Встречи с амурским тигром

Откровение промыслового охотника

Редко кому доводится увидеть амурского тигра. И не только потому, что густы до непроглядности его обиталища. Обладая чутким слухом и острейшим зрением, он обнаруживает человека куда раньше и поступает по собственному разумению. В сторону отворачивает или замирает, наблюдая за извечным своим неприятелем… Нет, не боится он его, а больше любопытствует или замышляет что. Уж больно горький опыт общения с людьми осел теперь в тигрином подсознании. Теперь! В давние же годы вел себя амба в уссурийской тайге куда вальяжнее и уважения к человеку не испытывал. Именно потому-то я всегда с интересом выслушивал повествования старых бывалых таежников о былых встречах с тигром, выведывая их отношение к этому хищнику.

Однажды застрял я ненароком в избе промысловика с долгим стажем в самой уссурийской глухомани, а после того вот уже какой десяток лет благодарю судьбу за ту таежную встречу. Андрей Ефремович — потомственный охотник. Дед его пришел сюда, на край света, миновав пол-Европы и всю Сибирь. Потом сплавлялся на плотах по Амуру, поднимался на лодках по Уссури и Бикину, чтобы заняться, в конце концов, вольным хлебопашеством. Но крестьянства с достатком не получилось: земли не теми оказались, посадки вымокали или выгорали, урожаи уничтожало всякое зверье — от бурундука до кабана и медведя. Волей-неволей пришлось ему обратиться к таежным промыслам.

Многое мне поведал Андрей Ефремович, но больше всего меня заинтересовали его рассказы о встречах с тигром. Хотя бы потому, что было их у него раз в сто меньше, чем стычек глаза в глаза с медведями. У меня — тоже. В точности как и у других, кому довелось вдосталь походить по здешней тайге.

Представьте: зимняя ночь, одинокое от времени, солнца и дождей почерневшее охотничье зимовье, затерянное в горах малохоженого Сихотэ-Алиня. В нем тесно, но тепло и уютно, жестяная печка в углу умиротворенно поскрипывает от жара. Пахнет кашей, борщом, подсыхающим сукном и еще чем-то… А на нарах лежат уставшие за день, но еще не уснувшие двое людей. Один из них тихо и раздумчиво тянет нить воспоминаний, другой же внимательно слушает, не перебивая, даже не переспрашивая. И такие были плавают по избяной темени…

«…Была глубокая голодная осень: ни ягод, ни орехов, ни желудей. Кабаны рыли коренья и уже в сентябре навалились на хвощи. А вот бурым медведям ничего не оставалось, как охотиться на тех чушек да разрывать бурундучьи и барсучьи норы. И вот однажды, разделывая добытого изюбра, я припозднился и пошел в зимовье напрямик, срезая охватистые петли проложенного вдоль речного берега пути. А спускаясь с очередного перевала, я должен был пройти рядом с давно известной мне большой барсучьей колонией. Такой большой, что тамошние охотники прозвали ее городищем. Подумал: надо осмотреть ее, а потом в удобных местах насторожить капканы, выходить-то поразмяться эти подземники будут до снегов и закрепления холодов. Но еще не открылась глазам та колония, как услышал я исходившее оттуда злое медвежье рявканье. И понял, что топтыгин решил попытать счастья и разговеться вкуснейшей, жирнейшей барсучатиной, но доступ к гнездам землероев оказался ох каким трудным даже для него, могучего медведя. Самоуверенного, напрочь лишенного какой-либо порядочности хозяина тайги.

Барсучье жилье вообще откопать трудно, эти же гнезда были нарыты промеж большущих каменюк, каждый из которых даже и десятку медведей не вывернуть. Дед мой и отец тоже тут когда-то искали фарта, да так ни с чем и уходили. А еще больше медведей рылось, но и они тоже удалялись несолоно хлебавши… Вот и этот. Он наверняка чуял живых барсуков, глотал слюни, а добраться не мог.

Увидел я его притихшим, усевшимся на пригорок нарытой земли, обронившим лапы на брюхо и обозленно задумавшимся. До него было не больше сорока шагов, и я захотел его добыть, благо до зимовья оставался какой-нибудь километр хода по приличной тропе.

Но только стал я прицеливаться понадежнее, чтоб одним выстрелом положить, как решительно спрыгнул он с пригорка и принялся с новой яростью вгрызаться в землю, то показывая мне голову, то вовсе исчезая. Ревел, потом по-стариковски кряхтел или обиженно по-детски поскуливал. Решил я подойти к нему поближе и справа, там место было повыше. Но только занес ногу для первого шага, как не дальше чем в двух десятках метрах увидел не замечавшего меня тигра. Он скрадывал этого же медведя, и даже с моей стороны… Я вжался в землю за камнями, порядком растерявшись от неожиданности, и стал соображать, куда бы отступить от греха подальше да обойти это опасное место стороной. Ведь, судя по всему, надвигалось кровавое побоище между царем и хозяином уссурийской тайги.

Конечно же, все мое внимание приковал тигр. То была самка. Небольшая, с намусоленными сосками. Я удивился ее отваге, да еще и самоуверенности — медведь-то был размером куда больше и силы недюжинной. Это потом я узнал причину ее отваги и решительности: они были построены на строгом расчете своих действий, внезапности нападения, ловкости и стремительности. Тигрица, конечно же, берегла свою жизнь для детей больше, чем для себя, и коли решалась атаковать медведя, знать, были тому серьезные основания и уверенность в победе.

Она подкрадывалась в точности как домашняя кошка: медленно, с замираниями, бесшумно перебирая лапами. Тигрица не спускала с жертвы желтых горящих глаз и определенно просчитывала каждый свой шажок к сближению до дистанции решающего прыжка. Между ними сначала было метров тридцать, но это расстояние быстро и незаметно уменьшилось вдвое. Потом тигрица оказалась за большущим валуном, проползла еще метров пять и медленно взобралась на его пологий верх, ковром распластавшись по нему. И окаменела. Только свесившийся в тыльную сторону конец хвоста нетерпеливо извивался, выдавая волнение.

До ничего не подозревавшего медведя оставалось два тигриных прыжка, но полосатая почему-то медлила. И я понял, что она построила свои расчеты на единственном прыжке. Она или поджидала, когда добыча к ней ненароком подойдет, или искала удобный момент для того, чтобы самой приблизиться. Минута прошла, другая потянулась. От напряжения я и об отступлении забыл, хотя ружье держал в постоянной готовности. И вот оно, подходящее мгновение! Когда медведь уткнулся башкой в вырытую яму, тигрица переметнулась на другой валун в каких-нибудь пяти метрах от потерявшего всякую осторожность «буряка».

…Она прыгнула на него с того валуна. Прыгнула с таким оглушительным ревом, что я совсем обмер. Однако отчетливо увидел ее в прыжке — с широко раскрытой пастью, разведенными передними лапами с выпущенными когтями. Медведь в ту мизерную долю секунды смог лишь обернуться и вздыбиться, а вот лапы разбросить для того, чтобы принять врага в объятия, как в таких обстоятельствах в медвежьей родове принято, не успел. Думаю я, что именно на всем этом и был построен тигриный прыжок. Хищница сильным махом когтистых лап полоснула сверху вниз жертву по ее открытому брюху, тут же нырнула головой между задних вражьих ног по самые свои плечи и резким рывком отбросила бурую громадину через себя, за свой хвост… Не доведись это видеть самому — никому не поверил бы, что эта животина способна так сильно швырнуть вес, превышающий вдвое свой собственный.

Медведь ревел и катался, все больше опутывая себя синими кишками. От ужаса и боли он сначала и не подумал врага своего найти и отомстить, что в медвежьей натуре тоже заложено от рождения. Но на последнем дыхании он отыскал глазами тигрицу и пополз к ней, однако пополз уже с предсмертными замираниями. Она же лежала на валуне, хлеща себя хвостом, в полной готовности к другому прыжку, завершающему. Однако он не понадобился.

Тигрица подошла к своей добыче уже в сумерках. Стояла такая тишина, что я едва дышал, слышал бой своего сердца и каждый шаг амбы по сухому листу улавливал. И не мог решить, что же мне делать. Знал я, что она засечет меня при первом же движении, а обходить то место стороною пришлось бы немалым кругом. Тем более что тигрица была возбуждена и очень опасна.

Тогда охоту на тигра еще не запрещали. Да коли и существовал бы такой запрет, все равно я стрелял бы в зверину. Это теперь талдычат на разные лады: полосатое совершенство, гордость уссурийской тайги, «краснокнижник»! Допускаю, что теперь это и так. А вот стань кто в те минуты на мое место! Да пойми душу и потребности промысловика, для которого тигр, что ни говори, враг и соперник по промыслам! Кабаны от голода еле ноги волочат, а сколько их десятков тигрице надо для собственного пропитания и для быстро подрастающих и ох каких прожорливых тигрят? Три года она вставала поперек моих дорог, да еще муженек ее временами наведывался. Думаю, из десяти охотников в подобной ситуации девять бы в того амбу стреляли. Десятый? Десятый оказался бы с тонкой кишкою. Трус в тигра, когда они один на один, не выстрелит. Ну а коли и выстрелит — промажет на свою голову.

Вот говорят и пишут, что уссурийского тигра наши охотники к тридцатым годам перестреляли как дорогую добычу. Может быть. А может и не быть. Это как посмотреть и оценить. Но я так кумекаю: брали его на мушку чаще как истребителя лаек и опасного конкурента по промыслу, нежели из желания заполучить дорогой трофей… Хотя одно другое не исключало. Да к тому же разве сбросишь со счетов тот немаловажный факт, что совсем немного удовольствия ходить по своим охотничьим тропам, оставляя собственные следы рядом со свежими тигриными, а потом обнаруживать, что этот громила внаглую интересовался отпечатками твоих олочей… Скольких охотников в годы той беспощадной войны тигров и людей этот лютый зверь ограбил, разорил и даже задавил! Сколько собак сожрал в то время, когда она для охотника значила все равно что лошадь для крестьянина в страду… Вот спроси промыслового охотника, кого он станет стрелять первого, если, предположим, увидит на своем участке сразу тигра, изюбра и кабана? Пусть даже еще и медведя. И каждый ответит: если по правде — полосатого, конечно! И потому-то я в тот поздний вечер взял ту тигрицу на мушку. И было у меня тогда два добрых трофея на один выстрел, да еще в километре от жилья. Такой фарт нашему брату редко когда удается, и только не знающий сути нашей жизни человек может мне или такому же бедолаге позавидовать… Все в дело пошло, ничего не пропало, потому что ночи приходили уже холодными, с заморозками… Хозяйство свое поправил, жену и стариков в новое одел, сыну велосипед купил, а себе преотличный тройник.

Так что и ты постарайся меня понять и не суди строго. И тогда я не был браконьером, и теперь себя им не считаю… Да, чуть не забыл. Тигрят-то, трехмесячных, мы с соседом через пять дней нашли и поймали, отходили и выгодно сбыли на зообазу. И когда тигров в моих угодьях совсем не стало, намного спокойнее было промышлять и добычливее…

А теперь, — завершал повествование мой собеседник, — поразмыслим вместе. Тигра охранять надо в заповедниках и заказниках, а не в охотугодьях. Как говорится, кесарю кесарево, а богу богово. Не надо за двумя зайцами гоняться или стремиться взять в одну руку то и другое… Ну никак вы не хотите согласиться, что мирное сосуществование между промысловым охотником и тигром невозможно».

Однажды я с Андреем Ефремовичем коротал ночь у костра. Развели мы его поздно, материала для долгого огня наготовить не успели, и потому после чая решили натаскать еще сушняка. И всего в какой-нибудь полусотне метров от табора увидели свежайшие тигриные следы! Конечно же, та ночь спокойной быть уже не могла. Мы много говорили, и больше всего, разумеется, о тигре. И вот еще какую быль поведал мне Ефремыч.

«Никогда не скрывал я, что тигров не люблю. И повторю еще раз: не люблю, как и все таежники. Никакой он не рачительный хозяин, а истребитель нужного людям копытного зверя. И еще об одном напомню: когда тигр обитает в твоих угодьях, промышлять приходится если и не с дрожью в коленях, то, во всяком случае, с постоянным беспокойством. Ночью дверь спокойно во дворик не откроешь. Я вот свой первый страх помню уже подолее сорока лет и не забуду его, наверное. Послушай-ка…

Мне тогда шел двадцать второй год, я только что вернулся из армии, неделю понаслаждался веселой и сытой волей, а потом — в тайгу. Май был в самом разгаре, уже начиналась пантовка. Подновили мы с батей наши «фамильные» солонцы, расчистили вьючные тропы и затаились в ожидании все того же охотничьего фарта… И вот на каком-то счастливом рассвете завалил я доброго трехконцового пантача. Отец мой в ту ночь сидел в двух километрах от меня. Разделывая свою добычу, услышал я выстрел с родительской стороны. Промазывал он очень редко, понапрасну не стрелял, и решил я, что теперь удача пришла и к нему.

Вообще в крови у нас было такое правило: добычу пускать в дело всю без остатка, даже требуху и кости. Вырубил я панты, освежевал быка, разделал его, потом принялся таскать тяжелые поклажи на нашу базу, которая стояла между моим и батиным солонцами. Костер под котлом с водою развел. Со второй ходки с улыбающимся отцом встретился…

Ухайдакались мы в тот день, но были довольны. Радость окрыляет и располагает к откровенным разговорам. Батя в тот день столько рассказал мне об уссурийской тайге, какой он ее застал в мои лета, что хватило бы для обвинительного приговора тем, кто красоту эту и богатства вырубил во имя мирового коммунизма.

И вот уже вечером, увязав на понягу последнюю ношу от своего пантача, порешил я сбегать на Бикин — искупаться, поплавать, помыться, а заодно разведать, не ходят ли изюбры на водоросли в заливы, и если да, то в ближайшие дни стоило попытать нового счастья с оморочки. У промысловиков ведь тоже частенько день целый год кормит.

Метров триста до Бикина было. Примчался я налегке на косу, глубоко выпятившуюся в речку, и с разгона плюхнулся в воду, от счастья бултыхаясь и вскрикивая … Минут десять радовался жизни и уходящему дню. Солнце уже скрылось, и небо все больше распалялось, вот я и заспешил. И увидел… сразу трех тигров. На кромке леса у основания косы. Два сидели рядом в одинаковых позах — по-собачьи — и меня с любопытством разглядывали, третий же нервно ходил от одного края косы до другого, зло хлестал себя хвостом и недовольно время от времени ревел. То на тех двоих бросал он взгляды, то на меня косился… Я обмер. Сам подумай: ночь — вот она, я чуть ли не голый, без спичек, без оружия и даже без ножа. Больше этакой беспечности после того случая я никогда не допускал. А путь к избе мне был отрезан.

Отошел я на самый краешек косы, уже мокрой от воды, и для начала решил подождать и обдумать ситуацию со всех сторон. Успокаивал себя тем, что в случае чего прыгну в речку. Но это было крайним шагом, потому что от косы бешеный поток устремлялся к другому берегу. Уплыть туда, конечно, можно было, хотя и с риском утонуть. Ну а что дальше? Темень ведь совсем уже придавливала, а ночи были прохладными и сырыми.

Страсти и страхи накалялись. Один зверина невозмутимо, словно и не человек перед ним, прошел по косе в мою сторону метров десять, равнодушно при этом на меня поглядывая, а два других стали сражаться. Ближний ко мне обернулся к драчунам и прилег, с интересом наблюдая за их занятием. И тут я догадался, что попал на тигриную свадьбу, и на одну невесту претендовали сразу два жениха.

Это уже потом я стал припоминать свадебные картинки да обряды, тогда же весь был в тисках страха. В какую-то минуту оба «кавалера» и «дама», занятые своими проблемами, оказались у основания верхнего края косы, там, где лес начинался, и увидел я возможность ускользнуть по нижнему. Но только туда зашагал, стараясь не шуметь галькой, как тигрица несколькими прыжками преградила мне дорогу, да еще, стерва, на передние лапы припала и хвостом завиляла, вроде бы пошутковать меня приглашая. Мне, конечно, было вовсе не до шуток, и я отступил на исходную позицию.

А соперники конфликтовали все злее. «Да хоть бы задрал один другого до смерти!» — молил я Бога. Но Господь, видно, с иронией подумал: «Все вы меня вспоминаете лишь когда крепко прижмет, а то все в бога мать…» И на мою мольбу ничем не ответил… Рев стоял на всю тайгу и до самого неба. Громилы пасти свои разевали во всю ширь, лапами с выпущенными когтищами остервенело махали. Но крови не было, потому что дрались не всерьез, обыкновенными тумаками и оплеухами. Мелькали такие моменты, что задавить соперника было проще простого — сомкни челюсти на оказавшейся перед мордой вражьей шее — и вся недолга. Но нет же…

Подрались они, разбежались и раз, и другой, и еще. И бывало, этот огромный страшный ком поединщиков на несколько метров ко мне подкатывал, расшвыривая гальку, и мне оставалось единственное: забредать в воду. И стал я, совсем потеряв голову от страха, истово молить Бога спасти меня. Клялся отблагодарить всей жизнью с верой и молениями, обещал изучить и все время читать Библию, иконами обзавестись… И при этом крестился, взирая на небо.

И Бог меня из той беды вызволил… Хотя, может, и отец оказался моим Богом, не знаю… Это особая тема разговора — о Боге-то. Трудная… Дай досказать о своем неожиданном спасении.

… Ночь опустилась тихая и росная. Обеспокоенный батя с фонарем пошел меня искать, потом услышал далекий тигриный рев и, враз обо всем догадавшись, отважно двинулся ТУДА. И под громы сражений вышел он к самой кромке леса у основания той почти роковой косы. Тигрицу он увидел в десятке метров от себя, она сидела к нему спиной, он ее первую и положил. А распаленные женихи так увлеклись своими проблемами, что или выстрела не услышали, или не обратили на него внимания. Я же был возле отца через каких-нибудь тридцать секунд после выстрела… Меня всего колотило, я обливался слезами и слова не мог вымолвить. Он сказал: «Идем отсюда, от греха подальше…» На это я отрицательно мотнул головой, отобрал у отца винтовку и, обезумев, попер на супостатов… Я стрелял в них в упор и жалел, что кончились патроны. А после этого возмездия рухнул на булыжник.

Это потом я упрекал себя: «Зачем ЭТИХ-ТО?» А тогда я не владел собою. В тайге чаще обычного доводится обдумывать уже случившееся.

А рассказал я тебе это для того, чтобы понял ты и согласился, что в угодьях охотника стрелять по тигру часто он сам и вынуждает. И еще раз я выскажусь: никогда не будет в уссурийской тайге мира между тигром и промысловиком, как бы вы к этому ни призывали и какие наказания ни устанавливали. Хотите охранять этого красавца — открывайте больше охраняемых территорий с запретом всякой хозяйственной деятельности. А в угодьях общего пользования одно из двух: тигр или промысловик. Я это уже говорил, однако иные мысли надо повторять раз за разом, пока они не дойдут до тех, кому адресованы».

Долго я потом спорил с Андреем Ефремовичем, доказывал, что мирное сосуществование между тиграми и охотниками вполне возможно, но он был непреклонным. И я подумал: «Сколько же надо было ему от этой «кошечки» натерпеться, чтобы вот так непреходяще озлобиться».

И все же я стоял на своем. Говорю ему: «Медведь тоже ведь не заяц, от него людей гибнет побольше, чем от тигров. Неужели и к нему ты так же категоричен?» Но Ефремыч уверенно отпарировал и это мое возражение: «Нет! Медведь — не тигр! Мишку просто не надо трогать не умеючи и признавать его право на добытого зверя. А на этих зверей — чушек главным образом — он имеет виды в основном в бескормицу. Опасны шатуны, однако бывают они не каждый год и злобствуют не более двух-трех месяцев. Переждал их — и успокойся. Что же сказать о тигре? Кабан ему нужен постоянно, и тут перекрещиваются интересы амбы и охотника… Скажи-ка, как должен глядеть на тигров промысловик, когда по их милости копытного зверя стало совсем мало, а на оставшихся запрещают охоту ради прокорма хищника? Когда он регулярно жрет свеженину и давит зверей расточительно, охотник же вынужден довольствоваться беличьими тушками да тушенкой. А ведь консервы не только покупать приходится, но и заносить в тайгу на собственном горбу. Стыдоба-то какая: промысловик заезжает в тайгу с тушенкой… М-да-а… Насколько проще было здесь моему отцу, а особенно деду. Нечего становится делать их сыну и внуку. Да-да, знаю, что хочешь ты мне возразить: не только, мол, тигр повинен в оскудении копытного зверя, что и лесозаготовки, и пожары, и браконьерство… Верно. Однако все согласны, что тигры давят во много раз больше, чем охотники всех категорий… Но главная причина моей неприязни к тигру в другом. Он страшнее медведя. Он оказывает на человека неодолимое психическое влияние. Вот сравни: услышал ты рев невидимого медведя. Ну и что? Остановился, поразмыслил и дальше пошел. А тигриный рык? Сердце к горлу поднимается, коленки вздрагивают… Наши первобытные предки были в числе обычных жертв полосатого, и это хранится в закоулках нашей памяти. И отсюда извечный страх, порою трудно объяснимый, инстинктивный… Но и современный тигр «вооружен и очень опасен». ОЧЕНЬ! Так кому же, какому промысловику интересно с этим страхом мириться? Когда зимой остаются они наедине с тайгой и небом?»

В эти самые мгновения недалеко за нашими спинами хрустнула сухая ветка под тяжелой лапой… Под тигриной, конечно…