Встретимся в раю

Попался…

Скандал с «Вестником» быстро выдохся. Очевидно, Николай Павлович Рыбников переоценил свои способности к интриге. А может быть, ему просто не дали развернуться во всем блеске. Во всяком случае, недоброжелатели не позволили еженедельнику предстать в роли гонимого правдолюбца, а ведь только такая роль помогла бы снискать симпатии публики и оправдать затем какие-то наскоки «Вестника» на министерство информации.

Первый удар пришелся по «Вестнику» после публикации статьи о Тверской атомной станции. Ждали ответа из «Космоатома», однако в правительственных «Известиях» выступил академик Самоходов, председатель парламентской комиссии. Он выразил медоточивую благодарность анонимному автору статьи за своевременный сигнал и гражданское мужество, рассказал, как оперативно, с пониманием высокой ответственности поработала комиссия в Удомле, проинформировал о превентивных мерах: станция остановлена, и бригада прогнозистов, среди которых самые уважаемые ученые, определяет дальнейшую ее судьбу. Мало того, академик с удовольствием сообщил, что парламентская комиссия осудила халатность ответственных чиновников «Космоатома» и внесла представление в наблюдательный совет этой почтенной организации о наказании виновных. Чего же боле?

Этот ответ Рыбников читал, скрипя зубами. Иезуитский ход академика лишал газету возможности наступать, борясь за мирный труд и покой сограждан на национальном уровне.

Второй удар последовал от министерства информации. После серии визгливых заметок Панина в иванцовском «Гласе» и «Русском инвалиде» министерство вынуждено было объясниться с читателем в тех же «Известиях». Рыбников ждал невразумительную отписку, в которую он собирался вцепиться, чтобы начать скандал на новом витке. Министерство и раньше отличалось такими отписками, а тут еще пришлось бы объяснять народу, с какой стати русское издание отдается под контроль иноземцев.

Однако из министерства в «Известия» пришел обстоятельный отчет о финансовом положении еженедельника, ставшего предметом оживленной полемики в печати и двух депутатских запросов в Думе. Чтобы представить всю силу удара, обрушившегося на голову Рыбникова, стоит конспективно остановиться на подробностях отчета.

Министерство сообщало, что «Вестник» существует только за счет рекламы, не имея с продажи газеты ни рубля прибыли, ибо постоянное подорожание бумаги и полиграфических услуг съедают дивиденды от незначительного роста тиража. Министерство, мол, не раз указывало прежнему руководству газеты, что однажды заявленная и ярко выраженная направленность еженедельника создает хоть и устойчивый, но, увы, незначительный круг читателей, незначительный для того, чтобы обеспечить высокую рентабельность издания. Есть такой же постоянный и такой же незначительный круг рекламодателей, денег которых «Вестнику» едва хватает на сведение концов. Три учредительных организации в самом начале великодушно отказались получать с газеты свои доли прибыли, ибо эти доли иначе как мизерными назвать нельзя. Это обстоятельство дало учредителям право не вкладывать в издание никаких дополнительных после учреждения средств.

В таком закукленном положении, подчеркивалось в отчете, еженедельник может существовать еще какое-то время, но его крах неминуем. Очередного скачка цен на бумагу и полиграфию «Вестник» не выдержит, так как ему в этом случае придется повышать стоимость, что, в свою очередь, сузит круг покупателей.

Министерство информации предлагало руководству «Вестника» перейти на государственную дотацию, чтобы спасти уважаемое, одно из самых старых изданий нынешней эпохи. Естественно, в этом случае на материалы «Вестника» вводилась бы не только государственная, но и ведомственная цензура. К сожалению, у руководства газеты не хватило здравого смысла противостоять узкогрупповым интересам…

Вот почему судьбой еженедельника озабочено не только министерство, но и несколько издательских фирм. Поскольку компания «Глоб энд ньюс» (Манчестер, Великобритания) смогла предложить самые выгодные условия выкупа половины пая, с ней ведутся переговоры о совместном владении «Вестником». Несмотря на определенную напряженность ситуации, вызванную нездоровым ажиотажем вокруг газеты, английские издатели уже разместили заказы на новое полиграфическое оборудование для «Вестника» на предприятиях шведской фирмы «Сольна», продукция которой пользовалась мировым признанием.

Затем шел жесткий комментарий «Известий». Передача пая, писал неизвестный комментатор, вовсе не результат спекуляций непатриотических сил, в чем пытаются уверить читателя борзописцы вроде мастера скандального жанра Панина, нанятого обанкротившимися руководителями еженедельника. Это закономерный результат близорукой, давно изжившей себя изоляционистской, посконно-лапотной концепции, которой придерживается газета. Чтобы выжить, «Вестнику» давно пора снять шоры с глаз, открыть свои страницы материалам, проповедующим общечеловеческие ценности и необходимость интеграции обновленной России в мировую цивилизацию, в семью братских народов. Но пока у власти в газете находятся ставленники консервативных сил, которые молятся на сапоги и трубку почившего генералиссимуса, такого рода статьи здесь печататься не будут.

Естественно, наблюдательный совет министерства информации предлагал учредителям укрепить руководство газетой. Отставка главного редактора уже принята. К сожалению, учредители продолжают цепляться за старые кадры, под чьим бесславным водительством еженедельник и пришел к краху, — бывший первый заместитель главного редактора, небезызвестный в журналистских кругах Н. П. Рыбников, исполняет обязанности главного. Кроме искреннего недоумения читателей, этот факт не может вызвать других эмоций, тем более, что при нынешнем временщике «Вестник» стал более агрессивно отстаивать заплесневелые идеи.

Убыточное издание — обуза для народа. И странно, что этого не хотят понять представители кадетов и демохристиан, заседающие в совете учредителей газеты. Ведь они неустанно твердят о патриотизме. Представителей писательского профсоюза в расчет не берем — эти господа вполне довольны, что «Вестник» охотно, за неимением лучшего, печатает разную графоманию, и писатели закрывают глаза на общий дух, вернее, душок остальных материалов.

— Идиоты! — пробормотал в этом месте Рыбников. — На дух закрывают нос…

Между тем, продолжал комментатор, истинный патриотизм состоит в понимании несложной идеи: российский налогоплательщик не обязан кормить тех, кто не может или не хочет трудиться во благо Отечества. А его благо — единение всех здоровых сил. Обновленная Россия вправе не поддерживать «Вестник» трудовым рублем. Народ не может позволить себе роскошь при острейшей ситуации в экономике финансировать издание, разобщающее честных людей, тянущее в болото уравниловки и казарменного патриотизма, издание, которое при успешном руководстве способно быть высокодоходным, современным, отвечающим духовным потребностям большинства. Если «Вестник» собирается существовать самостоятельно и пропагандировать далее идеи недалеких, дискредитировавших себя политиков и политиканов, то он должен поискать среди них богатого покровителя. Да только, видно, в наше время болтовня на патриархальные темы немного стоит, вот и нет богатеньких среди идейных вдохновителей газеты.

Думается, что министерство непременно поддержат в его начинании по наведению порядка в средствах массовой информации все честные люди. Истинная свобода слова начинается с порядка. Немало кроме «Вестника» и других изданий, которые, попав в болото банкротства, пытаются нажить политический и материальный капиталец на скандалах, злобном оплевывании правительственных инициатив да на откровенной, дурно пахнущей «клубничке». Среди таких изданий — «Глас», «Русский инвалид» и им подобные. Они дождутся! Трудовой народ мозолистой рукой еще заткнет их злобные пасти.

Рыбников несколько раз перечитал этот гибрид наглой отповеди и доноса. Комментарий, набранный жирным шрифтом, вынесенный на первую полосу, был не без кокетства озаглавлен: «Для сведения господ любителей погреть руки на скандалах». Нет, неважные стилисты работали в «Известиях» — Рыбников не стал бы их перекупать даже при деньгах.

В тот слякотный день, когда появился разнос в «Известиях», Рыбникову позвонил, нарушив негласное правило, сам Старик.

— Ну, как клизма, сынок? — с ходу спросил он. — Сворачивай кампанию. Больше не стоит нарываться на скандал. Как видишь, скандала они не боятся. С чего бы, а?

Рыбников и сам не знал. Он не ожидал, что в министерстве вот так сразу выложат все козыри, без обиняков, прямым текстом, подтвердят, что начинают распродавать независимые издания. «Правду» в свое время уступили втихаря, о сделке больше года широкая общественность не знала. А просочившиеся сведения о передаче старейшей в стране газеты международному консорциуму быстренько забили трогательными байками о дружбе и сотрудничестве журналистов всех стран, о дальнейшем расширении культурных и деловых контактов — вон, мол, даже «Правду» решили издавать совместно, чтобы нести народам мира правду о великой России.

Значит, изменились времена. Теперь в министерстве уверены, что общественное мнение надежно сориентировано на выгодность для державы подобных сделок. Недаром в отчете такой упор сделан на финансовом положении еженедельника. Язык денег всем ясен… А может, в министерстве не без основания считают, что общественному мнению на подобные сделки трижды наплевать? И это похоже на правду… Подумаешь, какой-то «Вестник»! Его и в Москве-то не все читают, а вспыхнувший к нему интерес после статьи о Тверской атомной быстро сошел на нет благодаря лицемерному заявлению академика Самоходова.

— Что молчишь, как двоечник? — не отставал Старик. — У газеты действительно такое аховое положение?

— Не совсем, — вздохнул Рыбников. — В отчете — все правда и все неправда. Приведены лишь максимальные цены и выплаты. Но мы ведь и бумагу достаем напрямую, гораздо дешевле, и гонорары у нас, к сожалению, не самые высокие. И штат скромный. А они прицепились к штатному расписанию трехлетней давности! Кроме того, есть жертвователи, которые…

— Достаточно, — перебил Старик. — Я все понял. Дешевые штаны быстрее рвутся.

— Не понимаю вашей иронии! — не сдержался Рыбников. — Если меня ориентировали на борьбу за газету, значит, она была нужна? Я полагал, что именно Движение раскошелится, когда мы отвадим англичан.

— Ишь, какой шустрый! — погрозил пальцем Старик. — О миллионах идет речь… Не я один ими распоряжаюсь. Тем более в феврале муниципальные выборы, нам нужен реванш, так что денежки еще пригодятся. Подождем результатов выборов. Тогда и вернемся к разговору о газете.

— До того времени нас схарчат, — нахмурился Рыбников.

— Далась тебе газета! — отмахнулся Старик. — Не умеешь бегать — ходи пешком. Начинай лучше подбирать штаб избирательной кампании.

Николай Павлович долго глядел на потухший экран видеофона. Чувствовал он себя прескверно. Как же быстро и беспощадно меняются планы у Старика! Именно за это его недолюбливали соратники и даже изменяли ему. Уставали вместе со Стариком метаться, как волки за флажками…

Давно, еще студентом, Рыбников разглядел в Старике сильную личность с задатками настоящего народного водителя. Хотя в те годы Старик ничем не отличался от прочих героев так называемой перестройки: популистские лозунги, радикальные фразы, красивый выход из компартии прямо на одном из ее последних съездов… И торопливые мемуары написал, как все порядочные люди. Правда, Старик чаше, чем остальные герои, попадал в скандальные истории — одна нелепей другой. Но минуло время, и кто помнит тех, кто правил, дорвавшись до власти, в худших традициях большевизма? А Старик — один из этой когорты — остался. И все эти годы Рыбников был в его команде. Начинал расклейщиком предвыборных плакатов, а через пятнадцать лет по поручению Старика организовывал учредительный съезд Движения, которое собрало под свои знамена более двух десятков разных партий и союзов.

И вот награда за верную службу… Что делать? Вековечный вопрос русской интеллигенции. Еще бы — раскрутил такой маховик! На риск пошел. Если в министерстве информации узнают, что исполняющий обязанности главного редактора «Вестника» копает под наблюдательный совет… Запросто можно вылететь впереди собственного визга. Да так, что потом и корректором не возьмут в какое-нибудь «Свиноводство». Политические взгляды можно демонстрировать какие угодно, а нелояльность к руководству — нельзя.

Мысленно он продолжал разговор со Стариком. Есть такая невещественная, изрядно высмеянная штука — честь. Врагу не сдается наш гордый «Варяг» и так далее. Уйди сейчас Рыбников из «Вестника» — никто не бросит камень. Обстоятельства сильнее человека. В этом случае скорей помогут с работой и наверняка предложат что-нибудь поосновательнее кресла исполняющего обязанности. Но Николай Павлович провел в еженедельнике половину взрослого и самостоятельного существования, приобрел вкус к организаторской работе и вырос, что уж скромничать, в не последнего редактора столицы. Его уважали или ненавидели, но хорошо знали профессионалы. Вот в чем дело.

А теперь из «Вестника» бегут верные кадры, словно крысы с тонущего корабля. Даже старая грымза и бестолочь Чикин нашел, воспользовавшись авторитетом газеты и высиженного в ней места, непыльную консультантскую работенку. Должность заведующего биржевым отделом занял Гриша Шестов, а это газете на пользу не пошло, ибо у него не остается времени писать самому.

Значит, необходимо ослушаться Старика… Еще и против него бороться вынуждает ситуация. Николай Павлович перекрестился, что делал в крайних случаях, и вызвал «Минотавр». Это был гигантский банковский концерн, раскинувший щупальца по России и всему Северному полушарию. Отозвался заместитель управляющего московским отделением.

— Не так давно вы хотели приобрести пай в нашей газете, — сказал Рыбников. — Как вы сейчас относитесь к этой идее?

Заместитель управляющего, молодой пижон в серебристом костюме «лунари», улыбнулся:

— Минут через десять готов продолжить разговор. Не мы выбираем «Минотавр» — «Минотавр» выбирает нас. Будем избранными!

И подмигнул по-приятельски, чтобы старинный, навязший в зубах рекламный зазыв фирмы сошел за шутку.

Десять минут Рыбников дожидался у видеофона, внимательно перелистывая предварительный отчет главбуха. Не все обстояло так скверно, как докладывали городу и миру господа из «Известий». Предвиделась небольшая прибыль. Авторам можно будет выплатить премии за лучшие материалы года. На складе есть еще около шестидесяти тонн бумаги — задел на полтора месяца. Надо отказаться от аренды выездного «кадиллака» — в редакции все на колесах. А если еще и «Минотавр» поможет…

Звякнул вызов. На экране теперь был другой молодой человек — такой же улыбчивый, в таком же серебристом костюме. Клерк, подумал Николай Павлович. Нехороший знак.

— Шеф поручил переговоры, — сказал молодой человек.

— Мы тут посоветовались… Сорок девять процентов пая, на которые нацелились англичане, выкупим. Не проблема. Но вы должны будете давать по две полосы нашей рекламы в каждом номере. Полагаю, очень хорошие условия.

Рыбников даже задохнулся от возмущения и с минуту молчал.

— Шутите? — сказал он наконец. — Пай вы выкупаете в существующих ценах. Я правильно понял? Но за год цены изменятся. И минимум через полгода мы будем давать вашу рекламу себе в убыток! Это грабительские условия, юноша, так и передайте шефу. Пятьдесят две полосы, то есть полоса в каждом номере, — куда ни шло. Если реклама не покроет вашу ссуду под пай, то в конце года мы вернем остаток. Иначе, боюсь, не договоримся. Придется обратиться к услугам другого банка.

— Вы когда-то отказали нам в приобретении пая, — заглянул в свои записи молодой человек. — Понятно, не вы лично, а ваш предшественник. Но это картины не меняет. Давайте считать наши условия компенсацией за моральный ущерб фирмы — ведь мы тогда потеряли не только рынок рекламы, но и в некоторой степени престиж!

Рыбников лишь отмахнулся и выключил видяк. Если согласиться на условия банка, то в конце года придется продлевать договор, иначе не выпутаться из долговой кабалы. Экран зажегся снова.

— Я не закончил, — сказал клерк уже без улыбки. — Финансовое положение газеты ни для кого не секрет — банкиры тоже прессу читают… И другие банки, мне кажется, вряд ли рискнут поддержать ваше издание. И не кажется, а я совершенно в этом уверен.

— Славно, — побарабанил пальцами Рыбников по экрану.

— Угрожать изволите, так надо понимать? Считаете, что можно взять за горло нищую беззащитную газетенку? Уверяю, ошибаетесь! Мы в Москве, мой милый, а не в задрипанном Бухаресте. Вот там и держите шишку.

Но после разговора он бессильно откинулся на спинку кресла. Кругом шестнадцать… Вообще-то он всегда был против продажи пая — пусть и временно. Это налагало на издание определенные, можно сказать, лакейские обязательства. И хотя подобная практика в печати была широко распространена, «Вестник», слава Богу, в эти авантюры пока не влипал.

А делалось это так. Любой банк или совет директоров крупной компании предоставлял газете ссуду под залог ее основных фондов — оборудования или помещения. Правда, ссуда не могла превышать сорок девять процентов стоимости недвижимости газеты, иначе ссудчик автоматически становился главным совладельцем издания и мог посылать куда подальше и учредителей, и главного редактора. Газета обязана была давать бесплатно рекламу продукции или услуг ссудчика, а также пропагандистские статьи в качестве рекламы, превозносящие заимодавцев, до тех пор, пока стоимость газетной площади не покрывала полученные средства. Тут уж ссудчик мог подсунуть любой бредовый материал, расписывая свои достоинства, — хочешь не хочешь, а печатай, как бы ни хохотал читатель…

Продажа пая была кратковременной — на год, и долгосрочной — на пять и более лет. В последнем случае ссудчик обязан был возмещать часть непредвиденных расходов, связанных с удорожанием бумаги и полиграфии. Именно такой договор заключался с англичанами. Участвуя в течение десяти лет в издании «Вестника», они становились в конце концов полноправными совладельцами. Кроме того, у них хватило бы средств выкупить и учредительский взнос!

Поскольку передача пая шла по инициативе министерства информации, перебить торги мог бы только очень мощный банк, с которым министерство предпочло бы не ссориться. Но «Минотавр» не лучше англичан… В другие банки соваться бесполезно — они уже извещены и тоже не захотят соперничать с самым большим денежным мешком России.

Куда ни ткнись — стенка. Как в лабиринте. И только один выход существует, к которому заботливо подталкивают доброжелатели. Надо садиться на дотацию министерства и лаять по приказу. А дотация… Сейчас же набегут ревизоры министерства, урежут жалованье, снимут жидкие премии и загребут прибыль. Редакция окончательна развалится, а сюда придут бездари и неумехи, которые будут рады печататься за гроши.

Вот вам и все разговоры о независимой печати!

Нет, надо домолачивать наблюдательный совет. Пусть отказывается от передачи пая, расторгает сделку. Еще год «Вестник» продержится. А там Старик поможет. Не посмеет не помочь!

Он открыл старый сейф, заскрипевший и задребезжавший, как десяток несмазанных телег. От Виталия Витальевича еще оставалось достаточное количество виски. Рыбников налил из ополовиненной бутылки рюмочку, выпил, задумчиво занюхал какой-то свежей ксерокопией. Тренькнул внутренний телефон. Это Машенька вызывала. После ухода главного Рыбников так и не решился ее выгнать, тем более что она, как выяснилось, была не такой уж плохой секретаршей.

— Шестов объявился, Николай Павлович! Звонил из Домодедова. Есть, говорит, очень важный материал. Просил обязательно его дождаться.

— Замечательно, Машенька, замечательно! — повеселел Николай Павлович.

И угостился второй рюмочкой — теперь уже в предвкушении хороших вестей. Гришу Шестова он послал в тундру две недели назад и начал беспокоиться. А раз жив-здоров, да еще везет важный материал…

Целая группа под общим руководством верного Иванцова тихо копала в наблюдательном совете министерства информации. Николай Павлович тогда, в начале сентября, рассудил так: скандал в печати — само собой, а если кого-то из совета еще и дискредитировать приватным образом — возможны, как говорится, варианты с передачей пая… Все под Богом ходим, ничто человеческое никому не чуждо.

Дело, конечно, было скользкое. Иванцов и его люди вертелись как могли. В случае прокола они оттянули бы на себя внимание от Рыбникова. Прокола пока не случилось, благодаря ненавязчивой опеке одного скромного столоначальника из министерства, который за Иванцовым ходил, что называется, с веником, заметая грязные следы. Когда-то столоначальник пришел в министерство вместе с Рыбниковым, начинали они маленькими чиновниками шестого табельного разряда. Приятельствовали, в компаниях вместе бывали. Будущий столоначальник занимал у Рыбникова по маленькой до получки, потому что еще и матери в деревне помогал, а у Николая Павловича были богатые родители-врачи, которые содержали его на полном пансионе до самой женитьбы, оставляя жалованье на девушек, вино и преферанс, как раньше оставляли стипендию. Деревенские, убедился Рыбников, дольше помнят благодеяния. Теперь у столоначальника была своя семья, и деньги ему требовались чаще. А Рыбников никогда не скупился на оплату дружеских услуг…

Кое-что Иванцов под эгидой столоначальника наскреб и одного чиновника уже начал разрабатывать. Первые результаты оказались скромными — удалось, например, невинно напутать с оформлением поставок новой полиграфической техники в счет пая, что несколько подорвало доверие англичан к деловитости российских партнеров. Но этого было мало.

Гришу Шестова, не включая в группу, Рыбников приставил персонально к юрисконсульту наблюдательного совета Вануйте. Юрисконсульты славились как мздоимцы. За хорошие деньги они умели в огромном своде противоречивых российских законов найти любую лазейку. И Шестов добросовестно, как только он и мог, изучил личную жизнь Вануйты. Два месяца работал. А когда доложил Рыбникову выводы, Николай Павлович впервые задумался о неправоте своего коронного суждения: святых нет.

Шестов изучил все контакты юрисконсульта, все суммы жалованья и премий, гонораров и приработков, докопался до каждого счета из магазина и прачечной. Консультант с женой и маленькой дочерью жили предельно скромно. Машину купили в рассрочку, дачей пользовались казенной, котиковую шубу справили к первому скромному юбилею свадьбы. Вануйта не пил, не курил, любовницы не имел, гостей не приглашал, лишние деньги аккуратно обращал в акции «Минотавра» и других солидных фирм. За жену тоже нельзя было уцепиться. Сразу после рождения дочери она оставила службу в гимназии и жила затворницей.

Как явствовало из личного дела юрисконсульта, он с отличием закончил курс наук, в комсомоле и компартии не состоял, политической деятельностью не интересовался, голосовал исправно за кандидатов Трудовой партии. Хоть в рамочку вставляй и на стенку вешай вместо иконы…

Весьма скромно в личном деле было отражено начало карьеры Вануйты. Родился, учился, направлен на учебу по квоте нацменьшинств. Диплом. Недолгая работа в суде и… Зияние в трудовой деятельности на восемь лет. Запись в личном деле невнятно объясняла: стажировка за границей.

Все это Рыбникова насторожило. Не видел он юного Вануйту, отличника школы и педагогического техникума, этакого ненецкого Ломоносова, с обозом семги бредущего в Москву. Не видел! Да еще эти восемь лет… Год, другой — понятно. Но восемь! Интересно, переписывался ли Вануйта с родственниками эти годы, наезжал ли в гости, какие слал подарки? Не мог же человек столько болтаться между небом и землей, не оставляя следов. Однако никак нельзя было подойти к Вануйте и ненавязчиво, по-дружески спросить: а скажите, любезный Иван Пилютович, где это вас восемь лет носило, чем занимались, и не с этих ли занятий вы теперь такой скромный?

— На родине надо копать! — убежденно сказал тогда Рыбников. — В юности человек много делает глупостей, первых врагов заводит, первых девушек… Авось и найдем ключик к неприступному Ивану Пилютовичу. В общем, Гриня, собирайся в Нарьян-Мар.

И вот теперь Николай Павлович с нетерпением ждал Шестова из командировки в столицу Северо-Ненецкой республики.

Гриша не заставил себя ждать. От Домодедова он домчался за каких-то полтора часа, что по слякотной дороге само по себе являлось рекордом. Он ввалился в березовый кабинет как был — в огромном пуховике с капюшоном, ватных армейских штанах и собачьих унтах, оставляющих на паркете черные следы. На скулах Гриши пламенели пятна морозных ожогов, глаза ввалились, а одна дужка у знаменитых очков была перемотана красной изолентой.

— Хорош! — встал из-за стола Рыбников. — Ну, поцелуемся… А другой изоленты — что, не было?

— Спасибо летчикам с геликоптера, хоть такую нашли, — сказал Гриша, рассупонивая пуховик. — Между прочим, это я фейсом к стенке приложился. У нас крыло сломалось — об голец в сумерках задели. Почти сутки в снегу сидели как тетерева… Потом ребята веревочками, морожеными соплями и матом срастили крыло — и дальше полетели. Ты не представляешь, Николай Павлович, как они там летают, как вообще живут! Пещерный век, честное слово… Мы сломались, врубили радиомаячок, ждем помощи, а нас, представь себе, ни одна собака не ищет! Хорошо, утром из лагеря вездеход пришел. Помогли на последней стадии ремонта.

— Из лагеря?

— Ну да, из лагеря… Там их много, оказывается, лагерей. Меньше семи лет сроков нет ни у кого. Волки тундры!

— Значит, замечательно проветрился, — подмигнул Рыбников. — Северная экзотика, здоровый воздух… И от газетной рутины отдохнул. Две недели отпуска! Лишь бы в дело…

— В дело!

Гриша схватил свой обшарпанный кейс и пошлепал подошвами унтов к столу Рыбникова. По обмороженному лицу его блуждала торжествующая улыбка. Он собрался открывать кейс, но Рыбников перехватил Гришину руку и кивнул на безмолвные фотоберезы на стенах:

— Ты же голодный, брат! Поехали, я угощаю.

И вывел Гришу из кабинета. В «ситроене» Рыбникова они за несколько минут домчались к подъезду «Кис-киса», и важный Петрович с лоснящейся мордой проводил их в знакомый одиннадцатый нумер с окнами на Тверскую.

Только здесь Рыбников нетерпеливо пощелкал пальцами:

— Не томи, показывай!

— Э, нет! — засмеялся Гриша. — Однако, начальника, твоя спирт давай! Впрочем, и от водки не откажусь. Есть за что выпить.

Пока Рыбников заказывал обед и разливал в тонкие рюмки любимую «смирновскую», Шестов достал из кейса и разложил на столе фотографии и диктофонные кассеты. Выпил, крякнул, понюхал рукав свитера и сказал:

— Смотри, Николай Павлович, внимательно… Это наш клиент. А это совершенно неизвестный тебе гражданин. Скажи, есть между ними сходство? Ну хотя бы самое общее?

— Что-то есть, — с сомнением сказал Рыбников. — Может, тип лица?

— Тип лица! — отмахнулся Гриша. — Он у них один, этот тип, — что у ненцев, что у селькупов или нганасанов. Слышал о таких? Не в типе дело. Посмотри и подумай: могут ли эти люди оказаться близкими родственниками?

— Конечно, нет, — уверенно сказал Рыбников. — Наш клиент покруглей, скулы не выпирают, глаза… совершенно другой разрез, нос аккуратный. А у этого вместо носа двустволка какая-то! Две дырки…

Гриша перевернул фотографию неизвестного, и на обороте Рыбников прочитал: «Иван Пилютович Вануйта, уроженец села Андига. Начальник Выучейского отделения СГБ подпоручик Ладукей». И печать с орлом.

— Еще один? — удивился Рыбников.

— Просто один, — сказал Гриша. — Единственный и неповторимый. А нашего клиента на фотографии не признали ни в Андиге, где у него по идее куча родственников, ни в Выучейском, где он должен был в школу ходить, ни в Нарьян-Маре, где он якобы учился в педагогическом техникуме. Зато настоящего Вануйту, с дырками вместо носа, в Нарьян-Маре знают хорошо. Один старичок преподаватель сокрушался, что Иван Вануйта рано умер — способный, мол-, был студент, светлая голова.

— Умер, — повторил Рыбников задумчиво.

— Да, провалился под лед на Печоре, простудился и умер от двухсторонней пневмонии. Пятнадцать лет назад. Вот копия эпикриза из больницы. В общем, я почти уверен, что наш клиент никогда не бывал в краях, где еще встречаются северные медведи. И это не все. Вот забавная фотокопия…

Рыбников повертел листок, исписанный ровными бисерными буквами, и пробормотал:

— Ничего не понимаю. Хыр, дыр, мыр… Нгерм… Это еще что?

— Конкурсное сочинение Ивана Вануйты. А не понимаешь, потому что написано по-ненецки. Называется примерно так: «За что я люблю родной Север». Перевод мне старичок учитель на всякий случай сделал. Очень, говорит, замечательное сочинение, потому и оставил на память. А это копия стишков, которые Вануйта тиснул в нарьян-марской газете, — единственная публикация, незадолго до смерти. Действительно, способный был парень. А дед, учитель этот, тоже хороший — до сих пор спирт пьет и мерзлой рыбой закусывает. Ладно… Посмотри сюда. Это почерк уже нашего клиента. Как видишь, ничего общего нет. Правда, написано по-русски. Однако почерк у человека не должен меняться, тем более что буквы и в ненецкой, и в русской азбуке одни и те же.

— Так, так, — задумался Рыбников, наливая. — Ошибка исключается?

— Совершенно исключается, — сказал Гриша. — Две недели я мотался по тундре от Амдермы до Канина Носа. Вануйты попадались, особенно на востоке, Иваны среди них — тоже. Но с нашим клиентом они состоят в очень отдаленном родстве. Вернее, с настоящим Вануйтой. Самое главное, не совпали исходные данные: село Андига, Выучейское и техникум в Нарьян-Маре.

— Тогда кто же это? — постучал Рыбников пальцем по фотографии московского ненца.

— Неплохо бы у него спросить! — засмеялся Гриша.

Больше к теме они не возвращались и в молчании расправились с обильным обедом, после которого у Гриши дыханье сперло. Уже в машине Рыбников решил:

— Отвезу-ка я тебя, брат, домой. Садись за отчет. Все мало-мальски значимые детали включи. Но чтобы к утру была полная картина твоих поисков. Вот ведь как дело поворачивается…

— А Люсечка? — ужаснулся Гриша. — Я так спешил к любимой. Она же мне отставку даст!

— Первым делом — самолеты, — буркнул Рыбников. — А девушки, милый, как-нибудь потом. Не успеет твоя Люсечка за ночь выйти замуж. Утром мне понадобится отчет. И тогда можешь топать в кассу за премией — Люсечке на хризантемы.

Вскоре Рыбников затормозил возле старого панельного дома на Нижней Масловке. Здесь, где-то под крышей, обитал Шестов.

— А как ты к Фрейду относишься, Николай Павлович? — спросил Гриша, собирая манатки.

— Нормально, — пожал плечами Рыбников. — Точнее — никак. Фрейд и Фрейд. Зигмунт. Классик и основоположник фрейдизма и прочей мутаты.

— Не такая уж мутата, — сказал Гриша. — Сумей я это выдать — можно помирать с улыбкой на устах. Не хочешь объяснить, почему вспомнил о хризантемах? Люсечка, кстати, любит розы.

— Не знаю, — приоткрыл дверцу Рыбников. — Хризантемы… Название красивое, потому и подумал.

— Так вот, возвращаясь к Фрейду… Хризантема — государственный герб Японии.

— Иди ты! — изумился Николай Павлович. — Ты полагаешь…

— Предложи другое объяснение, — сказал Шестов. — Другое — именно в нашей ситуации. Да, забыл тебе сообщить любопытную деталь. Там, в лагерях, интересные люди. Половина возвращается назад.

— Рецидивисты, что ты хочешь.

— Да не в лагерь — в тундру! Отбарабанит человек свой немалый срок, поедет домой, месяц-другой повертится — и возвращается. Вольняшками устраиваются — в геопартии, на руду и на нефть, в леспромхозы. Они больше не могут жить в Средней России, представляешь! Это к вопросу о Вануйте, который за пятнадцать лет ни разу не был дома. Если он, конечно, настоящий Вануйта.

— Все! — построжал Рыбников. — Есть пожелания к руководству?

— Есть, — сказал Гриша, выбираясь из машины. — Не худо бы прокачать, если у тебя найдутся каналы… Прозондировать насчет хризантемы. Вдруг наше предположение не такое уж безумное?

— Не наше! — поднял руки над баранкой Николай Павлович. — Предположение не наше — исключительно твое. Однако попробую выяснить.

Гриша потащился к себе, со вздохом думая о свидании — нет, не с Люсечкой! — с «Лотосом», старенькой персоналкой с протекающим блоком памяти. А Рыбников из машины позвонил Семенову, командиру опергруппы Движения;

— Вечером собираемся на Ходынке. Обсудим работу на завтра. С утра предвидится небольшое дело.

— Слушаюсь, господин сотник! Когда прикажете?

— Часиков в десять и подъезжай…

На следующее утро Иван Пилютович Вануйта припарковал свой «мерседес» на стоянке министерства информации со стороны Страстного бульвара. Погода стояла мерзкая. Хлестал косой дождь пополам со снегом, у бровки тротуара намерзли серые валики рыхлого льда. Прохожие бежали под зонтиками согнувшись, оскальзываясь и чертыхаясь. Во что превращается зимой Москва, подумал Иван Пилютович. Как будто не осталось в городе коммунальных служб… Промерзшая помойка, а не столица.

Он пошел, осторожно обходя желтую от песка и соли жижу, к подъезду министерства. Это старое здание неподалеку от кинотеатра «Россия» когда-то принадлежало Госкомпечати страны. Дом лишь с виду казался запущенным — внутри было тепло, тихо и очень уютно. На втором этаже у Ивана Пилютовича находился небольшой кабинет, который он делил с ревизором наблюдательного совета. Такое соседство Вануйту ничуть не тяготило, ибо ревизор почти не вылезал из командировок.

— Господин Вануйта!

Иван Пилютович, жмурясь от ветра, поднял голову. Загораживая дорогу к крыльцу министерства, стоял незнакомый коренастый парень в десантном комбинезоне. В таких краповых, подбитых мехом комбинезонах полгорода ходило — расформировав армию, государство основательно перетрясло и распродало ее склады.

— Можно на минутку, Иван Пилютович? — спросил парень.

— Ян так опаздываю, — глянул на часы Вануйта. — Дорога, видите, какая… Может быть, лучше ко мне поднимемся?

Пятнистый быстро глянул по сторонам и тихо сказал:

— Пошел вперед! — и показал на миг из-за отворота комбинезона дуло короткоствольного автомата. — Ну, пошел… А то посеку, как морковку!

— Вы соображаете, любезный… — начал было Иван Пилютович, но осекся, встретив цепкий и холодный, словно у ящерицы, какой-то заторможенный взгляд.

Маньяк, подумал Вануйта, нет смысла рисковать. Он вздохнул и побрел по направлению к «России», а человек в комбинезоне пристроился на шаг сзади.

— С ума сошли, — пробормотал Вануйта. — У кинотеатра стоит патруль. И если крикну…

— Посеку, как морковку! — тихо рявкнул пятнистый. — Давай направо, во двор…

Они обогнули здание министерства и вошли в короткий Путинковский переулок, который давно превратился в обычный проходной двор. Здесь дорожка была вычищена от льда и грязи, башмаки не скользили. В окнах редакции «Нового мира» висела реклама романа какого-то Вячеслава Сухнева. Вануйта покосился на фамилию под серьезной усатой физиономией и машинально отметил: нет, ничего не читал…

Они вышли на Малую Дмитровку. Возле эротического театра стоял серый «шевроле» с притемненными стеклами. Вануйта сразу понял, что к этой машине его и ведут. Он оглянулся — у кинотеатра патрульного «мерседеса» не было. Прохожие не обращали внимания ни на Вануйту, ни на его конвоира. Люди шли, укрываясь зонтами и капюшонами, загораживая лица от ветра и наждачной мороси. Еще надо было и под ноги смотреть — в колдобинах чавкала ледяная каша. Прекрасная погода для похищения, подумал Вануйта, поднимая собачий воротник. Уже ни на что не надеясь, он подошел к «шевроле» и сам взялся за ручку дверцы.

— Не туда, — буркнул провожатый. — На переднее сиденье… Поедешь барином.

Так они и полетели по пасмурной Москве: молчаливый водитель, прикрытый бородой и капюшоном, за рулем, рядом с ним — юрисконсульт, а на заднем сиденье — краповый. По лобовому стеклу сползал серый мокрый снег.

— А теперь, — сказал Вануйта, когда по Малой Дмитровке выехали на Садовое, — неплохо бы узнать, куда мы едем.

— Куда надо, — сказал сзади пятнистый. — Не разевай варежку и не возникай. А то посеку, как морковку!

— Вы случайно не поваром работали? — спросил юрисконсульт.

И ощутил меж лопаток болезненный тычок стволом.

Машина промчалась по Земляному валу, выбралась через Рогожскую заставу на Владимирку… Здесь довольно плотно стояли заставы дорожников, но ни одна не остановила «шевроле», потому что на ветровике, видный издали, полыхал треугольный флюоресцирующий пропуск СГБ. Так без приключений они и добрались до Салтыковки.

— Можешь выходить, — сказал конвоир, когда машина въехала в глухой двор какой-то дачи, обнесенной высоким металлическим забором. — Шапочку не забудь, ты… — Рыбников и его контакт из СГБ, давний законспирированный член Движения, с любопытством наблюдали в окно, как за «шевроле» медленно закрываются глухие стальные ворота, как выходит из машины Вануйта, растерянно оглядываясь и не попадая перчатками в карман серого пальто с рыжим собачьим воротником.

— Действуем, как договорились, — сказал эсгебешник. — Внимательно слушай трансляцию. Появится вопрос, нажмешь зеленую кнопку, и я с тобой свяжусь. Все понял, Николай Павлович?

Парень в краповом комбинезоне ввел Вануйту в небольшую чистую комнату, обставленную как любое помещение казенного образца — стол, два стула. Только в углу стояло кресло полиграфа, больше известного как «детектор лжи».

— Садитесь, господин Вануйта.

Иван Пилютович мельком оглядел молодого светловолосого мужчину в скромном сером костюме. Чуть задержался взглядом на небольшом шраме под нижней губой. А потом на полиграф посмотрел.

— Куда садиться? — спросил юрисконсульт. — К столу или… сразу туда?

— К столу. А с этой штукой вы, значит, знакомы?

— Имел, знаете ли, удовольствие… — развел руками Вануйта. — Между прочим, сумел обдурить. Но я это так, к слову. Жду ваших вопросов.

— А я надеялся, — сказал светловолосый, усаживаясь напротив Вануйты, — что вопросы начнете задавать вы. Мол, по какому праву свободного человека… и так далее.

— Такие вопросы в моей ситуации задавать бесполезно, — вежливо улыбнулся Вануйта. — Раз ваши люди идут на похищение, что карается минимум семью годами лагеря строго режима, значит, у вас есть серьезные основания для подобного шага. Вот я и жду вопросов, чтобы не затягивать дело. А то у меня в два часа важное совещание. Да еще и пообедать надо. Успеем, как полагаете?

Человек в скромном костюме не спеша достал сигареты, поиграл зажигалкой.

— Прежде всего, разрешите представиться: капитан СГБ Фролов, следователь отдела по борьбе с экономическим саботажем.

— Очень приятно, — привстал юрисконсульт.

— Мы были вынуждены… пригласить вас сюда не совсем обычным способом, чтобы не дать возможности связаться с кем-то из ваших. Согласитесь, это разумно. Вы ведь не один работаете в Москве, господин Вануйта?

— Конечно, не один, — согласился Вануйта. — Насколько мне известно, в столице несколько тысяч юрисконсультов. Что вы хотите — время беспрецедентного всплеска деловой инициативы. У юрисконсультов, даже свой клуб есть. Собираемся по пятницам в Доме юстиции. Я, правда, редко бываю…

— Не морочьте голову, — холодно оборвал Ивана Пилютовича следователь. — Я другое имею в виду… Посмотрите на снимки!

Он пододвинул по столу две фотографии. Одна была переснята из личного дела Ивана Пилютовича, другую привез Шестов.

— Это, конечно, я, — сказал Вануйта. — А этого человека никогда не встречал.

— Посмотрите на обороте. Ну, что скажете?

— Просто удивительно! — восхитился Вануйта. — А я думал, что у меня совершенно редкое сочетание отчества и фамилии. Выходит, теория домино права. Знаете, если долго бросать кости домино, то теоретически возможно совпадение двух комбинаций при самом большом количестве камней.

— Слышал об этой теории, — сказал Фролов. — Не угодно ли посмотреть этот текст?

— С удовольствием… Это по-ненецки, господин капитан. Называется «За что я люблю родной Север». Ненецкий язык относится к самодийской группе финно-угорских, или уральских, языков. Да, очень поэтичный текст. Что это, если не секрет?

— Ваше конкурсное сочинение в техникуме.

— Что вы говорите? Да, летит времечко… Неужели я когда-то был таким восторженным мальчиком? Извините, растрогался…

— Не валяйте дурака, — сказал Фролов. — Значит, ненецкий язык вы знаете хорошо?

— Не очень, — виновато вздохнул Вануйта. — Дома давно не был, забывать стал язык. А он, знаете, очень интересный, хоть для русского уха непривычный. Ну, например, слово «хвост». Ябцо! Вслушайтесь, господин капитан… Ябцо! Или хасавако — мужчина.

— Прямо по-японски звучит, — ухмыльнулся капитан Фролов. — Японский знаете?

— Ну, господин капитан… Если у вас фотография из моего личного дела, то там же вы могли высмотреть, что японским я владею. А также английским, испанским и арабским. Причем довольно прилично. Люблю, знаете, изучать иностранные языки. Да все времени не хватает.

— Странно… Скромный юрисконсульт прилично владеет несколькими языками, совсем не родственными. Зачем это вам?

— Время занять. Я же не пью, не курю, хобби нет. А деньги есть, хоть небольшие, но есть. Вот и занимаюсь с гипнопедами. Между прочим, закон не предусматривает наступление ответственности за изучение иностранных языков.

— Да-да… — рассеянно сказал Фролов. — А теперь просветите, господин Вануйта, на каком говоре ненецкого языка написан текст?

Вануйта больше не улыбался.

— Не знаете? — удивился Фролов. — Но это же так просто… На восточном, господин Вануйта, на восточном.

— Конечно, на восточном, — с облегчением сказал Вануйта. — Я просто растерялся от вашего вопроса. Неужели, подумал, капитану знакомы такие тонкости! Разрешите взглянуть еще раз… Да, это восточный говор.

— Опять неувязочка, — откровенно засмеялся Фролов. — Тут фотокопия, изготовленная в нашей лаборатории. Мы чуть-чуть поправили оригинал. Настоящий текст был на восточном говоре, а этот — на западном. Спутать их мог человек, который выучил литературный ненецкий язык. Так что, конницива, Вануйта-сан! Как здоровье императора?

Вануйта долго молчал.

— Император чувствует себя неплохо, — отозвался он наконец, щуря и без того узкие глаза. — Правда, мы виделись с ним в последний раз лет десять назад, и то издали, на каком-то приеме. А вы, господин капитан, из отдела по борьбе с экономическим саботажем, я не ослышался? Как поживает подполковник Лапиков?

Фролов откинулся на спинку стула и озадаченно потрогал шрамик на подбородке.

— Свяжите меня с ним? — попросил Вануйта. — Давно не общался с Антоном Степановичем. Здесь есть телефон?

— Есть, — настороженно ответил Фролов, подумал и достал из ящика черную коробку полевого телефона.

— Две тройки, сорок восемь, двенадцать, пятьдесят, — любезно подсказал Вануйта.

— Господин подполковник, — сказал в трубку, следователь.

— Извините, ради Бога, Фролов беспокоит. Тут с вами хочет поговорить некий Вануйта… Да, он у нас, в Салтыковке.

Рыбников в динамике транслятора слышал не только сидящих в соседней комнате, но и телефонный разговор — Фролов, вероятно, растерялся и забыл отключить линию прослушивания.

— Дай ему немедленно трубку! — рявкнул подполковник Лапиков.

— Привет, Антон, — сказал Вануйта. — Извини, дорогой, но у меня просто не было выхода.

— Привет, Иван, — буркнул подполковник. — Ты как там оказался?

— Привезли. Показали ствол и посадили в машину.

— Ствола испугался? — хмыкнул подполковник. — Не узнаю старого самурая… Ну, хоть не грубили?

— Не успели, — тихо засмеялся Вануйта. — Капитан Фролов только-только начал шить мне шпионаж в пользу одной восточной державы.

— Иди ты! — удивился подполковник. — Как же он на тебя вышел?

— Спроси у него сам.

— Спрошу, — с угрозой пообещал подполковник. — Вот так, Ваня, и вертимся… Собственные подчиненные рвут землю из-под ног. Усердия мешок, а ума — на копейку. Ты не обижайся, ладно? Как-нибудь замнем. А теперь дай трубку этому деятелю… Фролов! Ты как на Вануйту вышел?

— Поступил материал… — пробормотал Фролов, отирая пот.

— Из надежного источника. Ну, счел долгом… разобраться.

— Твой долг — докладывать начальству о таких сигналах! Докладывать! Опять за моей спиной шустришь? Я тебя в дивизион закатаю, проституток беспатентных ловить! Наркашей сортировать! Сейчас же отвези господина Вануйту туда, где взял. Сам отвези, лично! Извинись и крепко попроси по дороге, чтобы он в рапорте по инстанции не очень хвалил твою дурость… Слушай мой приказ. За недонесение начальнику отдела о поступлении оперативной информации, за самоуправное следствие — десять суток ареста! Кроме того, я назначаю служебное расследование — мне спиногрызы не нужны. Все. Пока свободен.

Фролов осторожно положил трубку, спрятал телефон в ящик и угрюмо закурил.

— Не переживайте так, капитан, — сказал Вануйта. — У кого не бывает накладок… В молодости мы все немножко тщеславны. Я переговорю с Лапиковым, попрошу, чтобы он не очень вас наказывал.

— Премного благодарен, господин… не знаю, как вас называть! — сверкнул глазами Фролов.

И тут в комнату ворвался Рыбников.

— Ты еще… зачем? — вскочил следователь. — Иди отсюда!

— Отставить, капитан, — сказал Вануйта. — Начинаю догадываться… Если не ошибаюсь, новое действующее лицо — исполняющий обязанности главного редактора «Вестника»?

— Смею надеяться, Иван Пилютович, — усмехнулся Рыбников, — мне недолго оставаться в этом качестве. Лучше звучит — просто главный редактор.

— Гм… А на чем же основана ваша наглая надежда? — весело фыркнул Вануйта.

— Можно… тет-а-тет? — подмигнул Рыбников.

— Пожалуй, можно. Фролов, оставьте нас. Распорядитесь там насчет машины.

Когда они остались одни, Рыбников протянул Вануйте листок из блокнота с торопливо набросанной фразой: «Японский шпион в министерстве информации!»

— Хороший был заголовок, — вздохнул Николай Павлович. — О таком заголовке настоящий газетчик всю жизнь мечтает. Далее должен идти текст, примерно такой: история с «Вестником», которую господа из министерства информации собирались благополучно похоронить, неожиданно приобрела новое развитие. Как выяснилось, юрисконсульт наблюдательного совета министерства Иван Пилютович Вануйта является японским промышленным шпионом. Ну а потом ряд деталей и картинок, от которых у обывателя глаза на лоб полезут. И вывод: вот почему, любезные читатели, продается иностранцам ваша газета! Это дело рук шпионов и их покровителей. Соответствующим службам неплохо бы узнать, во что обходится такое покровительство? Ну, господин Вануйта, сильный сюжет? Министр ваш подаст в отставку, а председатель наблюдательного совета старикашка Файнберг покидает сей мир от кондрашки.

— Неплохо, — сказал Вануйта. — Одна накладочка: я не японский шпион, как бы вам этого ни хотелось.

— Знаю, знаю! И слава Богу, что не шпион. Еще лучше.

— Лучше? Почему?

— Потому что у меня есть другой сюжетец… На этот раз — без накладок. Представьте заголовок: «Репортер раскалывает СГБ!» Хуже, чем предыдущий, но неожиданный. Специальный корреспондент «Вестника» прибывает в командировку на Крайний Север, чтобы дать серию репортажей о наших славных оленеводах и разведчиках недр. В череде суровых журналистских будней репортер натыкается на след человека с редкой фамилией. Редкой и неизвестной миллионам наших читателей. Зато эта фамилия вызывает скрежет зубовный у всех сотрудников «Вестника», ибо именно человек с редкой фамилией стал в последние месяцы злым гением газеты… Ну и так далее. Небольшой рассказ о продаже пая издания англичанам и роли в сей сделке скромного юрисконсульта наблюдательного совета министерства информации.

— Интереснее, — сказал Вануйта. — Гораздо интереснее… А потом что?

Рыбников походил по комнате, пощелкал по кожуху полиграфа и медленно закончил рассказ:

— Журналист колесит по тундре… Убеждается, в результате кропотливого расследования, что юрисконсульт в Москве — самозванец. Удается установить, что человек с редкой фамилией — агент СГБ в странах Восточной и Юго-Восточной Азии. В настоящее время находится в глубоком карантине.

— Да, да, — пробормотал Вануйта, — и Юго-Восточной Азии… А вывод?

— Будет и вывод, — успокоил его Рыбников. — Несколько назидательный, правда… Незатейливо, мол, работает у нас СГБ. Настолько незатейливо, что разоблачить ее агента по силам любому газетному репортеру! Может, давайте все заниматься свои делом? Журналисты будут писать, шпионы шпионить… А издательским бизнесом пусть занимаются бизнесмены, но никак не разведчики на вынужденном отдыхе!

Вануйта долго молчал, разглядывая вынутые из кармана перчатки. Потом поднял голову:

— Неужели сами придумали, Николай Павлович? Послушайте, зачем вы так цепляетесь за свой листок? Растрачиваете столько сил, ума, дьявольской изворотливости! Зачем? Неужели вы не поняли до сих пор, что ваше дело проиграно? Вы заложник мертвой идеи, Николай Павлович… И вы, и ваш духовный наставник. Жаль вас, честное слово! Хотите, помогу стать главным редактором порядочного издания? Вашу бы энергию да в мирных целях!

— Нет, Иван Пилютович! — засмеялся Рыбников. — Ничего не получится. Я к газете привык. И она ко мне. Дайте нам год, только год! Мы выпутаемся. Обещаю навести некоторый марафет, в чем-то изменить тон. Для такого поворота, сами понимаете, я должен остаться в «Вестнике» — главным редактором.

— Кто меня засветил? — задумчиво спросил Вануйта.

— Один мой доверенный сотрудник. Кроме него в курсе только я и Фролов.

— Вы знаете, Николай Павлович, у нас… Я хотел сказать, у нас, ненцев, есть поговорка: не буди зимнего медведя! Вы хоть представляете, насколько глубоко засунули голову в берлогу?

— Догадываюсь, — сказал Рыбников. — Однако семи смертям не бывать, а одной не миновать.

— Вы слишком надеетесь… на тылы, — сказал Вануйта.

— Не боитесь, что однажды все ваши движения могут оказаться детскими играми? Вроде пионерской «Зарницы», которой мы баловались на заре туманной юности? Многие деятели… даже президент… думают, что они влияют на жизнь общества, что способны направлять его развитие. Это заблуждение, поверьте. Государство — саморегулирующийся организм. Оно живо, пока жива идея государственности. А подобная идея эволюционирует в мировой системе государственных идей. Поэтому деятельность любой партии, любого движения у нас в России может либо помогать развитию идеи, либо тормозить ее. Но ничто не способно ей помешать!

Рыбников скептически усмехнулся.

— Ладно, — вяло махнул рукой Вануйта. — Вижу, вас не убедишь… Постараюсь что-то сделать, может, еще до Нового года. В обмен на молчание, естественно. Есть одна зацепочка… По закону о малых предприятиях, а редакцию к такому предприятию можно отнести, половину пая иностранным корпорациям разрешается передавать лишь в том случае, если на эту же часть не претендует какая-либо отечественная фирма. Вам следует обратиться в суд о признании неправомочной сделки с англичанами. А перед этим надо подсуетиться с заявкой на пай от любой шарашкиной конторы. Через полгода претендент может заявить о своей несостоятельности и отказаться от претензий. Но англичане, думаю, полгода ждать не будут. Единственная неприятность — несостоявшийся претендент обязан выплатить довольно крупную неустойку. Найдете деньги, Николай Павлович? Свобода того стоит…

— Найдем, — возбудился Рыбников. — Почему же вы о таком простом выходе раньше не сказали?

— А вы спрашивали? — усмехнулся Вануйта. — Я за свои советы дорого беру. Например, вашим молчанием. А вообще… Будьте готовы к вызову… для беседы.

— Всегда готов! — сделал ручкой Рыбников забытый пионерский салют.

— Завидую вам, — поднялся Вануйта. — Легко живете.

Он весело улыбнулся и ушел. А Николай Павлович развязал галстук и, не веря себе, врезал дробную чечетку с прихлопами. При его животе это было почти подвигом.

— Пляшешь, господин сотник? — заглянул уже одетый Фролов. — Хорошо тебе… Эк надирает! А меня еще подполковник ждет.

— Родина не забудет! — сказал Рыбников, отдуваясь. — Когда повезешь нашего благодетеля, предложи шлепнуть меня втихаря или устроить скромную автокатастрофу. Если он загорится этой идеей… Ну, подождем до решения вопроса с газетой! А там посмотрим. В катастрофах гибнут не только известные главные редакторы, но и неизвестные юрисконсульты… Дороги в Москве — сами знаете какие! И куда, блин, смотрит городская дума?

Николай Павлович погиб спустя неделю в автомобильной катастрофе — его «ситроен» расплющила строительная «татра» с неустановленным номером. Тело Рыбникова извлекали через крышу машины, вспоров ее автогеном. Вероятно, за обшивку залетела искра — пока ждали автокран с платформой, чтобы увезти останки «ситроена», машина у обочины вдруг вспыхнула и за полчаса превратилась в груду черного металла.

Машина еще догорала, а к вдове Рыбникова уже заявились агенты СГБ и арестовали бумаги покойного. На всякий случай они арестовали и вдову, и запыхавшегося Семенова, тоже прибывшего за бумагами. Вдову после короткого допроса отпустили, а Семенова оставили. О дальнейшей его судьбе ничего не известно.

Узнав о гибели шефа, исчез и Гриша Шестов. Эсгебешники сумели проследить его путь только до Архангельска.

Сразу после Рождества в «Вестнике» представили нового главного редактора — молодого, но довольно известного поэта, автора поэм, перелагающих русские былины. Пай англичане так и не выкупили — Рыбников успел рассказать Старику, как можно спасти газету.