Встретимся в раю

Трущобы

В конце двадцатого века городская дума, еще называвшаяся Моссоветом, решила устроить из Сретенки и прилегающих переулков фешенебельный квартал. Все равно эту часть города пора было капитально ремонтировать… Задумали сделать все, как на Бродвее, — лампионы, ночные кабаки, сувенирные лавки и павильоны разных игр. Стране, как всегда, нужна была валюта, и градоначальники рассчитывали открыть маленький Клондайк по добыче долларов, фунтов, марок немецких, крон шведских, злотых польских и даже малопочтенных форинтов венгерских, стоявших, как ни крути, значительно выше рубля.

Естественно, начали со Сретенки. У нас почему-то любят начинать ремонт с фасада. Нахватали взаймы американских долларов, пригласили финских строителей, наняли немецких техников — и работа закипела. За год с небольшим Сретенка превратилась-таки в Бродвей. С лавками сувениров и лавками менял, с павильонами игровых автоматов и павильонами пива. Тут были рестораны китайские, корейские, японские, кофейни турецкие и ливанские, кондитерские иранские и пакистанские, парфюмерные магазинчики сирийские и табачные лавки иракские, словно Дальний, Средний и Ближний Восток разом сговорились отравить московичей и гостей столицы экзотической жратвой, опоить кофе и пивом, отшибить обоняние крепкими мускусными духами и задушить черным самосадом, взращенным на древневавилонском лессе.

Клондайк же, по правде говоря, получился совсем крохотный, потому что на Сретенке по вечерам иногда шумели пьяные и покушались срывать с прохожих одежду повышенного спроса. В милых уютных ресторанчиках иногда били морды, невзирая на иностранное подданство и даже пол гостей. К торговцам по-приятельски ходили вымогатели. Поэтому доллары и марки на Сретенку стекались не так интенсивно, как задумывалось смекалистыми градоначальниками.

После преображения Сретенки займы кончились. И до переулков, до всех этих Сухаревских, Головиных, Сергиевских, Последних, Печатниковых и прочих, руки не дошли. Народ поволновался, ожидая расселения по Большой Москве, вплоть до Мытищ и Люберец, поволновался и успокоился. И разобрал собранные было чемоданы и узлы.

Однако, взбудоражив общественное сознание, перекопав переулки траншеями и колодцами, разломав старые сараи, финско-немецкая механизированная орда в одночасье исчезла из присретенских дворов, и несостоявшийся увеселительный квартал стал напоминать разбомбленный и обесчещенный город, брошенный пресытившимися победителями. Через год-другой, как Фениксы из пепла, на задворках возродились из броса и дерьма прежние сараи, в пустующих и заколоченных квартирах появились осторожные, как волки, жильцы, а между обглоданных бульдозерами редких деревьев натянулись сами собой веревки с обычным житейским тряпьем.

Машины саночистки по раздолбанным переулкам почти не ходили, жители волокли отходы своей жизнедеятельности к мусорным бакам на перекрестках, но частенько по лени и беспечности до баков не добредали, а потому вскоре дворы стали зарастать курганчиками мусора и помоев, которые инспектировали любознательные крысы, вольготно плодящиеся в сырых подвалах и трухлявых, потревоженных техникой фундаментах. По завалам мусора, по легкопенным зеленым лужам настилали досочки, отодранные тут же от забитых накрест окон и дверей. Но досочки засасывала трясина, курганчики росли, и вскоре холеные крысы уже заглядывали с мусорных холмов в немытые окна.

Вообще очень много развелось в Москве крыс, мышей и тараканов — больше всех в мире на душу населения, хоть этот результат и миновал каким-то образом книгу Гиннесса. Вероятно, именно на Сретенке образовался гигантский инкубатор нечисти, которая ритмично, достигая максимума популяции, мигрировала в другие районы столицы. Во всяком случае, очевидцы утверждали, что им приходилось наблюдать, как уходили крысы из сретенских кварталов через Садовое кольцо, аккуратно пользуясь при этом подземным переходом у кинотеатра «Форум».

Общественность иногда била тревогу, посылала ходоков в столичные коридоры власти, но то ли ходоки навечно терялись в этих непроходимых коридорах, то ли сами власти теряли контроль над обстановкой, однако с каждым годом район в центре Москвы становился все больше похожим на грязные и вонючие трущобы, некогда гневно воспетые классиками соцреализма после посещения так называемых капстран.

За разноцветным фасадом фешенебельной Сретенки, за ее лампионами и варьете, разрасталась уродливая опухоль, полная человеческого гноя и духовной заразы. Тут гнали самогон, приторговывали ворованными запчастями и девочками, сдавали углы наркоманам и беглецам от правосудия, играли во все мыслимые азартные игры, собирали оружие и порнографические голограммы.

Водители машин саночистки нередко находили по утрам в мусорных баках окоченевшие трупы с изгрызенными лицами и со следами самой жестокой смерти. Следователи и сыщики СГБ, проклиная судьбу, проформы ради шлялись по убогим смрадным домам, по глухим дворам и, как правило, не находили преступников, а трущобные жители притворялись слепыми, глухими и даже чокнутыми, помалкивая на любых пристрастных допросах, где их били по мордасам, ущемляли пальцы и демонстрировали заряженные револьверы. Трущобники хорошо понимали, что с битой мордой жить можно, а с перерезанным за предательство горлом — нельзя.

Довольно быстро в районе-гнойнике между Сухаревкой и Трубой сложилось специфическое население — дно. Тут почти не было детей и стариков. А те дети и те старики, которые жили в разбомбленных переулках, полностью вписывались в социальные структуры своего района — грязные, вороватые, наглые попрошайки, они кружились по бульварам, Сретенке и Садовому кольцу, словно вороны с помойки. Клянчили деньги, одни — на кусок хлеба, другие — на выпивку, сводничали, сбывали по мелочи краденое и нисколько не думали о будущем. Нельзя думать о несуществующем…

Регулярные облавы патрулей почти ничего не меняли в жизни трущобников. Ну, исчезали на несколько лет или месяцев Вася-Клешня с Димой-Брынзой, исчезали, а потом снова появлялись, еще более окрепшие на свежем воздухе и физической работе. И продолжали бомбить квартиры достопочтенных граждан, пить с барыгами и спать с очередными девочками до очередной облавы. Ну, разбивали патрульные аппарат Муське-Манекенщице и самое ее забирали в участок, зато вскоре Муська снова заквашивала барду, а трущобные умельцы за умеренную плату восстанавливали порушенный агрегат. И теперь Манекенщица работала чуть больше и брала за услуги чуть дороже, пока не покрывала убытки, нанесенные «бляхами», как свойски называли патрульных жители трущоб.

Несмотря на то, что муниципальные власти и не думали восстанавливать район, квартирная плата взималась по-прежнему, как в добрые старые времена. Отказавшись от социализма, держава не смогла отказаться от его главного завоевания — плохих, но дешевых квартир. Страшные домохозяева, образы которых можно найти все у тех же классиков соцреализма, так и не прижились на новой российской почве. Председатели домовых комитетов, перекочевавшие в государство народного капитализма вместе с общественной собственностью на жилье, рассылали грозные бумажки с последним предупреждением, а кассиры домкомов с судебными исполнителями подкарауливали самых злостных неплательщиков и описывали за долги убогие кушетки, кастрюли и носильные вещи.

Лишь немногие жители могли похвастаться тем, что выкупили когда-то, до разбомбления района, квартиры у муниципальных властей. Теперь такое выгодное помещение капитала тяжким грузом висело на шее у счастливца: существование стало опасным и тяжелым, для нормального человека невыносимым, а перепродать жилье нечего было и думать.

Лимон обитал в одной такой квартире, выкупленной еще покойными родителями, — большая комната, кухня, туалет, прихожая. Для одного человека — просто хоромы. Вход был отдельный, со двора, по лестнице, накрытой шатериком. Эта уютная лестница привлекала бродяг. Несколько раз они выламывали дверь в квартиру, потому что привыкли на Сретенке к большей свободе в выборе жилья, чем остальные москвичи. Лимон, обнаружив непрошеных гостей, жестоко бивал их и выбрасывал с лестницы, не давая воспользоваться ступеньками. Когда и такие крутые меры не помогли, Лимон написал на двери красной краской: «Частное владение. Стреляю без предупреждения». Дверь ломать перестали, но чаще гадили на лестнице. Найдя однажды на лестничной площадке неизвестного со спущенными штанами, озверевший Лимон изрешетил задницу мелкой дробью. Только после этого недвижимость Лимона наконец оставили в покое.

В отличие от большинства соседей, Лимон считался добропорядочным гражданином, ибо кроме квартиры имел еще и постоянную работу, числясь живодером и получая за свои труды довольно приличную плату. Труды, надо отдать должное, были мерзкими, не на слабонервного. Целые сутки Лимон колесил в железном фургоне по Москве, бил из дробовика бродячих кошек и собак, спускался в подвалы, поливал свинцом крысиные колонии, посыпал отравой мышиные ходы. Трупы братьев меньших грузил совковой лопатой в фургон, вывозил на специальную площадку аж под Подольск и сжигал из огнемета.

Отдежурив, Лимон выпивал стакан водки и укладывался спать. В свои почти сорок лет это был общительный, несколько нервный верзила с малиновой от загара лысиной, с длинными узловатыми конечностями и нечистой кожей. Женщины у Лимона жили довольно часто. Он был влюбчив, но это быстро проходило, едва очередная подружка начинала зудеть по поводу гробовой темноты в комнате.

Снизу, на первом этаже, и сверху, на третьем, жили какие-то совершенно опустившиеся негодяи: курили травку, дрались голые во дворе, жарили в ванных комнатах подозрительные шашлыки. Любимым занятием у них было разбивание окон друг другу. Пребывая в постоянном кайфе, они не отличались меткостью, а потому часто высаживали и единственное окно комнаты Лимона, которое выходило во двор. Тому надоело возиться с остеклением, и он зашил окно снаружи толстыми досками внахлест, да еще и рубероидом обил. А на кой ему в комнате свет — он здесь только отсыпался.

Дважды в месяц выпадал Лимону обязательный наряд на очистку метро. Крысы давно облюбовали штреки подземного города, плодились и размножались тут круглый год. Наряд в метро всегда отнимал много сил — живодеры работали бригадами, старшой постоянно орал свое «давай, давай!», перекуривали редко, торопясь закончить обработку участка до того, как начнется движение поездов. Где только не находил Лимон крысиные гнезда — даже на распределительных щитах… Часто потом ему снились эти гнезда с розовыми безглазыми крысятами.

Вот и в этот раз Лимон вдоволь налюбовался во сне на своих подопечных — до тошноты. Проснулся от омерзения. Мышцы еще ломило после вчерашнего, но мозг отдохнул, проклятая вонь сгоревшего мяса больше не терзала носоглотку. Как всегда после дежурства, хотелось пить. Лимон прислушался: старый дом стоял тихо, только внизу, где-то в угловой квартире, изредка коротко и глухо брякало. Лимон догадался — разводным ключом орудуют соседи-подонки, а ключ срывается.

Он поднес к глазам браслет со светящимся циферблатом: почти двенадцать. На улице, наверное, солнце вовсю лупит, духота, вонь, а в комнате у Лимона — прохладно и темно, хоть фотоработы затевай. Нежиться в постели он не любил: проснулся — надо вставать. Почаще потопаешь — потолще полопаешь. Поплескался под душем, благо жетонов на воду пока было в избытке, пригладил редкие мокрые волосы на затылке и поставил на плиту чайник.

Кухонное окно, выходившее в Большой Головин переулок, уцелело, и возле него Лимон любил почитать подобранные на свалках газеты. Особенно интересовался он «Вестником», где печатались серьезные статьи по истории, из которых всегда выходило, что у России — свой, неповторимый путь, самой судьбой давно определенный для богоносного народа, и только сущие недоумки и откровенные враги Святой Руси могут спихивать с этого пути державу, уготовив ей роль колонии транснациональных корпораций и сырьевого придатка пресыщенной Европы. Не все статьи Лимон прочитывал полностью — газеты попадались изодранные, без многих листов.

Дожидаясь чая, Лимон читал о причинах очередного витка инфляции. Статья обрывалась на слове «однако». Со вздохом он отложил клочок газеты для других надобностей и посмотрел в окно. Тяжкая обморочная жара висела над переулком. Она угадывалась в дрожании плотного сизого воздуха. На дне заплывшей траншеи, пролегавшей посреди переулка словно окоп, желтели наметенные холмики сварившейся листвы. Она частично прикрывала мусор, высохший, как порох. Наискосок от дома еще вчера через траншею были переброшены мостки. А сегодня не осталось — сперли. Кому понадобились трухлявые доски? Лишь вмятины от мостков темнели на откосах траншеи.

Пожалуй, именно исчезновение старых мостков окончательно испортило Лимону настроение. Все вокруг разваливается, разрушается, исчезает. Инфляция сжигает деньги. Тихий и зеленый в детстве Лимона переулок превратился в грязную канаву. Добрые соседи уехали, а вместо них появилась разная погань, место которой — в живодерном фургоне.

Давно, конечно, можно было уехать отсюда на московскую окраину. Поджениться или подкупить не шибко упрямого председателя домкома — и решить жилищную проблему. Однако Лимон жил в доме с рождения, между Сухаревкой и Цветным у него были дорогие сердцу места, которые не могли испохабить ни мерзость трущоб, ни опухшие сволочные соседи. А кроме того, жилищная проблема еще не приобрела настоящей остроты. Лимон пока ощущал некоторый дискомфорт — не больше. Не все ли равно, где отсыпаться… Работу он поменять уже не мог. Да и зачем? Она давала независимость, неплохие деньги и много свободного времени.

Попивая тайваньский чай с югославской ветчиной, Лимон рассматривал на подробной немецкой карте южную оконечность Москвы, запоминая самые незначительные топографические детали. И ощущал при этом знобкий холодок, как много лет назад, когда вот так же дотошно изучал перед поиском карту с желтыми плешинами плоскогорья, коричневыми загогулинами горных хребтов и редкими зелеными линиями речных долин.

В окрестностях Бутова у Лимона было дело. К этому важному делу он готовился четыре с лишним месяца, еще с весны, и теперь понимал, что наступает решающий момент. Недавно он убедился, что тихая скромная дача на Богучарской улице — перевалочный пункт наркотиков.

К делу Лимона подтолкнул приятель из Ростова, знакомый по Афгану. Зимой он неожиданно появился у Лимона. А за выпивкой проговорился, что недавно «работал по травке», но попался и, чтобы не сесть на большой срок, согласился стать стукачом управления по борьбе с наркотиками. И одну цель уже сумел провалить. Конечно, приятель никогда бы Лимону в этом не сознался, но у него, видать, сдали нервы, вот и поделился. Еще он серьезно опасался за свою жизнь — вышел на какой-то новый «ход» и сразу же почувствовал, что оказался под наблюдением.

Лимон не очень поверил в эту историю, зная приятеля как обычного серого мужичка, который звезд не хватает и мышей не шибко ловит. Однако на другой день ростовца застрелили днем прямо в пивняке на Трубной, где он поджидал Лимона. Если бы Лимон не задержался, скандаля с очередной сожительницей, которая вдруг вздумала к нему возвратиться… Да, лежать бы ему рядом с ростовским знакомым на мокрых грязных опилках в зале пивняка!

Вот когда Лимон серьезно поверил в рассказ ростовца. Поначалу он тоже запаниковал. И затаился — кто знает, насколько хорошо выявлены московские связи незадачливого осведомителя. Однако время шло, слежку за собой Лимон не ощущал, как ни проверялся, и в гости к нему без приглашения никто не ломился. Значит, не попал Лимон в поле зрения сердитых «гасильщиков» из наркосиндиката, иначе давно бы угробили.

И вот, едва он успокоился и отошел от страхов, едва перестал спать с заряженным дробовиком, взбрела ему в голову опасная мысль, от которой он сперва с содроганием отмахивался. Но чем дальше, тем больше занимала Лимона сумасшедшая мысль и терзала, словно гвоздь в подошве. Захотел он, что называется, дернуть тигра за усы, посмотреть поближе на шишкарей наркобизнеса. Зачем ему это было нужно, Лимон и сам не знал. Шантажировать кого-то он не собирался. Смешно! Положите, мол, под камень на углу Трубной и Рождественского бульвара девять кусков крупными купюрами…

Начал Лимон приглядываться к Петюнчику, товарищу детских игр, одному из немногих сретенских аборигенов. Петюнчик, как слышал Лимон, промышлял травкой. Последив за ним с месяц, Лимон убедился: Петюнчик был если не шестеркой в бизнесе, то не выше семерки. Он командовал несколькими начинающими разносчиками, которые сбывали дурман дозами дешевым проституткам и мелким сутенерам. Однако, наблюдая за соседом, Лимон постепенно вышел на крепенького улыбчивого старичка, торгующего на Центральном рынке кактусами. У этого дело было шире — работало пять или шесть бригад. Старичок-кактус мог вполне оказаться десяткой в колоде. Но Лимону хотелось взглянуть на туза.

Так за четыре месяца неспешных, но неусыпных поисков Лимон и вычислил плотного малого с невыразительным мясистым лицом и тусклым взглядом. Без особых примет, что называется, был малый. На таких женщины глаз не кладут. Это ему, однако, не мешало. Он сновал по московским рынкам на мощном, но скромном «фольксвагене», и везде у него были свои старички, а то и старушки, вроде десятников. Про себя Лимон окрестил малого Лбом. Но и Лоб оказался не самым крайним. Козырным тузом был хрупкий молодой человек, которому принадлежала дача на Богучарской. Проследив за дачей с помощью хорошего бинокля с инфракрасными насадками, Лимон изучил распорядок жизни козырного туза наркобизнеса.

Педантом был сей молодой человек, большим педантом. По часам делал зарядку, завтракал, гулял с этюдником или фотокамерой по окрестным полям и перелескам, принимал девушек, читал, укладывался спать. Этакий английский эсквайр… Ничто не могло нарушить железного распорядка — однажды Лимон наблюдал, как подъехавший раньше времени Лоб прятался на проселочной дороге и с нетерпением поглядывал на часы.

Клиенты на машинах с иногородними номерами появлялись на даче раз в неделю, по субботам, и задерживались не дольше часа. Накануне, в пятницу, Лоб ездил в один из московских банков. Ясно, брал деньги для расплаты с поставщиками.

На педантизме Туза и построил Лимон свой план. Можно было остановить Лба, возвращающегося из банка, можно было напасть на машину поставщиков, едва они отъедут от дачи. Но оба эти варианта сопряжены с шумом… Со Лбом постоянно катаются два мордоворота, пасут. Потом они целые сутки болтаются в саду у дачи и исчезают лишь в ночь на воскресенье, когда Лоб, по всей видимости, увозит товар в Москву. Поставщики всегда путешествуют большими группами и обидеть себя по дороге не дадут.

Следовательно, деньги надо брать в ночь с пятницы на субботу. В это время на даче только хозяин и два охранника — Лоб никогда не оставался ночевать на Богучарской. Правда, по ночам вокруг дачи бродил еще черный угрюмый мастифф, которого на день запирали в сарайчике. Так что начинать, как понимал Лимон, придется с собаки…

Его томила необходимость вплотную приступать к намеченному. Понимал, что сует руку в крысиную нору. Мало было шансов разделаться с дачей в одиночку, очень мало. Лимон перебрал в уме всех приятелей и знакомых, которых можно было бы взять в дело, и всех отмел. Лимону нужен был в напарниках умный и хладнокровный циник, который не станет размышлять, можно ли наказывать преступников, совершая преступление, и насколько гуманно травить охрану, убивать собак… Циников-то вокруг хватало, но одни были неумными, другие — не хладнокровными. И, кроме простого совершенствования в цинизме, ничего другого делать не умели и не хотели. Оставалось надеяться только на себя.

Лимон снова выглянул в окно. По переулку, прижимаясь к домам, осторожно полз патрульный «мерседес». За блестящими стеклами проступали белые пятна лиц. Патрули сторожко наблюдали за молчащими домами — в трущобах не очень жаловали представителей закона и выливали иногда на машину помои. И чего технику рвут, подумал Лимон. По нашим дорогам только на танке можно прогуливаться. Ничего, рюхнутся в траншею — поумнеют.

«Мерседес» дополз почти до парадной двери дома Лимона, давно заколоченной, и остановился. Три плотных фигуры в синих комбинезонах выбрались из машины. Лимон заметил, что патрульные смотрят на его окно, и отпрянул. А после этого инстинктивного испуганного движения подумал: чего всполошился! На нем никакой вины перед законом нет. И усмехнулся — пока нет. Но тоскливое чувство опасности осталось. Вот так же, вспомнил он, было тоскливо, когда в рейды ходили. Захлопываешь люк, и начинается тоска — до первого выстрела. Потом тосковать некогда. Что-то заставило Лимона сложить карту и прилепить к задней стенке плиты. Туда же, подумав, он отправил и схему дачного участка на Богучарской.

В дверь постучали. Конечно же, троица стояла на лестнице и рожи у патрулей были каменные. Где их только откапывают, с такими рожами?

— Господин Кисляев? — спросил унтер с веревочными усами.

— Так точно! — выпучил глаза Лимон. — Добро пожаловать…

Вообще-то они и без всякого приглашения вполне свободно пожалуют. Но так хоть дверь не вышибут.

— Спасибо, — сказал унтер-офицер и сделал пальцами знак.

Один из патрулей вошел с ним в квартиру, а другой остался на лестнице.

— Проходите на кухню, — сказал Лимон. — Чайком угощу. Жара стоит просто несусветная. И это, обратите внимание, в конце августа.

Унтер внимательно посмотрел на щербатую улыбку Лимона, на руки, вытянутые по швам, и вздохнул с некоторым разочарованием:

— Тут сигнальчик на вас, господин Кисляев…

— Вполне допускаю, — согласился Лимон, — Вокруг один сброд. Работать не желают, господин унтер-офицер. Народу, если хотите знать мое мнение, лишняя грамотность во вред. Тут недавно в газете «Вестник» специально по этой проблеме статейка была. Вы ее, конечно, читали?

— Нет, как-то не пришлось, — сказал унтер. — О народной грамотности мы потом поговорим. Сначала о сигнале… Поступили сведения, что вы терроризируете соседей, стреляете из ружья. Недавно ранили некоего… Трушина. В заднюю часть тела.

— Ранил, — с готовностью доложил Лимон. — Что было, то было. А как же его, паразита, не ранить, господин унтер-офицер? Сколько раз человеческим языком говорил: Трушин, говорил, дорогой, не гадь на лестнице! А он, господин унтер-офицер, словно нарочно… Да под самую дверь норовил! Долго я его, значит, уговаривал…

— Надо было в домком сообщить, — вздохнул унтер. — Тогда мы к Трушину пришли бы, а не к вам.

— Да никогда! — закричал Лимон и стукнул себя кулаком в гулкую грудь. — Разве ж я не знаю, сколько у вас работы, как вам приходится защищать общество от всякой нечисти! А тут я со своим сигналом… И было бы о чем! Тьфу…

— Вы хоть понимаете, что нарушили закон? — спросил унтер уныло.

— Не может быть! — изумился Лимон. — Всегда закон уважал. На ружье у меня разрешение. Я не какая-нибудь шантрапа. Ружье мое, на собственные сбережения…

Он показал разрешение на дробовик, бросился в комнату и вынес ружье.

— Руки! — гаркнул молчавший до сих пор патрульный, и Лимон увидел нацеленный ему в лоб револьвер. — Руки за голову!

Лимон вскинул руки, ружье выпало и ударило прикладом унтера по голени. Тот зашипел от боли:

— Вы с ума сошли, Чекалин? А если бы он с перепугу мне в живот?.. Из двух стволов?

— Да никогда! — сказал Лимон. — Заряженным не держу, я законы знаю. Смею полюбопытствовать, господин унтер-офицер, кто сигнал состряпал? Трушин?

— Какая разница, — раздраженно сказал усатый унтер, потирая ногу.

— Большая! — живо отозвался Лимон. — Если сам Трушин настучал, то это может быть обоснованием для передачи дела в суд. Правда, не думаю, что с такой мелочью, с бытовухой, станет возжаться наш справедливый и гуманный суд. Штраф могут выписать, если все-таки до дела дойдет. В худшем случае, учитывая то, се, пятое, десятое… Мою безупречную службу и далеко не безупречное поведение Трушина… Год условно. А если сигнальчик не Трушин организовал, а его курва или благожелатель какой, то у меня и комментариев нет. Такой сигнальчик ничего не стоит, а вам одно беспокойство. Никакой совести у народа, вот что я вам скажу.

— А вы, Кисляев… большой дока!

— Конечно, — сказал Лимон. — Я с самого начала заявил, что законы знаю. Меня тут, честного человека, подонки донимают. И никому до этого дела нет. А я терплю, сигнальчики не подаю. Но стоит засветить дробью в задницу… Дробь-то, господин унтер, бекасиная! О чем шум?

— Действительно, — отмахнулся старший наряда. — Ладно, Бог с ним, с Трушиным. Наверное, господин Кисляев, вы правы. Как в определении степени провокационности поведения Трушина, так и в прогнозе относительно собственной ответственности…

Лимон насторожился — слишком грамотные патрули ему всегда казались подозрительными.

— Между нами говоря, — продолжал унтер, — этому Трушину так и надо. Сигнал, конечно, не от него пошел, большой служебной тайны не открою… И забудем об этом глупом деле, господин Кисляев. Я вас прошу впредь поосторожнее обращаться с ружьем.

— Святой истинный крест, — забормотал Лимон. — В руки не возьму без дела.

— А что мы столбом стоим? — спохватился унтер. — Грозились чайком угостить, господин Кисляев!

Старший наряда прошел на кухню, снял каску и оказался довольно молодым парнем, с темным чубчиком, с розовыми ушами. Мальчик-отличник… Только шея была толстовата для отличника. Унтер сел на табуретку, дождался, пока Лимон нацедит ему чая, и подмигнул.

— Ну, а Перевозчикова давно изволите Знать, господин Кисляев?

— Перевозчикова?

Лимон чуть не подавился чаем. Лысина у него сразу взопрела — Перевозчиков и был тот самый ростовец, которого застрелили в пивняке на. Трубной. Вот оно, значит, в чем дело… А то вокруг Трушина ходили! Нужна им его нашпигованная дробью нахальная задница…

— Вообще-то я знаю Перевозчикова с Афгана. Так, шапочное знакомство. А что случилось? Вы же, господин унтер-офицер, просто так ничего спрашивать не станете, контора у нас серьезная.

— Это верно, — согласился унтер. — Потому и интересуюсь: встречаетесь часто?

Лимон отметил про себя это «встречаетесь». Конечно, лопушка именно здесь.

— Не особенно, — ответил он, дуя в чашку. — Раза три он помогал устраиваться на Азовском побережье — там пляжи. Ну, и сам… несколько раз наведывался. Последний раз… да, зимой был. Посидели, бутылку приговорили. А потом он как-то быстро исчез. Я ему весной писал, как, мол, насчет отпуска, можно ли надеяться… Не ответил. Наверное, сел.

— А почему вы думаете, что сел? — спросил унтер.

— Потому что глупый, — засмеялся Лимон. — Вечно мечтает о большом бизнесе и вечно попадается впросак.

— Глупый, — задумчиво сказал унтер. — А вы. Кисляев, умный… С какого вас курса поперли?

— Почему поперли? — решил обидеться Лимон. — Сам ушел… С последнего курса. Понял, что романская филология — не то, на что стоит тратить жизнь.

— Да, да, — прищурился унтер. — Жизнь стоит тратить на крыс, мышей, на стрельбу по соседям, на знакомство с торговцами наркотиками…

— Как? — изумился Лимон. — С торговцами наркотиками? Не было у меня сроду таких знакомств!

— А Перевозчиков?

— Что вы говорите! — шепотом сказал Лимон. — Перевозчиков? Просто не верится… Значит, все-таки сидит. Как чувствовал! Меня, наверное, теперь будут к следователям таскать? Но я же ничего не знаю!

— Верю, — сказал унтер. — Вам я верю. Может быть, даже намекну следователю, который занимается делом вашего приятеля. Жуткий человек, доложу… У него дочь подколотая из окна выбросилась. Представляете, господин Кисляев, как он относится к своим клиентам?

Лимон изобразил полнейшее отчаяние. А унтер, глядя в окно, начал жаловаться на трудности службы, на то, что слишком много развелось всяких проходимцев, которые сбивают с пути честных людей. Далее унтер изложил свою точку зрения на проблемы преступности. Алкаши, наркоманы и даже бандиты — не самое страшное зло. Вот он был на стажировке в Америке, так там… Общество обязательно победит подобное зло, рано или поздно. Тут унтер цифирью сыпанул, сослался на пример развитых стран. Гораздо страшнее — растление умов. В России, к сожалению, немало безответственных политиканов, которые не хотят общественного прогресса, выступают против смелых решений правительства. Используя демократические институты, эти политиканы тянут народ к прошлому, к социалистической уравниловке, всеобщей нищете и торжеству бюрократии.

Второй патрульный, оставшийся стоять у двери, изредка кивал башкой и шевелил губами, повторяя слова старшего, как будто молился.

— Вы, господин Кисляев, — осушил чашку унтер, — наверное, помните из курса истории, как наш великий государь Петр Алексеевич поворачивал к новой жизни российскую телегу? Как бояре совали палки в колеса? Сейчас, уверяю, сложилась подобная ситуация. Честные и мужественные люди в правительстве стараются повернуть Россию к новому берегу, но наши бояре… Кстати, а вон они и собираются! Легки на помине.

Унтер поманил Лимона к окну и показал на проходной двор, ведущий в Последний переулок из Большого Головина. У желтого трехэтажного особняка в глубине двора сновали люди. Сходились кучками, что-то обсуждали, некоторые держали свернутые транспаранты и флаги. Даже издали было видно, что люди собираются чистые, не трущобная шантрапа.

— Вот, господин Кисляев, — сказал унтер. — Они называют себя патриотами, а между тем пальцем не пошевелят, чтобы помочь родине в тяжкую годину. Европа решила предоставить нам очередную существенную помощь, для этого и приезжает сегодня председатель Европарламента. А эти… собираются протестовать! Представляете, что о нас подумают за границей? Неблагодарные дикари… Я на вашем месте, господин Кисляев, знал бы, что делать.

— Что? — насторожился Лимон.

— Я бы, — мечтательно сказал унтер-офицер, — подошел бы к этим чистоплюям да и спросил бы: вы против помощи? Хорошо. А чем вы собираетесь помочь мне, рабочему человеку, труженику? До каких пор, мол, буду влачить… И так далее. Интересно, что они скажут?

— Мне тоже интересно, — вздохнул Лимон. — Только думаю, сначала мне по морде дадут…

— Ну, у вас тоже руки есть, — покосился унтер.

— Так их больше…

— Вот тут мы и вмешаемся. Как, Чекалин, вмешаемся?

— Обязательно, — сказал от порога патрульный. — Кучей на одного — непорядок.

— Непорядок, — согласился унтер. — А патрульные для того и нужны, чтобы следить за порядком. Без порядка любое государство развалится. Верно, господин Кисляев? Я уверен, что вы сможете достойно, корректно подискутировать с господами республиканцами. Ну, спасибо за чай. Очень вкусно…

Унтер надел каску, и патрульные вышли на лестницу. Старший наряда уже в дверь сказал:

— А со следователем, господин Кисляев, я переговорю, не сомневайтесь. Зачем тревожить честных людей…

Лимон несколько минут бесцельно слонялся по квартире. Думал. Очень уж не хотелось ему превращаться в провокатора СГБ. С другой стороны, знакомство со следователем, который, конечно же, ведет дело об убийстве Перевозчикова, тоже не вписывалось в ближайшие планы Лимона. Стоит лишь оказаться под колпаком… И тогда вся затея с дачей на Богучарской лопнет.

Он обулся в рабочие ботинки с подковками на носках, потер квасцами костяшки пальцев и вышел во двор. Патрулей уже не было. Жара окатила Лимона удушливой волной, кожа на лице сразу стянулась. Легкий западный ветер нес сладковатую вонь. Лимон перебрался по пружинящим доскам через двор и вошел в гнилой подъезд, где на стенах лохматились струпья отошедшей краски, а под лестницей ворочалась огромная слепая собака.

Жердецов открыл сразу, разглядев Лимона в замочную скважину, и сказал:

— Обижайся? Жора, не обижайся, а денег нету. Не достал. — Он покаянно опустил грязную сивую голову. Залоснившаяся майка свилась на пузе узлом.

— Подожду! — засмеялся Лимон. — Подумаешь, деньги… Товарищи должны друг друга выручать. Верно? Одевайся, сходим тут рядом… Поможешь.

— Прямо сейчас? — спросил Жердецов и покосился через плечо.

— Никуда он не пойдет! — заверещал из-за спины Жердецова высокий женский голос. — Мало ему трех лет? Товарищи… Знаем мы таких товарищей! А потом опять на отсидку, да? А я с ребенком, да?

— Уйди, — тихо попросил Жердецов. — Это ведь Жора…

— Да, это я, Валечка, — подтвердил Лимон. — Ребята попросили кирпич сгрузить — ремонт затевают. Вчетвером мы быстро. Ну, естественно, подбросят мелочишку на чаишко.

— Сейчас выйду, — сказал Жердецов, прикрывая дверь.

Лимон знал, почему Жердецов никого к себе не пускает.

Бедный безумный сын его Васька боится чужих. Как подрос, так и начал забиваться в угол. Жердецов три года в тюрьме сидел, а потом еще столько же Ваську снова к себе приучал — орал парень как резаный, едва отец приближался… Какая-то интоксикация во время беременности случилась у Валентины. А чему удивляться? Что жрали тогда, Господи, страшно вспомнить. Да и теперь чистая пища не каждому по карману. С каждым годом все больше рождается кретинов — радиация, вредные взвеси, кислотные дожди… Потому Лимон до сих пор и не женился. Не хотелось испытывать судьбу.

Пока он думал о дебилах, на лестницу вышел Жердецов — в ветхой клетчатой рубахе и парусиновых брюках.

— Кирпичей-то много? — спросил он в дверях подъезда.

Тут ему Лимон все и рассказал, умолчав, конечно, о тех причинах, по которым он решился последовать хитрому совету унтера. Вопреки его опасениям, Жердецов неожиданно воодушевился:

— Это ты хорошо придумал! Я их тоже спрошу, а чем вы мне собираетесь помочь? Моему сыну? Только митинговать мастаки!

— Не лезь никуда, — попросил Лимон. — Мне просто нужен свидетель.

В относительно чистом дворе у желтого особняка людей уже было довольно много. Лимон украдкой оглянулся, когда входил в покосившиеся, вросшие в землю чугунные воротца. Синий передок «мерседеса» патрулей выглядывал из-за полуразрушенного кирпичного забора. Лимон не слышал, как в «мерседесе» Кухарчук говорил по рации:

— Семьдесят третий? На связи семьдесят второй. У нас все готово. Блокируем со стороны Большого Головина. Вы двигаетесь со стороны Последнего. Корзину рекомендую пустить вперед. Начинаем через три минуты. Как поняли?

Лимон поставил Жердецова под старым дуплястым вязом и настрого приказал:

— Не рыпайся и никуда не отходи. Только наблюдай. Ты мне нужен живым и целым. Иначе Валентина меня достанет…

Потом он немножко потолкался в толпе, взошел на крыльцо особняка и крикнул на весь двор:

— Господа! Минуточку внимания…

Собравшиеся насторожились, разглядывая чужого. Лимон пригладил пух на лысине, откашлялся и продолжил:

— Разрешите представиться: Кисляев Георгий Федорович. Тутошний житель. Рабочий саночистки. Крыс да мышей травим… И узнал я, господа хорошие, что вы затеваете демонстрировать.

— От кого узнал, ты, труженик? — крикнули из толпы.

— Да уж… нашлись добрые люди, — развел руками Лимон. — Не по нраву, выходит, вам господин председатель всего Европейского парламента. Нехорошо, господа! Мы, рабочие, это резко не одобряем.

— У тебя не спросили! — бросил кто-то.

— Да, — согласился Лимон. — Не спросили. И совершенно напрасно. Если вы против визита, то, следовательно, и против новой правительственной программы. Может, у вас есть решение проблем, стоящих перед обществом? Сомневаюсь. Может, вы знаете, как накормить голодных и одеть раздетых? Не верю. Что у вас, господа, вообще за душой, кроме манифестов, заклинаний и тех тряпочек, которыми вы собираетесь сегодня размахивать перед носом нашего доброго гостя из Женевы? Умоляю, господа, от лица трудящихся умоляю: не стойте на дороге прогресса. Он вам отдавит ноги!

— Да это же провокатор! — с веселым любопытством крикнул сочный тенор. — Посмотрите, живой провокатор!

— Переодетый патруль, — веско сказали рядом с крыльцом. — Я его видел на Самотеке вооруженным до зубов.

— Кто сказал, что я провокатор? — загремел Лимон. — А ну, сволота, выйди, покажись рабочему!

На крыльцо неспешно поднялся коренастый молодой человек в кремовой рубашке — мышцы у него под короткими рукавами ходили, как пушечные ядра. Он встал перед Лимоном, усмехнулся и спросил:

— Сам пойдешь или за ручку?

— Ага! — закричал Лимон. — Вы не готовы спорить принципиально! Вы надеетесь только на своих опричников. Стыдитесь, господа!

Выкрикивая все это, он неуловимо перемещался в пространстве, пока молодой человек с крепкими мышцами не оказался у него за спиной. Увидев, что противник показал тыл, молодой человек расслабился и уже руку протянул, чтобы взять крикуна за шиворот. Тут Лимон и врезал ему локтем под вздох, и сразу же выбросил вверх кулак, так что молодой человек, согнувшись от страшной боли, налетел на кулак носом. Из толпы уже набегали другие крепкие молодые люди в одинаковых кремовых рубашечках. Одного Лимон свалил ударом в колено, другого — прямым в горло. Однако нападавших было многовато, и вскоре Лимон, хрипя и шатаясь, закружился по крыльцу. Двух, выкручивающих ему сзади руки, он саданул спинами о перила и на несколько секунд почти восстановил равновесие.

И тут все замерли. Со стороны Большого Головина подъехал патрульный «мерседес», и оттуда выскочили, словно чертики из коробки, трое в синем. Патрули были в полной боеготовности — жилеты, пластиковые щиты, дубинки, автоматы. Толпа хлынула в арку под домом, но и там уже синело. Потом раздался грозный рык тяжелого автомобиля, и арку закупорил металлический фургон с косой надписью: «Перевозка мебели населению».

Из толпы выбрался пожилой мужчина с брезгливыми складками вокруг породистого рта и подошел к старшему наряда:

— В чем дело, унтер-офицер?

— Это я у вас должен спросить, — осклабился Кухарчук, постукивая своим американским батоном по ребру щита. — Вот, спрашиваю: что за массовые побоища в центре столицы?

— Ну, знаете! — возмутился брезгливый. — Он сам начал драку — вот этот, лысый… Мы его впервые видим! Здесь, между прочим, штаб-квартира республиканской партии… А я — функционер Цека!

Лимон подошел поближе — в располосованной рубашке, с царапиной под глазом.

— Эх ты, — сказал он пожилому. — Функционер! Интеллигента из себя строишь! А сам, как сталинский аппаратчик, рот затыкаешь рабочему человеку…

— Разберемся, — утешил всех унтер. — Пожалуйте в фургон. Не толкаться, места хватит.

— Возмутительно! — сказал пожилой. — Скажите же, господа, этому Пришибееву, как было дело!

— Кто тут Пришибеев? — поинтересовался Кухарчук, ловко тыча батоном пожилого под ребра. — Некрасиво… Мы на службе. А вне службы Чехова тоже почитываем, Антона Павловича.

— Сатрапы! — взвизгнули в толпе. — Не подчиняйтесь, господа, это провокация!

— Боюсь, — сказал Кухарчук, — что в этот жаркий день вам придется понюхать весенней акации. Не желаете освежиться? А? Жамкин!

Из-за спины Кухарчука выдвинулся Жамкин: на дуле автомата уже навинчен баллон с «акацией», на лице — респиратор. Унтер-офицер тоже неспешно опустил на лицо черную коробку. Несостоявшиеся демонстранты понуро потянулись к арке. Двое патрульных с семьдесят третьего маршрута, встав у дверей фургона, принялись быстро заталкивать всех в машину.

— Я буду жаловаться! — побледнев, сказал пожилой.

— Ваше право, — пожал плечами Кухарчук. — Так и пожалуйтесь — мол, затеяли обычную ритуальную драчку, как водится у республиканцев, а тут вмешался наряд унтер-офицера Кухарчука. Не забудьте фамилию. Ку-хар-чук!

— Не забуду, — пообещал функционер, скрипя зубами.

— Так нам и надо… Сколько добивались деполитизации органов! Вот, добились. Деполитизировали, так что потеряли всяческий контроль…

— Реферат вы продолжите в участке, — сказал Кухарчук. — У нас среди следователей попадаются очень толковые ребята. Есть даже выпускники бывшей Академии общественных наук. А я на работе философствовать не люблю. Марш в корзину!

Когда во дворе осталось всего несколько человек, Кухарчук повернулся к Лимону и холодно спросил:

— Вам — особое приглашение?

— Я не против съездить в участок и дать правдивые показания, — усмехнулся Лимон. — Только в общей куче не поеду. Боюсь, озверевшие демагоги прикончат… Я ведь — жертва насилия, господин унтер-офицер. Вон свидетель стоит. Он видел, как рабочий человек Кисляев бесстрашно вошел в наэлектризованную толпу противников правительственного курса и так же бесстрашно спросил: с кем вы, мастера культуры?

Кухарчук оглянулся на Жердецова, привалившегося к дереву, и поманил того пальцем.

— Иди, иди, — сказал Лимон. — Господин унтер-офицер не тронет. Он человек справедливый. А где Вася с Колей? Только что были… Неужели сбежали?

— Какие еще, черт возьми, Вася с Колей — прошипел унтер.

— Приятели, — улыбнулся Лимон. — Один — так, ханыга, а другой где-то в газетках шакалит, информацию собирает о разных происшествиях. Курочка, говорит, по зернышку клюет… Да, господин унтер-офицер, совсем забыл! Хочу выразить благодарность — за то, что вытащили меня из озве-ре…

— Заткнись! — сказал багровый Кухарчук. — И пошел вон отсюда… вместе со свидетелем!

— Как прикажете, — пожал плечами Лимон. — А показания не надо давать? Может, надо где-то расписаться?

— Я сейчас… распишусь! — пообещал Кухарчук, помахивая батоном.

Лимон с Жердецовым юркнули в воротца. Через минуту они сидели у Лимона на кухне и хохотали как сумасшедшие.

— Слушай! — кричал Жердецов, хлопая Лимона по плечу.

— Ты был как бульдозер, Жора, как бульдозер, чтоб я сдох!

— Да, — потянулся Лимон, — славно размялись… Хочу только заметить, что я был как умный бульдозер, как очень умный бульдозер! Мы с тобой умыли этого таракана, этого унтеришку. Тоже мне, Штирлиц хренов…

— Он что, еврей? — удивился Жердецов.

— А-а, ну тебя! — засмеялся Лимон, протягивая приятелю измятую сторублевку. — Возьми. Валентина не поверит, что ты кирпичи бесплатно разгружал. Возьми, возьми, сахару парню купишь…

— Нет, — понурился Жердецов. — Я тебе и так три тысячи должен.

— Нашел о чем вспоминать, — отмахнулся Лимон. — Выпить хочешь? Давай выпьем за свободу духа. А унтер пускай до пенсии таскает заблеванных пьянчуг да считает демонстрантам ребра. Тоже хорошая работа — всегда на свежем воздухе.