Вторая Отечественная

Глава 23

Сумерки уже разъяснились, и линия горизонта с востока окрасилась в красный цвет — а над самой земной твердью показался багровый диск солнца. И его света оказалась достаточно, чтобы разглядеть встревоженные, напряженные и испуганные лица селян, собравшихся на небольшой сельской площади у дома старосты. А заодно и бескровно-восковые, навеки застывшие лица убитых мной австрияков, сваленных в кучу посреди площади… Гробовую тишину прерывает редкий лай собак и все более громкие, бодрые крики петухов, встречающих рассвет нового дня.

Даже как-то странно — я не раз бывал в сельской местности в своем настоящем, и крик петухов для меня всегда ассоциировался с чем-то пасторально деревенским, тихим и умиротворенным. Этот крик пусть и на доли секунд, но возвращал меня в детские воспоминания — например, в те мгновения, когда я помогал еще крепкой тогда бабушке ходить с козами, да валялся в стогу сена с взятой в школьной библиотеке книжкой… Очень жесткий контраст с тем, что я вижу сейчас. И пусть это все происходит вроде бы и не по настоящему — все мое тело, все органы чувств воспринимают окружающий мир абсолютно реальным. Иногда кажется, что виртуальной была как раз вся моя прошлая жизнь — а настоящее вот оно: тела мертвых австрийцев и напуганные грядущей расправой селяне…

— Вот что, братья-славяне. Выбор у вас невелик. Или уходите в лес, и забиваетесь в самую его чащу, насколько возможно глубоко — да молитесь, чтобы австрияки вас не нашли. Но тогда мне нужны добровольцы — все те, кто способен взять оружие в руки и готов драться до конца. Из них я сам отберу годных сражаться мужчин — и постараюсь задержать погоню, коли она будет… Или же я ухожу только с Любавой и ее семьей — а вы остаетесь в селе, в надежде на австрийскую милость… Только сразу скажу — надежда эта очень зыбкая. Убито четыре офицера, восемь зольдат с унтерами — и среди офицеров как минимум один подполковник. За их смерть отомстят даже невинным, даже тем, кто вообще ни при делах… Тем более вы русины — сами слышали, что австрияки устроили настоящие гонения на русин на подконтрольной им земле. Решать вам — но решения нужно принять очень быстро. Иначе просто не успеете уйти…

Молчат. В глазах застыл ужас, неприязнь, растерянность… страх. Но во взглядах некоторых мужчин, обращенных на убитых австрияков — в основном тех, кто помоложе — я замечаю и мстительное удовлетворение. Когда же пара молодых парней, лет семнадцати-восемнадцати, не больше, поднимают на меня глаза, то в их взглядах я читаю и одобрение, и огонек бойцовского задора.

Молодые. Азартные. Из тех, кто не верят смерть и зачастую погибают в первом же бою, потому как не умеют беречься — и подставляются по-глупому. По хорошему их бы поберечь… Но сейчас ситуация складывается или-или. Или кто-то из русин первым решится мне помочь, и вслед за ними подтянутся те, кто колеблется — и тогда я смогу набрать хотя бы человек восемь-десять, чтобы раздать им шесть трофейных, исправных винтовок и имеющиеся у селян два охотничьих ружья. Может быть, ещё и пистолеты… Оставшиеся два маннлихера побиты осколками гранаты (положившей конец недавнему бою) так сильно, что без ремонта из них уже не выстрелишь. Соответственно, в случае боя, мы хоть немного времени выиграем, чтобы остальные селяне ушли…

Или же я ухожу только с семьей понемногу пришедшей в себя Любавы, а австрияки жестоко расправятся с уцелевшими селянами. В лучшем случае их деревню сожгут — а расстреляют только часть жителей. В худшем… В худшем вполне могут загнать всех жителей деревни в амбары да сожгут их заживо, не делая скидки на детский возраст или беременность молодух.

Если верить курсу истории по военным преступлениям австрийцев простив русин (или сербов) в годы Первой Мировой — вполне даже обыденная ситуация.

— Ну что, парни, готовы врезать немчуре?

Я обратился как раз к той паре молодых ребят, в чьих глазах увидел симпатию и готовность драться. Однако худощавый русый парень, выглядящий немного постарше, лишь обескуражено замер на месте, застигнутый врасплох моим предложением. Зато второй юноша — крепкий такой, словно молодой бычок — решительно шагнул вперед… Но тут же вслед за ним рванулась уже немолодая, грузная женщина в замызганном платье и сером платке, дико, пронзительно завизжав:

— Сынки, сынки!!!

После чего, схватив обоих парней за рубахи, с искаженным от ярости лицом она затараторила что-то мало понятное, брызгая слюной и прожигая меня яростным взглядом. Немного подождав, я обратился к замершему в стороне, поникшему старосте, бессознательно мнущему в руках неизвестный мне головной убор по типу картуза:

— Переводи.

Староста, однако, бросив на меня затравленный взгляд, промолчал. Вместо него негромко ответил Александр, отец Любавы:

— Спрашивает, кто вы такой, чтобы забирать ее сыновей… А заодно проклинает. Кричит, что лучше бы вас схватить, да австрияком выдать — глядишь, и пощадят.

— Вот как? Кто я такой, значит?

Последний вопрос был риторическим и обращенным к самому себе. Но, повысив голос, я веско бросил в ответ — так, чтобы услышали все собравшиеся:

— Я русский офицер.

Прозвучало неплохо… Подождав немного, я продолжил — демонстративно положив ладонь на рукоять трофейного штайера:

— Я предложил вам помощь и защиту. А вы? Решили выдать меня австрийцам? Ну, попробуйте, выдайте… Я в одиночку положил двенадцать вооруженных солдат. Как считаете, а сколько теперь успею положить из ваших? Да, и кстати. Начну я, пожалуй, именно с тебя, курва — за язык твой длинный возьму плату кровью…

Галдящая баба, уже практически подбившая товарок присоединиться к своему бунту, под моим взглядом осеклась и попятилась назад — а ненависть в ее взгляде уступила сильному испугу. Страх появился и на лицах многих селян — а я, меж тем, решил уже заканчивать ненужный «митинг»:

— Значит так, я никому не навязываюсь. Не хотите драться — оставайтесь, дело ваше. Но австрияки вам не простят смерть офицеров — они бы вам даже одного убитого зольдата не простили бы. Поймите и другое — вы русины, а австрийским немцам только дай повод с вами разобраться! Повод теперь есть, весомый повод — и даже моя смерть, коли вы решились бы меня выдать, никого из вас от расправы бы не спасла… Скорее наоборот, она только сильнее распалила бы врага. Так что решайтесь. Кто со мной в лес, кто готов драться — шаг вперед!

Несмотря на то, что я пригрозил их матери, первыми шагнули из толпы именно молодые парнишки, на чьих лицах буквально написана упрямая решимость и готовность драться до конца… И на сей раз шагнули дружно, вдвоем. Вслед за ними подтянулось еще несколько мужчин — в том числе Александр, отец Любавы, не старый и еще довольно-таки крепкий на вид мужик. Наконец, десяток секунд спустя, ожидаемо подтянулись и оставшиеся селяне…

— Значит так. Кто готов и будет драться, кто умеет стрелять — остается со мной на площади. Я быстро выберу стрелков — остальным полсача на сборы самое большое! Никаких телег и подвод, берите только то, что можете унести на руках — иначе просто не уйдем. Кто не понял — тот останется дома и дождется австрияков, что немчуре было, на ком зло сорвать… Зерно лучше закопайте, с собой возьмите только те продукты, что быстро не портятся. Сало там копченое, колбасу, сухари, сыра можно на первое время… Да, со скотиной мы тоже далеко не уйдем. В лучшем случае пару кур-несушек, да по одной дойной козе на семью, у кого есть. Но можете поделитесь с теми, у кого и такой животины нет, выживать придется сообща! Остальную же скотину в сараях, загонах оставляйте. Ведь если отвяжите, животина вслед за нами пойдет — и выдаст. Никаких коров, разве что совсем еще маленьких телят — на убой на первое время… Котелки, соль, спички или огниво, мужикам топоры и лопаты. Бабы с собой берут нитки с иголками, чистые тряпки на бинты… И сливовицу крепкую да самогон тоже с собой возьмите, а заодно мед или барсучий жир — все, что может помочь раненым.

Прервавшись, я обратился к старосте:

— Слышь, индюк старый, переводи, да чтобы все меня поняли! Не дай Бог кто с собой в лес кто корову потянет или подводу с зерном!

К старосте Богуславу, угодливому и чересчур трусливому мужику, у меня сформировалась стойкая неприязнь. Богуслав не был виноват в том, что австрийцы выбрали именно его дом на постой, не вижу я ничего преступного и в том, что для немчуры он выложил лучшие продукты. Но когда офицеры с ходу потребовали самых красивых девок на «потанцевать», староста поспешно выполнил их поручение, упросив дать ему двух зольдат «для солидности». Знал, мудак старый, где самые красивые девки в деревне живут… А логика у него была простая: пусть «паны офицеры» с бабами потешатся, с тех не убудет. Зато австрияков задобрят — глядишь, те его старостой и оставят, да деревню, опять же, не тронут… Что незамужние девки на себя грех возьмут, что к ним никто из парней свататься не пойдет — да разве его это волновало?!

С другой стороны, а какой у него был выбор? В несознанку уйти, сказать, что девок на селе нет, к родне отправлены от греха подальше, что одни бабы замужние остались, старые, страшные да вонючие? Да напоить офицерье покрепче, чтобы улеглись быстрее, успокоились? Могло прокатить, а могло не прокатить, наверняка теперь уже не узнаешь…. Если бы повезло, офицеры, попьянствовав, успокоились бы, поспали да к себе уехали. Не повезло — отправили бы зольдат все верх дном перевернуть, но более-менее «удобоваримых» баб найти. Однако же так хотя бы не стал прислужником врага, да еще и в таком щекотливом вопросе, как женская честь… Боялся расправы за ложь? Возможно. Но хуже всего тот факт, что даже сейчас большая часть селян старосту особо не осуждают — зато меня крепко винят в обрушившейся на людей беде. Каково им сейчас покидать обжитые дома, бросать скот и уходить в лес, в неизвестность, с мизером еды и отсутствием понимания того, что делать дальше?!

К слову — ведь справедливо винят, если по факту… Зато семьи тех девушек, коих забрали из дома под слезливые причитания матерей и угрюмые взгляды так и не решивших вступиться за дочерей или сестер мужиков, меня все-таки поддерживают.

Только вот семей этих всего четыре на деревню…

— Мы ведь не солдаты, пан Роман… Мы даже не знаем, как стрелять из ружей.

Свои сомнения первым решился озвучить Александр, за последнюю ночь постаревший лет на десять. Не знаю, что творилось в душе мужика, когда староста уводил плачущую дочь на похабские потехи австриякам — но выступить сразу против двух вооруженных зольдат он не решился… В его оправдание стоит упомянуть еще двух детей, среднюю дочку лет двенадцати, да мальчугана семи годков — это все уцелевшие отпрыски, пережившие младенчество и самые опасные, ранние годы высокой детской смертности на селе. Заступись он за старшую дочь — и австрияки его бы просто отметелили бы прикладами, в лучшем случае. В худшем — пристрелили бы, да дом бы сожгли… Стоило ли рисковать семьей, если бы старшенькую все одно бы не смог отстоять? Александр решил, что не стоило — но вот когда он принял от меня на руки едва ли не изувеченную Любаву, то лицо его горело таким стыдом и одновременно бессильной яростью… Но момент справедливого отцовского гнева прошел, наступила жесткая действительность — в которой практичный крестьянский ум подсказывает мужику, что с ружьем он или нет, но солдата из него не получится.

Как в поговорке — «пулю из дерьма не вылепишь»…

И он прав — вот только и у меня иного материала под рукой нет.

— Большинство австрийских солдат буквально вчера призвали в армию, оторвав от сохи или заводского станка. Помимо ненужной шагистики, бесчисленных уставов да бесконечной муштры, их обучали лишь самым простым приемам штыкового боя, да всего пару раз дали пострелять по неподвижным мишеням… Их гонит в бой страх перед командирами и трибуналом, правды за собой они не чувствуют — как и понимания того, зачем им нужна эта война.

Я на мгновение прервался, окинув взглядом десяток мужиков, оставшихся со мной. Внимательно слушают, напряженно — пытаясь понять каждое мое слово, ничего не упустить…

Это хорошо.

— А вот вы — вы понимаете, зачем берете оружие в руки. Вы знаете, за кого вам придется драться — и какую цену заплатят ваши родные, если вы не сумеете задержать врага… Да, вы не солдаты, и за полчаса я из вас солдат не сделаю. Но любой мужик, когда речь заходит о защите семьи, становится воином — воином, сражающимся за близких тем, что есть под рукой, сражающимся, пока сердце бьется у него в груди!

Лицо Александра, как и еще пары мужиков, чьих дочерей едва не изнасиловали прошлой ночью, буквально загорелись от стыда и гнева — как на себя, так и на австрийцев. И это также хорошо! Но пилюлю все же стоит подсластить, чтобы не сломались…

— Да, я понимаю, что с плотницкими топорами против вооруженных австрийцев вы идти не посмели — но теперь-то у вас есть оружие. И за полчаса я смогу объяснить вам, как целиться, как стрелять и заряжать винтовки. И если толково встретим врага, если успеем с умом подобрать укрытия и хотя бы по одному разу попасть в цель — этого должно хватить! Ну что, братья-славяне, готовы драться за близких?

— Да!!!

…За полчаса никто не управился. Прошло не менее часа прежде, чем худо-бедно собранные в кучу силами моего «добровольческого отряда» крестьяне двинулись в сторону действительно густого леса к северу от села, до которого пехом добрых две версты. Несмотря на мое предупреждение, пытались тащить за собой коров, грузили подводы… Застреленная на глазах у всех буренка (под дикий вопль хозяйки, потерявшей главную кормилицу семьи) и сломанная прикладом челюсть у одного из самых невменяемых мужиков кое-как привели в чувство самых ретивых — и русины двинулись к лесу уже более-менее организованно. В числе их и пришедшая в себя Любава, избегающая даже посмотреть в мою сторону…

Я передал девушку семье еще до того, как она окончательно пришла в чувство, попросив осмотреть дочь. Меня не совсем поняли — пришлось объяснять, что несколько ударов прошли в живот, и если не дай Бог у девчонки после них началось внутреннее кровотечение, а то и разрыв внутренних органов… То это требуется установить сразу.

Что бы я делал, если бы подтвердились самые худшие мои опасения? Наверное, радовался бы тому, что все происходит все-таки в виртуале, и несколько лишних секунд моего промедления не стали роковыми для жизни девушки. Ибо тогда ничем ей помочь ни я, ни, увы, кто-либо в деревне уже не смогли бы… Тем не менее, позвав местную повитуху, родители быстро раздели дочь — а повитуха, по «долгу службы» знакомая с подобными травмами (у рожениц увы, внутренние кровотечения бывают) прощупала живот и налившиеся черным кровоподтеки. После чего успокоила и меня, и родителей — хоть внешне синяки и выглядят жутковато, все же никаких признаков реально опасных травм нет…

Так вот, Александр и его супруга или забыли выгнать меня из избы на время осмотра дочери, или не решились — и я оставался рядом с Любавой все время, пока повитуха ее проверяла. Возможно, боль в местах ушибов во время осмотра как раз и привели девушку в чувство — и очнувшись, она случайно встретилась со мной взглядом… А после поняла, что лежит на лавке… скажем так, не совсем одетой. И к слову, я как бы ничего и не рассматривал! Так, разве что пару раз не удержался, скользнув взглядом по обнаженному телу весьма развитой девушки, у которой вот прям действительно есть на что посмотреть… Но это была естественная мужская реакция — к тому же я мгновенно подавил в себе порыв секундной слабости.

Вот только сама Любава, осознав, что предстала передо мной практически обнаженной, стремительно отвела взгляд и тут же вскочила с лавки, прижав к груди сброшенное платье — а мне только и осталось, что поспешно покинуть ее хату да начать сбор жителей на площади…

И даже сейчас я так и не понял, что заставило меня выручать не только семью девушки, навязанной мне в подопечные, а все ее село. Ну, подумаешь, перебили бы их австрийцы — так они же ведь не настоящие! Так-то оно так, но…

Но иначе поступить я просто не смог.