Встречи с амурским тигром

У последней черты

Да, так и было. Меченый тигр, прозванный так егерями за багровый рубец шрама на щеке, не обращая какого-либо внимания на шарахавшихся от него людей, панически разбегавшихся собак и дико мычавших коров, невозмутимо шагал по дороге прямиком в большой шумный поселок, уверенно, как к своему обжитому логову, свернул к явно жилому дому и взошел на его крыльцо… И тут же вломился на веранду… Хозяева, открыв дверь на истошные вопли собаки, тут же в ужасе захлопнули ее.

Служба заповедника долго ждать себя не заставила. Единственного в своем роде непрошеного гостя обездвижили «летающим шприцем», чтобы погрузить в клетку на грузовике и определить куда поцелесообразнее. Но даже беглый осмотр лежавшего неподвижно зверя показал крайнюю степень его дряхлости и, стало быть, полную неспособность к естественному тигриному бытию. Одни лишь полностью стертые клыки говорили об этом. И надо было людям выбрать одно из двух возможных решений: усыпить тигра насовсем прямо на месте или отвезти в реабилитационный питомник в предгорьях Сихотэ-Алиня, где содержат неспособных к вольной жизни зверей. И выбрать срочно, потому что дошедший до последней черты бывший владыка уссурийской тайги начал вдруг шевелиться, ибо ошиблись в расчете вводимого снотворного в меньшую сторону.

В странном состояния оказался тот старец: он четко видел столпившихся вокруг него людей, отлично понимал, что уже давно надо бы покинуть это место, и не мешкая… Но ничего не мог сделать, потому что ни единый мускул ему не подчинялся. Он чуял густой человечий дух, слышал людской галдеж и разорванный собачий брех, догадывался, что дела его совсем плохи, что он уже не принадлежит себе, но не находил сил для заявления о принадлежности к династии владык даже рыком, от которого некогда замирало все живое, в том числе и эти люди.

О, этот знаменитый рык владыки уссурийской тайги! Не было и нет в ней существа, которое могло бы спокойно его слышать. В памяти Меченого мелькало былое… Из автобуса, остановившегося перед ним, вальяжно возлежавшим поперек дороги и поигрывающим хвостом, вывалила возбужденно горланящая толпа двуногих. Но стоило ему рыкнуть, небрежно приподняв голову и приоткрыв пасть, как все исчезли в машине с поразительной поспешностью! Все! Чтоб из нее уже не показываться. Или другой раз: к нему, блаженно почивавшему после обильной трапезы, случайно подошла куча праздно и шумно шатающихся по тайге людей, а после короткого предупреждающего рева не стало вдруг той кучи, и лишь приглядевшись, увидел он троих карабкающихся вверх по деревьям, да еще слышался затухающий треск под ногами убегающих без какого-либо чувства собственного достоинства. Пожизненно помнилось ему и то, как после его рева человек упал от страха в бесчувствии…

К сожалению, теперь у него не находилось сил, иначе было бы забавно наблюдать за этими двуногими, шут знает по какому праву именующими себя царями всей Земли.

Он различил рядом с собою явно главного человека, державшего в руках ружье, черный зрачок которого застыл на расстоянии вытянутой лапы от его лба. С юных лет он хорошо знал, что из этого зрачка вылетает мгновенная всесокрушающая смерть, и холодея, спросил у себя: «Неужели прикончат? И так позорно? Без честного боя на равных? Скольких людей мог я задавить, но ведь ни единого не тронул… Или договор о взаимном ненападении ими ни с того ни с сего расторгнут?..»

Человека Меченый знал не хуже своих соплеменников, в чем был уверен. Он всю жизнь соблюдал в отношениях с ним завещанный матерью вооруженный нейтралитет, однако, мудро избегая встреч, ничуть не боялся его, при случае же недвусмысленно давал понять, что за непочтение владыка тайги может строго наказать. Причем так строго, чтоб впредь и другим неповадно было.

Ту первую давнюю конфликтную стычку с недоброжелательным существом он и теперь помнил, хотя уже приходилось напрягать память, извлекая из нее события былого, как то и дело обрывающуюся полуистлевшую лиану… Он атаковал свиной табун, приглядев жирную, не старую еще чушку. Уверенно настигнув ее в три прыжка, он сбил обреченную, прикусил за самое «успокаивающее» добычу место на шее сразу за головою, умеряя из последних сил и свою дрожь возбуждения, и отчаянное сопротивление несчастной.

И вдруг на него выпер секач. Один из тех вечно хмурых могучих вепрей, которых любой уважающий себя тигр старается благоразумно обходить стороной. Сам он и в те горячие секунды не тронул бы его, однако возбужденный любовной страстью секач сам ринулся в бой. То сражение было жестоким и тяжким, немало в нем пролилось крови, еще больше шерсти было выдрано, однако победителя не оказалось. В очередной раз разойдясь и переводя разорванное дыхание, нацеливаясь на новый бросок, неприятели все плотнее вдавливались в снег… И остывали… И разошлись, не чувствуя себя побежденными.

Меченому тогда для выравнивания дыхания и успокоения потребовался час. Погибельных ран не оказалось, кровоточащие он зализал. Важнее было запомнить очередной урок: с секачами равного с твоим роста не только не связывайся сам, но избегай их, даже уходи открыто, но с гордо поднятой головой владыки не просто отважного, но и рассудительного. Осторожность — не трусость, а безрассудная храбрость — удел скудоумных спесивых гордецов, век которых краток. Этому его тоже учила мать, когда в нем царственного гонора уже было полно, а вот опыта — никакого.

Рассуждая таким образом, шел Меченый по неровному красному следу неуспокоенной, вставшей на трясущиеся ноги чушки, не сомневаясь в том, что далеко она не уйдет. Но нежданно-негаданно вышел на этот след двуногий охотник, потоптался возле него и рванул вдогон просящейся в руки почти дармовой добычи. И вот уже за двоими, мгновенно взвинтившись, ринулся и тигр, решительно вознамерившись и собственную добычу не упустить, и грабителя наказать. Выстрелы же лишь подстегнули его.

…Он застал охотника за разделкой нечестно присвоенной, как считал Меченый, чушки. Но и в ярости он не испытывал желания его убить, стремясь лишь наказать построже, чтоб в другой раз на воровство не тянуло. И он грозно заревел, приблизившись на десяток своих прыжков с открытого места. И этого оказалось вполне достаточно для поспешного бегства своего извечного конкурента по промыслу, а временами и врага.

Того охотника ужас не парализовал, и потому в бега он ринулся, но оружие не бросил. А придя в себя, пристыдив собственную трусость, он стал обороняться, яростно отстреливаясь от преследовавшего его хищника. Однако и отстреливаясь, он напрямик мчался к своей избушке, испытывая большое беспокойство перед быстро сгущающимися сумерками. Но вот еще крепче взял себя в руки и решил расплатиться с полосатым вражиной: затаился за корчем, изготовившись к стрельбе на поражение. А тигр, не теряя рассудочности даже в гневе, распознал его маневр и намерения, тихо обошел тот корч стороной и подал грозный голос за спиной несчастливца, на этот раз еще пуще обозлившись, приблизившись к человеку на пять своих прыжков. И охотник теперь уже натурально сорвался в бега в сторону спасительного жилья.

Преследовал его Меченый до глубоких сумерек, а к темноте гонял с веселинкой, давая о себе знать спереди и сзади, с одной стороны и с другой.

Удовлетворившись наказанием, он вернулся к чушке и с горделивым чувством собственного достоинства наелся жирной сочной свежениной под завязку, и на очень сытое брюхо заснул. Во сне он снова гонял по тайге провинившегося охотника, а неожиданно проснувшись за полночь, решил вдруг свое наказание усилить, чтоб вовсе исчез человек из здешних владений. И пришел к избе в упор, и стал реветь во всю мощь, переходя от одной ее стены к другой, от дверей к окошку. Ревел, вызывая на честный бой. Ревел до первых проблесков зари, явно забавляясь. Но встречать рассвет у людского жилья не стал, нутром понимая, что человек у него посветлу накоротке становится смертельно опасным. Только глупец напрасно рискует жизнью. С молоком матери, когда он еще не был Меченым, одной из первых усвоилась заповедь: «Человек сам по себе слаб, но в его оружии огромная сила. Не надо его бояться, однако обходить стороной следует».

Но все же сколько было случайных мирных встреч с неповинными людьми! В том числе и таких, когда по недоброму стечению обстоятельств он давно нещадно голодал, и вдруг представлялась возможность обрести двуногую добычу без труда и боя, без риска для собственной жизни! Вот хотя бы в тот памятный осенний день…

С до безобразия разжиревшим и давно знакомым ему лохматым косолапым верзилой он ненароком встретился на узкой тропе. Дорогу не уступил ни тот, ни другой. Сражались ожесточенно и долго, измутузили друг друга до полуживого состояния. И расползлись в разные стороны. Раны были опасными. Именно после того сражения стал тигр Меченым. Отлеживался владыка много дней и сильно ослабел, потратив запасы до последней жиринки. И никак не возвращались силы для поисков добычи.

А однажды к нему, немощно лежавшему под выворотнем, опрометчиво подошел человек с тяжелой ношей терпко пахнувшей свежей свинины за спиною. Подошел, низко опустив голову, на три шага, а увидев неожиданно поднявшегося перед ним тигра, завалился в страхе и странно замычал, закатив глаза под лоб и разинув рот… Ну что стоило опустить лапу на ту голову и разом обрести много-много наипервейших харчей?.. А он пошел прочь, помня материнский завет: «Человека без причин не трогай».

О, как часто он видел вблизи ничего не подозревавших людей! Одиноких, в паре и в толпе. И детей без надзора взрослых! Как легко он мог «брать» их трофеями и жить вполне безбедно! Но ведь не тронул ни разу! И неужели теперь, оказавшись в столь позорно беспомощном состоянии, он не получит от людей столь же благородного миролюбия?

И не только людей не трогал он, но и принадлежавших им животных. Видел безнадзорно блуждавших по тайге коров — и обходил их стороной. Встречал беспечно пасшихся лошадей — и не искушал себя охотничьим азартом добытчика. Бывало, попадались ему далеко от людских поселений жадно жировавшие на желудях и орехах свиньи — домашние родичи таежных кабанов, и он их как бы не замечал. Даже на давно пустовавшее брюхо не замечал! Разве не знают об этом столпившиеся здесь двуногие, считающие себя властелинами тайги рангом повыше тигров? Или, может быть, все перетягивает непримиримая нетерпимость тигров к собакам, с которой и он не мог совладать?

Да, псов он люто ненавидел. Ну никак не находилось в нем сил и терпения оставлять без внимания этого преданного людям услужливого раба, по части охоты большого мастера. По загадочному зову предков все слои и разновидности кошачьих племен во веки веков находились в состоянии непримиримой войны со всеми слоями и разновидностями собачьих, и он не был в этой закономерности исключением. Да, собственно говоря, и не хотел выглядеть белой вороной. Уж одно то, что гнусный пес бесцеремонно облаивал его, царствующего владыку тайги, скажем, с безопасной противоположной стороны широкого распадка или с другого речного берега, заслуживало гнева и ненависти…

Но было в этих неприязненных отношениях и нечто другое, тоже загадочное: отведав раз собачатины, тигр уже не упускал возможности насладиться ею в другой. И ведь не только во вкусе дело! Собачатина владыку странным образом возбуждала, и проявлялась в нем этакая необоримая зависимость от ее наличия.

И потому он, заслышав собачий лай, устремлялся на него, оставляя даже свежий след изюбра или кабана. И потому шел на песий запах, если даже он исходил от жилья двуногого охотника. Шел, заведомо рискуя жизнью. И по той же причине жадно искал возможность незаметно схватить собаку из-под хозяйских ног и тут же радостно скрыться с нею. Чтоб как можно быстрее насладиться этаким тигриным наркотиком, зависимость от которого родилась вместе с ним. Неистребимая, неизлечимая, в определенной мере сладостная.

И не потому ли он нашел в себе силы и нахальство задавить и съесть пса на крыльце этого сельского дома несколько часов назад, куда пришел в последней надежде продлить свою старость? И не оттого ли теперь вот в эти страшные минуты все псы поселка собрались поодаль и радостно брешут, безошибочно чуя смертные мгновения своего извечного, теперь потерявшего всякую силу, врага?

Он прожил по тигриным меркам долгую жизнь. Счастливое детство и становление на собственные ноги прошло в роскошной уссурийской тайге в горах Сихотэ-Алиня. Но в свои сроки мать, отдав все взращиванию, воспитанию и обучению детей, зачала в себе очередное потомство, дочь оставила при себе для передачи материнского опыта, а сыну строго велела искать собственные угодья и приступить к самостоятельной жизни. Еще более решительно подтолкнул к этому его вечно хмурый отец, не терпящий присутствия в своих владениях самцов — пусть даже молодых и с родной кровью. И он ушел из мира своего детства в поисках свободного таежного угла.

Долго он его не находил, потому что все было занято и обжито соплеменниками, весьма ревниво охранявшими свою территорию. Обычными были из-за нее драки, нередко приходилось поспешно удаляться без потасовок и крови. И так получилось, что уходил он раз за разом от этих махровых собственников в сторону изреживающейся, зверем беднеющей тайги, да все в сторону устало опускающегося к земле солнца. Однажды, обойдя большое озеро, оказался он в никчемном для тигра редколесье посреди болот и марей, где стоящими для солидного хищника трофеями и не пахло.

Однако в малом ему повезло: заметил он крутобокую сопочку на унылой равнине и взобрался на нее для обзора местности. Собственно говоря, с этого часа началась его вполне самостоятельная более-менее приличная жизнь. И потому так случилось, что с вершины разглядел он острым кошачьим взором на пределе окоёма крутые синие края горизонта, нутром почувствовал, что вспучили его горы, покрытые настоящей тайгой, и решительно направился в их сторону, как бы бросив жребий на людской манер: быть или не быть.

Он шел, не сворачивая в стороны, двое полных суток почти без отдыха. И чем дальше уходил от родительских мест, тем скуднее становился лес, тем чаще попадались люди и следы их разрушительной деятельности. Но и цель дальнего похода обнадеживающе прояснялась: по верхним контурам того синего горизонта обозначалась жесткая щетка хвойного леса, синь постепенно зеленела, и веяло настоящей тайгою…

В начале третьих суток упорного похода он переплыл ночью быструю речку и зашагал по крутому склону в гору. Сначала шел по скучным осинникам и березнякам, потом стали попадаться ели и кедры. Да все чаще, чаще. Уперся в густо пахнущую кабанами тропу… Увидел огромный наклонившийся пень, под которыми у тигров принято оставлять метки, и уловил запах тигрицы. Обрадовался ему так сильно, как никогда еще во всей своей молодой жизни.

То было знамение его судьбы. Он оказался на заповедном Хехцирском хребте под большим городом с севера, с трех сторон окруженном гиблыми марями и бесплодным лиственным редколесьем. Тигров здесь когда-то было много, однако давным-давно они исчезли под натиском жадного человека. А одинокая молодая тигрица при счастливейшем стечении обстоятельств появилась здесь годом раньше. Он разыскал ее на другой же день, и обоюдной их радости не было конца.

Иного местожительства вдвоем и желать не приходилось: настоящая тайга, богатая зверьем, да и мешающих жить сородичей нет поблизости. Но их главное счастье состояло в том, что был Хехцирский хребет строго охраняемой территорией, на которой не просто запрещалась охота, но и жестко ограничивался доступ всякого праздно шатающегося люда. Здесь по казенным делам хаживали лишь государевы блюстители таежного порядка, ревностнее всего охранявшие крупного зверя.

В медовый месяц молодожены держались дружной парой. Вместе охотились, вместе трапезничали, вместе отдыхали. Изюбров и кабанов водилось полно, и потому жизнь воспринималась праздником.

Но забеременевшая тигрица со временем все чаще уединялась, как это и положено по законам тигриного бытия, однако супружеские связи не обрывались. К появившемуся потомству отца она не подпускала, опять-таки как это принято у тигров, и не только у них. Но при том его добычей не гнушалась, он же охотился куда старательнее. А быстро повзрослевших трех детей-красавцев сложной науке жить учили сообща. И вот всей семьей успешно промышляют, радуются жизни и безоговорочной власти над заповедной хехцирской тайгой.

Они скоро поняли, что с гор на равнину спускаться незачем, потому что там находились совсем другие территории — неохраняемые, и потому скудные, разным людом густо заполненные, от одного горизонта до другого простреливаемые. Уразумели и то, что в горах они для особых и редких там людей как бы неприкасаемые, и даже персонально охраняемы. Тех, которые там регулярно ходили, они быстро запомнили и угадывали издали, потому что много раз, затаившись, пропускали мимо себя совсем близко. И никогда при этом не испытывали искушения сделать человека легкой добычей. «Разве этого не знают столпившиеся вокруг люди? И этот строгий начальник с ружьем, готовый выстрелить в упор и наверняка?» — со смертной тоской подумалось несчастному старцу.

Да, тигры и люди долго жили здесь во взаимном уважении, хотя те и другие прекрасно понимали силу соседствующей, условно противостоящей стороны. Егеря знали, что тигр опасен, и фамильярничать с ним — упаси боже! Потому прямых встреч с ними избегали, из ненароком возникавших конфликтов уходили первыми, добычу полосатых не трогали, и даже не мешали тем охотиться.

И не просто из уважения и прямой обязанности беречь охраняемых законом. С появлением тигриной семьи мало-помалу, но напрочь исчезали издавна обитавшие здесь волчьи стаи, от разбоев которых «красная» заповедная живность из кабанов и изюбров несла тяжкие потери, во много раз превосходящие «отход» этой живности на царский стол теперь. Не стало и из года в год множившихся бродячих одичавших собак, сбивавшихся в большие и малые стаи, разбойничавших похлеще волков, промышляя все живое, начиная от зайцев и кончая вепрями и оленями.

Но не знали тигры-новоселы главного: люди восприняли их поселение в заповеднике как благодать особого ранга, и стали они тут куда более уважаемыми, чем почетные граждане огромного города, бескрайностью открывавшегося глазам не только с горных вершин, но и со скал северных склонов Хехцира. Быть может, потому его единоверной подруге посчастливилось дожить до появления прапраправнуков, ему же — до столь глубокой старости, что не просто напрочь исчезли зубы, а монарший камзол покрылся плешинами и свалялся. Мышцы же задеревенели до такой степени, что не мог он просто спрыгнуть с невысокого уступа на опрометчиво подбежавшего под него поросенка и придушить его беззубой вялой пастью, не мог перемахнуть через валежину в свой рост, не мог догнать дворняжку. И это для недавнего царственного владыки было трагедией. Царя не должно кому-либо видеть в немощной дряхлости. В горах Сихотэ-Алиня такого не бывает. Такое случилось в заповедной тайге Хехцирского хребта.

Да, с Меченым это произошло. И было для него столь позорно, унизительно, что жалел он о том, зачем так долго жил, хотя возможностей достойно и вовремя умереть было предостаточно. Трижды насмерть сражался с медведем-верзилой, повадившимся в голодную для него пору ходить по тигриным следам, и не просто в поисках остатков трапез, но и в наглых устремлениях присвоить чужую добычу, а то и придавить полосатого наследного принца-малолетку. Дважды расползались едва живыми, в третьей же битве он изловчился выцарапать медведю оба глаза и тем удовлетворился, хорошо понимая, что слепой враг не жилец, а тем более не грабитель. Но ведь мог биться до последних судорог неприятеля и своего победного клича. Нет, не любил Меченый испытывать судьбу, потому и дожил до столь глубокой старости. О чем теперь глубоко сожалел.

Впрочем, умирать никто никогда не хотел, в том числе и те, кто сетует на слишком затянувшуюся жизнь.

Грозные столкновения с людьми все же бывали, и в некоторых он мог умереть героем, но все так же не хотел лишний раз рисковать. В начале своего угасания, когда жизнь только что покатилась под уклон, но силы и энергия оставались еще на высоте, увидел он однажды с лежки на скальном уступе, как по его следам, ощетинившись оружием, идут трое двуногих с явно агрессивными намерениями. За подобное ему пришлось дважды крепко наказывать охотников-одиночек, и еще раз — выслеживающих его в паре. Наказывал просто: делал большую петлю, затем затаивался сбоку вблизи своего следа, и когда преследователи подходили совсем близко, не чуя беды, с ревом бросался на них и в мгновение ока укладывал лицом в снег. Бил лапой крепко, но кровь не проливал и жизни не лишал. Для удовлетворения гордыни ему вполне было достаточно того людского ужаса.

А вот подобного урока троим не преподал: посчитал, что один из них все же успеет выстрелить. И скорым шагом ушел за перевал от греха и риска подальше. Теперь ему за тот расчет было стыдно. То давнее он считал проявлением трусости. Что, если бы кто-то из тех охотников пристрелил его? Окажись та пуля роковой, смерть была бы достойной, и не катился бы он в последние старческие годы к своему концу в постоянном стремлении избежать опасности, ничем не рисковать, а только абы как поесть и подольше поспать в полном покое, напрочь забыв о своей Единственной и наследниках.

Но странное дело: не владея мускулами, чего никогда не случалось прежде, Меченый сохранял ясность ума и способность к воспоминаниям. Вот и теперь, в плотном кольце людей, он перебирал прожитое… Чем тяжелее наваливалась на него старость, тем чаще он тосковал по ушедшей молодости. Да, с годами прибывало мудрости и умения жить безбедно и уверенно, и все же тоскливее вспоминались юные годы, когда мускулы играли, кровь кипела, хотелось как можно больше любви, власти и признания своего превосходства у соседей по обиталищу. Пусть была та молодость излишне самоуверенна, дерзка, пристрастна к крайностям и излишествам в промыслах. Но зато как прекрасно ощущать в себе могущество и неутомимость, позволявшие жить, нимало не задумываясь об экономии добытого пропитания… Теперь же приходилось то и дело открывать в себе те черты характера, о которых когда-то и не задумывался: угрюмость и неприветливость, нерешительность и боязливость, скупость и несправедливость в отношениях с сородичами. И вот ведь как оказалось: чем меньше оставалось здоровья, тем сильнее хотелось жить полноценно, не умирая каждый день понемногу.

Только в старости Меченый в полную силу познал трагедию любой жизни: природа убивает силу, но оставляет желания. Как хотел он теперь любви! А любовной силы не было. Как мечталось ему все с той же, как и много лет назад, ловкостью найти, скрасть и настигнуть достойную владыки добычу, взять ее в головокружительном прыжке, положить могучим ударом лапы и давком железными челюстями! Ему часто снилось, что он опять профессионально принимает таежную дань. Словно наяву, он мастерски подбирается к очередному объекту медленными неслышными шажками, то и дело замирая… Но вот убыстряет шаги, удлиняет их… Переходит на стелющийся бег… И, наконец, взрывается стремительными прыжками, становясь подобным желтой молнии!

На этом бурном завершении охоты, когда он летит с широко разведенными передними лапами с выпущенными когтями и раскрытой пастью, сон обычно обрывается… И с такой горечью воспринимается явь пережившего свое вымученного, высохшего и задубевшего тела…

И все же так хотелось ему пожить теперь! Немножечко! С высокого места наглядеться на таежные просторы на все свое долгое небытие, что ждало впереди. Умудриться добыть последнюю косуленку и насладиться горячей кровью на предстоящий бесконечный пост. Понежиться под горячим солнцем, глядя в небесную синь в снежных сугробах облаков, чтоб вечно помнить жар солнца и красоту неба все в том же «будущем»…

Неужели эти люди не могут понять, что долгим своим пребыванием в их заповеднике он трижды заслужил право на снисхождение?

Медленно к нему стала приходить способность владеть собою. Он все отчетливее воспринимал людской галдеж, пошевелил одной лапой, другой, чуть выпустив когти… Приподнял голову… И в это мгновение самый ближний к нему мужик, судя по всему главный, клацнул ружьем и направил зловещий черный зрачок в его ухо. Меченый закрыл глаза: ему было хорошо ведомо, что это означает.

Смерти он не боялся, хотя ее приход не приносил ему радости. Слишком много четвероногих соседей по тайге с легкой душой лишал он жизни всего лишь собственного пропитания ради, множество смертей видел в упор. И ни одна из них не приносила его жертвам чего-то, кроме ужаса…

Но Меченый в эти предсмертные мгновения ужаса не испытывал.

Да-да! Умирать не хотел! Желал пожить еще чуть-чуть. И ничего страшного, если это «чуть-чуть» достанется ему в немного унизительной для вольного владыки форме. И мечтал сказать об этом тому, кто коснулся черным зрачком оружия его уха. Сказать о том, что не просит забот о себе и только одного желает: чтоб отпустили его в тайгу. Чтоб принял он естественную смерть в родных обиталищах, достойную его гордого, сильного и независимого прошлого.

Он не знал, что люди его уже «приговорили», посчитав, что самостоятельно жить тигр никак не сможет, а заботиться о безбедной старости до последнего конца одряхлевшего хищника никто не захочет. Нынешняя Россия — не какая-нибудь Дания, где отдоившихся коров, например, содержат на специальных фермах еще много-много лет, а потом достойно хоронят, и не подумывая о мясокомбинатах.

Выстрел в самое ухо Меченый не воспринял — настолько тот был силен, мгновенен и оглушителен. Он словно закачался на плавных волнах большой реки, ласково уносящих его неведомо куда. Ему стало легко и приятно, одолевал благостный сон. Сладко засыпая, он видел себя здоровым и могучим властелином таежного мира, пред которым трепетало все живое, в том числе и эти люди, сгрудившиеся вокруг него. Но он и теперь их не трогал, до последнего мига помня преподанное ему матерью когда-то: «Мирный человек для тигра должен быть неприкасаемым».