Второй Эдем

Глава 13 Удивительные овощи и другие неожиданности

Дублин вел ночной образ жизни. Нет, он не был ночным в парижском понимании и не превращался с наступлением темноты в экзотический чарующий мир. Дублин, как и большинство городов, стал ночным городом в прямом смысле слова. Дело упиралось в деньги. Если государство могло позволить себе установить в городе орбитальные фильтры, как в жилых кварталах Лос-Анджелеса, или у него хватало денег на строительство биотуннелей, то можно было поддерживать некое подобие традиционной дневной деятельности. Но Дублин никогда не был богат, поэтому жизнь дублинцев начиналась ночью. Переход происходил постепенно. Многие годы люди просто мирились с неудобством, вызванным истощением озонового слоя. Когда солнечные лучи стали практически смертоносными, они приноровились шнырять от одной двери к другой, занимая друг у друга биозонтики, а также изредка, в качестве рождественского подарка, блокировали себе поры.

Однако со временем люди поняли, что в сутках есть добрых восемь или десять часов, когда солнце не светит. Когда можно, ни о чем не беспокоясь, гулять по улице или играть в флуоресцентный мяч в парке (то есть не беспокоясь о солнце, поскольку воздухом по-прежнему приходилось дышать). Поначалу многие западные города бурно протестовали против перехода на ночной образ жизни. Это считалось „привилегией“ деревенщин-мутантов из глубинки.

— Мы будем выглядеть как какая-то жалкая нищая страна четвертого мира, — говорили люди, пытаясь льстить себе, что выглядят по-другому.

Однако в конце концов здравый смысл победил, магазины и офисы стали открываться после заката. Вся жизнь перевернулась с ног на голову. Вечер поменялся местами с утром, а на работу люди отправлялись в шесть вечера. Вечерний отдых начинался около четырех утра, а пабы закрывались ближе к полудню.

Разумеется, Европейская Федерация уже много лет обещала установить орбитальную защиту, но так и не собралась. По крайней мере, в городах. Как и всегда, в Европе на первом месте было сельское хозяйство. Сотни миллиардов были потрачены на предохранение от солнечных лучей огромных участков сельской местности. Это делалось для того, чтобы старомодные, одетые в черное старушки могли по-прежнему гнуть спину на крошечных, пропитанных химикатами полях, а их мужья продолжать надираться в местных пабах. Благодаря этому традиционная деревенская жизнь совсем не изменилась. К тому же здесь выращивали и складывали затем в огромные стога наполовину отравленные зерновые культуры, под которыми, за неимением иного прикрытия, можно было спрятаться от солнца.

— А как же мы? — кричали время от времени городские жители. Они бы с радостью задавали этот вопрос почаще, но не могли прорваться сквозь непрекращающиеся демонстрации фермеров. Для европейского правительства стало привычным находиться в состоянии осады, а отчаявшиеся фермеры проводили все свое время, осаждая на огромных уборочных машинах многочисленные здания, построенные для проведения демократических дебатов и террористических атак.

Жители европейских городов осознавали тщетность своих попыток добиться установления биощитов. Европейская администрация постоянно находилась в состоянии кризиса. Каждый раз, когда казна в Брюсселе вроде бы достаточно наполнялась, чтобы можно было думать о защите городов от солнца, разражалась очередная гражданская война. Эти войны с удивительной регулярностью возникали на обширном континенте от Лиссабона до Урала, они могли вспыхнуть в любой момент, и это означало, что вся наличность опять пойдет на солдат, отправлявшихся наблюдать геноцид и решительно заявлявших, что это просто ужасно.

У Европейской Федерации уже более полувека существовали довольно четкие бюджетные приоритеты: во-первых, содержание самого бюрократического аппарата; во-вторых, дотации сельскому хозяйству; в-третьих, наблюдение за очередным геноцидом и решительные заявления о том, насколько он ужасен; в-четвертых, все остальное. К сожалению, деньги на четвертую статью оставались очень редко, поэтому города, желающие получить экологическую защиту, вынуждены были оплачивать ее из собственного бюджета.

Получалось, что некоторая, но только некоторая, часть сельской местности существовала в дневном режиме, а некоторые города, но опять же не все, жили в основном по ночам. В Америке и Юго-Восточной Азии происходило в общем и целом то же самое. В России все было куда более запутанно, так как страна была разделена на множество часовых поясов — буквально на каждой улице свой. Русский человек запросто мог проснуться, подготовиться к полному восьмичасовому рабочему дню, пройти пять минут по улице и прийти секунда в секунду, чтобы успеть расписаться в журнале в конце рабочего дня. Таким образом, люди могли зарабатывать огромное количество сверхурочных часов, фактически проводя двадцать три часа из возможных двадцати четырех в постели.

Макс и Натан сидели в баре дублинского отеля „Шелбурн“ примерно в три тридцать утра, наблюдая, как офисные служащие забегают взбодриться после рабочего дня. Они ждали свой заказ. Прошло уже около получаса, но это пустяк, если вы заказали „Гиннес“. Персонал баров в Дублине искренне полагал, что пинту нечего и пить, если ее не нужно полчаса наливать, а потом еще час отстаивать. Хоть сколько-нибудь опытные в этих делах люди звонили в бар и заказывали пиво перед тем, как выйти из дома, но Макс и Натан еще не постигли этой мудрости.

Они провели в Дублине три дня в поисках Розали, и пока что все было впустую. Макс чувствовал, что втрескался в нее, но занимался поисками еще и для того, чтобы уговорить ее помочь им при подготовке фильма, заказанного Пластиком. Они хотели внедриться в отряд группы „Мать Земля“. На самом деле этого хотел только Макс. Он горел от возбуждения при этой мысли. Что касается Натана, то он бы предпочел все выдумать. Он не очень любил изучать жизнь.

— У Шекспира не было опыта жизни в Римской империи, но все же он написал „Юлия Цезаря“, — то и дело повторял он. По мнению Натана, если довести теорию необходимости личного опыта до ее логического завершения, то он мог бы писать только о несчастном среднего достатка англичанине, который просрал свою жизнь и потерял единственную женщину, которую любил.

— Вот именно, — сказал Макс. — Британские авторы исключительно об этом и пишут. Я ими восхищаюсь, в их работах есть цельность… они скучные, но в них есть цельность.

Макс полагал, что художники должны пережить то, что собираются изобразить.

— Нужно прочувствовать ситуацию. Жить этой ситуацией. Если ты обманываешь себя, то будешь обманывать и публику, и поверь мне, она это почувствует.

— Да ладно, Макс, брось, — отмахнулся Натан. — В своей последней работе я описал чувака, который отрезал себе ногу, потому что ее пожирала крыса.

— Значит, ты должен был отрезать себе ногу, — назидательно сказал Макс. — Моя последняя роль — парень, не умеющий противостоять своим желаниям. Душераздирающая драма о человеке, подсевшим на удовольствия. Он только и делал, что ел, пил и трахал красивых женщин. Ничтожество. Его существование пусто и бессмысленно. Думаешь, меня это отпугнуло? Думаешь, я отступил перед лицом разрушительной силы излишеств? Ничего подобного, приятель. Я отправился изучать жизнь! Я шел и — ел, пил и трахал красивых женщин, как идиот, пытающийся довеселиться до смерти. Вот в чем секрет, друг. У меня есть сознание долга. Без сознания долга я был бы просто говнюком.

— Допустим, ну а как насчет „Желтой ленты“, где ты играл военнопленного, которого пытали и посадили в одиночную камеру на двадцать лет?

— Я и тут все изучил.

— Правда? — удивился Натан.

— Ну конечно. Я понял, что ужас ситуации того парня заключается в его прошлом, верно? Понимание этого очень важно для актера. Я подумал, парня пытают, так? Ну и что? Многих пытают. Как я могу представить это в новом свете? Как я могу сделать его пытку особенной? И вдруг меня озарило. Я подумал: а что, если этот человек прожил жизнь в роскоши, это сделает его сегодняшние страдания еще более острыми и горькими. Понимаешь, о чем я? Чтобы придать характеру глубину, мне нужно было сопоставить у себя в голове его нынешнее одиночество и пытки с предыдущей жизнью…

— С едой, питьем и сексом с красивыми женщинами? — уточнил Натан.

— Именно. Я почувствовал, что если смогу достоверно все это себе представить, мучения придут сами собой.

К столику Макса и Натана подошла приятная миниатюрная старушка.

— Мистер Максимус? — спросила она.

— Да, конечно, с удовольствием, — сказал Макс, доставая ручку и бумагу. — Для кого подписать?

Несмотря на маскировку, его все равно всегда узнавали, и он всегда раздавал автографы всем желающим. Конечно, он был добрым парнем и не любил разочаровывать людей, но причина была еще и в том, что обычно за ним ходили человек десять-пятнадцать журналистов, которые только и ждали, чтобы он отказался дать автограф, — прекрасный материал для разоблачительной статьи о том, как он груб и высокомерен и презирает людей, которые сделали его тем, что он есть. Однако на этот раз Максу не стоило беспокоиться.

— Мне не нужен твой вонючий автограф, — сказала старушка. — Вы спрашивали в офисе „Природы“ о моей знакомой. Идите за мной.

Они вышли на оживленную темную улицу. В парке напротив гостиницы дети играли в футбол. Яркие, светящиеся наплечники носились за луноподобным мячом. Макс и Натан ждали на тротуаре, а их провожатая подала сигнал. Стоящая через дорогу машина отъехала от бордюра, влилась в поток транспорта и повернула к входу в гостиницу. Это был большой японский лимузин, новая модель, по-настоящему „зеленый“ транспорт, зеленее самой травы, как и пристало транспорту „Природы“. Его фильтры были настолько огромны, что не пропускали ни единой частички ядовитого газа. На заднее сиденье можно было посадить слона, и никто бы его даже не заметил.

Уже не впервые Натан задумался о том, откуда, черт возьми, эти люди берут деньги. У „Природы“ всегда был самый лучший транспорт. У группы „Мать Земля“ всегда были лучшие боевые самолеты. В то время как ИРА и баскские сепаратисты изготавливали взрывные устройства из удобрений у себя в гаражах, группа „Мать Земля“ покупала самые современные бомбы у британских и немецких торговцев оружием, отваливая огромные деньги.

— Отличная машина, — заметил Натан. — Скольким добровольцам нужно выйти на улицы с кружками, чтобы приобрести такую?

— Залезайте, — сказала женщина, когда швейцар гостиницы открыл для них заднюю дверцу.

Они сели в машину, и Натану пришлось решать вечную гостиничную дилемму: давать чаевые швейцару или не давать. У Макса, разумеется, такой проблемы не существовало. Он был настолько богат и знаменит, что ему и в голову не приходило делать что-то настолько обыденное. У него имелись люди, которые делали это за него. Более того, он был настолько велик и важен, что даже его люди были слишком заняты, чтобы давать чаевые, и у них тоже имелись помощники, которые занимались этими вопросами. Такова странная особенность, объединяющая всех важных, знаменитых и богатых людей: чем больше у тебя есть, тем больше ты получаешь. Настоящие знаменитости никогда не платят за билет на шоу. Они обедают, не оплачивая счета, ведь всем известно, что, просто появившись где-либо, мегазвезда уже оказывает огромную услугу. Наверное, можно стать настолько богатым, что деньги и вовсе будут не нужны.

За пять секунд работы, которую Натан предпочел бы сделать сам, швейцар получил от него чаевые в размере стоимости кружки пива, и они наконец сели в машину. Оказавшись внутри, Натан заметил, что задние стекла затонированы. Макс не обратил на это внимания, потому что, несмотря на ночное время суток, на нем были темные очки. Приятная, но грубая старушка с ними не села, и, когда огромный лимузин тронулся с места, они оказались в нем одни. Они не видели водителя, которого скрывал экран. Макс поднял шторку. Впереди сидели двое.

— Привет, ребята, — сказал Макс. — Куда едем?

Пассажир на переднем сиденье направил на Макса автоматический пистолет.

— Опусти экран. Поднимешь еще хоть раз, и я тебя убью.

Макс выполнил приказ и взглянул на Натана. Тот побелел от испуга. Макс снова поднял экран. Он обменялся с вооруженным пассажиром долгим напряженным взглядом, пока Натан пытался обрести контроль над своим кишечником.

— Ха! Я так и знал, что ты этого не сделаешь, — сказал Макс и снова опустил экран. — С этими ребятами всегда нужно так поступать, — сказал он Натану. — Это вопрос принципа.

Они ехали по меньшей мере три часа. Сначала по довольно ровным трассам, потом, как они поняли, по извилистым сельским дорогам, и наконец, судя по колдобинам, просто по бездорожью. Натан коротал время, рассказывая о жестоком парадоксе своей любви к Флосси.

— Понимаешь, теперь я знаю, что всегда любил ее. Как я мог не знать этого тогда? Наверное, я сделал роковую ошибку гораздо раньше, когда думал, что мы все еще счастливы…

Макс же размышлял над тем, сможет ли он уговорить парня с пистолетом пристрелить Натана, если снова поднимет экран.

Обоих пленников с завязанными глазами провели в дом, в комнату, наполненную чудесным запахом. Они слышали, как их похитители вышли и закрыли за собой дверь. Они постояли немного в тишине, по-прежнему с повязками на глазах, и, решив, что остались одни, вдохнули потрясающий аромат.

— Хорошо пахнет, — заметил Макс.

— Да, — согласился Натан.

Этот запах пробудил в Натане какое-то воспоминание, перенеся его в далекое детство, сквозь многие годы утомительных, скучных, невероятно дорогих деловых обедов в Сохо, в почти забытое время, когда он еще получал удовольствие от еды. Когда слова „перекусить“ и „переговорить“ объединяло только схожее звучание. Это было еще до того, как в меню появились „легкие альтернативы“, а на пачках с маслом появилось правительственное предупреждение о возможном риске для здоровья. Да, запах перенес его в прошлое. И он же резко вернул его обратно. Натан был голоден, очень голоден.

— Тушеная баранина с овощами, — сказал он вслух. — Тушеная баранина с овощами и картофельными клецками.

— Она самая и уже почти готова, — услышали они мягкий женский голос. Это был голос старой женщины с сильным ирландским акцентом. — Снимайте повязки, ребята.

Макс и Натан сняли повязки и увидели, что находятся в кухне небольшого каменного дома. За деревянным столом сидела старуха. Очень древняя старуха. Макс дал бы ей лет сто пятьдесят. У нее были седые волосы и слишком много кожи на лице, вообще-то ее бы хватило на два лица, подумал Макс, а может, и на три. Но это было не от старости, это была болезнь. Макс почувствовал легкую тошноту при одном только взгляде на нее. Что за ужасный недуг мог привести к таким последствиям? Может, у нее проказа? Что бы это ни было, Макс был уверен, что не хочет заразиться. Он сделал шаг к двери.

Старуха чистила странные коричневые неровные шишки, более странные, чем даже она сама. Они выглядели словно опухоли, срезанные с тела сотрудника атомной станции из страны четвертого мира. Помимо них на куске газеты были разложены такие же странные согнутые оранжевые коряги, длинные, с растущими под разными углами волосами и узловатыми наростами. Ни Натан, ни Макс никогда не видели ничего похожего. Терзающий их голод моментально прошел. Они не хотели опухолей в тушеных овощах, как бы замечательно они ни пахли. Никаких волосатых шишек. Возможно, именно эта еда довела старуху до такого состояния.

— Где мы? — спросил Натан, мечтая оказаться подальше отсюда.

— Ну, знаете, — ответила старуха, — вряд ли мы присылали бы за вами машину с тонированными стеклами, завязывали бы вам глаза и все такое, чтобы сразу по прибытии сообщить, где вы находитесь.

Повисла короткая пауза, затем Макс задал вопрос, который у них обоих вертелся на языке:

— Что это за хрень у вас на столе?

— Картошка и морковь, — ответила женщина.

— Ничего подобного, — возразил Макс. — Я видел и картошку, и морковь, они выглядят совсем по-другому. А это похоже на собачьи яйца. Точнее, на что-то, срезанное с собачьих яиц.

— Я не желаю слышать бранных слов в своем доме, молодой человек, — сказала старуха.

Макс несколько опешил. Еще не было случая, чтобы кто-нибудь решился его осадить, так что он не знал, как реагировать. Если ты звезда и живешь в Лос-Анджелесе, тебе никогда не перечат.

Звезду на языке кино называют „денежным мешком“. Обычно очень трудно добиться финансирования проекта, если в нем не участвует звезда. В любой индустрии деньги — единственное, что имеет значение. А в индустрии развлечений единственное, что имеет значение, — звезды. Их власть и влияние поразительны и намного превосходят их талант и возможности. И дело не в том, что они бездарны, нет, многие из звезд — отличные актеры. Просто невозможно быть настолько талантливым, чтобы оправдать деньги, которые зарабатывают действительно крупные звезды. Бог не сотворил человеческое существо настолько идеальным. Поэтому звезд оценивают не по таланту, а по тому, сколько они зарабатывают.

— Конечно, парень играет просто как пенек, но представляешь, сколько он зарабатывает?

Звезда — это не актер. Звезда — это денежный мешок. А Голливуд — деловой город. У каждого здесь есть сценарий для прочтения или портфолио для просмотра. Но никто не станет тобой интересоваться, если ты плохо отзываешься о денежном мешке. Поэтому звезде никогда не перечат.

Однако у старухи (ее звали Рут) не было ни сценария для прочтения, ни портфолио для просмотра. Макс много лет не встречал таких людей.

— Не стоит входить на кухню к людям и начинать говорить непристойности об их овощах, — сказала Рут. — Что, скажи на милость, подумала бы твоя мама?

Макс на секунду задумался.

— Маме наплевать, — сказал он. — Она любит непристойности. Это ее стиль жизни. Она только что снялась для разворота в „Пентхаусе“, ноги врозь, и все дела.

Теперь опешила Рут. Она подняла бровь, как бы говоря: „Бывает“, и вернулась к чистке овощей. Дверь открылась, и появился старик. Он был, очевидно, заражен той же болезнью, что и старуха, его лицо было такое же мешковатое и морщинистое. Но казалось, что его состояние еще хуже, потому что под глазами у него висели огромные мешки, по всему носу шли красные прожилки, а из ушей торчали огромные клочки жестких волос. Макса чуть не стошнило.

— Это мой муж Шон, — сказала старуха, засыпая нарезанную картошку и морковь в кипящую воду. — А меня зовут Рут. Розали — наша внучка. Она скоро придет. А пока не хотите ли перекусить? Ничего особенного, тушеное мясо с картошкой и морковью.

Макс и Натан помедлили.

— Эта картошка? — поинтересовался Макс.

— Вы знаете, — сказала Рут, — на самом деле овощи выглядят именно так. Шишковатые и с глазками. Это настоящая картошка.

— Вы шутите, — сказал Макс.

Но старуха была права. Несколько поколений назад, до того, как владельцы супермаркетов сыграли с покупателями злую шутку, у картошки были глазки, а у моркови — волоски.

К сожалению, настоящая еда печально известна своей недолговечностью. Ее трудно выращивать, она битком набита бактериями и быстро портится. Мерчандайзеры сходили с ума, пытаясь рентабельно использовать магазинные полки. Производители сделали все, чтобы общественность приняла новые стандартизированные овощи и прочие продукты. Вымороченную, безвкусную дрянь безукоризненного вида и идеальных размеров, которую легко выращивать и перевозить и которая долго хранится. Фокус удался: люди действительно предпочли в результате такую еду, потому что она хорошо выглядит. Им понравились маленькие твердые бледно-розовые помидоры и маленькая твердая бледно-желтая картошка, выглядевшая чистой и свежей, без ужасных глазков, которые нужно вырезать.

Против новшества восстали только две группы населения: слепые, что вполне понятно, и ведущие телешоу. Проблема телевизионщиков состояла в том, что с появлением унифицированных продуктов они лишились своей излюбленной шутки. Из продажи исчезли овощи, по форме напоминающие гениталии, — главный овощной прикол, веселивший не одно поколение зрителей. Люди соревновались, кто пришлет самую неприличную по форме морковь и самый многозначительный кабачок. К несчастью, подмена настоящей еды искусственной положила конец этой забаве.

Макс и Натан просто не верили себе. Еда оказалась потрясающей. Они и представить себе не могли столь удивительно картофельный и столь морковный вкус. Каждый кусочек барашка словно содержал в себе тысячу барашков. Лук и зелень дарили непередаваемый вкусовой фейерверк, настоящий оргазм, после которого языки лежали во рту обессиленные, ублаготворенные, как бы говоря: „Это было незабываемо, дорогая“.

— Мы всё так и выращиваем, старым естественным способом, — сказал Шон. — Как следует этого не сделаешь: грунтовые воды у нас такие же отравленные, как и у всех. К тому же приходится пользоваться искусственным солнцем. Но все равно мы молодцы.

— Вы невероятные молодцы, — сказал Натан, подбирая подливку кусочком хлеба. На минуту он почувствовал себя почти счастливым, но затем снова вспомнил, что Флосси его больше не любит и поэтому он никогда больше не будет счастлив.

— И это еще не все, — сказала Рут, скромно приняв похвалу. — Взгляните-ка! — С этими словами она достала из кармана фартука морковку, похожую как две капли воды на большой член с двумя маленькими яичками. — Я просто не могу резать это, пока не покажу Шону, — сказала она, чуть не плача от смеха. — Разве не умора?

Все согласились, что это действительно умора, и, отсмеявшись, Макс и Натан взяли себе добавку.

Когда они кончили есть, Макс настолько расчувствовался, что решился заговорить о странном заболевании хозяев.

— Послушайте, — немного нервничая, начал он. — Я не знаю, что с вами случилось, но я уверен, что смогу порекомендовать вам, к кому обратиться. Ну, в смысле, ваши… лица. — Рут и Шон не понимали, о чем речь, и он попытался объяснить. — Ну, знаете, складки кожи, волосы в ушах и… ну, есть врачи, которые могут… Ай!

Восклицание вырвалось у него, потому что Натан больно лягнул его под столом. Тот понял, что Рут и Шон вовсе не больны. Они просто старые. Хотя даже для Натана, который жил далеко не в таком косметически продвинутом мире, как Макс, старая пара выглядела необычно. Почти все, начиная стареть, хоть что-нибудь делали со своим лицом. Небольшую подтяжку, легкий электролиз, миостимуляцию, но эти двое позволили природе делать свое дело, не вмешиваясь.

— Знаешь, а таких, как мы, много, — сказал Шон. Макс надеялся, что это неправда.

Когда обед кончился, они взяли по кружке пива и разговорились. Они бы с удовольствием поболтали о чем угодно, однако через тридцать секунд Натан перевел разговор на свои отношения с Флосси.

— Мне говорят, что я страдаю от классической ревности, но я не согласен. Видите ли, Рут, я ее люблю, правда, и теперь я это знаю…

К счастью для Натана, когда Макс уже совсем собрался его задушить, они услышали, как к дому подъезжает грузовик. Рассвет еще не наступил, и, когда взволнованная Рут выглянула в окно, она различила в темноте знакомую фигуру. Через несколько секунд в коттедж вошла Розали.

— Привет еще раз, — сказала Розали Максу, вешая свой берет и автомат у входа.

Макс не знал, что сказать. Ему хотелось крикнуть: „Она! Она!“ Так он и его друзья в школе сообщали друг другу, что встретили девушку своей мечты. Если и до этого Розали вызывала отклик в глубинах души Макса, то сейчас она заставляла его душу кричать. Увидев ее в этой дикой местности (для Макса все, что находилось за пределами города, было диким) в берете и с автоматом, он осознал, что такое сила и дерзость. Он готов был сейчас же сделать ей предложение, но решил, что будет выглядеть легкомысленным, ведь это всего лишь вторая их встреча. И вообще, он развелся только несколько дней назад и не хотел показаться ветреником. Особенно перед бабушкой своей будущей жены.

— Привет, — сказал он, думая, что мог бы сказать что-нибудь менее банальное.

— Ну, — сказала Розали. — И кто твой друг?

— Его зовут Натан Ходди.

— Я сценарист, — вмешался Натан, — и я думал, что не люблю свою жену, но когда она ушла от меня, оказалось, что я все-таки люблю ее. Вообще-то мы встречались у Пластика Толстоу, когда вы пытались его убить, но, возможно, вы меня не помните.

Тем временем полицейские окружали коттедж. Гарда действовала по запросу ФБР, собиравшегося, как сказал Коготь Джуди, перевезти Розали в Соединенные Штаты, чтобы она предстала перед судом за нападение на „ДиджиМак“. Если бы не ФБР, Гарда с радостью оставила бы Розали в покое. Европа кишела террористами. Если требовалось арестовать террориста, можно было попросту найти кого-нибудь в местном баре. Для этого не обязательно тащиться через всю страну. Да еще ползать по-пластунски в мокрой траве.

— Ради всего святого, прекратите ныть, — приказал сержант Гарды констеблям. — Некоторым копам, знаете ли, надо семью кормить, и вообще, не такое уж это сложное задание для настоящих профессионалов.

Сержант рассуждал здраво. Ничто не предвещало осложнений. Грузовик, который привез Розали, уехал, так же как и лимузин, на котором прибыли Макс и Натан. Домик был совершенно не защищен, и в нем находились только его обитатели.

Внутри домика Натан толкал идею. Делал это так, как умел, то есть отчаянно. Словно находился в той ужасной зоне неброских бунгало, где умирают идеи.

— Мы видим картину идейной, глубоко идейной, там будет очень много идеологии. Фильмы про красоток и постель — это не для нас. Для нас компромисса не существует. Для нас важное слово „принцип“, это два очень важных слога. Но мы хотим быть первыми. Разумеется, мы хотим быть первыми. Мы не признаем других вариантов. Мы хотим быть первыми, и вы хотите быть первыми, потому что никто не помнит слабаков, пришедших вторы…

— Извините, — перебила его Розали, которая никогда раньше не была в подобной ситуации и изумилась такому количеству бреда. — А можно обойтись без этой кучи дерьма?

— Разумеется, конечно! Давайте обойдемся без кучи дерьма, — согласился Натан.

Натан всегда соглашался. Он был писателем, и поэтому каждый раз, развивая идею, он инстинктивно со всеми соглашался. Писатель может протолкнуть свои идеи только посредством агрессивного согласия. Здесь все просто. Писатель высказывает мысль и ждет от клиента возражений. Услышав и приняв их к сведению, он взахлеб соглашается со всем, что сказал клиент, прибавив, что чувствует себя полным идиотом, оттого что не додумался до этого сам. Затем он повторяет услышанное, словно суммируя пожелания клиента, и благодарит его за то, что тот настолько четко расставил все на свои места.

Иногда это срабатывает, но только если говоришь с клиентом. Розали не была клиентом, и все это показалось ей полной ахинеей.

— Можно я скажу то, что поняла? — спросила она. — Вы говорите, ваш Пластик Толстоу хочет снять фильм о группе „Мать Земля“, а я должна помочь вам попасть в мой отряд, чтобы вы могли точно передать все детали и атмосферу. Правильно?

— Абсолютно, — согласился Натан. — Мне кажется, именно это я и пытался сказать, но не мог выразить все так четко, пока вы не объяснили.

— И вы наверняка помните, что я — та самая женщина, которая на ваших глазах пыталась пристрелить человека, на которого вы хотите заставить меня работать.

— Да, но дело вот в чем, — вставил Макс. — Пластик считает, что сможет использовать тебя, но на самом деле это ты используешь его. Рулить будем мы! Я звезда, я могу пойти к любому режиссеру, а Натан напишет сценарий. Разве не понятно? Мы у руля. Мы можем сделать фильм, который выставит твоих людей в самом привлекательном свете, который выставит тебя в самом привлекательном свете. Вы будете выглядеть героями.

— В жизни не слышала такой ерунды, — сказала Розали, и Макс пришел в восторг от того, как она это говорила. — Я, конечно, мало что знаю о Голливуде, но даже мне понятно, что единственным человеком у руля в ленте Пластика Толстоу будет он сам.

— В ленте? — спросил Макс. — Что такое лента?

— Фильм, кино, — объяснил Натан. — Розали имеет в виду фильм Толстоу.

— А-а, понятно… Ну, мы конечно же расскажем немного и о „Клаустросфере“, — согласился Макс. — Компромисс — это хорошо.

— Мне нравится компромисс. Это так сексуально, — согласился Натан.

— На хрен компромисс, — сказала Розали и добавила: — Извини, бабушка.

— Я согласен с тем, что Розали только что сказала насчет компромисса, — поддержал ее Натан. — Не думаю, что он нам нужен. Я уверен, что и бабушка со мной согласится.

— Ну как же, компромисс непременно нужен, — возразил Макс.

— Вот именно, — агрессивно согласился Натан. — Нам нужен компромисс, нам не нужен компромисс. Одно другого не исключает, это же так правильно.

— Я согласен, — сказал Макс. — Компромисс показывает, какие замечательные люди работают в группе „Мать Земля“. Люди, которые не боятся узнать точку зрения других. Отзывчивость и уязвимость сейчас сильно в моде.

— Ужасно сильно, — согласился Натан, — поверь мне, Розали. Уязвимость в моде. В прошлом месяце была премьера новой ленты: никакой уязвимости, и она умерла. Холодный труп. В кинотеатре воняло кислой капустой.

— Вы оба совершенно рехнулись, — сказала Розали и взяла свой мобильный телефон. — Я позвоню ребятам, которые вас сюда привезли, они рядом, в деревне. Пусть отвезут вас обратно в Дублин.

— Что? Сейчас? — спросил Макс.

— Разумеется, сейчас, придурки. Чем быстрее вы отсюда уедете и перестанете транжирить мое драгоценное время, тем лучше. И прибавлю, что мне плевать, увижу я вас когда-нибудь еще или нет.

— То есть это означает „может быть“? — спросил Натан.

— Розали, — умоляющим тоном сказал Макс, видя, как ускользает возможность узнать ее поближе. — Мы сделаем из тебя национальную героиню!

— Мы говорим о ленте! — добавил Натан.

Ни Натан, ни Макс совершенно не понимали ее. Они думали, это просто шутка. В их мире зеленый свет фильму с готовым бюджетом был великой жизненной целью. От такого не отказываются.

— Мистер Ходди, — спросила Розали, — если фильм действительно снимут, то когда его покажут?

— Когда? В идеале через восемнадцать месяцев. В реальности максимум через два года.

— Ага, ну так вот, я считаю, что через два года уже может и не быть зрителей, которые пришли бы посмотреть его. Разве что люди смогут взять его запись с собой в клаустросферы, когда начнется „бегство крыс“! Господи боже мой, мистер Максимус, когда я услышала, что вы нас ищете, я подумала, что вы, возможно, действительно хотите к нам присоединиться.

— Хочу! Очень хочу! — воскликнул Макс.

— Нет, вы не хотите! Вы мечтаете использовать нас, вот и все. Это просто позор, и ничего больше. Такой человек, как вы, мог бы помочь нам найти общий язык с молодым поколением и…

Розали замолчала. Она не хотела признаваться в этом даже себе, но она волновалась перед новой встречей с Максом. И не только по профессиональным причинам. Он понравился ей с той самой встречи в студии „ДиджиМак“. Понравился, несмотря на то, что тогда у него на лбу красовался рог. К тому же он спас ее от Пластика Толстоу. Розали любила мужчин, совершавших подобные поступки. Да, сомнений нет, Розали немного увлеклась Максом Максимусом. А теперь выясняется, что он просто очередной мерзавец, работающий на „Клаустросферу“.

— Я вас даже близко ни к одной операции не подпущу, будь один из вас хоть Юргеном Тором.

Макс видел, что еще не все потеряно и ситуацию можно исправить. Он собрался было попробовать, но тут события вышли из-под контроля.