Вторая Отечественная

Глава 9

… — Ты как, Жорж?

Георгий выглядит каким-то осунувшимся, подавленным, «погасшим» — что и не мудрено, учитывая ранение Степана и гибель Андрея. Мне и самому тяжело, муторно на душе — хотя, безусловно, легче по известным причинам… Не слабо так давит и то, что мы не можем даже убрать наших павших из окопов — турки могут пойти в новую атаку в любой момент. Потому сейчас, собрав винтовки, обновив запас гранат и патронов, мы можем лишь позволить себе короткий отдых… И поесть — пока есть время и возможность.

Мы с товарищем вернулись в нашу ячейку — она хотя бы свободна от тел павших в бою. Вдвоём, правда, в просторно окопе как-то… одиноко что ли. Безлюдно — словно вернувшись домой, застаешь лишь часть семьи…

Мой вопрос Жорж словно проигнорировал, лишь неопределённо пожав плечами — после чего достал из глубокого кармана шинели банку саморазогревающейся тушёнки. На мгновение замерев, с какой-то потаенной горечью смотря на консервы, он скрутил низ банки, запуская реакцию нагревания, после чего тихо произнес:

— Жареная баранина. Андрей вроде такую как раз хотел…

От этих слов в горле моем встал ком; все же пересилив себя, я попытался поддержать товарища:

— Война — это всегда потери, Георгий. Всегда. В том числе и близких, и друзей… И все же утешением нам должно послужить то, что воины, павшие на поле боя — они ведь пали за други своя! Что есть наивысший христианский подвиг! И если мы сейчас только будем снедать тушёнку, то наш балагур, посмеиваясь над нами, наблюдает за всем происходящим внизу из райских кущ, где ни в чем нет недостатка…

Жорж, потянувшись к сапогу за трофейным ножом, лишь угрюмо спросил:

— Ты в это веришь?

Я с твёрдой уверенностью ответил:

— Да. Безусловно верю. А разве ты нет?

Георгий, поднявший нож над банкой в ожидании, когда она окончательно согреется, немного помолчал, обдумывая ответ, после чего честно признался:

— Не знаю. Мне нравилось бывать в церкви в детстве. Было в этом что-то необычное, возвышенное… чудесное. Но детство прошло, священники предстали перед моими глазами в новом свете — простыми, грешными людьми со своими пороками… А регулярные службы стали лишь обрядом, обязательной традицией без содержания. К тому же появилось много вопросов, на которые я не нашёл ответов. Так что не знаю…

— Ну… Если вопросы появились, значит и ответы рано или поздно ты обретёшь, Жорж. А что касается батюшек — так они ведь и есть простые, грешные люди со своими страстями, большими и малыми… И все же они выбрали путь служения Богу — а это дорогого стоит. А потому и искушения у них более тяжёлые. И как бы то ни было, они будут нести ответ за свои грехи — а мы за свои… Но при этом вообще без веры никак нельзя. Особенно здесь, в окопах…

— Может быть, ты и прав, Рома, можеть быть, и прав. С верой действительно легче…

Мы ненадолго замолчали, думая каждый о своём. Тушёнка согрелась, и вскрыв ножом крышку, Георгий подал банку мне первому:

— Ангелы за трапезой.

— Ангелы за трапезой…

Благодарно кивнув товарищу и поддев жирный кусок мяса ложкой, я тщательно его прожевал — после чего решился уточнить:

— Что за вопросы, которые ты задавал себе, но на которые не нашёл ответа?

Георгий, в свою очередь быстро, даже жадно прожевавший свой кусок тушенки (господин прапорщик явно не знаком с техникой насыщения пищей посредством тщательного пережевывания — при котором, кстати, гораздо ярче проявляется вкус пищи), задал свой вопрос — но совершенно не тот, что я ожидал:

— Ты когда-нибудь любил, Рома? Только по настоящему?

Обескураженный столь неожиданной сменой темы, я даже ненадолго растерялся — но после ответил совершенно искренне и честно:

— Да, любил. И люблю.

Жорж тяжело вздохнул:

— Счастливый…

— А ты сам?

— Сам не знаю…

Не удержавшись, я невольно усмехнулся:

— Какой-то ты весь неопределившийся, друг мой! Но в любви не бывает так, что ты «не знаешь», любишь человека, или нет. Если сомневаешься — значит, точно не любишь.

Георгий, немного помолчав, согласно кивнул — но ответил с потаенной грустью:

— Ты прав… Если сомневаешься, то это чувство невозможно назвать любовью. Н-да… Вот только знаешь — снится мне одна девица. Вроде бы чувства уже ушли — но снится… И каждый раз после этих сновидений сердце не на месте.

Прожевав очередной кусок, я с любопытством спросил:

— Ну, и кто эта чаровница, являющаяся тебе в томительных любовных грехах? Какая-нибудь графинюшка — или баронесса?!

Мой игривый тон Жорж проигнорировал, ответил очень серьёзно, с неуловимой тоской в голосе:

— Я никому не открывался об этом в училище, Роман. Могу ли рассчитывать, что после того, как расскажу тебе, ты сохранишь моё откровение втайне?

Едва замолчав, Георгий тут же торопливо добавил:

— Я молчал до того, молчал бы и далее — но теперь, после этого боя, чувствую просто необходимость рассказать обо всем… Понимаешь? Это как… Не знаю. Как потребность в исповеди, наверное…

— Ну, друг мой… Все же исповедать тебя я могу, лишь если ты будешь при смерти — и дай Бог, чтобы такого не случилось в ближайшие лет семьдесят! Но про моё умение хранить чужие тайны можешь не беспокоиться — твоя тайна останется тайной.

Георгий, благодарно кивнул — и, отложив ложку в сторону, начал быстро и сбивчиво говорить:

— Она не благородных кровей. Дочь кухонной прислуги, живущая при нашем поместье; её бабка была ещё нашей крепостной. Да и после отмены крепостного права для прислуги нашей изменилось не многое… Так вот, мы с Настей сверстники, все детство росли вместе — и пока были детьми, сословной разницы не ощущали. Потом… Потом многое поменялось, и будучи уже отроком, я отдалился от друзей детства низшего сословия… Но все изменилось, когда Настенька повзрослела и заневестилась. Все изменилось…

Лицо Жоржа приняло задумчивое выражение — а взгляд затуманился:

— Она вдруг оформилась в на диво ладную, тонкую в стане и гибкую как ртуть девицу со смеющимися, лучистыми глазами — и тугой косой чёрных как смоль волос до самого пояса, и даже ниже его…

Георгий неожиданно покраснел, словно вспомнив что-то совершенно сокровенное и одновременно с тем неприличное, после чего скомкал описание девушки — и тут же сменил русло разговора:

— Короче говоря, подруга детства выросла в неожиданно пригожую девушку. И невольно я начал оказывать ей знаки внимания… Нет-нет, не подумай плохого! У меня не было низких мыслей, я ничего не требовал взамен за свои подарки! Мне было достаточно той радости и счастливых лучистых улыбок, что озаряли её лицо, когда Настя получала гребешок, зеркальце или какую иную безделушку, ничего для меня не стоящую. Мне было приятно быть… Добрым бариным и благодетелем в её глазах — а к большему я и не стремился. Хоть и мечтал — иногда…

На мгновение Жорж замолчал — но глаза его засверкали особенно ярко:

— Но однажды, когда я подарил ей шёлковый персидский платок… Настя меня поцеловала. Жарко поцеловала… Очень жарко. И я не сдержался — до того ярко вспыхнула страсть! Я взял её… Не против воли! Как кажется… Быть может, Настя и пыталась как-то остановить меня, стыдливо сопротивляться — но это было все столь робко и естественно для невинной девицы… Что лишь разжигало меня. Впрочем, я и сам до того не знал женщины…

В этот раз Георгий замолчал надолго — и счастливый блекс в его глазах сменился запоздалым раскаянием:

— После того раза я бывал с Настей регулярно, едва ли не каждую ночь. Я уже не признавал запретов, а девичья стыдливость моей подруги вскоре сменилась женской искушенностью, и неподдельной радостью нашим встречам… Так продолжалось около месяца. И да — при всем при этом у меня была невеста… Точнее, отцы ещё в годы нашей юности договорились, что поженят меня — и баронессу Разумовскую. Довольно милая благородная девушка, довольно долго бывшая единственным объектом моей влюблённости. Но когда я познал Настю, познал близость женщины — невинный флирт с баронессой стал блеклым и безынтересным. А ранее казавшиеся такими волнующими лёгкие прикосновения на балах перестали быть таковыми. Хотя смотря на Екатерину Павловну, я не мог не задумываться о том, как она выглядит обнажённой, как будет вести себя в первую супружескую ночь, как окажется в моих объятьях… Как примет меня. А потом… Потом Настя заявила мне, что непраздна. Это был такой шок! Понимаешь меня, Ром? Я ведь не хотел детей от прислуги — и уж тем более не думал жениться на ней, как…

— Как пристало на самом деле человеку благородному?

Моё замечание, озвученное максимально нейтральным тоном, заставило Георгия мгновенно залиться густой краской.

— Н-да, как пристало человеку благородному… Но я испугался. Предложил расстаться, объяснил, что обещан другой, что не могу быть мужем прислуги… Предложил дать денег, чтобы вытравила плод…

— А она?

Жорж ответил с глубокой горечью в голосе:

— Убежала в слезах, отчаянно рыдая. А на следующее утро её мать пришла к моим родителям и потребовала больших отступных за бесчестье дочери… Мой отец сгоряча прогнал обеих из дома — и тогда Глафира, Настина мама, распустила слух о случившемся. Они обе уехали в город, устроились прачками — но слух дошёл до баронессы и помолвка расстроилась. Я был опозорен — но тут началась война, я отправился в училище… И вот я здесь. А Настя снится мне по ночам…

Глубоко вздохнув, тщательно подбирая слова, я начал говорить:

— Тут, безусловно, нужна исповедь. Причём не только за блуд, но и за то, что обесчестил девушку. А если она ещё и воспользовалась твоим советом, и вытравила дитя… Тогда ты также причастен и к детоубийству Георгий. Это очень тяжкий грех… Кроме того, вера без дела пуста — а раз так, то коли выживешь, тебе стоит поступить в соответствие с кодексом офицерской чести: жениться на матери своего ребёнка, жениться на женщине, подарившей тебе свою честь… Она ведь полюбила тебя Жорж, всем сердцем полюбила. Близость с Анастией не была платой за твои подарки — но именно они, именно твоё внимание и подспудные желания, кои она если и не поняла, то прочувствовала… Все это разожгло в ней искренние чувства. И ты несёшь полную ответственность за содеянное…

Георгий лишь покачал головой в ответ:

— Но она не благородных кровей! Она всего лишь прислуга!

Я остро посмотрел в глаза товарища:

— И я не благородных кровей. И Степан не благородный. Но ты ведь не чураешься есть с нами тушенку из одной банки, верно? И в бою мы равны, и на равных сражаемся, прикрывая друг друга. И Андрей не благородный — но ты ведь скорбишь о его гибели, разве не так? Георгий, пойми простую вещь: Господь не создал нас рабами и господами, Господь создал равных людей. Мужчину и женщину, чьими потомками мы все и являемся… И перед Богом, как помнишь, нет ни эллина, ни иудея, ни раба, ни господина, ни барина и слуги… И перед Его лицом ты не «уронишь чести» честной женитьбой на девушке, полюбившей тебя и подарившей свою честь, понесшей от тебя дитя. Перед Его лицом ты запятнаешь себя грехом, не сделав этого…

Жорж напряжённо замолчал, обдумываю мои слова. И я тут же добавил:

— Ты и сам понимаешь в душе, как на самом деле поступить правильно. А теперь подумай вот ещё о чем: если те бравые, яростные в ближней схватке ребята, что только что вновь пошли в атаку, убьют тебя сегодня — как же здорово будет, если Настя сохранила плод, и после тебя все же кто-то останется?!

Георгий только горько усмехнулся, подняв винтовку на бруствер — и нацелив её в сторону вновь двинувшихся вперёд турок.

…Мы выдержали еще три атаки. Пулеметы хлестали длинными очередями по приближающимся цепям османов, в морозном воздухе гремели разрывы шрапнели. Подносчики боеприпасов четыре раза меняли патронные ящики, обновили запас гранат — но и наш батальон нес потери… Значительные потери всякий раз, когда небольшие группы отчаявшихся, ожесточенных турок, прорвавшихся сквозь плотный заградительный огонь наших пушек и пулеметные очереди, прорывались в окопы, где всякий раз кипела яростная рукопашная, где всякий раз врага истребляли в жестокой штыковой схватке…

Было бы у нас побольше орудий… Слышал, что восьмиорудийная довоенная батарея (сейчас Русская императорская армия перешла на новые штаты в шесть пушек в батарее с целью увеличить число воюющих подразделений) может всего за несколько минут уничтожить толи полнокровный батальон, толи полк на открытой местности… Но две полевые трёхдюймовки, несмотря на все старания наших артиллеристов, просто не смогли перекрыть разрывами шрапнели весь фронт вражеской атаки. Тем более, что уцелевшее турецкое орудие (а судя по количеству вражеских выстрелов, то, быть может, и целых два) после второй атаки османов открыло ответный огонь — уже с закрытых позиций. И когда наши пушкари втянулись в контрбатарейную борьбу, сдерживать основную массу атакующих турок пришлось нашим станкачам…

Что же касается пулеметных расчетов — после первой вражеской атаки в строю осталось только пять исправных «максимов», что неминуемо привело к возникновению брешей в намеченных мной еще вчера секторах обстрела. Да и пулеметчики ведь также не всесильны! Первые длинные очереди в большинстве случаев заставляют вражескую цепь залечь — с определенными для врага потерями, понятное дело. Кучность и точность боя у тяжелого, массивного «максима» хорошая, он и длинные очереди пускает довольно точно. Но даже потеряв часть солдат и на время повалившись в снег, турки тут же поднимаются в атаку плотными группами, как только пулеметные очереди смещаются в сторону, перестав хлестать над их головами. И тогда расчет «максима» вынужден переносить огонь на каждую из таких групп, в конечном итоге кого-то пропуская к окопам… И чем дольше идет бой, тем сложнее наводчику сохранять внимание и концентрацию, тем сильнее притупляется его реакция. Вследствие чего первый номер чаще ошибается, пропуская все больше врагов к траншеям…

Видя, что людей уже катастрофически не хватает для прикрытия всей линии обороны, что наметились уже практически голые участки траншей, удерживаемые всего горсткой стрелков, Букретов приказал отступать — как раз с неимоверным трудом отбив очередную вражескую атаку; полковнику самому довелось принять участие в рукопашной, где он ввел в бой последний резерв всего в отделение прапорщиков… Уходили мы в большой спешке — и конечно же турки решились воспользоваться нашим отступлением, ринувшись преследовать горстку русских! Но пыл их охладил огонь шрапнели. Наши артиллеристы превзошли сами себя, разгоняя скорострельность трехдюймовок до рекордных двенадцати выстрелов в минуту! А на помощь пушкарям пришли и пулеметчики, тут же развернувшие «максимы» в сторону врага и прижавшие осмелевших было османов длинными очередями до полного расстрела лент…

Для того, чтобы прикрыть отступление вдвое сократившегося батальона и помочь с эвакуацией орудий и их расчетов, полковник выделил небольшой арьергард числом не более взвода ополченцев, разбавленных прапорщиками — последние заняли не только офицерские, но и унтерские должности. А для усиления огневой мощи жиденького арьергарда, Букретов выделил пулемет с полным боезапасом, только-только покинувшим ремонтные мастерские… Мой пулемет.

И расчет под освободившийся станкач Николай Адрианович сформировал мгновенно, вернув меня в пулеметчики — и добавив Жоржа вторым номером…

— Бойцы! Видите вон тот зеленый дом с мезонином, фасадом развернутый в сторону перевала? Занимайте его и двор своим отделением, старайтесь подобрать себе надежные укрытия! Мы с господином Орловым поднимемся наверх — оттуда и обзор лучше, и сектор обстрела шире! Этот дом станет ядром нашей обороны — ваша задача не подпускать турок слишком близко. И господа прапорщики — не забывайте про ручные бомбы! «Карманная артиллерия» — это наш последний шанс в этом бою!

Отчаянно пыхтя, мы с Жоржем подняли тяжеленный (на станке-то) «максим» наверх пустого (слава Богу!) дома, внутрь которого мы проникли, разбив окна — и выломав дверь изнутри. Прапорщик Орлов (н-да, у дворянина Георгия фамилия вполне себе незамысловатая — хотя род его восходит аж к фаворитам Екатерины II) сильно осунулся, помрачнел: потеря товарищей всерьез ударила по «аристократу». Но не тормозит, не застаивается, не уходит в себя — а что касается переживаний на счет смерти Андрея и ранения Степана, так это нормально. Сам невольно переживаю, хотя мне и полегче будет в силу известных причин…

— Жорж, ты как ленту подавать, знаешь?

Георгий, весь взмокший из-за того, что тащил на себе также и две укупорки с патронными ящиками, только сосредоточенно кивнул.

— Я тебя понял. Доставай первую ленту, сейчас постреляем… Эй, бойцы! Видите поленницу? Плашки все толстые, большие — как укрытие, подойдет. За оградой не прячьтесь, лучше займите позиции за углами дома… И тащите сюда штук пять плашек, да потолще, покрепче, чтобы не сухих! Какой никакой бруствер по бокам выложим, может и прикроет…

Встав за «максим» — и тяжело вздохнув при воспоминании об оптическом прицеле образца 1932-го года — я отрегулировал шкалу расстояния примерно на пятьсот шагов, разделяющих нас и преследующих отступающие артиллерийские расчеты османов. После чего выдал одну, другую, а затем и третью короткие, пристрелочные очереди. Затем, уже «нащупав» противника и взяв верный прицел, надолго зажал гашетку, прижимая турок шквалом свинца — и израсходовав едва ли не половину ленты!

Очередной бой начался…