Встретимся в раю

Голгофа

Через две недели после статьи в «Вестнике» на станцию нагрянула высокая комиссия. В нее входили несколько думских депутатов, чиновник по особым поручениям тверского губернатора, представитель «Космоатома» и два эксперта-эколога. Возглавлял комиссию престарелый академик Самоходов. В Госдуме он заседал в комитете по науке и технике.

Первым делом Самоходов собрал руководителей основных служб АЭС и заявил:

— Друзья мои! У комиссии нет никаких сомнений, что статья написана работником вашей станции. Позор и еще раз позор! Перед всем мировым сообществом… Оказывается, в такой деликатной сфере деятельности, каковой является работа подразделений «Космоатома», нельзя решить наболевшие вопросы демократическим путем, обсудив их по-товарищески в компетентном научном кругу. Обязательно, оказывается, надо потрясти перед публикой обделанными штанами! Надо напугать обывателя очередным катаклизмом, хотя ему от действительности и так достаточно перепадает разнообразных клизм… Вопрос: кому все это выгодно? Кто льет воду на мельницу?

Альберт Шемякин был наслышан о Самоходове и после этой речи убедился, что долетающие в удомльскую глушь анекдоты об академике достаточно верно трактуют характер патриарха отечественной физики плазмы.

И тогда Шемякин еще больше насторожился. И тоже задал вопрос: кому это выгодно — ставить во главе парламентской комиссии ходячий анекдот? Во всяком случае, после долгой речи академика стало ясно, что этот колоритный дедок — лишь отвлекающее прикрытие для комиссии, прикрытие, долженствующее подчеркнуть рутинность проверки. Раз уж, мол, требуется отреагировать на выступление печати, утихомирить общественное мнение, то вот вам Самоходов для составления казенной отписки. Большего, чем подобная отписка, статья в «Вестнике» и не стоит…

Остальные члены комиссии выглядели обычными статистами. Из «Космоатома», например, прислали инспектора управления кадров, хотя в статье ни слова не прозвучало о кадрах. Или экологи из комиссии… Их представили как членов независимой экспертной группы «Зеленый щит». Шемякин хорошо ориентировался в экологическом движении, но о такой группе услышал впервые. Он понял, что комиссия и не собирается объективно проверять положение дел на АЭС. Окончательно Шемякин убедился в этом, когда председатель комиссии завершил совещание с руководителями служб следующим пассажем:

— Друзья мои! Мы все — одна семья. Как и в любой семье, у нас могут быть склоки, обиды, денежные, хе-хе, затруднения… И даже кто-то, извините, может налево сходить! Семья, друзья мои… Но в семье не без урода, и тут пословица права. И я не уеду отсюда, пока мы не найдем нашего урода. Хочу, знаете ли, просто посмотреть ему в глаза!

Шемякин поневоле поежился, словно уже заглядывал в пронзительные выцветшие глазки академика под двумя мохнатыми запятыми седых бровей…

После совещания руководителям служб объявили, что академик с командой отправляется обедать. Пока же все должны предупредить своих работников, чтобы те по первому зову незамедлительно являлись в кабинет директора станции, где подкрепившаяся комиссия продолжит работу. Шемякин попросил секретаршу директора позвонить, если его вызовут, в буфет. И направился в подвал дирекции. Здесь лет пять назад, после подписания Договора, огромное помещение бомбоубежища переоборудовали в буфет для ИТР — с баром, блинной и бильярдом.

Очередь за блинами выстроилась солидная, при виде ее Шемякину расхотелось есть. Он двинулся в бар, где в прокуренной полутьме бармен Володя перетирал и без того чистые бокалы, слушая последние записи «Красной коровы».

— Кагорчику не желаете? — оживился Володя и порылся в своих записях. — У вас, Альберт Николаевич, с августа еще семь доз осталось. Послезавтра август закрываем. Неужто дадите добру пропасть?

— Не дам, — усмехнулся Шемякин. — Гони, брат, весь августовский долг… И свари два больших «черномора»!

Он отправился за угловой столик, куда Володя через минуту приволок большую бутылку кагора и бокал.

— Бутылку дай закрытую, — попросил Шемякин. — С собой заберу… Знаю, знаю, что не положено! Поэтому за вредность возьми себе остальное.

Шемякину полагалось, как всем реакторщикам, сто пятьдесят граммов вина в сутки. Некоторые предпочитали получать его в баре. Однако каждый день в бар не выберешься. Поэтому Володя, если бы того захотел, мог бы купаться в кагоре… Вскоре бармен принес бутылку, упакованную в коробку из-под иракских сигарет, и кофейник с «Черномором». Так на станции называли двойной кофе, на треть заправленный коньяком.

Плеснул себе Шемякин «черномора» на донце чашки, закурил черную крепкую сигарету и стал думать о превратностях судьбы, неожиданно столкнувшей его с академиком Самоходовым.

И правая пресса, и левая патриарха вниманием не обходили. Самоходов был бессменным депутатом Верховного Совета начиная с хрущевских времен. Он к этому так привык, что, когда при Горбачеве его впервые не избрали депутатом, заболел от обиды. Он перестал читать газеты и смотреть телевизор, забросил свой институт, которым руководил двадцать последних лет, и начал, дитя системы, тихо чахнуть без мандата.

А тут президентом стал выученик академика. Самоходов прорвался к нему, забрызгал истерической слюной и нажаловался на человеческую неблагодарность. Чтобы отвязаться от любимого учителя, президент намекнул кому надо, и патриарха сначала избрали думским депутатом от Академии наук, а потом и членом парламентского комитета. На первых порах президент побаивался, что старика хватит кондратий на шумных дебатах в новом парламенте, ибо дебаты тут шли такие, что во время оно бывшим депутатам Верховного Совета они могли привидеться только в страшных снах. Однако старинушка оказался крепким орешком александровской школы, каленным в разнообразных пламенях брежневско-сусловской заботы о научных кадрах. Самоходов расцвел, словно крушина бабьим летом. Ему так понравилась свобода прений в Государственной думе, он с таким пылом отдался политике, что забросил монографию, плод раздумий многих лет, и в собственном институте появлялся, как Дед Мороз, — раз в год.

Самоходов обрадовался возможности повещать с трибуны, на которую в прежнем Верховном Совете его так ни разу и не пустили. Когда академик в ответ на любой камешек в адрес комитета по науке и технике просил слова на заседании думы, депутаты бросали кроссворды, жалобы избирателей, детективы и прочие развлечения, с наслаждением приготовляясь к очередной выходке Самоходова. Сгорбленный, скособоченный, в ореоле белого пуха над синюшной лысиной, Самоходов мчался к трибуне, вонзал палец в воздух и высоким детским голосом начинал проповедь о пользе научно-технического прогресса вообще и чтения в частности. Через две минуты выяснялось, что люди, дерзнувшие задеть честь комитета, читают по складам, потому что плохо успевали в школе. И вообще, в детстве мучили кошек и собак, в юности грешили рукоблудием, а в зрелости не гнушались ограбить нищего прямо на паперти Божьего храма. После этого академик цитировал Эйнштейна, Эйзенштейна, Библию, Упанишады и еще десяток авторов и книг, им же на месте придуманных.

Где-то посредине саркастической филиппики в голове академика критически сгущалось статическое электричество, вызванное трением языка. Проскакивала искра, и в мыслительных цепях начинался неуправляемый процесс переключения разнообразных реле. Дальнейшая речь Самоходова состояла из анекдота времен запуска первого спутника, мемуаров о посещении Берией секретного объекта, сентиментальной повести о получении ордена из рук лично Леонида Ильича и вольного пересказа вчерашнего фельетона в «Известиях». В этой части речи академику, вероятно, уже мерещилось, что он не на трибуне парламента, а у камина на даче в Опалихе, в кругу близких друзей, среди которых Самоходов слыл малым с перчиком. Поэтому круто соленные шуточки так и сыпались с трибуны, вызывая здоровый смех депутатского корпуса. Ободренный этим смехом, Самоходов подмигивал, распускал узел галстука, вовсе ложился грудью на трибуну и начинал сагу про то, как он с покойным Севой Келдышем…

Напрасно председательствующий терзал звонок. Старец был глух к просьбам закругляться. А если ведущий вырубал микрофон — зал грозным ревом требовал уважения к праву депутата высказаться до конца. Председательствующий покорялся естественному ходу событий. Конец представлению все же наступал. Очередной разряд сжигал у Самоходова несколько важных клемм, и озадаченный академик спрашивал рыдающий от хохота зал:

— О чем бишь я, друзья мои? Н-да… В следующий раз доскажу, И так хорошо посидели, туды его в колыбель цивилизации…

Вот такой веселый и свойский человек возглавил по указанию председателя парламента комиссию, которая раскручивала в Удомле историю появления публикации в «Вестнике»… Шемякин успешно побеждал уже третьего или четвертого «Черномора», когда в бар влетел взмыленный подчиненный, оператор Баранкин. Он потребовал у Володи большую рюмку водки, оглянулся и обнаружил за столиком в углу своего начальника.

— Уже с комиссии? — спросил Шемякин. — Ну, присядь, расскажи, о чем там спрашивают.

И тогда дурак и сплетник Баранкин, у которого вечно вода за щекой не держалась, буркнул, глядя в сторону:

— Если у тебя, Альберт Николаевич, две задницы — можешь потом кому-нибудь рассказать, о чем спрашивают на комиссии. А у меня — одна!

Он выпил водку не закусывая и исчез. Шемякин начал думать о связи между работой комиссии и количеством задниц у человека, но не успел придумать ничего основательного, потому что из-за стойки выбрался Володя и поставил перед ним телефон.

— Альберт Николаевич? — спросила секретарша директора. — Минут через пять… просят.

Хорошая была у директора секретарша, умело смягчала оттенки… И побрел Шемякин наверх, потащился с булькающей упаковкой из-под сигарет, разрисованной барханами и пальмами. Эти сигареты прозвали «Белое солнце пустыни».

Самоходов, не доставая ножками до пола, вертелся на директорском кресле, окруженный селекторами и видеофонами, за столом для совещаний расположились в два ряда члены комиссии, а для допрашиваемого оставили стул в торце этого стола. Так что Шемякин, усевшись, видел двух Самоходовых сразу: за директорским столом лысого, а на стене, в ряду корифеев, — в оксфордской квадратной шапочке. Шемякин вдруг представил, как шапочка с портрета падает на сизую морщинистую головенку живого академика, и улыбнулся.

— Смеяться будем потом! — поскреб лысину Самоходов.

— А, пока плакать хочется, господин… э… Шмякин? Пардон, Шемякин. Ага, Шемякин суд… Читали такую басенку нашего великого баснописца? Впрочем, басенка к делу не относится, это я демонстрирую память. Итак, официально предупреждаю: парламентская комиссия, дорогой господин Шемякин, — это вам не кот начихал! Самые широкие полномочия, вплоть до принятия разнообразных мер. С этим ясно? Поехали дальше. Как вы думаете, кто мог написать статью? То, что она вышла из стен здешнего монастыря, у меня сомнений не вызывает, как я уже говорил… Не стесняйтесь, высказывайте свои предположения. Все останется между нами…

Что-то хищное, как у старой лисы, промелькнуло в лице академика. Остальные члены комиссии рассеянно смотрели в стол. И эта рассеянность больше всего не понравилась Шемякину. Он вспомнил, как ему давным-давно на партбюро выговор объявляли. Пока секретарь бубнил с листа решение, остальные члены бюро вот так же рассеянно изучали крышку стола. Холодок потек у Шемякина между лопаток, и он подумал, что нельзя расслабляться после «Черномора». Сел поудобнее и положил перед собой «Белое солнце пустыни», булькнувшее на весь кабинет.

— Что у вас в коробке? — взвился белобрысый эксперт-эколог.

— Бутылка, — пожал плечами Шемякин.

— Хорошо, не бомба! — потер ручки председатель комиссии. — Давайте не отвлекаться…

— Я полагаю, — глубокомысленно начал Шемякин, — что пожарников, кабельщиков и охрану из числа возможных авторов необходимо исключить.

— Верно! — покивал академик. — Вы просто читаете мои мысли!

— Остается еще около пятисот человек, — сказал Шемякин. — Энергетики, операторы, инженеры… Вот среди них и надо искать автора статьи!

— Замечательное наблюдение, — сказал Самоходов. — Главное, очень тонкое… Н-да. Ладно. Развернем вопрос… От кого, господин Шемякин, в последнее время вы слышали критические высказывания о работе станции? Такие высказывания, чтобы они совпадали с выводами статьи?

— От многих, Иван Аристархович, — вздохнул Шемякин.

— Признаться, и сам иногда… высказывал.

— А от кого конкретно, позвольте спросить? — рявкнул сбоку белобрысый эколог.

— Да, конкретно, пожалуйста, — поднял ладошку Самоходов.

— Не помню, Иван Аристархович. — Шемякин по-прежнему смотрел только на академика.

— Попытайтесь вспомнить, — снова вмешался белобрысый. — Это же несложно, Альберт Николаевич! Давайте путем исключения… Людей, с которыми вы непосредственно общаетесь, с которыми по-дружески можно обсуждать работу станции, у вас тут не так уж много… Ну-с? Жена? Вряд ли. Она бухгалтер, и специфические проблемы ее — не интересуют. Старший оператор Мясоедов? Нет? Хорошо. Оператор Серганова? Тоже нет? Ладно. Может, оператор Баранкин?

Шемякин вынужден был посмотреть на белобрысого. Тот играл золотым карандашиком — по блокноту катал. И от этого золотого холодного блеска Шемякину стало зябко.

— Не помню, — угрюмо повторил он. — Многие говорили… Я бы не хотел, чтобы по моей рассеянности у людей были неприятности.

— А почему у людей должны быть неприятности? — Белобрысый вцепился в Шемякина, словно щенок в мячик. — За что — неприятности? Разве они нарушили закон? Ну, порассуждали, покритиковали… Как на любом производстве. Я тут, знаете ли, полюбопытствовал — заглянул в вашу мнемокарту, которую делали на последней медкомиссии. Сплошные единицы… Поздравляю! Так что на память вам грех обижаться, Альберт Николаевич…

— Мнемокарта, — разозлился Шемякин, — относится к документам, составляющим врачебную тайну. У вас есть допуск к такого рода документам?

— Есть, есть, — торопливо сказал Самоходов. — У нас… у всех есть допуски. Не надо заводиться, господин Шемякин! Экий вы, право… Поймите, здесь не допрос, а собеседование. Вы вообще можете не отвечать. Можете даже послать всю комиссию… э… в колыбель цивилизации! Но не торопитесь это делать, потому что такая позиция будет, безусловно, учтена. Скажем, при перезаключении контракта. И это справедливо! Лояльный гражданин не должен бояться парламентскую комиссию, а наоборот…

Самоходов пощелкал пальцами. Пока он трепался, Шемякин решился окончательно:

— К сожалению, я не могу припомнить, кто в разговорах со мной выражал недовольство работой станции и прогнозировал ситуации, сходные с изложенными в статье.

— Значит, не хотите нам помочь, — вздохнул белобрысый. — Тогда хоть прокомментируйте вот эту запись…

Он включил крохотный диктофон с неожиданно сильным динамиком. Голос Баранкина заунывно, на весь кабинет, доложил: «Похожие заявления я неоднократно слышал от шефа, Шемякина Альберта Николаевича. Он так и говорил: скоро провалимся в тартарары, прямо к чертям на сковородку…»

Шемякин развел руками:

— Что взять с Баранкина. Его мнемокарту, надеюсь, тоже посмотрели? Он иногда забывает, пардон, брюки застегнуть. Видите ли, есть такое понятие — аберрация памяти. Полагаю, что в случае с Баранкиным…

— А вот этого не надо! — выкрикнул вдруг подслеповатый заморыш с государственным орлом на лацкане строгого пиджака, чиновник по особым поручениям Твepcкoro губернатора. — Не надо вилять, господин Шемякин! Извините, господа, не мог сдержаться… Войдите в положение — в области паника, резко увеличился отток населения из северной части… Вне сомнения, как раз в связи с публикацией этой дурацкой статьи. Арсений Ларионович, губернатор, из вертолета не вылезает — в его-то возрасте и с больной печенью… А тут, понимаете, дурака валяют! Господин Шемякин просто издевается над комиссией. С бутылкой пришел!

— Иван Аристархович! — обратился Шемякин к академику. — Оградите меня от воплей и оскорблений! А то орла нацепил…

— Ну, друзья мои! — огорчился Самоходов. — Не надо резкостей. Давайте закругляться… Какие еще вопросы есть к господину Шемякину? Пожалуйста.

— Мне бы хотелось, — сказал белобрысый, — услышать от господина Шемякина три коротких и вразумительных ответа на три таких же коротких вопроса… Первый. Когда вы, господин Шемякин, в последний раз виделись с господином Панкеевым? Для членов комиссии даю справку: Иван Алексеевич Панкеев, руководитель радикального экологического движения, выслан из Москвы в Тверь три года назад за организацию кампании гражданского неповиновения. В ссылке продолжает свою руководящую деятельность. А теперь я жду ответа от вас, господин Шемякин.

— Панкеева видел года два назад, — тусклым голосом сказал Шемякин. — В Твери, случайно. Кто-то из общих знакомых представил… Больше не встречались.

— Хорошо. Второй вопрос. Где сейчас находятся документы общественной экспертизы, которые вы много лет хранили дома и к которым когда-то руку приложил не кто иной, как господин Панкеев?

— Сжег… — прикрыл глаза Шемякин. — Давно сжег.

— Ясненько. Ну-с, третий вопрос. Самый существенный. В какой мере вы участвовали в написании статьи?

Шемякин понимал, что надо немедленно протестовать. Пусть и не по существу вопросов. Главное — возмущенно и громко… Но не мог заговорить — какая-то равнодушная усталость накатила. Конечно же, не помогла никакая конспирация — вон они уже и до Панкеева добрались… Между прочим, члены комиссии после последнего вопроса белобрысого разом бросили изучать поверхность стола и посмотрели на Шемякина. Ему захотелось закрыть глаза, чтобы не видеть холодных и враждебных лиц. Только с большим трудом он заставил себя криво улыбнуться:

— Решили на мне отыграться, господин член комиссии? Не знаю, какую структуру парламента вы представляете…

— Вы, наверное, не расслышали, — тоже улыбнулся белобрысый. — Я представляю не парламент, а независимую экспертную группу. И отыгрываться на вас нет смысла. Вдруг, не дай Бог, вы действительно не имеете отношения ко всей этой истории. И можете невинно пострадать. А истинный преступник… Я хочу сказать, истинный виновник останется в тени, потирая руки. Вот почему я настоятельно прошу ответить на вопрос. Чтобы закрыть тему.

— Ясно, — сказал Шемякин. — Статью я не писал.

— Спасибо, — сказал белобрысый. — У меня больше нет вопросов.

— А у высокой комиссии? — спросил Самоходов.

— Есть, — сказал сосед белобрысого, плечистый и губастый малый, явно тяготящийся гражданским пиджаком. — У меня такой вопрос: каким образом, господин Шемякин, на оригинале статьи появилась ваша правка? Сразу уточню — всего несколько слов. Но со стопроцентной достоверностью установлено, что почерк ваш.

— Вы тоже эколог? — посмотрел на губастого Шемякин.

— Тогда я вас поздравляю — прекрасная осведомленность! Между прочим, существует такое понятие — редакционная тайна. Или для нынешней экологии не существует такого понятия?

— Бросьте играть словами! — нахмурился губастый. — Что вы, как пацан…

— Погодите, коллега, — придержал губастого за рукав белобрысый и обратился к Шемякину. — Вот видите, Альберт Николаевич, как подводят ветхозаветные привычки. Надо было прачку впечатать! А вы по старинке, ручечкой… Кстати, проведен не только почерковедческий, но и детальный химический анализ… Правка в статье и ваша подпись в краткосрочном отпускном билете оператора Сергановой выполнены одним и тем же красящим веществом. Это вещество применяется для заправки авторучек модели «монблан» с двумя звездочками и амортизатором. Не могли бы вы показать свою ручку?

Шемякин полез в карман и обреченно нащупал скользкий полированный колпачок.

— Да, именно такая ручка, — показал шемякинский «монблан» членам комиссии белобрысый эколог. — Ну-с, господин Шемякин, у вас есть объяснение этому странному совпадению?

— Есть, — прикрыл все-таки глаза Шемякин. — Бросаю ручку где ни попадя… Это все знают. Могли воспользоваться.

— А почерк? — откинулся на стуле губастый.

— Да, почерк! — заорал невыдержанный чиновник по особым поручениям. — Почерком тоже воспользовались?

— Ну, это несерьезно, — развел руками Шемякин. — Хотите, я сейчас же подделаю ваш почерк?

— Нет, не хочу! Вы же видите, господа, он просто издевается! Заварил такую кашу, нанес области миллионные убытки, а теперь…

— Ваши убытки — семечки, — буркнул молчавший до этого времени думский депутат. — «Космоатом» завален факсами энергопользователей, особенно из Скандинавских стран… Они беспокоятся, что в связи со статьей будет поднят вопрос о консервации Тверской станции и сходных производств. Вот такие пироги, господа… Представляете скандал? Как мы им объясним? Заставить бы объясняться этого… писателя! Вот люди пошли — никакого патриотизма, честное слово!

— Вы бы помолчали о патриотизме, — со сдержанной яростью сказал Шемякин. — Последние штаны скоро снимете… перед энергопользователями!

— Возмутительно, господа! — завизжал в голос чиновник по особым поручениям. — Надо кончать эту комедию!

— Свободны, господин Шемякин, — сухо перебил чиновника Самоходов. — Потрудитесь изложить на бумаге побудительные мотивы, которые подвигли вас на… э… на эту гнусявку. Полагаю, часа хватит?

— Хватит, — поднялся Шемякин. — Значит, вас интересовал только автор статьи? И вы целый день убили на то, чтобы откопать негодяя и предателя? Знали бы налогоплательщики, куда идут их денежки… А ситуация на станции вас не интересует, Иван Аристархович? Ну, хотя бы из научных побуждений? А вдруг автор статьи прав на сто процентов? Вы же тогда, Иван Аристархович, не отмоетесь… Внуков бы своих пожалели, что ли…

— Не понял! — рявкнул вдогонку губастый эколог. — Про какого автора… Вы что же, Шемякин, продолжаете утверждать, что не писали статью?

— Пока продолжаю, — сказал от двери Шемякин. — Может, сознаюсь. А может, и нет!

У здания дирекции, в небольшом сквере, он присел на сырую скамейку, уперев ноги в тонкую литую изгородь клумбы. Начинался дождь, по небу быстро ползли рваные низкие облака. День убывал, но и в тусклом свете горели доцветающие астры. Первые утренники уже обожгли кончики лепестков, и бордовые жесткие цветы словно убрались траурным крепом.

У подъезда дирекции стояло несколько пустых машин — вероятно, членов комиссии. Хорошие машины — ни одной японской. В сером «плимуте» бездельно сидело несколько человек. Должно быть, водители от скуки собрались покурить и потрепаться…

Шемякин закурил, и как горький дым глаза, так и душу ел стыд, что унижался и изворачивался на комиссии. Не мальчишка ведь, разбивший стекло в учительской… Уже по тому, какими волками глядели члены комиссии, можно было догадаться, что не с пустыми руками заявились они в Удомлю, уж постарались подготовиться к беседе с господином Шемякиным!

Скорее всего, надо было сразу сказать: да, это я написал статью! И можете поцеловать меня в соответствующее место… Можете выгнать за разглашение ваших вонючих секретов. Но сначала, господа хорошие, давайте определимся: если в статье клевета — отдайте под суд, а если правда — берите за жабры «Космоатом». На то и власть!

Нет, залебезил перед этим мафусаилом… И даже испугался, что уж там теперь скромничать, испугался независимых экспертов. В генах он, в генах, проклятый страх перед конторой, перед погоном… Эксперты!

Ну, все… Шемякин бросил окурок и решительно зашагал к автостоянке. Надо успокоиться, сесть дома основательно и написать хоть задним числом достойно: статью подготовил сам, потому что чувство гражданского долга… И так далее. Надо вывести из-под удара остальных. Обрубить концы, чтобы «экологи» больше не рыли землю копытами, не искали корешки.

С недавнего времени Шемякин снова был на колесах — из Твери вернулась как ни в чем не бывало жена и привезла детей аккурат к началу учебного года. Синяя подержанная «мазда» одиноко торчала на стоянке. К ветровому стеклу прилипло несколько мелких мокрых листьев. Он тронул машину и боковым зрением заметил, что от подъезда дирекции отвалил тот самый серый «плимут». Шемякин тут же забыл о нем, потому что услышал непонятные стуки справа — негромкие, как пальцы по столу. Удивительный народ женщины… Только что отрегулированная и вылизанная машина, побывав в женских руках, начинает скрипеть и рассыпаться! Шемякин поневоле оглянулся — не сеются ли на дорогу гайки и болты. И снова увидел «плимут». Особенно не приближаясь, жестко выдерживая дистанцию, он неотвязно шел сзади.

Что-то дрогнуло в душе Шемякина, когда он увидел на пустынной дороге серую хищную тень. И сразу подумал о Марии…

Бросив «мазду» у своего подъезда, Шемякин поискал взглядом преследователя. «Плимут» притормозил неподалеку, за аллейкой из тонких, почти голых берез. Даже спрятаться не соизволили. Ну и черт с вами! Куда мне бежать…

Жена услышала щелканье замка и выглянула из гостиной. Телевизор бормотал по-английски. Как раз началась программа Ти-би-эс для России.

— Дети у Князевых, ужин на плите. Ну, нашли писаку?

— Какого еще писаку? — вздохнул Шемякин.

— Ты словно с Луны свалился, — тоном превосходства сказала жена. — Весь поселок говорит, что приехала комиссия во главе с помощником президента. Представляешь? Ищут писаку, который про нашу станцию написал. Помнишь, Князевы нам газету давали?

— Поменьше болтай с подругами, — посоветовал Шемякин. — Иначе вас в аду повесят за языки.

— Князева говорит, если, мол…

Щёлк! Шемякин давно научился мгновенно отключать внимание, когда жена начинала пересказывать последние поселковые новости. Он смотрел на породистое лицо жены, на беззвучно двигающиеся полные губы и лишь кивал головой в особенно патетических, судя по жестам, местах. Наконец раздался вопрос, который Шемякин услышал:

— Так ты будешь есть?

— Нет, мне надо немного поработать…

Взял сигареты и пошел на балкон. Тут он сообразил, что балкон с березовой аллеи не виден. И решительно полез через невысокую загородку на соседний, к Мясоедову. Приятель сидел на кухне, обхватив голову руками. Пепельница, полная окурков, нарушала стерильную пустоту стола. Шемякин нажал на створку окна и взобрался на подоконник.

— Я тут думаю… — начал было, ничуть не удивившись, Мясоедов.

Шемякин приложил палец к губам и покивал на стену.

— Придержи Дарью, — прошептал он. — Выйду на лестницу… Тебя еще не вызывали пред очи Самоходова?

— Сейчас поеду…

— В любом случае тверди, что ничего не знаешь. В этом твое спасение!

Мясоедов хотел что-то спросить, но вздохнул и послушно отправился в комнату. А Шемякин выскользнул через прихожую на лестничную площадку. Квартира Мясоедова находилась в другом подъезде, противоположном шемякинскому. Раз те, в «плимуте», хотят полюбоваться его окнами, пусть любуются… Он спустился по лестнице и быстро пошел сумеречными дворами к общежитию Марии.

Завидев Шемякина, вахтерша скорбно поджала губы и еле кивнула: осуждала. Отношения Шемякина с Марией давно не были секретом в поселке и на станции. Потом как-то очень странно улыбнулась, сложив губы в хоботок, и сказала:

— Если вы к Сергановой… Может, вам неинтересно, но у нее гости. Мущщина…

Последнее слово она произнесла на одном шипении, только что не сплюнула. Старая стерва, грустно подумал Шемякин, поднимаясь на второй этаж. На лестнице он неожиданно понял, какие именно гости могли пожаловать к оператору Сергановой на ночь глядя. Они не знают, подумал он. Не могут знать! Просто кто-то сболтнул, что Шемякин, мол, с Сергановой… Тот же Баранкин и сболтнул! Как долго ее допрашивают? Надо вмешаться… В конце концов, по какому праву нас всех допрашивают? Слава Богу, живем в демократическом государстве! По крайней мере, об этом не устают трубить газеты. Надо пойти и вышвырнуть этого «мущщину». Вышвырнуть, чего бы ни стоило.

Однако из-за двери Марии слышался обычный, без нажима или угроз, разговор. Частил мужской тенорок с характерным московским раскатом. Мария что-то оживленно спрашивала. Потом гость коротко засмеялся, и Шемякин явственно услышал, как Мария сказала:

— Ой, у вас чай остыл! Давайте горяченького подолью…

Шемякин стукнул в дверь и вошел в знакомую маленькую комнату с единственным окном и скромной темной мебелью. За столом, под портретом Брюса Ланкастера, короля кантри-джаза, сидел хрупкий, хорошо одетый человек, одних примерно лет с Шемякиным. Мария как раз подливала ему чаю в огромный гостевой бокал с незабудками. Обстановка за столом была самая мирная — парила картошка, румяно светили пластинки шпига, пахло свежим хлебом и укропом. Шемякин лишь теперь почувствовал, что не ел с утра, и поневоле сглотнул слюну.

Мария не походила на угнетенную допросом преступницу — в домашнем халате, с небрежно сколотыми волосами, улыбающаяся.

— Ты очень вовремя! — сказала Мария. — Мы только сели за картошку с грибами. Представляешь — дядя мне прислал банку грибов! Да, познакомьтесь… Это Константин Петрович Зотов, дядин сосед и приятель.

Шемякин назвался и пожал неожиданно крепкую руку Зотова.

— Давай быстрее вилку! — сказал он. — Умираю с голодухи. Целый день с этой чертовой комиссией…

Мария приостановилась перед буфетом и обернулась с тревогой:

— И… что тебе сказали на комиссии?

— Все нормально! — беспечно отмахнулся Шемякин. — Вилку, вилку!

— Слава Богу, — вздохнула Мария. — Вот и Константин Петрович привез хорошие новости. Маме значительно лучше, может быть, обойдемся без операции. Ну, пробуй грибы… Не знаю, как называются.

— Валуи, — уверенно сказал Шемякин, разжевав терпкий хрусткий кусочек. — Солить их — первое дело. Молодец дядя! Жалко, я бросил в машине бутылку кагора. Получил сегодня остатки за август. Может, сбегать? Как, Константин Петрович?

— Спасибо, — сказал Зотов. — Мне через несколько минут надо уезжать. Уже темно, пока до Москвы доберемся…

— Так вы специально… из-за банки грибов? — удивился Шемякин.

— Нет, я редко бываю филантропом до такой степени! — засмеялся Зотов. — Оказался тут рядом, по делу. А семь верст беззаботной собаке — не велик крюк. У нас неподалеку полигон. Я и говорю Сергею Ивановичу: могу, мол, к племяннице заглянуть.

— Полигон? — насторожился Шемякин. — Вы что же — из «Космоатома»?

— Никак нет, — отозвался Зотов, цепляя гриб. — Игрушки мастерим — танки, пушки, ракетные батареи. Они хоть и маленькие, в сто раз меньше обычного вооружения, однако тоже стреляют. Потому и полигон. Долбим болота под Кувшиновым. Слыхали? Речка там еще есть такая — Большая Коша. Интересное название…

Шемякин посмотрел на часы:

— Значит, вы отсюда прямо в Москву?

— Да. Теперь не скоро в ваши края. Не раньше чем через пару недель.

— Очень хорошо, — задумчиво сказал Шемякин. — Сможете забрать Марию?

— Зачем? — удивилась Мария. — Мне на смену. Забыл, Берт?

— Так надо, — мягко сказал Шемякин. — Собирайся… Вы не против, Константин Петрович?

— Какие разговоры! Машина большая, места хватит.

Мария посерьезнела:

— Это как-то связано с комиссией?

— Да, к сожалению…

— У нас тут, — повернулась Мария к Зотову, — небольшие неприятности. Комиссия приехала из «Космоатома».

— А-а, — протянул Зотов. — Вероятно, из-за статьи? Слышал, где-то в газете от души врезали нашим чернобылыцикам.

— Берт! — Мария прижала ладони к щекам. — Ты недоговариваешь…

— Потом, потом, — успокаивающе сказал Шемякин. — Все нормально, но тебе лучше несколько дней побыть подальше отсюда.

Он порылся в бумажнике, достал отпускной билет, размашисто расписался. И усмехнулся, посмотрев на «Монблан».

— Вот… Я еще твой начальник. Поезжай к маме и неделю не высовывай носа из Москвы. Собирайся, и побыстрей!

Мария метнулась к платяному шкафу. Мужчины вышли в коридор.

— Значит, дело пахнет керосином? — тихо спросил Зотов. — Кто командует комиссией?

— Самоходов, — вздохнул Шемякин.

— Слышал, — сказал Зотов. — Известная личность. Знаете, как его дразнят? СПУ! Самоходная пескоструйная установка.

— Да, песку на голову он тут всем насыплет, можно не сомневаться. Наверное, мне придется уйти с работы.

— Вы как-то связаны с этой публикацией?

— Косвенным образом…

— Выгонят — давайте сразу ко мне, — сказал Зотов и похлопал Шемякина по плечу. — Созвонимся, что-нибудь придумаем. Вот моя визитка.

— Я готова, — выглянула Мария.

— Поезжайте, — сказал Шемякин. — Не беспокойся — приберусь и закрою… Машинка у тебя работает? Посижу, подолблю…

Мария положила руку ему на грудь и попросила:

— Не лезь на рожон… Ладно? И звони!

Он вернулся в комнату и посмотрел в окно, как Мария с Зотовым вышли из подъезда. Тут же к ним черной тушей подплыла большая машина. В мертвенном свете фонаря над подъездом блеснула никелированная окантовка. «Кадиллак»?

С водителем? Шемякин даже из окна высунулся. Дверцы мягко захлопнулись, машина с тихим ревом пропала во мгле. Интересные игрушки делает господин Зотов, подумал Шемякин с тревогой. И еще он подумал, каким же образом по пути в Удомлю Зотов минул станционный кордон… Значит, у него пропуск? Но такие пропуска можно получить лишь в организациях «Космоатома». Ах, черт! Что делать? Да ничего… для ловушки это все слишком сложно. Как бы то ни было — Мария уехала. И это главное.

Он достал глянцевую визитку с золотым обрезом и прочел: «Зотов Константин Петрович. Ведущий инженер». И московский, судя по восьмизначному номеру, телефон…

— Ладно, брат, — пробормотал Шемякин. — Ведущий… А также везущий в настоящий момент инженер. Может, и созвонимся.

Шемякин прибрался на столе, сунул сало и банку с грибами в холодильник, включил машинку. «Я, Шемякин A. H., будучи в здравом уме и твердой памяти, написал статью „Атомная петля на Верхней Волге“, потому что так мне продиктовал гражданский долг. При написании статьи пользовался материалами, опубликованными в разное время, а также копиями документов, на которых по истечении срока давности гриф „секретно“ считается утратившим силу. Авторство перед парламентской комиссией скрывал по двум существенным причинам. Первая. Я полагал, что комиссия ставит целью проверку ситуации на АЭС, и ее в первую очередь интересует соответствие тезисов статьи и истинного положения дел. К сожалению, я ошибся. Вторая причина сокрытия авторства заключается в том, что я опасался, и, как выясняется, справедливо, мер репрессивного характера со стороны администрации, потому что консервативные и насквозь прогнившие структуры „Космоатома“ весьма болезненно реагируют на малейшую критику в свой адрес. Что лишний раз и подтвердило настоящее разбирательство.

Прошу учесть, что ни одну статью действующего законодательства я не нарушил, в том числе и Закон о печати в последней редакции. Это объяснение даю исключительно из уважения к комиссии и ее руководителю академику И. А. Самоходову. Оставляю за собой право, в случае разрыва контракта по инициативе дирекции Тверской АЭС, обратиться в судебное присутствие по трудовым спорам».

Выключил машинку, прихлопнул дверь и пошел, уже не таясь, домой. Перед подъездом на лавочке дышал свежим воздухом Баранкин. Судя по спортивному костюму, он недавно бегал от инфаркта.

— Вы не обижаетесь, Альберт Николаевич? — спросил Баранкин таким тоном, словно они только что встали из-за дружеской трапезы. — Ну, за то, что я сказал на комиссии… Вам ведь уже сообщили. Не обижаетесь?

— Нет, не обижаюсь, — сказал Шемякин, закуривая. — Разве можно обижаться на честного человека. И все же, Баранкин, возлюбленный брат мой, поразмышляй в свободное время над цитатой из классики: «Ядущий со Мною хлеб поднял на Меня пяту свою…» Увы, увы! Кстати, а почему вдруг так официально, Баранкин? Мы ведь давно с тобой на «ты»…

Баранкин пожал плечами и промолчал.

— Дистанцию соблюдаешь, — усмехнулся Шемякин. — Молодец!

И запустил красную ракету окурка в сторону серого «плимута».

— Где ты бродишь? — удивилась жена. — Сто раз котлеты разогревала… Больше мне делать нечего?

— Не до еды, — вздохнул Шемякин. — Думаю, нам пора паковаться. Насколько тебе известно, после разрыва контракта мы сможем занимать квартиру лишь три дня.

Он вынул из рабочего стола серую пластиковую папку, такую же, что передавал с Марией в Москву, бросил в нее листочек с объяснительной запиской и направился к двери.

— Так это, значит, ты… — задумчиво сказала жена. — Это из-за тебя сюда понаехала куча народу. Поздравляю! А о детях, интересно, ты подумал, когда стряпал свою галиматью?

— Естественно, — сказал Шемякин. — В первую очередь о них и думал. Словом, будем готовиться к отъезду.

— Куда? — устало спросила жена.

— Поедешь в Тверь, к матери, а я — в Москву. Или в Красноярск. В Татарию теперь вряд ли возьмут… Без работы не останусь. Устроюсь — вас заберу.

— А кому я с детьми нужна в Твери? Где я буду получать талоны на продукты?

— Продашь машину, — сказал Шемякин. — У нас вообще-то есть что продать. Хватит на целый год скромной жизни. А за этот год…

— Да! Либо эмир подохнет, либо ишак! Так вот… Никуда я не поеду. Это с тобой разорвут контракт. А мой еще полтора года действителен. И выгонять меня отсюда не за что!

— Видишь, как все хорошо складывается, — сказал Шемякин и поспешно вышел.

Едва тронул «мазду», как из-за березок выскользнул серый «плимут». Шемякин, пока ехал к дирекции, на «плимут» даже не оглянулся.

А в директорском кабинете синклит заседал по-прежнему. Только экологи исчезли, посчитав, вероятно, свою задачу выполненной. Члены комиссии держались вольно, сложив пиджаки и галстуки, гоняли кофе со сгущенкой и крекерами. К академику и его команде присоединились директор станции и заместитель по режиму толстяк Григоренко. Когда Шемякин вошел в кабинет, директор демонстративно отвернулся, а Григоренко, напротив, посмотрел с откровенной ненавистью.

— Ага! — пощелкал пальцами Самоходов. — Вот и наш герой. Заставили ждать, голубчик! Еще одну разоблачительную статейку сочиняли?

Шемякин молча вручил академику папку. Самоходов потребовал тишины, дальнозорко отставил папку и громко, с завыванием, как плохой актер, начал читать. А когда закончил, мертвая тишина повисла в кабинете. Лишь поскрипывал стул под тушей Григоренко.

— Н-да… — протянул Самоходов. — Мы ведь сразу догадывались, что статья ваша. Очень уж она похожа на письмецо, которое вы послали академику Валикову. Зачем же давеча комедию ломали? Я — не я, и кобыла, мол, не моя…

— Не знаю, кто больше ломал комедию, — поиграл желваками Шемякин. — Мне, например, за свою стыдно… А вам?

Самоходов долго молчал, потирая лысину. Члены комиссии сосредоточенно жевали.

— Жаль, — пробормотал наконец Самоходов. — Жаль, голубчик, что вы — по другую сторону. Я бы с удовольствием предложил вам место у себя. А что? Склонность к глубокому анализу, о чем свидетельствуют выводы статьи, самостоятельность мышления, чем сейчас не каждый ученый может похвастаться… И цепкость! Вы бы далеко пошли, Альберт, кажется, Николаевич. Но в том-то и дело, голубчик, что таких, как вы, надо останавливать пораньше. Пораньше! Ну да ладно… Имеете еще что сказать?

— Имею, — откашлялся Шемякин и пощипал бороду. — Таких, как вы, Иван Аристархович, тоже надо было останавливать пораньше. Лет пятьдесят назад. Уж не обессудьте, комплимент за комплимент.

— Возмутительно! — очнулся чиновник по особым поручениям. — И мы тут сидим, слушаем, как оскорбляют… Какой-то выскочка! И кого? В Христа захотелось поиграть, господин Шемякин?

— Ну, зачем же так, друзья мои! — улыбнулся академик.

— Продолжайте, Альберт, значит, Николаевич.

— Последний вопрос, — вздохнул Шемякин. — Если вы догадывались… Зачем же людей сюда таскали, допрашивали? Они-то в чем виноваты?

— Чисто научное любопытство! — развел руками академик. — Хотели разобраться, как глубоко пошла зараза. А теперь дело, можно сказать, закрыто. Мы тут, господин Шемякин, немножко помозговали, пока вы занимались сочинительством. Н-да. И вот что решили. Станцию придется останавливать. Некоторые ваши наблюдения и… э… претензии, безусловно, справедливы. И потому не станем рисковать. Не станем! Народ нам не простит. Как вы находите такое решение?

Шемякин ошеломленно молчал.

— Да-с, остановим станцию. Проведем самую широкую проверку условий работы — пригласим геофизиков, аналитиков, прогнозистов.

— Именно этого я и добивался, — буркнул Шемякин.

— Считайте, что добились… Но! Поскольку станцию придется законсервировать на неопределенное время, часть персонала подлежит сокращению. У нас за простой не платят. Не платят! Это решение, чтобы вы знали, базируется на законодательстве о труде. В связи с производственной необходимостью… И так далее. В первую очередь, конечно, останутся без дела операторы. Нечем будет, хе-хе, оперировать… Н-да. Но не волнуйтесь. Лично вам это ничем не грозит. Учитывая ваш большой опыт, знания и принципиальность… Мне тут подсказали, что в Бодайбо имеется вакантная должность руководителя группы операторов. Хорошая северная надбавка, квартира предоставляется сразу же. А если согласны месяца три-четыре потерпеть… Естественно, с сохранением среднемесячного жалованья, естественно! В начале года входит в строй Чукотская АТЭЦ. Я лично рекомендую вас заместителем директора станции по эксплуатации. Согласны, Альберт Николаевич, голубчик?

— Благодарю, — коротко поклонился Шемякин. — Значит, можно заказывать контейнеры для вещей? Я согласен на Чукотку. А на Северном полюсе, интересно, мы еще не строим станции?

— Свободны, свободны, — отечески улыбнулся академик.

— Тут кто-то насчет Христа выразился… Не беспокойтесь, никто не узнает, что статью писали вы. Даю слово депутата Государственной думы! Мы уважаем вашу скромность и право, хе-хе, на псевдоним. Все присутствующие и все… э… приглашенные строго предупреждены о неразглашении. Отделу режима даны на сей счет определенные полномочия.

— Да уж… — пробормотал Григоренко, задумчиво катая по столу кулачищи.

— С утречка не опаздывайте, — построжал академик. — Приказ по станции будет объявлен… э… в соответствующей обстановке.

Вот и все, с горечью подумал Шемякин, закрывая за собой дверь директорских апартаментов. Вот Самоходов и отреагировал. Разгонят операторов… Да еще под шумок прихватят самых толковых из других служб. Толковые — они всегда строптивые. Потом наберут новых людей и запустят котлы на всю катушку. Иначе энергопользователи за горло возьмут — даром, что ли, они вкладывают денежки в развитие ядерной энергетики России! Зато над Скандинавией безоблачное небо… И над всей почти Европой. Вот уже и до Чукотки добрались. А как же! Энергия и тепло нужны японским и американским компаниям, разрабатывающим Колымский бассейн и шельф Охотского моря. Не на кого нам больше надеяться в суровых условиях Северо-Востока. Преступников и диссидентов в стране все меньше. Вообще трудоспособных людей не остается — текут мозги и руки на Запад и Восток. Оттого такие драконовские иммиграционные законы, оттого такая крепостная кадровая политика. И все равно никак не выйдем на уровень какого-нибудь тридцать седьмого года… Правда, в тридцать седьмом колымскую тундру выстилали косточками ради обогащения державы, а теперь в тех местах задувают ядерные самовары, чтобы комфортнее было обогащаться братьям и кузенам по цивилизации.

Почему же академик Самоходов, депутат Госдумы, не раздавил, как вредное насекомое, какого-то там Шемякина? Все просто — не хочется громкого скандала. Не дай Бог, общественность узнает, что автор нашумевшей статьи работает в «Космоатоме»… Значит, контора насквозь прогнила!

Так он думал, медленно ведя «мазду» по пустынной вечерней дороге. До вязкости сгустилась тьма и холодная морось. По стеклу полз какой-то кисель, пришлось включить дворники.

На полпути к поселку энергетиков, в том самом месте, где Шемякин с Марией недавно разговаривал о будущем, поперек дороги стоял серый «плимут». Шемякин едва разглядел машину в белесой плотной мгле. Сначала он хотел объехать «плимут», да вспомнил, что тут с двух сторон топко. И остановился. Сердце неровно заколотилось о ребра, и он потащил из-под сиденья короткую трубочку высоковольтного разрядника. Если мигнуть им, как фонариком, сетчатка отключается на несколько минут. А если приложить к голой коже… Да и сквозь сырую одежду неплохо пробивает — такую, как сегодня. Этой штукой, «свечкой» в просторечии, он обзавелся с год назад, после того, как его под Тверью тормознула и попыталась ограбить юная шпана.

Разрядник он сразу переключил на поражение, спрятал за спину и выпрыгнул на дорогу. Холодная влага висела в воздухе, пахло близким болотом. Может, рвануть через топь, подумал он. Тут ведь мелко, просто заболоченный луг. Вряд ли станут стрелять.

«Плимут» вдруг ожил, развернулся, и теперь Шемякин видел только красные габаритные огни да неясные тени в салоне. По мокрому асфальту зашлепали шаги, и возле «мазды» остановился человек в блестящей кожаной куртке.

— Не бойтесь, господин Шемякин…

— Давно отбоялся. Ну, в чем дело?

— Вас ждут в одном месте. Есть разговор…

— Я сегодня уже наговорился. До рвоты. Впрочем, если кто-то хочет поговорить, пусть приезжает ко мне домой. Вы же знаете, где я живу. А ночью, на дороге, почему-то не тянет на беседу. Так и передайте.

— Ясно, — сказал человек в кожаной куртке. — Передам. А что передать вашей любовнице? Она, кстати, у нас…

Шемякин сшиб кожаного на капот «мазды» и прижал к горлу разрядник:

— Что с ней? Говори!

— Не дурите, господин Шемякин, — спокойно сказал кожаный, не пытаясь вырваться. — Она в порядке. Лучше отпустите меня, да поедем. Время-то идет.

Шемякин спихнул кожаного с капота, спрятал разрядник и обреченно полез за руль. Незнакомец по-свойски сел рядом и спросил, потирая горло:

— Сколько вольт?

— Пятьсот, — буркнул Шемякин. — Ну, куда ехать?

— А за нашей машиной и держите, не заблудитесь…

Шемякин покосился на неожиданного пассажира. Это был молодой парень с короткой стрижкой и простецким лицом, из тех квадратных ребят, которых набирают в охранники и вышибалы — без нервов, с тугими затылками и руками, растопыренными от гипертрофированных мышц. Обыкновенный горилла… Даже странно, что парень не пытался отбить нападение, — судя по всему, это было несложно.

Между тем «плимут», помигав задними фонарями, тронулся во тьму. Горилла рядом с Шемякиным повозился, удобнее устраиваясь.

— Ехать-то далеко? — спросил Шемякин. — А то петроля…

— Хватит, — зевнул горилла. — Я немножко покемарю с вашего разрешения. Вторые сутки не сплю. Маленькая просьба: не надо будить меня с помощью «свечки»…

«Плимут» мчался по дороге на Вышний Волочек. Проехали Дягилево, мертвую деревню, наполовину сожженную дикими туристами. У развалин бывшей Высоходни свернули на разбитый проселок. Пришлось бросить скорость и включить радар — «мазду» заносило на раскисшей глине. И «плимут» впереди еле двигался. Эх, Зотов, Зотов, думал с ожесточением Шемякин. Еще раз встречу — убью! Минули Аграфенино, где на взгорке у редколесья тускло светила окнами единственная жилая изба. По колючей проволоке, огородившей усадьбу, медленно бежал, хорошо видимый издали, зеленый контрольный разряд. Остальные дома деревни стояли словно брошенные муравьиные кучи. Шемякин хорошо знал эту дорогу и эту уцелевшую усадьбу, потому что несколько лет назад энергетики еще ездили здесь на озеро Перхово — на пикники.

Аграфенино осталось позади. Вскоре показалось давно брошенное Ватутино. Сквозь белесый мрак проступило неясное свечение — это блестело, отражая невидимый свет, озеро. У полуразрушенной избы на самом берегу «плимут» затормозил. Из него выбрался человек и скрылся в избе. Шемякин подогнал «мазду» поближе и толкнул своего провожатого:

— Приехали…

— Ага, — потянулся парень в куртке. — Выходим. И маленькая просьба — не надо глупить. Ладно?

Задолбил ты меня своими маленькими просьбами, подумал Шемякин. Какой деликатный пошел наемник!

В избе света оказалось достаточно: в углу висела сильная лампа с аккумулятором. Оконные проемы завешивала армейская накидка. Посреди замусоренной горницы с прогнившим полом, на чурбачке, усаживался и закуривал белобрысый эксперт-эколог. Завидев Шемякина, он приглашающе похлопал по чурбачку:

— Рядышком, рядышком, Альберт Николаевич… У нас разговор долгий.

— Не уверен, — сказал Шемякин, озираясь. — Где девушка?

Белобрысый задрал рукав десантной куртки, посмотрел на часы:

— Думаю, она уже проехала Тверь. Машина у господина Зотова хорошая и водитель классный. Очень жаль, что эта замечательная девушка так быстро исчезла. Мы надеялись с ней потолковать. Однако поздно разгадали маленькую хитрость с балконом. Впрочем, кроме девушки в поселке осталась ваша семья. Ну-с, как дети? Успевают в гимназии?

Шемякин беспомощно молчал. А потом сделал шаг к белобрысому. На этот раз кожаный оказался проворнее. Он тут же перехватил Шемякина и выдернул из кармана разрядник.

— Что там, Гвоздев? — недовольно спросил белобрысый.

— «Свечка» на пятьсот тыков, господин капитан!

— О, Господи… — вздохнул белобрысый. — Знаете, господин Шемякин, почему вы здесь, а не дома? Потому что вы — дилетант. А мы, извините, профессионалы. Я, например, работаю в отделе режима «Космоатома».

— И что же? — вздохнул Шемякин. — Зачем эта провокация?

— Зная вашу щепетильность в вопросах чести, морали… Мы организовали встречу здесь, подальше, так сказать, от соратников.

— Не вижу необходимости… Дело о статье в «Вестнике» закрыто, это сообщил академик Самоходов. Меня переводят на Чукотку. Как говорится, больше никому не должен.

— Вот тут позвольте не согласиться, — усмехнулся белобрысый. — Всю вину вы взяли на себя. Надо полагать, из благородных побуждений. И теперь, с облегчением, что легко отделались, собираетесь на Чукотку. Вы туда обязательно поедете. Но не держите меня за дурака! Я все хочу знать о людях, которые помогали собирать материал, переправлять статью в Москву. Гнилые зубы рвут с корнем. Меня также интересуют ваши отношения с господином Зотовым. Итак, сначала — люди. Люди!

— Какие люди! — раздраженно сказал Шемякин. — Вы уж, господин капитан, и меня за дурака не держите! Академик Самоходов, между прочим, весьма высокого мнения о моих аналитических способностях — можете справиться. Я сам по старым данным рассчитал вероятность аварии на Тверской атомной. И статью написал сам. И попросил ее доставить с оказией. Человек вез конверт, даже не подозревая, что в нем… Не там копаете! Лучше бы занялись изучением моего прогноза. А то ведь в дерьмо сядете вместе со своим отделом режима, если котлы завтра рванут…

— Пусть о котлах заботятся ученые, — небрежно отмахнулся белобрысый. — У меня точно поставленная задача: выйти на здешнее гнездо. Сегодня вы имели случай убедиться, что мы знаем гораздо больше, чем вы предполагаете. Поэтому рекомендую не валять дурака. Хочется, чтобы вы сами, добровольно, назвали сообщников. Вам же будет лучше.

— А то — что? — севшим от гнева голосом спросил Шемякин. — Бить будете?

— Да ну вас! — засмеялся белобрысый. — Была охота…

Слава Богу, в двадцать первом веке живем. Хватает разнообразных средств. Не хотите ли посмотреть?

Он обернулся к горилле Гвоздеву и щелкнул пальцами. И через несколько томительных минут Гвоздев втащил в избу Мясоедова. Шемякин взглянул на приятеля и передернулся от брезгливого ужаса — Мясоедов расслабленно улыбался, словно дебил, и пускал слюни.

— Оп-па! — сказал Мясоедов, безумно оглядываясь. — Уже другая компания… давайте споем? И вопрошал рыбак рыбачку: куда, мол, ездила вчерась… И вопрошал…

— Довольно, — сказал белобрысый. — Проводи, Гвоздев. Хочет петь — пусть поет.

Что ответила рыбачка, осталось невыясненным, потому что горилла Гвоздев вытолкал Мясоедова прочь, и невнятное пение донеслось вскоре с берега озера.

— Это реакция, — объяснил белобрысый. — Скоро будет в норме. Проснется дома, в кроватке, и даже не вспомнит, что он тут наговорил. А он наговорил… Хотите послушать?

И включил уже знакомый Шемякину диктофончик.

— … тогда Шемякин попросил меня, — мертвым голосом сказал с ленты Мясоедов, — попросил меня… смоделировать процесс карстообразования… И тогда я… потому что он друг…

Белобрысый выключил диктофон:

— Поймите, Альберт Николаевич! У нас нет времени трясти персонал… Да и зелья на всех не хватит. Я же хочу уехать отсюда с твердой уверенностью, что все гвозди из сиденья выдернул! Помогите же!

— Свидетельства, собранные таким образом, ничего не стоят, — сказал Шемякин. — Если, например, в суде доказать, что признание получено с помощью психотропов…

— Милый! — хлопнул себя по ляжкам белобрысый. — Не для суда стараюсь! У меня свои задачи. Ну-с, будем без смазки разговаривать?

Шемякин долго молчал, собираясь с духом и припоминая все давнишние уроки эниологии, до сих пор запрещенной науки… Он пожалел сейчас, что редко тренировался в последнее время. И’ все же почувствовал, как медленно-медленно забилось сердце, как похолодели, остывая, руки, а в душе открылась светлая пустота — слепящий мрак. И тогда Шемякин, уже на пределе сознания, сказал таким же замогильным, как у Мясоедова на диктофоне, голосом ритуальное:

— Низменные желания убивают разум. Восходящий не должен оглядываться.

Белобрысый нахмурился и повернулся к Гвоздеву:

— Ну-ка, вкати ему пару кубиков!

— Не много? — заколебался Гвоздев.

— Делай что велят! — нетерпеливо крикнул белобрысый.

— Он же уходит!

Гвоздев повозился в углу, под лампой, достал из небольшого металлического саквояжа шприц и посмотрел на свет:

— Как раз два кубика…

Не видел и не слышал Шемякин, как Гвоздев, прижав шприц к артерии, сопит в ухо. Шемякин начал оседать на пол, но Гвоздев и белобрысый капитан привязали его к двум ржавым металлическим костыликам в трухлявой бревенчатой стене. Ветер, ровный мощный ветер, дул в лицо Шемякину, разгоняя ослепительную тьму.

Через пять минут белобрысый вкрадчиво спросил:

— Как чувствуете себя, господин Шемякин?

— Замечательно, — промычал Шемякин. — Вижу горы… Ледник.

— А кого вы взяли с собой? Ведь одному в горах скучно. Кого взяли?

— Никого…

— А господин Мясоедов? Вы же друзья!

— Никого, — упрямо повторил Шемякин. — В горы надо ходить одному… Восходящий не должен оглядываться.

— Ну-с, хорошо, — пробормотал белобрысый. — А когда вы спуститесь с гор, к кому пойдете в гости? У вас много друзей… К госпоже Сергановой пойдете? Вы любите госпожу Серганову? Я знаю, вы любите госпожу Серганову. Об этом все знают, все-все знают, что вы любите госпожу Серганову! Вот вы спускаетесь с гор, вот идете к госпоже Сергановой…

— Нет, — сказал Шемякин. — Я не спущусь. Я не люблю госпожу Серганову. Я остаюсь в горах. Здесь светло и тихо. Низменные желания убивают разум.

— Од-на-ко! — побарабанил пальцами по коленке белобрысый. — Я о таких фокусах, Гвоздев, только слышал. Сроду не думал, что мне их покажут… И кто? Собственный клиент! Добавь еще кубик. Это становится просто любопытно.

— Может, не надо? — неуверенно спросил Гвоздев. — Он же… так там и останется, в этих дурацких горах. Напрочь съедет…

— Полагаешь, съедет? — задумался белобрысый. — А неплохо было бы! Все решат, что сдвинулся из страха перед увольнением. Автор скандальной статьи — псих! Начальство только спасибо сказало бы…

На улице, зашуршали шины, хлопнула дверца, и через некоторое время в избу вошел второй эксперт, губастый.

— Один поет, — кивнул он на окно. — Еще в воду свалится… А этот? Выложил что-нибудь?

— Черта с два, — развел руками белобрысый. — Не действует на него химия. Редко, но такое бывает. Полюбуйтесь, господин майор, настоящий колдун. Уж не знаю, белый или черный. Профессор Моргентау, помнится, описывал подобный случай…

— Некогда теории разводить, — перебил губастый. — Сколько надо, чтобы он переварил вашу химию?

— Час, не меньше, — сказал из угла Гвоздев.

— Тогда будь другом, отвези домой певца… А мы посовещаемся.

«Эксперты» подождали, пока Гвоздев уедет.

— Вам, господин майор, не хочется плюнуть на всю эту историю? — спросил белобрысый.

— Низменные желания убивают разум, — сказал со стены Шемякин.

— Видали? Ну, что будем делать с этим философом?

— Дело доведем до конца, — сказал губастый. — Но сначала пожрем.

Он достал из карманов сверток с бутербродами и бутылку:

— Гляди, что я нашел у него в тачке! Кагор. Самое, говорят, поповское вино. Вот и причастимся. А потом я покажу, как надо вышибать мозги у слишком умных…

Шемякин медленно возвращался с сияющих ледяных высот в полуразрушенную избу. Болела голова. Понизу тянул сквозняк, и что-то бренчало. Он почувствовал, как затекли связанные руки, открыл глаза и в первые мгновения не мог понять, как очутился здесь, привязанный к бревенчатой стене, кто эти люди, с угрюмым любопытством наблюдающие его возвращение.

— Прочухался, милый? — спросил губастый, и Шемякин сразу все вспомнил: комиссию, остановку на дороге и путь к озеру. — Вижу, прочухался… Вот что, нам некогда разводить с тобой душеспасительные беседы. Ты знаешь, что нужно рассказать. Выкладывай, или я тебя изуродую. Слышишь, ты, любитель молодых баб? А то отделаю — ни одна и не посмотрит…

Он схватил Шемякина за бороду и потряс:

— Изуродую! И тебя на них больше не потянет. Внял?

И двинул Шемякина ногой в пах. Тот на несколько секунд потерял сознание. А когда открыл глаза, «эксперт» врезал ему в солнечное сплетение и, без передышки, по печени. Шемякин обвис на веревках, и понадобилось несколько минут, чтобы он очнулся от обморока. Во рту ощущалась едкая горечь желчи.

— Фашист, — прохрипел Шемякин. — Животное…

— На фашиста я не обижаюсь, — засмеялся губастый. — Фашисты были правильные ребята. Они быстро уделывали такую сволоту, как ты… Ну, будешь говорить?

Вошел Гвоздев и буркнул:

— Отвез… Сначала пел, потом уснул.

— Вот видишь, — сказал губастый Шемякину. — Друг твой заложил тебя и с чистой совестью спит дома, в кроватке, под бочком у бабы. А ты его жалеешь. Все тебя заложили! Все!

— Врешь, — через силу улыбнулся Шемякин. — Вы только до него и добрались. Ах, если б ты знал, как противно копаться в твоих мозгах! Какая-то помойка, уж не обессудь…

Губастый посерел. Оглянулся на Гвоздева, сказал сквозь зубы:

— Тащи монтировку. Живо!

— Послушайте, господин майор… — обеспокоенно начал белобрысый.

— Заткнись, — лениво сказал губастый. — Отвяжи его…

Через минуту Шемякин почувствовал, как приливает кровь к пальцам, больно пульсирует под ногтями. Он прислонился к стене и принялся массировать руки.

— Хорошие интеллигентные руки, — донесся веселый голос истязателя. — Не боишься остаться с изуродованными ручками? Лучше давай говори…

— Нет, — покачал головой Шемякин и сплюнул вязкую слюну. — Я все сказал. А с тобой тем более не о чем беседовать. Ты животное, больное животное… И это не в переносном смысле. Мне кажется, ты подохнешь от лейкемии. И совсем скоро.

— Ты подохнешь чуточку раньше, — тихо сказал «эксперт».

И выстрелил Шемякину в живот.

Вошел Гвоздев с монтировкой.

— Уже не надо, — буркнул «эксперт».

Он присел на чурбачок, отхлебнул из горлышка и утерся рукавом.

Белобрысый закуривал, ломая сигареты. Гвоздев потоптался, бросил монтировку и начал копаться в чемоданчике, стараясь не смотреть на стонущего Шемякина.

А тот прикрыл глаза и сосредоточился из последних сил, прогоняя боль и усмиряя сознание. Он снова увидел, как вдали встали горы. Ближе, ближе… Вот и холодом потянуло с ледника. Проглянуло солнце и разорвало клочья тумана в ущелье.

Губастый долго смотрел на тихо светлеющее лицо Шемякина, а потом поспешно вышел. Через минуту он вернулся с канистрой, в которой плескался петроль. Белобрысый оглянулся:

— Вы… что задумали, господин майор?

— А то не видишь, — сказал губастый, поливая из канистры углы избы. — Собирайте манатки и вон отсюда!

— Одумайтесь, господин майор! — сказал Гвоздев. — Мы так не договаривались.

— Заткнись, — сказал «эксперт». — Баба. Вернемся, подам рапорт! Если такой щепетильный — вали в детсад, нянечкой…

Гвоздев подхватил саквояж, содрал плащ-накидку и выбежал на улицу.

— Между прочим, — дрожащим голосом сказал белобрысый, — мы нашли у него визитку Зотова… Это новый начальник в марсианском кабэ. Наверное, они как-то связаны, если Зотов увез девку.

— Вот пусть Зотов и занимается марсианскими делами, — усмехнулся губастый. — И не лезет в наши!

Белобрысый взял лампу и побрел на крыльцо. Вскоре вышел губастый, сунул коллеге канистру. Вытер руки тряпкой, поджег ее и бросил, не оглядываясь, в сенцы… Потом влез в «мазду» Шемякина, снял с тормоза. Машина тихо покатила к обрыву, губастый на ходу выпрыгнул, проследил, как «мазда» сорвалась в черную воду.

Они немного постояли перед избой — из окон потянуло дымом, мелькнули полосы огня. Старое дерево, мокрое и трухлявое, загоралось неохотно.

— Как думаешь, — вдруг пробормотал губастый, — насчет лейкемии… он действительно знал, колдун проклятый?

— Вполне возможно, — сказал белобрысый с плохо скрытым злорадством. — Приедете домой, господин майор, обязательно сходите на обследование. Может, еще не поздно.

— Как же он меня расстроил! — обиженно сказал губастый. — Ну, не подлец, а?

Серый «плимут» и спортивный «фиат», в котором ехал «эксперт», уже добрались к Аграфенину, когда позади в мороси встало широкое, отраженное низким небом зарево. Остановились. В «плимуте» молчали. В «фиате» пели:

— И вопрошал рыбак рыбачку, куда, мол, ездила вчерась!

— Уйду, — нарушил молчание Гвоздев. — Не по мне такая работенка… Хоть раньше, в гориллах, всяко было, всего насмотрелся. Уйду, Виктор Аркадьевич… В палачи не нанимался. А потом, боюсь, пристрелю как-нибудь майора, не стану дожидаться, пока он загнется от лейкемии. У нас на медицинском…

— Я вас раньше пристрелю! — взвизгнул неожиданно динамик над головой Гвоздева. — Перестаньте трепаться, паскуды, перестаньте!