Второй Эдем

Глава 10 Голографические пули, игры в спецкостюмах и стрела Амура

Натан силился выглянуть из-за маячивших перед ним собственных коленей. Он сидел в кабинете Пластика Толстоу на самом мягком, самом низком диване, какой видел в жизни. Он словно застрял в роскошной мягкой норе. На столе перед ним стоял стакан газированной воды, но он не мог до него дотянуться, равно как и встать с дивана без помощи каната. Его плечи располагались ниже коленей, а голова глубоко ушла в грудь. Натан понятия не имел, куда делась его шея. Вероятно, она снова появится, когда он встанет с дивана, если ему когда-нибудь удастся это сделать. Впрочем, в данный момент шея была ему не нужна. В данный момент его не волновала ни шея, ни вода. Единственное, что заботило Натана, это как Пластик отреагирует на его синопсис.

Это был самый значительный прорыв. Натан преодолел все барьеры, прошел всех рецензентов, всех консультантов, всех вице-директоров по развитию. Добрался до самого верха. Невероятно, неслыханно. Дойти до самого Пластика Толстоу — для писателя это что-то вроде Священного Грааля. В руках Пластика была самая крупная империя коммуникаций на Земле. Через него проходило больше сценариев, чем через всех его конкурентов. Но сам он проявлял живой интерес только к одному из тысяч проектов, которые разрабатывали его компании. Писатели умоляли дать им возможность переосмыслить все художественные принципы до единого просто ради того, чтобы пообедать в одном кафе с его низшим персоналом. Несколько лет назад, еще до запрещения экспериментов с клонированием, какие-то гарвардские студенты взяли ДНК Шекспира и быстренько вырастили еще одного Эйвонского Барда. Люди Пластика даже не удосужились перезвонить им.

Натан нервно наблюдал за тем, как великий человек меряет шагами комнату. Пластик заговорил, не отрываясь от синопсиса, который Натан писал долгими одинокими ночами в гостиничном номере.

— То есть крыса собирается сожрать ребенка? — спросил он.

— Да, — сказал Натан, — я подумал, что она может заставить нас волноваться… своей теплотой.

— Ты хочешь, чтобы я показал в прайм-тайме, как прожорливый грызун оральным способом лишает девственности маленькую сладенькую девочку?

Натан почувствовал недовольство в голосе Толстоу.

— Ну, не знаю насчет орального лишения девственности… Я хотел сказать… сожрать, да.

— Над тобой мать в детстве издевалась? — поинтересовался Пластик с горьким сарказмом. — Тебя рано оторвали от груди? С той поры у тебя и начался этот шизофренический бред? Думаешь, что крыса, поедающая маленькую сладенькую девочку, это не акт растления? Думаешь, это что-то милое?

Сочетание властности и негодования в голосе Пластика было ужасающим. Натан так глубоко забился в диван, что рисковал исчезнуть совсем. Толстоу возвышался над ним, потрясая несколькими жалкими страничками.

— Вот тебе идея — почему бы грызуну сначала не трахнуть девочку? Да, вот именно, он ее трахнет, а потом съест. Достаточно тошнотворно для тебя? А? Да что с вами, англичанами, творится? Курс поганых извращений теперь входит в программу Итона? Вы что, даже не можете сценарий написать, не выставив напоказ свои садомазохистские, педофильские наклонности?

Пластик жил в Калифорнии уже сто лет, но по-прежнему говорил на языке нью-йоркских евреев, ведущих выпуски новостей. Риторические вопросы и язвительный тон были его оружием в любом разговоре, и он всегда рвался в бой. На самом деле Пластик не стремился обидеть. Он просто любил повеселиться. Пластик обожал шутки, и если от его съежившихся подчиненных шуток не поступало, он всегда с радостью шутил сам. Сегодня ему предстояло веселиться одному, потому что Натан смеяться не мог. Он был слишком напуган, растерян да еще фактически погребен в недрах дивана.

— На самом деле мы не видим, как крыса ест девочку, — пробормотал Натан. — Это подразумевается.

— А-а, подразумевается! Прости меня, старина, пожалуйста! Я забыл про подтекст, ну конечно, это же подразумевается, мать твою! — Британский акцент Пластика тоже звучал язвительной насмешкой, хотя был таким же британским, как статуя Свободы.

— Подразумевается! Не надо мне своей поганой английской утонченностью в рожу тыкать, — говорил он словно в отчаянии. — Да кто ты такой, мать твою? Томас Стернз Элиот? Думаешь, ролик в прайм-тайме даст тебе возможность потакать своим тайным амбициям? Думаешь, люди, которые моют машины и работают официантами, захотят потратить свой драгоценный доллар, пытаясь разгадать, что скрыто за идиотской английской хренотенью?

Натан сглотнул от страха и смущения, чего делать нельзя, если ты согнут пополам, уши лежат на плечах, а колени прижаты к подбородку. Обычно от этого тут же начинаешь икать, что и произошло с Натаном.

— Почему бы не показать свою кретинскую утонченность во всей красе? А как тебе такая мысль: что, если у нас не будет маленькой девочки? — сказал Пластик, обожавший выжимать из подвернувшейся темы весь яд до последней капли. — Может, лучше взять пачку печенья „Поп-тартс“, которое будет представлять маленькую девочку, чтобы через десять лет, когда мы все будем жить на пособия, потому что наш продукт оказался полным дерьмом, какой-нибудь пидор англичанин из Калифорнийского университета поведал миру, что эта задумка на самом деле была бы шедевром, если бы нам только удалось разгадать то, что подразумевается!

— Ик!

— Ну и что дальше, собрался блевать на мой диван? — спросил Пластик.

— Нет, у меня икота, — давясь, ответил Натан, мощнейшим усилием качнулся вперед как раз настолько, чтобы схватить со стола бутылку с водой, и снова рухнул в бездонный диван.

— Можно подумать, мне до твоей икоты есть дело. Можно подумать, мне это действительно интересно. Ты знаешь, какой у „Клаустросферы“ годовой бюджет на рекламу? — спросил Пластик. — Минимум двадцать миллиардов, только в США. Подумай, сколько бабла нужно потратить, чтобы ты мне тут рассказывал о своих проблемах с пищеварением. Мы привезли тебя сюда… послалилимузин в этот чертов аэропорт! Чтобы ты толкнул идею. Так толкай!

— Ну… ик… вы думаете, что, возможно, ик, нам нужно как-то обозначить судьбу маленькой девочки, но… со вкусом, ну вроде как избегая кричащих деталей.

— „Вы думаете, что, возможно, ик!“ — передразнил Пластик Натана с таким уничтожающим сарказмом, что все цветы в горшках засохли. — Думаю ли я! Не я здесь поганый писатель! Это ты поганый писатель. А я просто баран, который платит поганому писателю. — Пластик нажал кнопку внутренней связи. — Сара! Ты знаешь, какую нечеловечески высокую сумму потребовала агент Натана Ходди за его ничтожные услуги? Позвони ей и скажи, что, поскольку мистер Ходди, видимо, желает, чтобы я делал за него половину его работы, не будет ли она возражать против того, чтобы выплатить половину гонорара мне.

Натан жалко икнул.

— Ты полагешь, что я слишком крут с тобой, да? Ты думаешь, я драматизирую? — спросил Пластик.

Натан не ответил. Единственное, что он мог сделать, это икнуть.

— Хочешь увидеть настоящий кошмар? — рявкнул Пластик. — Вот он.

Резким движением Пластик открыл ящик своего огромного стола и вытащил пистолет. Сложенный вдвое Натан не мог двинуться с места, даже если бы захотел, но в любом случае он бы и не успел. Все произошло в одно мгновение. Пластик сделал два шага в его сторону, прицелился в изумленное лицо Натана и три раза выстрелил в упор. Пистолет сверкнул, оглушительный шум заполнил пространство, стекла задребезжали, и комнату заволокло кислым дымом.

— Прошло? — спокойно поинтересовался Пластик.

Натан не мог ответить. Как можно говорить, когда сердце находится во рту?

— Икота прошла? — повторил Пластик. — Меня тошнило от этих твоих „и-и-ик“. Я решил попробовать вот это.

Пистолет исчез, и вместо него в руке у Пластика оказалась маленькая трубка с рычажком.

— Это голографический проектор, — объяснил Пластик. — Мы будем продавать их на заправках. Смотри. — Он взял трубку, словно ствол пистолета, передвинул рычажок, и у него в руке снова появился трехмерный пистолет. — Ну так что, икоту мы вылечили?

— Вылечили, — прошептал Натан.

— Отлично, пойдем сыграем в теннис.

— Пойдем, — сказал Натан, пытаясь вылезти из дивана.

— Играть будем в клаустросфере.

Играть? В клаустросфере? Играть в теннис в клаустросфере? Натан решил, что Пластик имеет в виду настольный теннис, но он ошибся. На территории владений Пластика в Беверли-Хиллз находилась самая огромная клаустросфера на Земле. На самом деле она не находилась на территории, она и была территорией.

— Действительно, кому нужен какой-то идиотский сад? — сказал Натан. — В клаустросфере хоть трава не вянет.

Они перешли в клаустросферу по биотуннелю, попав в центральный купол через экодвери.

Натан был потрясен, он никогда в жизни не сталкивался с такой роскошью. Здесь было, наверное, больше четырех акров, и имелось все: жилое помещение, сады, маленький ручей. Воздух был свежий и сладкий, высоко наверху щебетали птицы, над маленьким пшеничным полем порхали бабочки, в пруду бултыхались рыбы.

— Конечно, это все биомеханика, — объяснил Пластик. — Настоящий экоцикл в таком маленьком масштабе невозможен. Весь цикл поддерживается субклеточными протеиновыми концентратами и инженерией быстрого роста. Хватит его минимум лет на сто, так что жаловаться не на что. Именно эту отрасль группа „Мать Земля“ вот уже много лет пытается уничтожить. Тупые занудные луддиты, вечно взрывают не те лаборатории, черт бы их побрал.

Конечно, Натан, как и все читатели воскресных приложений, знал, что технология биосферы продвинулась далеко, но не представлял насколько. По сравнению с куполом Пластика их с Флосси клаустросфера казалась старой самоделкой, ничтожным маленьким экоубежищем. Жалкий стандартный „Эдем-3“, без наворотов. В нем был круговорот воды и основной пищевой цикл. Он мог разлагать и перерабатывать человеческие отходы и поддерживать сносную атмосферу. Там имелся маленький подарок в виде миниатюрного тропического леса с карликовым деревцами, но на этом излишества заканчивались. Даже видеобиблиотека была механической. Это означало, что микропленки нужно менять вручную. Флосси с Натаном подумывали, не купить ли цикл дня и ночи, но решили, что дорого. Защитная повязка для глаз, какие выдают в самолетах, и так неплохо справлялась.

Правда заключалась в том, что они оба с большой неохотой решились на покупку клаустросферы. Они были не первыми среди своих друзей, кто сделал это, но и не последними. Они потратили на борьбу со своей совестью столько же времени, сколько в среднем затрачивало большинство либеральных пар среднего класса на принятие такого решения. Натан часто думал, что его поколение проводит всю свою взрослую жизнь, сидя за обеденным столом с бокалом красного вина и фасолевым супом, в попытках оправдать покупку клаустросферы.

— Я хочу сказать, вы ведь не хотите этого делать, правда? Правда? — говорили все вокруг.

— Никто не хочет этого делать.

Разумеется, студентами они решительно выступали против клаустросфер. „Природа“ активно работала в кампусе, и когда родители многих начали подумывать о покупке первого „Эдема“, все пришли в негодование, называли своих дорогих мамочек и папочек „экологическими фашистами“ и „планетарными террористами“. Однако, достигнув зрелости, посмотрели на ситуацию несколько иначе.

Земля не становилась здоровее. Да и с чего? Единственный и неизменный критерий успеха любой страны — это „экономический рост“. Каждый год великие нации кричат о том, как они „выросли“. Сколько еще произвели, сколько еще потребили.

Стабильность потребительского рынка считается показателем процветания страны. Когда куча бедных обманутых дуралеев приходит в магазины и набирает товары в кредит, финансовые министры сообщают, что наблюдается экономический рост, и начинают праздновать. Период спада кончается в тот момент, когда люди принимаются тратить деньги, которых у них нет, на вещи, которые им не нужны. Потребление — синоним „роста“, а рост — это хорошо. Это отлично, всегда и везде. Соответственно, потребление — это тоже хорошо, любое потребление, всегда и везде. Следуя логике мировой экономики, гибель планеты станет зенитом человеческих достижений, потому что если потребление — это всегда хорошо, то потребить саму планету должно быть высшим из благ.

Посему, осознав непреложный факт, что мир гибнет, люди медленно, но верно начали покупать себе „Эдемы“, так же как их дедушки и прадедушки переезжали из закопченных городов в пригороды. Никто не хотел этого делать, но ведь ситуацию было не изменить, и приносить себя в жертву не имело смысла.

Каждый вечер Юрген Тор и другие самоуверенные „зеленые“ активисты выступали по телевидению, разглагольствуя о гибели планеты. Ну и что нужно делать? Ответ очевиден: послать пожертвование в Гринпис и начинать ставить фундамент для клаустросферы.

Это было началом конца. Чем больше людей покупало клаустросферы, тем труднее было им противостоять. Решившиеся на покупку стали самыми горячими сторонниками клаустросфер. Каждый раз, когда тонул очередной танкер или взрывалась еще одна атомная станция, они тихо поздравляли себя с правильным поступком. Им вряд ли хотелось признаваться в этом даже самим себе, но они испытывали своего рода мрачное удовлетворение от ухудшающейся с каждым днем экостатистики.

— Я смотрю, две пятых России уже необитаемы, — говорили они друг другу за завтраком. — Я знал, что покупка клаустросферы — это разумное решение. Я хочу сказать, никто не хочет, чтобы Земля умирала, но вы просто загляните в газеты… Интересно, что скажет наш сосед, мистер Совесть Человечества, когда половина графств вымрет? Я знаю, черт возьми, что он скажет. Он спросит: „Не найдется ли в вашем „Эдеме“ местечка для нас с женой?“

Вопрос о том, что станется с людьми, не имеющими клаустросфер, в случае гибели планеты, делал социальную сторону проблемы еще пикантнее и деликатнее. Поначалу владельцы клаустросфер были в меньшинстве и рассматривались как безответственные, эгоистичные, антисоциальные личности, но клаустросферы все больше входили в обиход, и моральный баланс изменился. Теперь эгоистами выглядели те, у кого убежища не было. Когда ситуация где-нибудь менялась настолько, что на улице оставалось всего несколько домов без клаустросфер, большинство начинало беспокоиться о том, что будут делать люди в случае „бегства крыс“. Воздерживающиеся от покупки по моральным или финансовым причинам люди стали рассматриваться как безответственные, эгоистичные, антисоциальные личности. Во многих сообществах те, кто не позаботился о необходимых мерах предосторожности, чтобы обеспечить будущее себе и своей семье, подвергались всеобщему осуждению.

— Здорово быть „зелеными“, мы все чертовски „зеленые“, — судачили соседи. — Но когда начнется „бегство крыс“, они примутся стучаться ко мне в клаустросферу и рваться внутрь. Попомните мои слова.

Дебаты разгорелись еще жарче, когда дело дошло до многоквартирных клаустросфер. Люди начали объединяться в кооперативы и покупать землю за городом, чтобы строить большие, групповые убежища. Вопрос, кто спасется, кто нет, разом покончил с добрососедскими отношениями.

Наконец, когда политики начали планироватъ массовые, публичные клаустросферы для нужд широких слоев населения, забурлила уже вся общественность. Власти утверждали, что ими движет забота о безопасности всех без исключения граждан в случае экологического Армагеддона, но настоящей причиной, разумеется, был страх перед толпой. Если у тебя на заднем дворе красуется замечательная навороченная клаустросфера, рассчитанная только на тебя и твою семью, а дальше по улице стоит дом с тысячью жителей, не имеющих вообще никакой, то начинаешь немного нервничать при мысли, что станут делать все эти люди в день „бегства крыс“. Поэтому, дабы богатые не сомневались, что смогут спокойно воспользоваться своими клаустросферами, нужно было что-то предпринять и для бедных. Вступил в силу законопроект об ответственности местной администрации за предоставление базового экологического убежища. Строительство коммунальных клаустросфер было возложено на муниципалитеты и находилось отныне в их ведении, как полиция и дороги.

Все видели, куда ведет такого рода политика. Это было ясно и без Юргена Тора. Чем больше усилий вкладывалось в то, что произойдет после гибели мира, тем меньше усилий вкладывалось в ее предотвращение. К тому же на изготовление клаустросфер шли колоссальные ресурсы Земли. Абсурд происходящего был очевиден, пожалуй, даже самым тупым. Мир приближал собственную смерть, чтобы пережить ее.

Некоторые, вроде Натана и Флосси, мучительно размышляли над этим парадоксом, другие говорили: „Что ж, всякое бывает“. Но каждый хотел иметь доступ в клаустросферу.

В то время как Пластик Толстоу вел потрясенного Натана в свою роскошную клаустросферу, Юргена Тора, самого известного и непримиримого врага Пластика, сшивали по частям после взрыва в Европарламенте.

Юрген позволил применить только местную анестезию. Отчасти это было вызвано желанием не отключаться, чтобы обдумать случившееся, а отчасти тем, что за дверями операционной собралась пресса и Тор хотел выглядеть крутым. Политику никогда не повредит продемонстрировать физическую выносливость, что бывает не лишним и при попытке затащить девушку в постель.

— Я утверждаю, что это был заказ компании „Клаустросфера“, и мы предадим эту историю гласности.

Юрген обращался к небольшой группе лидеров „Природы“, доказывая, что взрыв был спланирован как покушение лично на него в рамках сезонного маркетингового прорыва „Клаустросферы“. Он говорил сквозь стиснутые зубы, пока женщина-хирург лазером пришивала на место его массивные конечности.

— Эй, поосторожней там, — заорал он, когда его огромный нордический пенис доставали из ледника и готовили к операции. — Это основа моей легенды.

— Вам еще повезло, что мы его вообще спасли, — ответила хирург. — Он приземлился после взрыва на „шведский стол“ в приемной, подаренный норвежскими рыбаками. Там была холодная рыбная нарезка и рольмопсы, они его охладили.

— Вы хотите сказать, мою дубину спасло китобойное лобби! — захохотал Юрген. — Представьте себе, что подумают решительно настроенные хиппи! Член Юргена Тора валялся на „шведском столе“. Ха-ха! Наверное, мне больше не видать „правильных“ девочек. Что они скажут? — И Юрген продолжил высоким пищащим голоском: — Нет, Юрген, я не могу с тобой спать! На твоей пипиське кровь невинных китов!

Юрген захохотал над собственной шуткой, сотрясаясь всем огромным телом. Главный хирург подняла глаза, прервав свою работу, требующую ювелирной точности.

— Мистер Тор, я пытаюсь пришить обратно ваш пенис. Не могли бы вы полежать спокойно?

— Ха!! Вы, врачи, вечно делаете вид, что вы какие-то особенные! — засмеялся Юрген. — Всем известно, что самую трудную работу выполняют хирурги-роботы.

— Даже хирургов-роботов нужно программировать, мистер Тор. Мне бы очень не хотелось, чтобы при выходе отсюда ваш член торчал у вас из задницы.

К великому облегчению присутствующих, Юрген на минутку перестал острить. Короткая передышка дала возможность главе отдела по связям с прессой заметить, что высказывание Юргена насчет заказчика взрыва смахивает на клевету.

— Полиция утверждает, что заряд мог быть заложен представителями любой из националистских групп. Юрген, почему, скажите на милость, вы так уверены, что компания пыталась ударить лично по вам?

— Эй, умник, послушай для начала две вещи. Первое — как дважды два: что бы ни говорила бельгийская полиция, ты говоришь наоборот. Понятно? Точно? Привет, крошка, проснись и пой. Второе: бомба не разбиралась, кто какой национальности. Слишком мощная, чтобы быть нацеленной на какую-то одну группу. Ведь пострадали все участники, так? Думаешь, люди закладывают бомбы, чтобы самим на них подорваться? Сомневаюсь. Нет, их целью было разрушить защитный экран над выступающим. Выступал как раз я, понял? Но мне повезло, экран оказался прочный, как и я. Пострадала всего лишь моя волшебная палочка.

— Да-да, — сказала хирург, снова прерываясь. — Взгляните, тут следы ожогов.

— Эй, детка, — улыбнулся Юрген. — Следы ожога появились не от взрыва, усекла? Точно? Ну, ты знаешь, о чем я.

Юргену почти всегда удавалось произвести сильное впечатление на женщин, и этот случай не стал исключением. Микрохирург с огромным удовольствием взяла бы большой, длинный, толстый член Юргена, которым он определенно гордился, и затолкала бы ему в глотку; но она была профессионалом, поэтому молча вернулась к работе, пообещав себе не забыть рассказать всем, что она своими глазами видела легендарный огромный прибор Юргена Тора и что он просто крошечный.

— Я говорю, — продолжил Тор, — бомба предназначалась для меня.

— Хорошо, допустим, — согласился глава отдела по связям с прессой. — Если это так, вам действительно повезло, что там оказался такой прочный экран.

— О да, это уж точно. Его проектировали, когда председательствовали британцы… Вся Европа мечтает их замочить, верно?

— Но чтобы компания? — запротестовал пресс-атташе. — Это же просто страшный риск, в смысле, это бы им тут же аукнулось. Убийство Юргена Тора спровоцировало бы ответный удар со стороны „зеленых“.

— Но не в том случае, если я убит чьей-то чужой бомбой. Слушай, парень, это же просто. „Клаустросфера“ хочет прикончить меня, так? И всегда хотела, но они знают, что если я умру, ба-бах! Я тут же стану мучеником. Синдром Че Гевары, понял? А? Если только, разумеется, я не умру по-дурацки, подорвавшись, например, на чужой бомбе. Это позорная смерть, типа, как у людей, которых засасывает в толчок в самолете. Ну и что они делают? Ждут, пока я соберусь выступить перед Европейской Федерацией, минируют столицу нашей поганой Вселенной, эту задницу, черт бы ее побрал, и взрывают меня такой колоссальной бомбой, что все фанатики-националисты рыдают от зависти. Они хотят убить меня! Я больше, чем просто человек, я идол, вдохновитель, пророк! В глазах многих я слишком прекрасен, чтобы жить.

Хирург снова оторвалась от своей работы.

— Я прекрасно понимаю людей, которые пытаются убить вас, — сказала она.

— Вот именно. Разумеется, компания убьет меня, если только это можно будет сделать без последствий. Поверь мне, детка, меня сегодня разорвало на четырнадцать кусков, потому что „Клаустросфера“ добавила убийства в список маркетинговой стратегии. Я хочу опубликовать пресс-релиз, где изложу нашу точку зрения. Они судиться не станут, можете мне поверить.

— Но это кажется настолько диким, в смысле…

— Послушай, парень, задай себе вопрос: если бы у кого-то из наших появилась возможность убить Пластика Толстоу, разве бы он ею не воспользовался?

— Слушай, а хочешь познакомиться с Пластиком Толстоу? — спросил Макс у Розали. Это была отчаянная попытка заинтересовать ее.

Розали уже почти сразила Макса. Она была восхитительна. У нее была в жизни цель. Ему не верилось, что ее милое лицо и бледная, слегка покрытая веснушками кожа настоящие. И не потому, что она так безупречно совершенна, как Кристл и ей подобные, вовсе нет, просто Макс знал, что некоторые девушки намеренно делали себе лицо с крохотными изъянами, чтобы все думали, будто оно настоящее. Прожив в Голливуде всю свою жизнь, Макс едва ли осознавал, что за его пределами лежит огромный мир, где люди не меняют себе лицо каждый день в тон новому наряду.

Он пригласил ее на обед. Предложил выпить, поплавать в бассейне, поехать на защищенный биокуполом пляж в Венеции; на все это Розали отвечала вежливым отказом. Она напомнила ему, что является международной террористкой, которая только что подвергла риску заболевания раком целую толпу кинозвезд, и в данный момент скрывается от правосудия. Так что не мог бы он отвезти ее в аэропорт, чтобы она могла скрыться до того, как повсюду появится ее описание.

Именно тогда Макс и предложил представить ее Пластику Толстоу. Макс изредка смотрел новости и имел смутное представление о том, что люди из группы „Мать Земля“ и из „Природы“ видели в Толстоу фигуру большой значимости.

Последовала пауза. Розали подумала, что это, скорее всего, какая-то шутка или даже ловушка.

— Ты можешь отвезти меня к Пластику Толстоу? — осторожно спросила она.

— Разумеется, у меня с ним в три сорок пять встреча у него дома в Беверли-Хиллз… Вы, „зеленые“ ребята, вроде как им недовольны, правда?

— Ну, э-э, знаешь, — сказала Розали, — это просто ужасно раздули.

— На самом деле он довольно прикольный чувак. Думаю, тебе он понравится. Знаешь, вы оба такие энергичные, такие решительные. Вы что-то делаете. Он легенда шоу-бизнеса… — Макс постарался придать своему тону как можно больше весомости. — Он хочет, чтобы я у него снимался.

Они едва ползли в потоке машин, движение, как всегда, было плотнее некуда. Но на сей раз Розали не пустилась в разглагольствования по поводу автомобильных пробок. Сейчас задержка ее устраивала. Ей нужно было подумать. Несмотря на свою принципиальную позицию, Розали не была убийцей. Да, ей приходилось убивать, но не конкретных людей. Во время операций группы „Мать Земля“ в нее частенько стреляли, и приходилось отстреливаться. Возможно, она и попадала в кого-то, но она не знала этого наверняка. Она никогда не оставалась на месте теракта достаточно долго, чтобы выяснить это. К тому же она взрывала множество объектов по всему миру: предприятия экологических преступников, чучельников (так называли торговцев вымирающими видами животных), торгово-выставочные залы „Клаустросферы“. Наверное, при этом были жертвы. Да и ее соратники несли большие потери, и она полагала, что во вражеском лагере дела идут так же. Однако она никогда никого не убивала на холодную голову.

Сможет ли она сделать это? Нужно ли это делать? Розали не могла собраться с мыслями. В конце концов, Пластик Толстоу не несет прямой ответственности за безжизненные моря и вымирающие виды. Хотя в определенной степени несет. Он пропагандирует альтернативный вариант спасения людей… Но это просто глупо. Даже если не станет Пластика Толстоу, „Клаустросфера“ все равно останется. Убежища изобрел не он, более того, кто-то по-прежнему будет их продавать. Землю уничтожают люди все вместе, а не один человек… Но, опять-таки, Толстоу поощряет их. Каждый день он цинично соблазняет людей пренебречь своими истинными обязанностями… История полна лидеров, и Пластик Толстоу определенно один из них, причем невероятно сильный лидер. Сильнее политиков. Политики больше не контролируют мир, этим занимаются торговцы, люди, которые создали и поддерживают мифологию потребления. А Пластик Толстоу самый крупный из них.

— Кажется, ты меня не расслышала, — прервал Макс размышления Розали. Он был очень разочарован, что его приглашение не вызвало восторга. — Пластик предложил мне у него сниматься! Ты хоть представляешь, как это круто?

Розали было важно, чтобы Макс ни в чем ее не заподозрил. Она притворилась заинтересованной.

— Почему это так уж круто? Ты настоящая большая звезда, это всем известно. Я читала, что ты можешь работать с любым, с кем пожелаешь.

— Да, но не с Толстоу. Он стоит настолько выше всех, он целая индустрия сам по себе, он и есть киноиндустрия. Не важно, насколько ты крут, все равно это ничто по сравнению с ним, и если я правильно все сделаю, он возьмет меня в свою картину!

Но только если в дело не вмешается Розали.