Вспышки воспоминаний: рассказы

ВСПЫШКИ ВОСПОМИНАНИЙ

Это, наверное, прозвучит странно, но мне однажды довелось заглянуть внутрь живого человека. Я не то чтобы прочитал благодаря особому дару чьи-то тайные мысли или, как хирург, произвел торакотомию, а в прямом смысле заглянул внутрь живого человека. Внутрь своей бабушки: она тогда, словно створки двери, раздвинула тонкую желтую кожу, и я увидел сизую на периферии грудную полость и иссиня-черное сердце.

— Это из-за твоего деда, это из-за твоего отца, — говорила она, по очереди касаясь открытых моему изумленному взору участков своей плоти, то крошащихся голубовато-серых, то гноящихся иссиня-черных. Я только со временем осознал, что сказанное было правдой. Бабушка одинаково сильно любила мужа и сына, при этом к двум их безвременным смертям относилась по-разному. Ведь мой дед в тридцать девять скончался в своей постели от болезни, а отец в двадцать девять погиб на войне. К тому же с тех пор как, промучившись десять лет, умер ее муж, минуло около трети века, а родившийся после его смерти сын, которого она воспитала одна, вернулся домой изрешеченным пулями трупом буквально пару лет назад, когда невестке было двадцать семь, а внук едва успел встретить свой первый день рождения.

Люди, с которыми я делился своими воспоминаниями, не верили мне. Первейшим их аргументом являлось отсутствие у бабушки сверхъестественных способностей, позволивших бы ей отворить свою грудную клетку. Поразмыслив, они предполагали, будто я хранил в голове искаженные воспоминания о том, как бабушка выразила свою душевную тоску, — но все равно не верили. Потому что бабушка умерла, когда мне шел пятый год, а значит, это могло случиться, лишь пока со мной, максимум четырехлетним, рано еще было делиться накопившейся в душе тоской. Уверенность людей в том, что, если бы даже бабушка откровенно посетовала при мне на судьбу, я в столь юном возрасте не смог бы понять смысл ее слов, а тем более столь отчетливо запомнить его, заставила меня усомниться в своих воспоминаниях.

Эти воспоминания пришли ко мне во втором или третьем классе и подкрепили мою репутацию лжеца. Их сочли не по-детски наглой ложью. Даже люди, относившиеся ко мне снисходительно, решили, что все это лишь красивая интерпретация разговоров о бабушке, которые я мог слышать из-за плеча тети, таскавшей меня на спине.

Если подумать, обычно меня несправедливо обзывали лжецом именно из-за подобных воспоминаний. Пронизывая смутные ощущения юности, воспоминания вспышками высвечивали минувшие дни, но, когда я заговаривал о них с чувством, будто отыскал давно потерянную любимую игрушку, девять из десяти собеседников обвиняли меня во лжи. Беда заключалась в следующем: я помнил о том, чего для других людей вообще не существовало.

Чаще всего вступали в конфликт с реальностью, эффективнейшим образом характеризуя меня как лжеца, мои воспоминания, связанные с Корейской войной. Например, о красных партизанах, которыми в то время леса за селом кишели, как швы нашего зимнего белья гнидами. Сельчане отлавливали партизан и либо отрубали им головы, которые потом выставляли на камни вдоль берега ручья, либо подвешивали их на дерево жожоба перед полицейским участком и забивали палками до смерти. Я, само собой, с интересом наблюдал за этим вместе с ровесниками и перепуганными взрослыми. Но потом, когда ко мне чудесным образом стали возвращаться воспоминания, выяснилось, что такого не случалось. Когда не только взрослые, но и ребята, которые глазели вместе со мной, искренне заявляли, будто ничего подобного не было, у меня внутри все переворачивалось. Не желая слыть лжецом, я старался живее и подробнее излагать свои воспоминания в надежде пробудить память ребят, но только все портил. Если мои слова достигали ушей кого-то из взрослых, я огребал в лучшем случае нагоняй, а в худшем — оплеуху, от которой искры сыпались из глаз. Как-то один из дядьев попытался докопаться до истоков моих искаженных воспоминаний, да нисколько не поспособствовал избавлению меня от клейма лжеца. Потому что заявил, что в моих фантазиях смешались перешептывания взрослых о партизанах и воспоминания о том, как, бывало, рыбу в ручье ловили голыми руками и, выпотрошив, клали на камни, а в летнюю жару собак забивали палками, подвесив на росшее перед полицейским участком дерево жожоба.

Так же обстояло дело и с головными уборами. В моих воспоминаниях о временах Корейской войны все носили головные уборы. Дети зимой и летом, днем и ночью бегали в остроконечных шапочках. Взрослые мужчины ходили в потрепанных шляпах, катах[6], беретах, кепках, меховых шапках, а еще полицейских фуражках и касках. Взрослые женщины носили на головах намбави и пхундени[7], куколи, платки и полотенца, а время от времени — ведра, горшки, корзины и чаны. Проблема была в том, что одежда мне вообще не запомнилась. Женщины то прикрывали, то не прикрывали груди и бедра, а мужчины, и стар и млад, все как один ходили голыми. Даже люди, которые терпеливо сносили мои слова про головные уборы, когда я заводил речь об одежде, качали головами — мол, чепуха все это, а если я приводил конкретные доказательства, заливались смехом.

Повадившись обращаться к этим воспоминаниям, я здорово веселил всех рассказом о младшем лейтенанте. Младший лейтенант, который командовал взводом сил обороны, размещенным на следующий год после начала войны в нашей конфуцианской школе, завсегда шлындал без одежды, но в блестящей каске. Однажды я видел, как он сидел на веранде школы, а два овода, опустившись на его чернющий член, сосали оттуда кровь. Мне казалось удивительным, что яйца лейтенанта, когда он без седла скакал на лошади, расплющивались по ее спине — но стоило мне дойти до этого места, слушатели со смехом решали: я либо отпетый враль, либо малолетний придурок.

Удивительным, по моему мнению, было и вознесение моего отца на небо. Взрослые говорили, будто мой отец вернулся домой изрешеченным пулями трупом, но я помнил не это. А то, как он в своих белых холщовых одеждах с края могилы на нашем семейном участке взмыл, словно журавль, в небо. Я, очевидно, наблюдал за этим мистическим действом из-за плеча рыдавшей матери, но когда потом заговорил о нем, был в очередной раз уличен в абсурдной лжи. Оказалось, описанный мною облик отца соответствовал его фотографии, что висела в рамке в прихожей старшего дяди, а на семейном участке, с которого, по моему убеждению, улетел отец, просто располагалась могила. Мне разъяснили, что пережитое на могиле отца, к которой мать таскала меня на спине, смешалось в моей голове с увиденным на фотографии, и в придачу дали строгий наказ впредь подобного не болтать.

На самом деле, эти воспоминания воспринимались людьми относительно спокойно. Но были среди моих детских воспоминаний и такие, от которых я, заплатив суровую цену, вынужден был отказаться или даже отречься.

К таковым, в частности, следует отнести воспоминания о слипшихся мужчинах и женщинах. В пору моего раннего детства все взрослые жили слипшись по двое, но потом как-то незаметно разлиплись. Вдруг заинтересовавшись, когда и почему это произошло, я обратился к жене двоюродного брата — ведь касавшиеся ее, весьма свежие, воспоминания мне легко было подкрепить доказательствами. Тогда она еще не злилась на меня так, как впоследствии.

— Невестка, а невестка, когда вы с моим братом разлиплись?

— Чего? О чем это вы, деверь, толкуете? — спросила она, глядя на меня так, словно я нес околесицу.

— Прежде вы с моим братом жили вроде как слипшись, а потом разлиплись — вот о чем.

— Ерунда какая, когда это мы…

— Невестка, но ведь вы и правда завсегда лежали слипшись, сидели слипшись, разве нет? — сказал я, изобразив, будто притягиваю ее к себе.

Невестка почему-то покраснела, хотя к тому времени она уже четыре года пробыла замужем, а я только успел пойти в младшую школу. В буравивших меня глазах мелькнула настоящая злость. От взгляда невестки я смешался, но, начав уж, продолжил:

— Слипшись, ходили в поле, дергали сорняки, таскали воду — разве нет? Так когда же вы разлиплись?

— Куда это, деверь, годится говорить такое?! Ну-тко попробуйте еще раз — все расскажу мужу, ужо он вам всыплет!

Не показавшаяся мне пустой угроза рассказать все мужу была довольно жестокой. Ее исполнение привело бы к серьезным последствиям. В те времена мы с матерью обретались на правах приживалов в доме умершего уже старшего дяди, и двоюродный брат, который оставался единственным взрослым мужчиной в семье, относился ко мне весьма строго. Из страха перед братом я отстал от невестки, но, надеясь все-таки удовлетворить свое любопытство, начал расспрашивать других женщин села, которые, по моим воспоминаниям, когда-то жили, слипшись с мужчинами. Судя по тому, что женщины либо смущались, либо сердились, это было похоже на правду, однако все они отнекивались, словно сговорившись. И наконец я таки получил взбучку. Я пристал с расспросами к какой-то молодухе, и тут перед глазами у меня замелькали искры. Это невесть откуда взявшийся двоюродный брат отвесил мне оплеуху своей тяжелой, как крышка чугунка, рукой.

— Каков поганец! Эта безотцовщина опять за свое! Проклятое отродье!..

Он притащил меня домой и хлестал прутом так, что тот истрепался — только признавшись, что соврал насчет якобы виденного прежде, я смог избавиться от незаслуженной экзекуции.

Еще больше страданий принесли мне воспоминания о прокаженных. Только успели исчезнуть из окрестностей нашего села красные партизаны, как появились прокаженные. Из-за прокаженных мы перестали ходить за съедобными цветами и сосновой мезгой в ближайший лес, за земляникой и диким виноградом в долину и из-за них же чуть было не бросили подворовывать пшеницу и картошку на полях. Ходили слухи, что прокаженные на придомовых участках в зарослях ячменя подстерегали детей в надежде подкрепиться их печенью, и кое-кто уже исчез, играя в прятки.

И вот что случилось однажды. Придя вслед за братом и его женой в поле, я там слонялся от скуки, как вдруг в зарослях начавшего созревать ячменя услышал шорох, свидетельствовавший о человеческом присутствии. Я, конечно, испугался, но резкий шум, который примешивался к шороху, заставил меня побороть страх. К счастью, поблизости стояла старенькая сторожка — как раз на таком расстоянии, чтобы прокаженный не успел поймать меня, если заметит, и чтобы можно было увидеть то место, откуда доносились звуки, — и я бросился туда.

Это и правда был прокаженный. Здоровенный, он, крепко держа девушку, выжирал у нее печень. Издалека было не очень хорошо видно, но девушка стонала, изогнувшись, наверное, от боли, а на ее наполовину открытой груди точно была кровь.

Я в ужасе ринулся вон из сторожки. То ли потому, что прогнила прошлогодняя соломенная веревка, то ли потому, что я, опешив, потерял осторожность, перила, служившие мне опорой, отвалились, и меня угораздило с криком грохнуться на землю. Потревоженный, прокаженный поймал меня и стал, обнажив желтые зубы, грозить:

— Тут в селе живешь? Если сболтнешь кому об этом, останешься без печени!

Я удрал с поля, синий от страха, и действительно никому не рассказал об увиденном. Какое-то время я мучился ночными кошмарами, но в конце концов успокоился. Я тогда еще не ходил в школу, значит, мне было от силы шесть.

Я снова вспомнил тот случай вскоре после того, как получил взбучку от брата. Не столько даже из-за ассоциаций со «слипшимися», а из-за того, что однажды на базаре встретил ту девушку, у которой, как я думал, прокаженный выжрал печень.

— Странненько…

Забыв про угрозы здоровенного прокаженного, я в упор смотрел на девушку. Она тоже, похоже, узнала меня. Бросила торговаться за комусины[8], а может, кроссовки, повернулась и, больно ухватив за запястье, потащила меня на задворки рынка.

— А ну, поди сюда! Чего странненько?

Как только мы отошли от торговых рядов, она впилась в меня взглядом. Но я не особо испугался, может быть, потому, что был уже второклассником и смотрел на нее, как на девчонку, свысока, а может быть, потому, что поблизости толпились покупатели.

— Как ты живешь без печени?

— Чего?

— Тогда, на ячменном поле, прокаженный выжрал у тебя печень… Как же ты выжила?

— О чем ты? Где ты чего видел? Только попробуй, сказани такое еще раз!

Когда она в ответ на мои беззлобные слова больно меня ущипнула, я тоже разъярился:

— Вот стерва, чего щиплешься? Печень у тебя выжрал прокаженный, а виноват я?!

— Да ты достал уже!

Она двинула мне кулаком, я в слезах повалился на землю и давай голосить — и тут появились парни из нашего села.

— Ну у тебя, девка, и характер! Нипочем замуж не выйдешь! Этак сцепиться на базаре с мальцом!..

— Да уж, тому, кто захочет на такой жениться, придется заняться карате! У нее талант людей мутузить…

На самом деле, они просто флиртовали с ней, а не меня спасали.

И все же с их появлением ей пришлось отпустить мое запястье.

— Попробуй сказани про меня еще что-нибудь! Рот порву!

Она стрельнула в мою сторону угрожающим взглядом, но я уже не мог сдерживать злость. К тому же у меня имелись надежные защитники, чего было теряться?

— Девчонка без печени, думаешь, я боюсь твоих угроз?

Я и не подозревал, какую страшную бурю навлекаю на себя! Прошло три дня с тех пор, как сельские мальчишки, заинтересовавшись, попросили меня пояснить сказанные слова, и я без колебаний выложил, что видел, а потом смылся от них. Давно утратив всякую привязанность к дому, я шлялся по улицам до темноты, а когда вернулся, мать плакала на краю веранды, двоюродный брат же в злости поддакивал какой-то суровой старухе.

— Вот он, гаденыш! Который распустил все эти слухи…

Осознавая тревожность обстановки, я с дрожью вошел в ворота, и брат, замолчав, показал на меня пальцем. Тут же старуха, сверкая взглядом, грубо схватила меня и повалила на пол, придавив коленями мои руки.

— Проклятое отродье! Рот бы тебе порвать!

Она вдруг засунула свои указательные пальцы мне за щеки и изо всех сил потянула в разные стороны. Я перепугался, почувствовал жгучую боль и солоноватый привкус крови. Мой рот действительно порвался. Но старуха на этом не угомонилась. Оставив меня, из-за травмы неспособного даже реветь в голос, она бросилась в угол двора, схватила с дядиных чиге[9] острый серп, и, вернувшись, занесла его надо мной:

— Признавайся, поганец, правда ли, наша Ынним липла к дровосеку? Ты своими глазами видел их на ячменном поле?

Я был ни жив ни мертв — не мог взять в толк, о чем она говорила, к тому же надо мной висел готовый в любую минуту опуститься серп. Я, словно в затянувшемся дурном сне, силился понять, чего хотела от меня старуха. Мать, которая всхлипывала на краю веранды, попыталась вмешаться, но не тут-то было.

— Что, мальчик испугался?! Стерва, мальчик твой испугался — большое дело, а у нашей Ынним жизнь сломана — это, по-твоему, ничего? Грязная тварь, шлюха, и отродье твое ничуть не лучше! Совсем совести нет!.. Куда годится болтать такое?!

Орала старуха с пеной у рта, а двоюродный брат, полностью с ней согласный, отчитывал мою мать:

— Лучше бы ты, тетка, сидела спокойно! Только так и можно вылечить его от этой странной болезни. Да и сама вела бы себя поосторожней!

Мать рухнула на пол как подкошенная и разразилась слезами, больше не отваживаясь вмешиваться. А я, отданный на растерзание старухе, наконец потерял сознание, благодаря чему освободился от ее хватки.

После этого случая я три дня проболел, а придя в себя, поторопился утратить речь. Люди по большей части говорят о том, что видят или помнят, но те два случая заставили меня потерять уверенность в собственных воспоминаниях. И после я уже не заводил разговоров о том, что видел или помнил.

Но есть два воспоминания, о которых я просто обязан поведать — дабы объяснить, как оказался в нынешнем положении. Первое — что у моей матери печень тоже выжрал прокаженный, а второе — что я в детстве видел лицо своей жены, с которой познакомился двадцатью годами позже. Прокаженный выжрал печень у моей матери вскоре после того, как старуха порвала мне рот. Я в страхе убежал, увидев это издалека, а на следующий год мама умерла. Я услышал, что она в пустом доме шаманки умерла, потеряв несколько литров крови, и хотел было сообщить брату, будто это все потому, что прокаженный выжрал у нее печень, но, боясь нарваться на неприятности, в конце концов решил не раскрывать рта. А жену свою и увидел благодаря одному суеверию, бытовавшему среди нас в те времена. Это суеверие гласило, что, взглянув ночью в зеркало в сортире, можно увидеть лицо женщины, с которой сойдешься в будущем. В тот год, когда мама умерла, а тетя вышла замуж, мне очень не хватало женского тепла, а я давно уже хотел знать, на ком женюсь, и в припрятанном осколке зеркала действительно увидел свою будущую жену. Узрев в сортире без крыши нечетко обрисовавшееся под тусклым лунным светом лицо, одновременно и знакомое, и совершенно незнакомое, я от испуга выронил осколок зеркала в очко, над которым сидел. Но, не желая прослыть брехуном или дураком, я и об этом никому не сказал.

Я слишком долго предавался воспоминаниям — с одной стороны, ненадежным, а с другой — несущественным. Но, уважаемые, для вас, отправляющих меня перед судом на психиатрическую экспертизу, они могут оказаться более ценными, чем все мои последующие показания. Я не разбираюсь во всяких там науках вроде психологии и прочих, анализирующих нутро человека, но знаю, что самый пустяковый детский опыт может сыграть решающую роль в формировании характера.

Когда мама умерла, мое положение стало еще более плачевным. Смерть бабушки существенно осложнила ситуацию, и нам пришлось сделаться приживалами, но, пока мама оставалась со мной, я хотя бы не являлся в селе изгоем. А тут пал последний оплот, и в доме старшего дяди, где самого его уже не было, ко мне начали откровенно относиться как к лишнему рту. Десятилетний сирота, ненавидимый даже родными, мог ли я рассчитывать на симпатию односельчан?

Их жестокое презрение только усилилось, когда вскоре после случая с прокаженным у меня проявился аутизм, сопровождавшийся чувством бессилия. Страх и недоверие к собственным воспоминаниям привели к другим проблемам. Во-первых, в учебе. До второго класса я был чуть ли не лучшем учеником в классе, а в третьем начал съезжать и закончил младшую школу хуже всех. Страх и недоверие к воспоминаниям мешали мне повторять услышанное от учителя и прочитанное в книгах, писать контрольные. Во-вторых, в отношениях с людьми. Взаимодействие между людьми обычно осуществляется посредством разговоров, но я, как вы уже знаете, потерял уверенность в воспоминаниях и стал опасаться взаимодействия с другими.

Если бы не это, если бы я хорошо учился и не имел привычки при любой возможности прятаться в каком-нибудь уединенном уголке да сидеть там в прострации, может быть, двоюродный брат хоть частично исполнил бы свои обязанности в отношении меня. Ведь поскольку отец умер, не успев зажить своим домом, в имуществе деда, которое целиком и полностью перешло двоюродному брату, сохранилась моя скромная доля.

Жизнь в дядином доме была утомительна и печальна, но из-за одного этого я вряд ли опрометчиво сбежал бы оттуда в столь юном возрасте. Страшное воспоминание заставило меня распрощаться с деревней и встать, в конце концов, на известную вам дорожку. Открывшаяся правда о смерти отца ураганом ворвалась в мою душу.

Как я уже говорил, от взрослых мне доводилось слышать лишь то, что отец был застрелен во время войны. Я, конечно, интересовался, где и как это произошло, но ответом на мои расспросы оказывалось в лучшем случае укоризненное молчание, а в худшем — какое-нибудь презрительное ругательство. Поэтому я сам, как захотел, составил себе представление о смерти отца. Но тут-то и крылся подвох. Объединив базовые антикоммунистические представления о Корейской войне, привитые нам в младшей школе, и воспоминания о вознесении отца, непринимаемые взрослыми всерьез, но накрепко запавшие мне в душу, я сочинил невероятно красивый миф. Будто мой отец, являясь храбрым бойцом южнокорейской армии, убивал северокорейских марионеток, но был застрелен и, оказавшись дома, превратился в журавля да улетел на небо. До части про журавля, поскольку в нее никто не верил, я доходил все реже и реже, и все равно отец в качестве героя красивого мифа, на который я употребил всю силу своего воображения, не переставал пользовался безграничным уважением моих одноклассников, пока я не утратил речь, то есть до нашего перехода в третий класс. Потому что дети, не имевшие ни критических способностей, ни причин возражать, искренне верили моим словам.

Только вот, когда я с воодушевлением начинал рассказывать о ратных подвигах моего отца, один мальчишка непременно влезал с воспоминаниями о своем. Мальчишку звали Ким Джонду, и его отец не был отважным бойцом южнокорейской армии, но тоже потерял жизнь в борьбе с коммунистами. Однако этот Ким, кроме упоминания о смерти своего отца, ничего не мог противопоставить моему красивому мифу и всегда оставался в тени, а вот после того, как я потерял речь, воспрянул духом и взял на себя все рассказы о Корейской войне. С огромным энтузиазмом, будто желая в полной мере насладиться светом, который я прежде ему застил. В общем, в пятом классе, в день начала Корейской войны Ким прицепился ко мне. Я к тому времени уже утратил речь, и только вышел по окончании мероприятия из школы, как он, успев собрать компанию одноклассников, окликнул меня:

— Эй, ты! А ну-ка стой!

Я, оробев, застыл на месте. На лице приблизившегося ко мне Кима, который благодаря воодушевленным рассказам о своем отце стал среди ровесников героем, читалась отсутствовавшая прежде недобрая уверенность.

— Ты болтал, будто твой отец был отважным бойцом южнокорейской армии?

В его словах была какая-то враждебность или даже издевка. Я молча кивнул головой.

— И будто он в одиночку перестрелял несколько сотен северокорейских марионеток? — хмыкнув, добавил он.

Именно так я и говорил, поэтому мне оставалось лишь снова бессильно кивнуть головой. И тут Ким, словно не в силах больше сдерживаться, пнул меня под зад и выкрикнул:

— Проклятое отродье, все это враки! Ты отродье коммуняки!

— Что?! — возмутился я, сразу забыв о боли. Я очень хотел бы избежать ссоры, но спускать такие слова было никак нельзя. А Ким, маленький дьяволенок, продолжал издеваться:

— Да не просто коммуняки, а свирепого красного партизана!

— Кто тебе это сказал?!

— Дядя мой, вот кто! Сказал, твой отец кучу невинных людей убил. Ясно тебе?! — И тут Ким резко занес кулак и со всей силы двинул мне, стоявшему в ступоре, прямо в нос. — Сказал, что и моего отца убили дружки твоего. А ты что болтал? Что он был отважным бойцом нашей армии?

— Как же так?! — поспешил спросить я, не успев ни вытереть текшую из носа кровь, ни увернуться от пинка по голени.

На самом деле меня давно уже терзали смутные сомнения насчет отцовской смерти. К реакции взрослых на мои вопросы и причитаниям матери, которая порою плакала, сжимая меня в объятиях, я прибавлял и кое-какие факты. В основном подслушивая перешептывания взрослых. И может быть, именно из-за чувства беспокойства, вызванного реакцией людей, я стал изрядно приукрашивать смерть отца.

— И брат твой мне ничего не ответил, только понурил голову. Пойди спроси его сам!

И тут я совсем пал духом. Как ни странно, у меня было такое чувство, будто я давно уже все это знал. Прежде чем уйти, Ким несколько раз пнул меня, молча утиравшего текшую из носа кровь.

— Проклятое отродье! Не перестанешь врать — все кости тебе переломаю!

Но еще более жестоко повел себя двоюродный брат.

— Думаешь, твой отец одного только отца этого Кима убил?! — нимало не колеблясь, ответил он мне, когда я вернулся домой и задал ему свой вопрос. И с нескрываемой злостью добавил: — Не только противники пострадали от него. Твой отец увел за собой в леса шестерых односельчан, из которых никто не выжил — считай, он и их убил, да и мой отец умер, не дожив до пятидесяти, не иначе как из-за страданий, причиненных младшим братом. И это еще не все. У меня, совсем еще не старого человека, кости смертно ноют в дождь.

Казалось бы, ребенок двенадцати лет лишь с большим трудом мог осознать подобное, но, удивительным образом, для меня разом все прояснилось. Только вот открывшаяся суровая правда сделала и без того едва выносимую жизнь в дядином доме совершенно невыносимой. Я до последнего не хотел отказываться от воспоминаний об отце, взмывшем журавлем в синее небо. Лишь мечта, что он однажды, спустившись журавлем обратно, утешит меня в печали, придавала мне сил сносить холодность и все усиливавшееся презрение окружающих — а тут ей пришел конец.

Весной, в год окончания школы я оставил тоскливое, ненавистное село. Мои ужасные оценки дали брату отличный предлог не отправлять меня в среднюю школу, а отдать в дровосеки, но однажды я снял со спины чиге, повесил их на священное дерево у окраины села и двинулся по трассе, от которой поднимались волны жара. Без припасов и без плана, я чувствовал себя легко от мысли, что мне везде будет лучше, чем в родном селе.

Вы уже, наверное, тщательно изучили мою непростую биографию. Бродяжничество, приют, побег, работа чистильщиком обуви, помощником водителя грузовика — пройдя через все это, я стал взрослым. Из-за задержки психического развития при невозможности доверять собственным воспоминаниям, а также чувства бессилия, от которого мне никак не удавалось избавиться, жизнь у меня была многократно труднее, чем у ребят, оказавшихся в сходной ситуации. Став в девятнадцать лет помощником водителя грузовика, я обрел средство спасения. Им оказалась техника. В отличие от прочих воспоминаний, воспоминания, связанные с техникой, не приводили ни к спорам, ни к ссорам, и содержание их с течением времени не менялось. Вскоре я привык доверять им, постепенно они превратились в знания, обернулись силой и вытащили меня со дна жизни.

В армии я получил права. Демобилизовавшись, поработал в службе переезда, а потом отучился в техникуме на водителя-механика тяжелой техники, устроился в двадцать восемь лет водителем бульдозера в достойную, быстро развивавшуюся строительную компанию и наконец вышел из социальной тени. Тем временем душевные раны, полученные в детстве в родном селе, подзатянулись, что положительно сказалось на моем внешнем облике. Я не так уж много узнал, но как-то приспособился к жизни и превратился в молодого человека пусть немного замкнутого, но без явных признаков аутизма, чувства бессилия и комплекса неполноценности.

Старые раны вновь дали о себе знать вскоре после женитьбы. После то долгого, то краткого сожительства с несколькими женщинами я женился, когда мне уже было за тридцать. Она работала брадобрейшей в моей любимой цирюльне, и, провстречавшись полгода, мы все-таки поженились. А в первую брачную ночь ко мне впервые за долгие годы вернулись детские воспоминания. О том, как я более двадцати лет назад под тусклым лунным светом в сортире увидел в осколке зеркала женское лицо. Я понимал, что не могу доверять этим воспоминаниям, но при осознании, что лицо жены нисколько не похоже на то нечетко обрисовавшееся лицо, у меня вместе с ощущением, будто я неправильно женился, возникло какое-то дурное предчувствие. Не обнаружь я вскоре в лице жены знакомые черты и не избавься от этого предчувствия, семейная жизнь у нас, возможно, с самого начала пошла бы наперекосяк из-за моих ненадежных воспоминаний. А обнаружил я эти знакомые черты в нашу страстную первую брачную ночь. В момент оргазма лицо жены приобрело то самое выражение.

Еще одну детскую рану, про которую я уже и думать забыл, разбередила командировка на Ближний Восток, замаячившая передо мной на следующий год после женитьбы. Наша строительная компания выиграла крупный тендер в Саудовской Аравии, и я, следуя вместе со всеми ближневосточному поветрию, принял трудное решение подать заявку на командировку, хотя со времени моей женитьбы едва прошел год. Потому что у меня к тому времени уже родился старший сын, а других способов зашибить по-быстрому большие деньги не предвиделось. Однако с раскрытием моих персональных данных этот заветный план лопнул, как мыльный пузырь. Я и подумать не мог, что во взрослом мире столкнусь с усвоенным мною в детстве представлением о приверженности коммунизму как о преступлении более страшном, чем любое другое — убийство, грабеж, воровство, поджог, мошенничество… Даже для убийства установлен срок давности в пятнадцать лет, а я по прошествии тридцати лет пострадал только за то, что родился сыном красного — к счастью, на следующий год проблема разрешилась. Как вы знаете, уже два года как объявлено, что сын за отца не отвечает.

И я, распрощавшись с темным прошлым, уехал на Ближний Восток. На этом я хочу закончить свою банальную ближневосточную историю. В общем, я год работал там на износ и за это время перевел жене почти десять миллионов вон. Жена аккуратно писала мне письма, и в последнем из них сообщила, что, если я переведу ей еще немного денег, она сможет организовать нам квартирку в двадцать пхёнов[10] где-нибудь на окраине. Компания как раз предложила мне продлить контракт на еще более выгодных условиях, и я, конечно, посоветовался с женой. Ее ответ был холоднее, чем я ожидал. Она сказала, что готова, несмотря ни на что, подождать еще год. И добавила, что в этом случае сможет организовать квартирку побольше, не залезая в лишние долги.

Я кое-как протянул еще год, а вернувшись домой, обнаружил, что жена сбежала, забрав с собой даже квартирный залог. Со мной случилось то, о чем я время от времени читал в газетах, которые, хоть и с небольшим опозданием, регулярно получал на Ближнем Востоке. Я отправился к жившей неподалеку свояченице, и та под нажимом вместе с информацией, что жена месяц назад ушла, оставив ей мальчика и девочку, выдала мне двоих малышей. По ее словам, жена, желая преумножить переведенные мною деньги, хваталась то за одно, то за другое, но постоянно терпела неудачи, растратила все, а тогда уж оставила малышей и уехала, заявив, что стыдится смотреть мне в глаза и не вернется, пока не добудет денег, — но все это звучало как-то странно.

И что ж вы думаете? Месяца два пособирав слухи, я отыскал жену: она жила с каким-то бездельником. Чего-то подобного я и ожидал. Неожиданным оказался исход дела. Когда я вошел в красиво обставленную комнату, у меня глаза закатились от злости, но, думая о недавно отлученной от груди дочери и четырехлетием сыне, я свою злость подавил. Решил успокоить жену и предложить ей начать все сначала. Я все простил, ведь не так уж много на свете женщин, никогда в жизни не изменявших мужьям. Не из-за денег же мы сошлись, заработали бы еще, не стоило переживать — я пытался успокоить жену, но она и не думала менять свои намерения. Наоборот, валя с больной головы на здоровую, принялась увещевать меня. Начала с извинений за растрату денег и обещаний вернуть их, коли представится возможность, а закончила просьбами отпустить ее с миром, будто между нами ничего и не было. Сдержав всколыхнувшиеся эмоции, я еще раз предложил ей вернуться, а она, якобы объясняя, почему это невозможно, давай тревожить мои старые раны. Обосновывая правильность собственного решения, она ткнула меня по очереди в такие больные места, как сиротство, бедность, скромное образование и бесперспективная работа, а потом неожиданно взялась за моего отца.

Все вроде бы наладилось, говорила она, но насчет твоего отца нет уверенности — сейчас милостиво дали временное послабление, но, случись что, затянут гайки в разы сильнее. Раньше тоже принимали подобные меры, но не проходило и нескольких лет, как все возвращалось на круги своя.

Догадавшись, что все сказанные слова были сняты ею с языка бездельника-сожителя, я вдруг схватил ее за горло. В порыве внезапного гнева я схватил ее за горло, поняв, что никакие грозные слова не возымеют на нее действия. И тут произошло нечто странное. Ее лицо, искаженное болью, постепенно начало походить на то, которое я видел в детстве в осколке зеркала, и вдруг вспомнил отчетливее, чем когда бы то ни было. Осознав это, я испытал неуемное любопытство, и никак не мог разжать руки, сомкнувшиеся на горле жены. Неужели это было то самое лицо — мне хотелось до конца убедиться, что воспоминания, от которых я отказался, сочтя детскими фантазиями, имели отношение к действительности.

Меня охватила странная дрожь: лицо жены с каждой секундой становилось все больше похоже на то, которое я видел в осколке более двадцати лет назад. И когда сходство стало очевидным, я, наконец, разжал руки, но в теле жены уже не было признаков жизни. Я говорю правду, у меня просто не имелось времени на умысел, о котором вы спрашиваете…

Порядок дальнейших перемещений, или, как вы это называете, маршрут бегства, почти не сохранился у меня в памяти. Я, подобно мотыльку, летел прямо на свет воспоминаний, вспыхнувших со смертью жены. Когда выяснилось, что некоторые воспоминания, от которых я отказался без особого сопротивления, имели отношение к действительности, другие воспоминания, от которых я в страхе или смятении вынужден был отказаться, превозмогая боль, отречься, вдруг навалились на меня всей тяжестью, требуя доказательств своей подлинности. Я с раскаянием вспомнил, что моя жизнь приобрела жалкий и печальный оборот именно после того, как я отрекся от истины, — и счел, что это-то и заставило меня сыграть свою роль в жизненной драме, окончившейся таким жутким актом, как убийство. Вернуть в положенное русло мою потекшую как не надо жизнь можно было, лишь найдя утраченную истину и начав все сначала, — обжигаемый горячими вспышками воспоминаний, я вынес это единственно возможное заключение. Не знаю, сможете ли вы меня понять…

Я умудрился восстановить спокойствие только через пять-шесть часов после того, как вышел из комнаты, в которой оставил лежавшую, словно спавшую, жену. За это время я успел выбраться из Сеула и сесть в городке А. на последний автобус, заезжавший в наше село. Хотел увидеть двоюродного брата, который заставил меня отступиться от наибольшего числа воспоминаний. В автобусе я внимательно огляделся. Не из желания убедиться в отсутствии преследователей, а из опасения, что кто-нибудь не ровен час узнает меня, и на моем пути к брату возникнут препятствия.

В наполовину заполненном, словно вовсе и не последнем, автобусе были знакомые, но они, со своей стороны, меня не узнали. Ведь прошло больше двадцати лет.

Вздохнув с облегчением, я направился к свободному месту и тут заприметил женщину средних лет, пристально смотревшую на меня из дальнего угла автобуса. Несмотря на городской прикид и хороший макияж, я сразу узнал ее. Это была, пусть и изменившаяся, девчонка, у которой, как я в детстве видел, прокаженный выжрал печень.

Она относилась к тем, с кем мне непременно нужно было хоть раз да встретиться для восстановления своих воспоминаний, поэтому я прямиком направился в ее сторону. Однако, как только я приблизился к ней, она в растерянности спешно уставилась в окно. Ее вид словно говорил, мол, я вас вообще не знаю и давеча пристально смотрела совершенно не нарочно.

— Здравствуйте! Давненько не виделись!

Несмотря на ее поведение, я плюхнулся на соседнее место и поприветствовал ее. Она, передернувшись, изобразила удивление:

— Я вас знаю?

— Вас ведь зовут Ынним? Вы жили в нижнем селе…

— Пусть так, но я вас не помню.

Даже из ее речи исчез местный акцент. Но я еще поднажал, и она нехотя сделала вид, что, наконец, узнала меня. Как раз когда я в раздражении собирался завести разговор о прокаженном, она, очевидно, чтобы сломить мой дух, подпустила фамильярности.

— Где вы теперь живете?

— Где может жить женщина?! Там, где живет ее муж!

— А чего едете в Сонха?

— Узнала, что мать находится при смерти. Так чем ты сейчас занимаешься? Я знаю, что ты давно уехал из села…

Она невозмутимо расспрашивала о моих делах тоном слишком спокойным для дочери, едущей проводить мать в последний путь. Я съежился было от нахлынувших воспоминаний о суровом выражении лица дюжей старухи и остром серпе, но, кое-как собравшись с духом, спросил:

— Она тоже относится к тем, с кем мне непременно нужно встретиться. Неужели уже поздно?

— О чем ты? Что у тебя за дело к моей матери? — спросила она, глядя на меня откровенно предостерегающе.

— Она лишила меня ценных воспоминаний. Я должен их вернуть…

— Да о чем ты? Воспоминаний его лишили. Каких еще воспоминаний?

— Воспоминаний, как у одной девчонки прокаженный выжрал печень.

— Прокаженный выжрал у девчонки печень? Такое только в сказках случается!

— Это была ты! Я тогда все видел. Но твоя мать насела на меня, бедного-несчастного, и лишила воспоминаний, — сказал я повышенным тоном, не в силах больше терпеть ее напускное спокойствие. Но она и глазом не моргнула:

— Странный ты человек! Вынь да положь тебе незнамо что. Выдумал какого-то прокаженного.

Если бы она тогда просто вернула мне мои воспоминания, ничего бы не случилось. Но она безжалостно отказалась, и я посуровел.

— Я смотрю, ты довольно удачно вышла замуж, не бедствуешь — а муж-то все о тебе знает?

Я нарочно сменил тон на суровый и недобрый — и все-таки добился эффекта. На момент ее бесстрастное лицо омрачилось. Но и только. Вновь обретя хладнокровие, она, как ни в чем не бывало, ответила:

— Ну, услышит муж, с которым мы прожили почти двадцать лет, весь этот вздор… Что, ты думаешь, случится?..

— Вот управлюсь со своими делами и наведаюсь к твоему мужу. Расскажу ему во всех подробностях, что видел тогда, да и спрошу, похоже это на враки или нет…

— Ты, однако, здорово испортился за то время, что мы не виделись! Угрожаешь?

— Верни мне мои воспоминания!

Право слово, если бы она честно во всем призналась и извинилась передо мной, я не совершил бы того ужасного поступка. Но она решила упираться до конца.

— Чем дальше, тем хуже. Ты и тогда нес что-то странное…

— Хочешь сказать, что я ошибаюсь? Или, может быть, вру?

— Кто поверит в эти небылицы?!

— Ладно, попробую рассказать их твоему мужу. Может, он поверит.

— Мой муж засунет тебя в тюрьму. Или в психбольницу. Он довольно влиятельный человек.

Со мной говорила умудренная опытом горожанка средних лет. Что ни спроси — на все у нее был готов ответ.

— Ясно. Я учту.

На этом я замолчал. Я познал силу молчания в те времена, когда страдал аутизмом. Бывало, я не знал, что говорить, или не имел ничего сказать, а собеседник вдруг сдавался и все выкладывал.

Проверенный способ возымел действие. Сколько же времени прошло?.. Когда показалась последняя перед нашей остановка, она подавленно спросила:

— Ну… и чего же ты хочешь?

— Верни мне воспоминания! Чтобы я мог доверять тому, что видел и слышал, и жить, полагаясь на это.

— Но как?

Автобус остановился. До поворота на наше село оставалось прогуляться около десяти ли по горной дороге, и я с самого начала собирался тут выйти.

— Выходи! Я не хочу появляться в Сонха до темноты. Прогуляемся вместе, поговорим!

Не имея никакого определенного плана, я поднялся со своего места, но даже не взглянул на нее. Она немного поколебалась, но все-таки вышла вслед за мной. С тяжелым вздохом — то ли испугалась, поскольку, при всем своем городском опыте, имела деревенское происхождение, то ли по моей уверенности поняла, что сказанное не было пустым трепом. Над западной горой еще виднелся ноготок июньского солнца. Из-за засухи закат был необычайно красивым. Я вспомнил, как двадцать два года назад четырнадцатилетним юнцом шел из села этим путем, погрузился в трудноописуемые переживания и даже забыл о шагавшей рядом женщине.

Если бы она и дальше шагала молча, великолепный закат и мои переживания по поводу возвращения на родину защитили бы ее. Но не успели мы одолеть и половины подъема, как она, наверное чувствуя неловкость, некстати раскрыла рот и спугнула свою удачу:

— Чего ты хочешь? Денег?

Я, по-прежнему погруженный в переживания, ничего не ответил, но она сама приняла решение и продолжила:

— Больших денег у меня нет. Не знаю, что ты там себе надумал — у моего мужа деньги, конечно, водятся, но со мной он не особо щедр. Сколько же ты хочешь?

Тут я, наконец, услышал ее. Как будто меня во время сна окатили водой. И моя суровость переросла в мстительность и жестокость.

— Ничего такого мне не нужно! — выплюнул я и потащил ее за руку с дороги в молодой сосновый лесок. — Тоже хочу отведать твоей печени!

В этот момент на ее лице, в придачу к испугу и смущению, отразилась насмешка, будто она чего-то подобного и ожидала. Она даже не сопротивлялась.

— Делай все, как тогда! — скомандовал я, когда мы забрались туда, где нас никто не мог увидеть.

— Мне уже сорок два… — проронила она, не то оправдываясь, не то ерничая.

А я уже предвкушал жестокую месть.

— Делай, что велю!

— Неужели это обязательно?

— Хватит болтать!

Я уже был готов наброситься на нее и схватить за горло. Она, похоже, почувствовала это, потому что больше не раскрывала рта. Посмотрев на меня отсутствующим взглядом, она принялась медленно раздеваться.

Ее тело оказалось красивее, чем я ожидал. Но это было тело незнакомой женщины, не имевшее отношения к моим воспоминаниям более чем двадцатилетней давности. К тому же, заметив у нее послеродовые растяжки и первые морщины на шее, я испытал необъяснимое отвращение. Обнаженное тело не вызывало у меня влечения.

— Как прокаженный выжрал тогда у тебя печень? — поинтересовался я совершенно искренне. А она прикрыла в раздражении глаза и, разлегшись на снятой одежде, бросила:

— Хватит придуриваться!

Тут я, будто вспомнив давние события, сообразил, что означала поза женщины, и отчаянно возбудился. Но ненадолго. На ее облик наложился облик матери, у которой тоже выжрал печень прокаженный, и ко мне вернулось столь раздражавшее в юности чувство бессилия. Оно моментально смыло расползшееся по телу влечение, принеся обратно предвкушение жестокой мести.

— Вставай. Не получится сейчас вернуть мои воспоминания. Прокаженные едят печень совсем по-другому! — заорал я и пнул обнаженную женщину. Всерьез напуганная случившейся со мной переменой, она села и поджала под себя ноги. Тогда я ударил женщину наотмашь, прогоняя, и принялся со страшными воплями рвать ее валявшуюся на земле одежду: — Иди так в село! Иди и скажи своей матери и остальным. Что я действительно видел тогда… как прокаженный выжрал у тебя печень. Что не я наврал, а вы…

Еще какое-то время я бушевал, будучи не вполне в себе. Она, посинев лицом, смотрела на меня, а потом, словно подгоняемая интуитивным страхом, поковыляла в тень недорослых сосенок. Превратив ее одежду в кучу лоскутков, я направился к дому двоюродного брата. Что бы вы там себе ни надумали, какие бы показания она ни дала — больше ничего не было.

Тем временем окончательно стемнело. Но в моей голове ярчайшими искрами вспыхивали всевозможные воспоминания. Ориентируясь по этим искрам, я, не сбитый с толку переменами, которые тьма и годы привнесли в наше село, благополучно добрался до дома двоюродного брата.

Изрядно постаревший брат находился в гостиной.

— Что тебя принесло? — холодно спросил он, не поведя даже бровью при виде меня. Эта холодность, словно качественная горючка, заставила мои неукротимые воспоминания полыхать еще ярче и жарче.

— Хочу вернуть себе воспоминания!

— Да уж, огорошил ты меня… О чем речь-то?

— Как умер мой отец?

— Ты заявился через двадцать с лишним лет, только чтобы спросить об этом? Как умер, так и умер… Твой отец партизанил и был застрелен в лесу.

Он держался точно так же холодно и жестко, как и двадцать с лишним лет назад. Я, не колеблясь, всадил в пол припасенный на такой случай нож и закричал:

— Нет!

— Нет?!

При виде острого ножа, всаженного в пол, брат несколько сник.

— Он защищал родную землю в рядах нашей армии, а потом журавлем улетел на небо!

— Чего?!!

Заметив ненормальный блеск в моих глазах, он окончательно пал духом и, мелко дрожа, ответил:

— Ладно… Думай, что хочешь!

— А как умерла мама?

— Бедная женщина. Осталась в двадцать семь одна с тобой, малышом, на руках, вот и совершила ошибку. В тридцать три она, при попытке самостоятельно сделать аборт, умерла от сильнейшего кровотечения…

— Да нет же! Прокаженный выжрал у нее печень!

— Хорошо! Если тебе легче так думать… Пусть это будет проклятый прокаженный…

— Когда я был маленьким, вы с невесткой жили слипшись?

— Пожалуй, так. Я думал, ты ничего не понимаешь…

— Сельчане отлавливали партизан и отрубали им головы, а потом выставляли эти головы для просушки на камни вдоль берега ручья?

— Возможно… Безумные были времена, партизаны и сами насаживали головы противников на бамбуковые копья.

— Партизан подвешивали на дерево жожоба перед полицейским участком и забивали до смерти?

— Ну, били их, если отлавливали, как собак — это точно.

Я, одно за другим, возвращал себе воспоминания, от которых отказался, но тут с улицы донесся шум, и ворвались вы, с оружием. Кто-то из домашних подсмотрел за нами и донес в полицейский участок. Но, я клянусь вам, тот всаженный в пол острый нож был лишь инструментом возвращения утраченного, а не орудием убийства, как вы опасаетесь.

Я сказал бы, что вы пришли слишком рано. Вы должны были, по крайней мере, подождать, пока я не закончу дела с братом. А еще лучше, дать мне один или два дня на то, чтобы найти либо перышко отца на семейном участке, откуда он улетел журавлем, либо его ссохшуюся до размеров кулака голову среди камней на берегу ручья. А еще я собирался отыскать того лейтенанта сил обороны и проверить, остались ли на его постаревшем члене следы от укусов оводов, а потом разузнать, куда подевались прокаженные, которые раньше постоянно прятались в зарослях ячменя и земляники.

Я хотел так же, как и вы, чувствовать доверие и любовь к тому, что сам видел и знаю. На этой почве я хотел взрастить доверие и любовь к миру и к людям, привести в порядок жизнь и мечты. Но вы пришли слишком рано, все, что я хотел вернуть, так и осталось вспышками воспоминаний. Печальными или тревожными, бесполезными вспышками.