Встречи с амурским тигром

И на владыку находится сила

Старый промысловик, с которым я однажды только-только начинал познавать таинства поисков знаменитого корня жизни — женьшеня, на одном из ночных привалов, когда вокруг нашего костра ходил и возмущенно-пугающе ревел явно обозленный нашим появлением тигр, поведал мне, в числе прочих, и такую быль.

«Желудей тогда много было, а кедр не уродил, и собирались кабаны табунами в дубняках. Я как-то добыл двух чушек, разделал их и отдыхал. День был теплый и тихий, лес, сбросивший листву, просматривался хорошо, и я разрешил себе поваляться на сухом бугорке, планируя завтрашний день. Хорошо-то как было! Даже вздремнул по-заячьи — вполглаза и вполуха… Сперва я кабаний табун слухом уловил: ты ведь знаешь, когда чушки кормятся, их далеко слышно. Приподнялся, насторожился. И уже через несколько минут увидел. Метров триста до них было, но расстояние быстро сокращалось, потому что кормились звери ходом. А в мою сторону шли косогором наискосок. Шумно и беспечно топали, хрюкали, хрумкали, взвизгивали. Тоже ведь радовались обильному харчу и хорошей погоде. Я даже на них залюбовался, хотя карабин по въевшейся таежной привычке в руки все-таки взял… Но вдруг заухали мои кабаны и — врассыпную. Кто куда держал рыло, туда и рванул. Как ветром всех сдуло! А на том месте, где только что кормился свиной гурт, я неожиданно увидел тигра, уткнувшегося мордой в горло добычи. Она молча вовсю била ногами, амба же крутил хвостом, все ниже пригибаясь на передних лапах… И вдруг откуда ни возьмись — секач! Здоровенный такой, почти черный. Как каменная глыба. Может, он и стоял там, не убегая с табуном, а может, и подскочил, не знаю, потому что не видел. Тигр, судя по всему, тоже не замечал вепря, и пока не «успокоил» свою жертву, голову не поднял. А увидел — копьем метнулся на кабана. Возмутился ли дерзостью его или не хотел упускать то, что само «шло в когти», хотя и не было у него потребности в другой свинье. Это ведь по незнанию говорят и пишут, что тигр — рачительный «пастух», на самом же деле сколько может — столько и «берет». Ну ладно, думаю, второй готов. А не так-то было! Секач, задрав рыло, прыгнул навстречу вражине, и в какой-то миг они поменялись местами. Тут полосатый начал беситься — рыкать и реветь, хватать пастью кусты и бить лапами по деревьям, то задирая башку кверху, то вытягивая шею к неприятелю над самой землей. Кабан же стоял молча и неподвижно и только клацал клычищами, выбивая густую светло-желтую пену. Но стоило тигру опять на него прыгнуть, снова метнулся ему навстречу. И тут я заметил, что когда агрессор будто бы пролетал над секачом, в прыжке, в самой высокой его точке, кабан бил его рылом снизу. И так раз за разом. Потом сцепились…»

Рассказ старика волновал меня, я живо представлял страшные для тайги события. Тревожность моего настроения обостряли тигриные взревы из совсем уже близкой ночной темени. Словно чувствовал амба, что о нем говорят, мало реагируя на то, как царь уссурийской тайги гневается из-за вторжения в его собственные владения. Однако мой спутник тоже обозлился, закричал на нахала во всю силу горла, стал стыдить и грозить, а в завершение своего «обращения» пошел на этого царя, стуча палкой по чайнику и попросив меня посветить головешкой из костра. Никогда не пел я песни «безумству храбрых» и потому не позволил напарнику удалиться от табора больше чем на десять шагов. Но их вполне хватило для того, чтобы хищник сначала примолк, а через несколько минут подал голос уже на спокойных тонах и с порядочного расстояния. Всякий зверь, и особенно тигр, безошибочно чувствует, боятся его или нет.

…Успокоившись и выпив кружку чаю, мой спутник принялся было укладываться спать, однако я упросил его продолжить свой рассказ, и он не отказался.

«Сцепились, значит, — слушал я вполне спокойный голос рассказчика. — Жуть была! Казалось, что не только меня трясло, но и небо, и сопки, и вся тайга в страхе качалась… То тигр был на спине вепря, то он, сбросив с себя врага, бил и рвал его клыками, топтал копытами… И не так долго сражались, как вдруг полосатый неожиданно пустился наутек. Он оглядывался на кабана с каким-то сожалением, а вскоре исчез в распадке ключа. Секач же стоял монументом, глядел тому вслед и не шевелился, наверное, с полчаса. Потом тихо ушел искать родичей, все же пошатываясь и останавливаясь, как бы для трудных раздумий. А я в те минуты подумал, что надо оприходовать ту первую тигриную добычу — чушку-то, да взял в итоге и тигра. Прошел немного по его следу — кровища хлещет из него… А на кусте орешника повис обрывок кишки… Еще… И еще… Ясно: быть тигру покойником… Освежевал я подсвинка и вытропил амбу. В ключе он был, мертвый. Как опустил голову в воду, чтобы напиться, так и не поднял ее… Понял потом, что это тигрица. По соскам виделось, имелись где-то у нее тигрята. А вся шкура несчастной оказалась исполосованной секачиными клыками… Да-а, и на владыку находится сила супротивная…»

Полежав на своей козлиной шкуре, закинув за голову ладони, мой собеседник долго о чем-то размышлял, вспоминая былое, потом задремал. Я его не будил, потому что повисла над нами самая глубокая ночь. Но он сам проснулся от истошных криков неясыти, приподнялся и заговорил оживленно, словно сиюминутно вспомнив интересную быль. Подумал было я, что она будет о пугаче-неясыти, оказалась же — о тигре.

«А в молодости я и не такое видел, — начал он, подбрасывая в гаснущий костер дрова. — Как-то скрадывал я изюбра в рев. Дело было в редколесье по склону горелой сопки, густо заросшей молодняком. Я пробирался вниз и того беснующегося в страстях своих быка уже хорошо видел. С полутораста метров изготовился было стрельнуть, как вдруг заметил подобравшегося к нему и уже изготовившегося к прыжку тигра. Затаился он за выворотнем, полосатым боком ко мне. И тихо так перебирает лапами… А солнце шпарит прямо в него, такого яркого на зеленом лесном фоне, что невольно залюбовался я им, даже как бы сам себя загипнотизировал… Но недолго пялил на него глаза — стрелой полетел хищник на свою добычу. Молча. Один прыжок, как взрыв бомбы, тут же другой, а третьим атака должна была завершиться. И только успел я, грешным делом, подумать, что застрелю на быке хищника и будет у меня на один патрон две добычи, а в то время охота на тигра еще не запрещалась, как изюбр мгновенно развернулся к врагу с низко наклоненной головой, резко мотнул ею вверх, и тигр полетел через его спину. А изюбр успел-таки принять врага на свои рога и с неожиданной для меня легкостью швырнул этакую тяжесть поверх себя… В следующую секунду бык мчался прочь, забросив эти рога на спину, а тигр бился в судорогах. «Успокоился» через несколько минут. Подхожу к нему медленно, винтовку держу на изготовку… Смотрю, мертвый, а в груди краснеют две глубокие раны. Когда освободил его от шкуры, увидел, что даже сердце проколото… И кто бы мог подумать: изюбр запорол тигра! Скорее всего, бык и сам этого не ожидал, а вот вышло…»

«И на владыку находится сила», — повторил еще раз старый охотник.

На всю жизнь я запомнил ту летнюю бессонную ночь с рассказами своего наставника по женьшеневому промыслу о гибели тигра от обороняющихся жертв, а теперь вспоминаю нечто похожее.

Одна из минувших зим, в которую потянула меня память, была особенно холодной и многоснежной, да еще и голодной. Идешь, бывало, на лыжах и удивляешься: в лесу ни валежин, ни пней, ни иного хлама, над снежным саваном одни лишь деревья высятся да кое-где верхушки укутанных им кустарников и коряг.

Случалось, пройдешь по глубокой траншее, оставленной изюбром, и увидишь: глядит на тебя будто отрубленная рогатая голова, воткнутая в белое. А кабанов, косуль, кабарог снег укрывал выше их макушек…

…Было тихо и грустно, хотя и ярко светило солнце. Я устало поднимался по ровному пологому склону кедровой сопки, волочась на широких и все же глубоко проседающих лыжах… И вдруг удивился: на пухлом белом саване метрах в двухстах впереди зияла угольно-черная «заплата». Прошел к ней немного в раздумьях: «Что бы это означало?» — и догадался, что была то оголенная земля, и что сделать это в безлюдье могли только большие сильные звери. Но кто? И зачем?

…Снег широкой полосой вокруг оголенной черноты земли был густо истоптан тигриными и медвежьими лапами, кустарник и молодые деревца изломаны и измочалены, деревья во многих местах светлели вскрытым лубом… Стою, осматриваюсь, прислушиваюсь и думаю… И совсем неожиданно замечаю в каких-нибудь пятнадцати метрах темно-бурую медвежью громадину. Он лежал на ворохе всякого хлама, зло и пристально глядел на меня, пытаясь угадать мои намерения. А видел он меня, конечно же, давно, и не атаковал лишь потому, что упорно надеялся: не заметит, не подойдет и повернет назад. Теперь же, когда мы смотрели глаза в глаза, ситуация стала критической для обоих. Я снял карабин с плеча и оттянул пуговку затвора, он тоже встал и напрягся в боевой позе, ни в малой мере не намереваясь отступать. И поплатился за это жизнью.

Почему же я стрелял? Да слишком большой была вероятность нападения. К тому же я знал, что до весны этому шатуну все равно не дотянуть, а бед таежному зверью он успеет наделать много.

Однако главная суть этой были не во встрече с шатуном: на оголенной земле, перемешанной с черным снегом, валялись большие и малые клочья тигриной шерсти и шкуры, старательно обглоданные кости и половина хвоста. А рядом с остывающей медвежьей тушей лежала тигриная голова. Морда погибшего властелина выражала страдание и ужас: глаза лезли из орбит, пасть с пеньками сломанных клыков раскрыта, из нее вывален язык, уши плотно прижаты…

Я представил, как долго и ожесточенно сражались эти гиганты уссурийской тайги, как в какое-то время стал одолевать гораздо более выносливый медведь, как в конце концов сомкнул он на полосатом горле свои могучие челюсти и не разжимал их до тех пор, пока с жертвы не сбежала последняя дрожь предсмертных судорог. Погибельная жуть так и застыла на морде несчастного…

Потом я терпеливо кружил вокруг арены сражения, нашел следы, ведущие к ней, походил по ним и составил версию бескомпромиссного конфликта… Нещадно голодавший «буряк» из-за невозможности прокормиться при таких завальных снегах давно увязался за более ловким в охоте тигром, постоянно бродил за ним, доедая остатки царских трапез, а то и нагло отбирая законную добычу полосатого владыки… И наступил момент, когда они уже не могли разойтись без сражения: один ожесточился из-за невозможности залечь в берлогу по причине отсутствия нужных для этого жировых накоплений, холода и голода, у другого же лопнуло терпение…

И вновь припомнились слова промысловика у костра: «И на владыку находится сила…»