиума, помещенного в восприимчивое состояние во время сна. Вместо призраков могут появиться существа из другого мира или другого измерения, если спящему предоставлен редкий дар действовать как фильтр. Что если сны питаются существом мечтателя, так же как духи получают эктоплазматические плоть и кровь, истощая энергии медиума?

Авис все думала и думала об этом, и когда она развила эту теорию, все ей, казалось, подходящим. Но она не станет никому рассказывать об этом. Доктор Клегг только посмеется над ней, или еще хуже, просто будет покачивать головой. Марвин Мейсон тоже не одобрит. Никто не хочет, чтобы она снова грезила. Они по-прежнему относились к ней как к маленькой девочке.

Хорошо, она была маленькой девочкой; маленькой девочкой, которая теперь может делать так, как ей нравится. Она будет грезить.

Вскоре после принятия этого решения снова появились сны; словно они ждали, когда она полностью их примет с точки зрения своей собственной реальности.

Да, они возвращались, медленно, понемногу. Авис обнаружила, что ей помогает концентрация на событиях дня, стремление вспомнить свое детство. С этой целью она все больше и больше проводила время в своей комнате, оставляя Ребу заниматься домашними делами внизу. Что касается свежего воздуха, она всегда могла открыть окно. Оно было высоко и маленьким, но она могла забраться на табурет и смотреть в небо через круглое отверстие, наблюдая за облаками, которые скрывали за собой синий цвет, и ожидая ночи.

Затем она расположится на большой кровати и будет ждать ветра. Ветер смягчится, и темнота скользнет, и вскоре она сможет услышать гудящие, картавящие голоса. Сначала вернулись только голоса, но они были слабыми и далекими. Постепенно они усиливались, и вскоре она уже могла различать узнаваемые индивидуальные интонации.

Неожиданно немного нерешительно снова появились фигуры. Каждую ночь они становились сильнее. Авис Лонг (маленькая девочка с большими круглыми глазами в большой кровати под круглым окном) приветствовала их.

Она больше не была одна. Не нужно больше видеть своих друзей или разговаривать с этим глупым доктором Клеггом. Не нужно тратить много времени на сплетни с Ребой или суетиться над едой. Не нужно одеваться или выходить на улицу. С ней было окно днем и сны ночью.

Затем она внезапно почувствовала слабость, это наступила болезнь. Но по-настоящему все это было ложно; это было физическое изменение.

Ее разум не был затронут. Она это знала. Независимо от того, как часто доктор Клегг поджимал губы и намекал о том, чтобы позвонить «специалисту», она не боялась. Конечно, Авис знала, что он хочет, чтобы она посетила психиатра. Слабоумный дурак все бормотал об «отступлении от реальности» и «механизмах спасения».

Но он не понимал ее снов. Она не сказала ему. Он никогда не познает богатства, полноты, чувства завершенности, которое возникает из-за контакта с другими мирами.

Теперь Авис знала это. Голоса и фигуры, которые приходили через окно, были из других миров. Будучи наивным ребенком, она пригласила их из-за своей неопытности. Теперь, сознательно вернувшись к детским мироощущениям, она снова призвала их.

Они были из других миров, миров чудес и великолепия. Сейчас они могли встречаться только на плане снов, но когда-нибудь — когда-нибудь она преодолеет это.

Они шептали ей о теле. Что-то о путешествии, после «изменения». Это не выразить словами. Но она доверяла им, и, в конце концов, физическое изменение имело незначительное значение по сравнению с возможностью.

Скоро она снова будет здоровой, сильной. Достаточно сильной, чтобы сказать «да». И тогда они придут к ней, когда будет полнолуние. До тех пор она могла лишь укрепить решимость, и у нее были сны.

Авис Лонг лежала на большой кровати и купалась в черноте — черноте, которая просачивалась через открытое окно. Фигуры опускались, проникая через кривые углы, вскормленные ночью; они росли, пульсировали, охватывали все.

Они кружились вокруг ее тела, но ей было все равно, и она сказала им, что ей все равно, потому что тело было малозначимым для нее, и да, она с радостью согласится на этот обмен, только бы отправиться с ними и быть рядом.

Не за краем звезд, а между ним и среди живой субстанции обитает то, что является чернотой в черноте за Югготом — это не просто символ, так как нет никаких символов для всего этого, — это реальность, и только восприятие ограничивает ch'yar ul'nyar shaggornyth…

Вам трудно будет это понять, но я понимаю. Вы не в состоянии бороться с этим, я же не буду бороться с этим, они попытаются остановить вас, но не станут останавливать меня, потому что я одна из них, да и вы будете принадлежать им, скоро это будет, да, скоро будет, очень скоро, да, очень скоро…

Марвин Мейсон не был готов к такому приему. Конечно, Авис не писала ему, и ее не было на станции, чтобы встретить его, — но вероятность того, что она серьезно заболела, никогда не приходила ему в голову.

Он сразу вошел в дом, и был очень удивлен, когда доктор Клегг встретил его у двери.

Лицо старика было мрачным, а тон его вступительных слов был еще мрачнее.

Они стояли друг перед другом в библиотеке внизу; Мейсон стоял смущенный в одежде цвета хаки, старик был профессионально резок.

— Что это, доктор? — спросил Мейсон.

— Я не знаю. Незначительная повторяющаяся лихорадка. Слабость. Я проверил все: нет туберкулеза, никаких следов инфекции с низким уровнем заражения. Ее проблемы не являются органическими.

— Вы имеете в виду что-то не так с ее мозгом?

Доктор Клегг тяжело упал в кресло и опустил голову.

— Мейсон, я мог бы тебе много рассказать о психосоматической теории медицины, о преимуществах психиатрии, о… — но это неважно. Это было бы чистое лицемерие.

Я разговаривал с Авис, скорее, я пытался поговорить с ней. Она не часто отвечает, но то, что она говорит, беспокоит меня. Ее действия беспокоят меня еще больше.

Думаю, ты можешь догадаться, к чему я веду, когда скажу, что она живет жизнью восьмилетней девочки. Жизнью, которую она вела в том возрасте.

Мейсон нахмурился.

— Не говорите мне, что она снова сидит в своей комнате и смотрит в окно?

Доктор Клегг кивнул.

— Но я думал, что оно давным-давно заколочено, потому что она лунатик и…

— Она открыла его еще несколько месяцев назад. И она не была, никогда не была лунатиком.

— Что вы имеете в виду?

— Авис Лонг никогда не ходила во сне. Я помню ту ночь, когда она была найдена на краю окна, не на карнизе, потому что там нет карниза. Она сидела на краю открытого окна, наполовину высунувшись из него, малышка, перегнувшаяся через край высокого окна.

Но под ней не было ни стула, ни лестницы. Она никак не могла подняться туда. Она просто была там.

Доктор Клегг отвел глаза, прежде чем продолжить.

— Не спрашивай меня, что это значит. Я не могу объяснить, да и не хочу. Я был бы вынужден говорить о вещах, о которых она говорит, — о снах и структурах, что приходят к ней, структурах, которые хотят, чтобы она ушла с ними.

Мейсон, решать тебе. Я не могу, честно говоря, забрать ее на основании этих вещественных доказательств. Ограничение для них ничего не значит; ты не можешь построить стену, чтобы оградить ее от снов.

Но ты ее любишь, ты можешь спасти ее. Ты можешь помочь ей выздороветь, заставить ее проявить интерес к реальности. О, я знаю, что это возможно звучит слезливо и глупо, если бы только не звучало так дико и фантастично.

Но это правда. Это происходит прямо сейчас, с ней. Она сейчас спит в своей комнате. Она слышит голоса — я это точно знаю. Пусть она услышит твой голос.

Мейсон вышел из комнаты и поднялся по лестнице.

— Что ты имеешь в виду, говоря, что не можешь выйти за меня?

Мейсон смотрел на сжавшуюся фигуру в коконе из постельного белья. Он старался избегать прямого взгляда любопытных детских глаз Авис Лонг, он так же избегал смотреть на черное, зловещее отверстие круглого окна.

— Я не могу, вот и все, — ответила Авис. Даже ее голос, казалось, стал походить на детский. Высокие, пронзительные тона могли бы исходить из горла маленькой девочки; усталой маленькой девочки, сонной и немного раздраженной из-за внезапного пробуждения.

— Но наши планы — твои письма…

— Прости, дорогой. Я не могу говорить об этом. Ты ведь знаешь, что я не здорова. Доктор Клегг внизу, он, должно быть, сказал тебе.

— Но ты поправляешься, — умолял Мейсон. — Ты будешь в порядке через несколько дней.

Авис покачала головой. Улыбка — тайная улыбка непослушного ребенка — цеплялась за уголки ее рта.

— Ты не понимаешь, Марвин. Ты никогда не мог понять. Потому что твое место здесь. — Она обвела рукой комнату. — Я же принадлежу другому месту. — Ее пальцы бессознательно указали в сторону окна.

Марвин посмотрел в окно. Он ничего не мог поделать. Круглая черная дыра, которая вела в небытие. Или — к чему-то. Небо снаружи было темным, безлунным. Холодный ветер кружился вокруг кровати.

— Позволь мне закрыть окно, дорогая, — сказал он, пытаясь сохранить свой голос ровным и нежным.

— Нет.

— Но ты больна — ты простудишься.

— Это не значит, что ты должен закрыть его.

Даже обвиняя, ее голос был удивительно пронзительным. Авис села на кровати и взглянула ему прямо в глаза.

— Ты ревнуешь, Марвин. Ревнуешь меня. Ревнуешь к ним. Ты никогда не позволишь мне грезить. Ты никогда меня не отпустишь. А я хочу пойти. Они придут за мной. Я знаю, почему доктор Клегг прислал тебя сюда, он хочет, чтобы ты переубедил меня. Он хочет закрыть меня здесь, так же как он хочет закрыть окно. Он хочет держать меня здесь, потому что он боится. Вы все боитесь того, что находится там.

Только это бесполезно. Ты не сможешь меня остановить. Ты не сможешь их остановить!

— Успокойся, дорогая…

— Не волнуйся. Вы думаете, мне есть дело до того, что они делают со мной для того, чтобы я могла пойти с ними? Я не боюсь. Я знаю, что не могу идти такой, как сейчас. Я знаю, что они должны меня изменить.

Есть определенные места, которые они посещают. Ты бы пришел в ужас, если бы я рассказала тебе. Но я не боюсь. Ты говоришь, что я больна и безумна, не отрицай этого. Тем не менее, я достаточно здорова, достаточно в своем уме, чтобы встретиться с их миром. Это вы все слишком больны, чтобы вытерпеть все это.

Авис Лонг теперь плакала; тонкий, пронзительной голос маленькой девочки находящейся в гневе.

— Мы с тобой завтра покинем этот дом, — сказал Мейсон. — Мы уедем. Мы поженимся и будем жить долго и счастливо — как в сборниках старых сказок. Проблема в тебе, юная леди, в том, что ты не хочешь взрослеть. Вся эта глупость о гоблинах и других мирах…

Авис закричала.

Мейсон проигнорировал ее.

— А сейчас я закрою это окно, — заявил он.

Авис продолжала кричать. Пронзительно завывала на одной ноте, когда Мейсон поднялся и закрыл круглой стеклянной створкой черный провал окна. Ветер сопротивлялся его усилиям, но он закрыл окно и повернул защелку.

Затем ее пальцы вцепились в его горло сзади, и ее крик ворвался ему в ухо.

— Я убью тебя! — взвыла она. Это был вопль разъяренного ребенка.

Но сила в ее когтистых пальцах не могла принадлежать ребенку или истощенному болезнью человеку. Он боролся с ней, тяжело дыша.

Затем внезапно доктор Клегг появился в комнате. Блеснул приготовленный шприц и опустился вниз сверкающей серебряной искрой, погружаясь в плоть.

Они отнесли ее обратно к кровати и укрыли одеялом. Оставив открытым лишь усталое лицо спящего ребенка.

Теперь окно было закрыто.

Все было в порядке, когда двое мужчин потушили свет и на цыпочках вышли из комнаты.

Ни один из них не сказал ни слова, пока они не спустились вниз. Мейсон тяжело вздохнул.

— Так или иначе, я заберу ее завтра отсюда, — пообещал он. — Возможно, все было слишком грубо: я вернусь сегодня вечером и разбужу ее. Я был не очень тактичен.

Но что-то в ней, что-то в этой комнате напугало меня.

Доктор Клегг закурил трубку.

— Я знаю, — сказал он. — И я не скрываю от тебя, что все понимаю. Это больше, чем просто галлюцинация.

— Лучше я останусь здесь сегодня, — продолжал Мейсон. — На всякий случай если что-нибудь произойдет.

— Она будет спать, — заверил его доктор Клегг. — Не нужно беспокоиться.

— Я буду чувствовать себя лучше, если останусь. Я начинаю кое-что понимать из всех этих разговоров — о других мирах и изменениях в ее теле перед поездкой. Это как-то связано с окном, и звучит как представление о самоубийстве.

— Желание смерти? Возможно. Я должен был подумать и об этой возможности. Сны, предвещающие смерть, — думаю, Мейсон, я могу остаться с тобой. Полагаю, мы можем комфортно расположиться здесь перед огнем.

Опустилась тишина.

Должно быть, уже наступила полночь, прежде чем кто-нибудь из них переместился со своего места перед огнем.

Затем раздался громкий звон разбитого стекла наверху. Прежде чем звенящее эхо затихло, оба мужчины вскочили на ноги и бросились к лестнице.

Сверху больше не раздалось ни звука, и ни один из них не вымолвил ни слова. Только стук их шагов по лестнице нарушал тишину. И когда они остановились возле комнаты Авис Лонг, тишина усилилась. Это была тишина ощутимая, полная, совершенная.

Рука доктора Клегга метнулась к дверной ручке, осторожно потянув.

— Смотри! — пробормотал он. — Должно быть, она встала и заперла ее.

Мейсон нахмурился.

— Окно, как ты думаешь, она могла бы…?

Доктор Клегг отказался встретить его взгляд. Вместо этого он повернулся и обрушил свое массивное плечо на дверную панель. Мышцы вздулись на его шее.

Затем панель треснула и сдалась. Мейсон подошел и открыл дверь.

Они вошли в темную комнату, доктор Клегг шел первым, он потянулся к выключателю. Резкий, электрический свет наполнил комнату.

Это была дань уважения силе внушения, потому что оба мужчины взглянули не на пациента в постели, а на круглое окно высоко в стене.

Холодный ночной воздух струился через зубчатое отверстие там, где стекло было разбито, словно ударом гигантского кулака.

Фрагменты стекла лежали на полу внизу, но никаких следов метательного снаряда. Хотя очевидно было, что стекло сломали с внешней стороны.

— Ветер, — пробормотал тихо Мейсон, но он не смог посмотреть в глаза доктору Клеггу, когда говорил. Ибо не было ветра, только холодный, мягкий ветерок, который так легко опускался с ночного неба. Только холодный, мягкий бриз, колышущий занавески и заставляющий танцевать сарабанду[10] тени на стене; тени, которые танцевали в тишине над большой кроватью в углу.

Ветер, тишина и тени окутали их, когда они взглянули на кровать.

Голова Авис Лонг лежала на подушке и была повернута к ним. Они могли видеть ее лицо совершенно ясно, и доктор Клегг понял на основе своего опыта то, что Мейсон знал инстинктивно — глаза Авис Лонг были закрыты в смерти.

Но не это заставило Мейсона тяжело сглотнуть и содрогнуться, — и не вид самой смерти заставил доктора Клегга громко вскрикнуть.

Не было ничего, что могло бы напугать в чертах этого спокойного лица, обращенного к ним в смерти. Они не кричали при виде лица Авис Лонг.

Лежа на подушке огромной кровати, лицо Авис Лонг выглядело совершенно спокойным.

Но тело Авис Лонг… пропало.