Второй выстрел

Глава 11

Вряд ли я когда-нибудь смогу забыть это судебное дознание по делу Скотт-Дейвиса.

Раньше я никогда не бывал на подобных мероприятиях, поэтому сама процедура была мне в новинку. Будь я опытным писателем-романистом, я бы наверняка пустился в пространные рассуждения по поводу контраста между старым каменным амбаром, по-домашнему пахнущим сеном, и его новым мрачным назначением. На глинобитный пол были установлены своеобразные подмостки, с одной стороны которых сидел патологоанатом и присяжные с серьезными лицами, а с другой стороны — суетливые фоторепортеры. Еще я мог бы описать, с каким интересом я наблюдал за расследованием обстоятельств гибели хорошо известного мне человека.

Однако я не собираюсь делать ничего подобного, поскольку все это лишь поверхностные впечатления. Чувство, которое я на самом деле испытывал и которое старательно прятал от окружающих, было иным — это было болезненное ожидание той последней улики, которая, как сказал Шерингэм, попала в руки полиции. Я не имел ни малейшего представления, что бы это могло быть, но чувствовал, что дело принимает серьезный оборот. Может, они нашли какую-то хитроумную связь между мной и ружьем, которое тем злосчастным утром кто-то вынес из дома? Хоть я не представлял, как это можно сделать, но, кажется, меня уже ничто не удивило бы.

Я сидел на скамье между Джоном и Этель, и мне казалось, что тревожная озабоченность, с которой Этель обращалась ко мне, не оставляла сомнений в моей виновности в глазах всех присутствующих. Джон, естественно, чувствовал мое волнение и старался отвлечь меня, рассказывая о местных "шишках". Коронер, как я узнал, был бьюдфордским адвокатом, старшина присяжных — зажиточным землевладельцем, а весь остальной состав суда был сформирован почти целиком из людей, зарабатывающих на жизнь крестьянским трудом в качестве нанимателей или работников. Этого и следовало ожидать, хотя сам факт меня отнюдь не радовал. По моему опыту, ничто так не притупляет умственные способности, как занятие сельским хозяйством.

Помимо коронера, единственным юристом среди присутствующих был полицейский следователь. Меня, разумеется, никто не представлял, хотя Джон и настаивал, чтобы я взял адвоката.

До того как началось слушание, я заметил небольшое совещание в том углу амбара, на который я сначала даже не обратил внимание. В нем участвовали коронер, мистер Гиффорд (полицейский следователь), инспектор Хэнкок и высокий мужчина с седыми волосами, которого Джон указал мне как полковника Грейса, начальника полиции. Никто из них даже не взглянул в моем направлении, но я чувствовал уверенность, что они говорили обо мне. Закончив обсуждение, инспектор Хэнкок грузно опустился на скамью напротив нас, рядом с дверью амбара. Он все еще не смотрел на меня, углубившись в свой блокнот, но меня не оставляло неприятное ощущение, что он все время исподтишка следит за мной.

Присяжные принесли присягу и после этого немедленно были препровождены к телу, лежащему в смежном помещении. Вернулись они с еще более серьезными и важными лицами, чем прежде, и коронер немедленно начал оглашение предварительного заключения, обращаясь к суду в фамильярных выражениях, совершенно неофициальным тоном.

Неожиданно для меня, но к моему большому облегчению, меня вызвали первым, как свидетеля, обнаружившего тело. Когда мне предстоит неприятная задача, я всегда предпочитаю разделаться с ней поскорее. По крайней мере, не придется долго томиться в ожидании худшего.

Думаю, мне удалось сохранить внешнее спокойствие, когда я занимал место на свидетельской трибуне. Вряд ли кто-то из людей, с интересом рассматривавших меня в тот момент, догадывался, что за этим спокойствием скрывается безумное волнение, от которого сердце бешено колотилось в груди, и трудно было дышать.

Первый вопрос оказался чисто формальным: мой возраст, профессия или род занятий, сколько времени я знаком с Хилльярдами и так далее. К моему тайному удовлетворению, мой голос ни разу не дрогнул и оставался абсолютно ровным, пока я отвечал на эти вопросы. Кроме того, коронер, маленький старичок с аккуратно подстриженной седой бородкой и очками в золоченой оправе, был сама вежливость и доброта. Если его и предупреждали, что я являюсь подозреваемым свидетелем (так, кажется, это называется), то на его манере это нисколько не отразилось. Я понемногу начинал успокаиваться.

— Ну хорошо, мистер Пинкертон, — сказал он, когда я, если можно так сказать, представился суду, — я не собираюсь спрашивать вас, каким образом появилась на свет пьеска, в которой вы все участвовали и о которой я уже рассказывал суду. Это мы лучше спросим у мистера Хилльярда, которому, как я понимаю, по большей части и принадлежит авторство. Если не возражаете, мы сразу перейдем к следующему вопросу, а именно: как ее разыгрывали? Постарайтесь своими словами рассказать суду, что произошло после того, как вы вышли из дома приблизительно, насколько я понимаю... — он пошуршал своими бумажками — ... да, в два сорок пять.

— С удовольствием, — ответил я, слегка поклонившись. Повернувшись к присяжным, я со всеми возможными подробностями изложил ход событий. Время от времени коронер вставлял наводящие вопросы, чтобы прояснить отдельные моменты. Все шло точно так, как я и предполагал. Я знал, что самое неприятное еще впереди.

Итак, я рассказал, как мы разыгрывали спектакль. ("Слушайте внимательно, джентльмены, — доверительно заметил коронер присяжным, — очень важно, чтобы мы смогли отделить вымысел от реальности".) Я описал ту сцену, где были заняты наши три "детектива", которые теперь присутствовали на заседании, и подробно рассказал об обстоятельствах, при которых я услышал два выстрела, и как я потом наткнулся на тело. Казалось, на мое счастье среди присяжных на этот раз не оказалось таких, кто страдал бы чрезмерной дотошностью и подозрительностью, и никто не пытался задавать мне скользкие вопросы. Впрочем, я знал, что моя доля каверзных вопросов еще достанется мне, и очень скоро.

Так и случилось. Не успел я закончить свой рассказ, как коронер откинулся назад на своем стуле и сказал:

— Спасибо, спасибо, мистер Пинкертон. Все, что вы рассказали, нам понятно. Э-э... у вас есть еще вопросы, мистер Гиффорд?

Мистер Гиффорд с готовностью поднялся. Я почувствовал, что наступает момент, которою я боялся, и снова внутренне собрался.

Его первое замечание оказалось совершенно неожиданным.

— Всего пара вопросов, мистер Пинкертон. Вы, конечно, согласитесь, что в подобном деле очень важно установить точную хронологию событий. Я хотел бы предложить вашему вниманию составленный нами график, который покрывает интересующий следствие период времени, и мне хотелось бы знать, согласны ли вы с ним. Сейчас я его зачитаю:

3.30 пополудни. Вы с миссис Фицвильям начинаете подниматься по холму. Профессор Джонсон и мистер Брэдли идут на несколько ярдов впереди вас.

3.32. Первый выстрел.

3.33. Вы возвращаетесь.

3.34. Вы достигаете подножия холма и скрываетесь из поля зрения миссис Фицвильям.

3.37. Второй выстрел.

3.43. Вы снова начинаете подъем.

3.44. Достигнув того места, где вы оставили миссис Фицвильям, вы обнаруживаете, что она уже ушла. Вас охватывает непонятное желание вернуться назад в лес, и вы подчиняетесь ему.

3.45. Вы обнаруживаете тело на заброшенной тропинке и, не осмотрев его, идете назад за помощью и сталкиваетесь с мистером Хилльярдом.

3.46. Мистер Хилльярд замечает время.

— Вы согласны с таким изложением событий?

Я сразу понял, что этот человек старается заманить меня в ловушку и надо быть начеку. Предложенный мне график был лишь предлогом, чтобы заставить меня согласиться с целым рядом крайне опасных для меня измышлений. В любом случае, он совершенно не соответствовал действительности. В принципе, Шерингэм тоже настаивал на составлении такого графика предыдущим вечером, поэтому мы с Джоном постарались с максимальной точностью восстановить ход событий. Благодаря этому нужные аргументы оказались у меня под рукой.

Эти мысли мгновенно пронеслись у меня в голове, и никто не заметил малейшей паузы прежде, чем я спокойно ответил:

— Разумеется, нет. Здесь содержится несколько неточностей.

— Но ведь, насколько я понимаю, этот график составлен на основе ваших собственных показаний?

— Некоторые интервалы времени указаны в соответствии с моим рассказом. Другие же значительно расходятся с ним.

— Может быть, вы скажете точнее, с чем именно вы не согласны?

— С удовольствием.

Я взял у него график и внимательно перечитал его, стараясь сконцентрироваться на деталях. Основная неточность стала для меня совершенно очевидной еще при первом чтении, и я сразу утвердился в мысли, что график был специально сфабрикован, чтобы поймать меня на ней. Вместо двух-трех минут между вторым выстрелом и моментом, когда я достиг места, где расстался с миссис Фицвильям, в графике стояло не менее семи минут. Было понятно, к чему все это клонилось: за эти семь минут я мог убить Эрика Скотт-Дейвиса, произведя второй выстрел, и принять необходимые меры, чтобы было похоже, будто причиной его смерти был несчастный случай. Хорошенькая западня!

На эту ошибку я и указал в первую очередь.

— Я вижу, для второго выстрела указано время три тридцать семь. Уверен, что он прозвучал несколько позже.

— Вот как? А какое время вы бы указали, в таком случае?

— Три сорок две, — ответил я.

— Почему именно три сорок две?

— Потому что мистер Хилльярд присоединился ко мне не более чем через три минуты после этого.

— И вы за это время сумели подняться на холм и опять спуститься с него?

— Вот именно так.

— А вы уверены, что это не заняло у вас больше времени?

— Абсолютно.

— Хорошо. А с остальными пунктами вы согласны?

— Нет, не согласен. Первый выстрел, несомненно, прозвучал позже чем через две минуты после того, как мы двинулись к дому. Я бы поставил время три тридцать пять. Далее, я не пошел назад сразу же после этого — и точно не мог оказаться внизу раньше трех тридцати девяти.

— Вы, кажется, весьма уверены в ваших показаниях, мистер Пинкертон. Может быть, вы случайно заметили и время, когда прозвучал второй выстрел?

Ну нет, в такую примитивную ловушку меня не заманить.

— Нет, не заметил. Но поскольку, как вы уже говорили, в этом деле важна точность, вчера вечером мистер Хилльярд, я и мой друг приложили все усилия, чтобы восстановить весь ход событий.

— Чтобы подготовиться к сегодняшнему утру? — спросил следователь, очевидно надеясь поставить меня в неловкое положение этим намеком.

— Именно. Мы подумали, что это могло бы помочь суду. У меня с собой есть экземпляр составленного нами графика, если вам интересно будет на него взглянуть. Смею утверждать, он гораздо более точен, чем тот, который вы зачитывали. — Очко в мою пользу, подумал я. Моя уверенность возросла.

— Благодарю вас. — тут же ответил мистер Гиффорд и взял предложенный мной документ. — Я вижу, что, даже исходя из вашего собственного подсчета, вы провели внизу не менее шести минут. Хотелось бы, чтобы вы со всей возможной точностью рассказали суду, что вы делали в это время. Нет нужды упоминать о том, что, если Скотт-Дейвис был убит первым выстрелом, вы в тот момент находились в нескольких ярдах от тела, а если его убил второй выстрел, вы были в нескольких ярдах от места его смерти. Поэтому, еще раз повторяю, ваши показания имеют огромное значение, мистер Пинкертон, и особенно в отношении этих шести минут, которые вы провели там без свидетелей.

Точно перед такой же дилеммой меня уже ставил инспектор, и почти в тех же словах. Сколько бы я ни думал над этим вопросом, я не мог найти достаточно убедительного ответа. Но я постарался сделать, что было в моих силах.

— Как я уже говорил, я спустился обратно в лес, чтобы успокоить миссис Фицвильям. Несколько раз я крикнул, пытаясь привлечь внимание стрелявшего я думаю, миссис Фицвильям может подтвердить мои слова, — добавил я с небольшим поклоном в её сторону. Дама в ответ слегка кивнула. Джон накануне вечером сказал мне, что проследит за тем, чтобы миссис Фицвильям в случае необходимости поддержала меня в этом вопросе. — Когда я убедился, что стрелок, очевидно, уже углубился в лес — об этом говорило и то, что второй выстрел прозвучал гораздо дальше, — я вернулся на поляну, где мы разыгрывали спектакль, и подобрал свои портсигар и спички, которые я там забыл. Возможно, я просто немного задумался и задержался там. Видимо, так и произошло. Потом я поднялся но тропинке и, как я уже упоминал, спустился обратно.

— И это все, что вы можете нам рассказать?

— В самом деле не знаю, что еще я мог бы прибавить к этому. Мне больше нечего рассказывать.

— Нет? А ведь шесть минут — довольно большой промежуток времени, мистер Пинкертон, чтобы просто так стоять где-то без дела. Значит, вы ничего не делали эти шесть минут, несмотря на то что второй выстрел прозвучал совсем недалеко от вас?

— Извините, но этот выстрел совсем не показался мне близким. Он прозвучал издалека, выше по течению.

Так это и продолжалось — он постоянно пытался загнать меня в угол, перемежая действительно имевшие место факты с собственными измышлениями до тех пор, пока мне трудно уже стало сохранять хладнокровие. Направление, из которого прозвучали выстрелы, их звучание, что я сказал инспектору Хэнкоку и как я увязываю это с тем, что говорю сейчас, и так далее, и тому подобное, буквально до тошноты.

Во всяком случае, это еще не выбивало почву у меня из-под ног, я знал, где могут находиться ямы и ловушки, и успешно их избегал. Но как только мы вступили на неосвоенную территорию, я глупейшим образом угодил в первую же расставленную для меня западню.

— А теперь скажите-ка, мистер Пинкертон, ведь вам было очень интересно участвовать в фарсе, который вы тут сочинили? Ведь вы все старались внести свою лепту в его сюжет?

— Да, — наивно согласился я, не заметив никаких подводных камней.

— А каков был ваш вклад? А-а, прошу прощения, у меня тут все записано. Да, в моих записях указано, что это вы подали идею нарисовать пятно крови на пальто: очень правдоподобный штрих. Это в самом деле предложили вы?

Как просто было бы все отрицать, но я ведь не знал, что последует дальше.

— Да, — ответил я не задумываясь.

— Вот-вот. Вы предложили нарисовать это реалистичное пятно на пальто Скотт-Дейвиса. Я так понимаю, мистер Скотт-Дейвис часто брал с собой ружье, когда ходил прогуляться в Минтон-Дипс, да и в других местах, без сомнения. (Мы еще заслушаем свидетельские показания об этом позже.) А как насчет вас, мистер Пинкертон, вы тоже так поступали?

— Нет, конечно.

— Похоже, вы принимаете этот вопрос близко к сердцу.

— Мое отношение к убийству диких животных хорошо известно всем, кто со мной знаком.

— Понятно. И именно из-за того, что вы противник охоты на диких животных, вы никогда не стреляете?

— Естественно.

— Но вообще-то вы умеете обращаться с оружием?

На мгновение я заколебался.

— Ну, я знаком с принципами работы стрелкового оружия, разумеется.

— Я спрашивал не об этом. Я спрашивал вас, умеете ли вы обращаться с оружием — скажем, с винтовкой.

— Я никогда не занимаюсь стрельбой.

— Судя по вашим словам, вы совершенно незнакомы со стрелковым оружием. Вы именно это подразумеваете?

Глупо, конечно, но ехидный тон этих вопросов вывел меня из равновесия. Я понимаю, что именно этого следователь и добивался, и виню только себя за то, что поддался эмоциям, но я коротко ответил:

— Вы можете понимать это как вам заблагорассудится.

— Спасибо, так я и сделаю. Например, я понимаю это так, что вы намеренно вводите суд в заблуждение. — С этими словами он повернулся к присяжным, чтобы они не упустили ни слова из его важного сообщения. — Когда вы учились в школе Фернхерст, то считались лучшим снайпером. Более того, вы в течение трех лет представляли свою школу на соревнованиях восьмерки в Бисли, и два года подряд выигрывали Кубок лучшего стрелка. Все правильно?

— Абсолютно. — Удар был нанесен. Так вот какой была эта обнаруженная полицией улика, которой я опасался все это время. Она и вправду была довольно серьезной, а в той форме, в какой ее подал этот дерзкий маленький стряпчий, казалась еще более значительной. Особенно после упоминания о моей роковой импровизации с красной краской.

— Возможно, вы объясните суду, зачем вы пытались внушить нам, будто не умеете обращаться с оружием?

Я переводил взгляд с одною члена суда на другого, на Этель, лицо которой от волнения покрылось некрасивыми красными пятнами, на Аморель, побледневшую как полотно, на напряженно выпрямившуюся на стуле миссис Фицвильям, на инспектора Хэнкока, внимательно рассматривающего свои ботинки, на маленького коронера, неловко крутившего пальцами карандаш, на присяжных, лица которых оживлялись по мере того, как в их тупоумные головы закрадывалось подозрение... и удивлялся собственному спокойствию. Сказать по правде, я уже оставил всякую надежду на благополучный исход, и это подействовало на меня удивительно успокаивающим образом.

— Ничего подобного я не пытался внушить суду, как вы изволили выразиться, — хладнокровно заметил я. — Если у вас самого возникло такое впечатление, то, уверяю вас, оно ошибочно.

— Тогда, возможно, вы будете так добры и выведете меня из досадного заблуждения. Не могли бы вы объяснить, почему ни разу не сообщили об этом важном факте никому из тех, кто занимался расследованием гибели Скотт-Дейвиса?

Я повернулся к коронеру.

— Сэр, прошу вас оградить меня от оскорбительной манеры, с которой этот джентльмен формулирует свои вопросы. Я считаю, что он выходит за рамки дозволенного. На каком основании он полагает, что этот факт вообще имел значение или что я должен был догадываться об этом? Имеет ли он право сваливать воедино совершено разные вопросы, заведомо не сомневаясь, что я намеренно скрыл этот факт от следствия? Я достаточно мирился с оскорбительными намеками, содержащимися в самих этих вопросах. Поэтому обращаюсь к вам, сэр, с просьбой защитить меня от произвола.

Маленький коронер выглядел чрезвычайно смущенным.

— Свидетель совершенно прав, мистер Гиффорд. Должен с ним согласиться: ваш последний вопрос был крайне несправедлив к нему. Вы должны, вы несомненно должны постараться... хм-м... формулировать свои вопросы более осторожно.

Мистер Гиффорд бросил на меня злобный взгляд.

— Разумеется, если свидетеля это так нервирует. Будем формулировать по-другому, мистер Пинкертон.

Нет надобности продолжать. Скажу только, что все мои действия были превратно истолкованы и представлены в черном цвете, пусть не прямо, а путем скользких намеков и инсинуаций, несмотря на мои протесты. Я отвечал на вопросы внешне спокойно, однако как бы бессознательно. Мною овладело странное оцепенение, похожее на сон, и чувство обреченности: худшее, казалось, было уже предрешено. Хоть я и слышал как бы со стороны собственный голос, отвечающий на один каверзный вопрос за другим, суть моих ответов уже не имела значения, так как судьба моя была уже определена.

В конце концов я отдался этому чувству, и на один из бесконечных вопросов, почему я сделал то и не сделал это, тихо ответил:

— Вы хотите знать почему, сэр? Я понимал, что полиция подозревает, будто именно я застрелил Скотт-Дейвиса, и при таких обстоятельствах мне показалось неразумным добровольно предоставлять ей информацию, которая только укрепит ее подозрения. Думаю, сэр, если бы несчастливое стечение обстоятельств поставило вас или кого-то другого на мое место, вы поступили бы точно так же.

Это, мне кажется, на мгновение выбило моего противника из колеи. В самом деле, эффект, которого я добился, на следующее утро был представлен в газетах как сенсация. Но в тот момент мне было не до него.

Разумеется, очень скоро мой оппонент пришел в себя и сумел воспользоваться моей оплошностью. Он повернулся к коронеру и сказал:

— Я полагаю, что мне не следует пока задавать других вопросов этому свидетелю в его же собственных интересах, пока он не посоветуется со своим адвокатом.

— Совершенно с вами согласен, — торопливо сказал коронер. — Э-э... спасибо, мистер Пинкертон. Достаточно. Вы можете занять свое место.

Я вернулся на место. Судя по выражению лиц Этель и Джона, они были шокированы. Я чувствовал, как мне вослед смотрели десятки глаз, и слышал, как люди переводили дыхание, когда я проходил мимо. Из укоризненного молчания Джона и судорожных вздохов Этель я заключил, что сам только что лишил себя самых ничтожных шансов на то, чтобы избежать обвинительною заключения, а может быть, даже ареста. Хотя какое это теперь имело значение?

Я погрузился в состояние, напоминающее добровольный ступор. Сквозь пелену, окутавшую мое сознание, я слышал, как вызвали Джона, как он поднялся со своего места возле меня, но у меня осталось самое туманное представление, о чем он говорил. На самом деле я с благодарностью принял странное оцепенение, охватившее меня. Я расслабился и окунулся в него, позволил ему овладеть мною; это было желанное избавление от окружившей меня жестокой действительности. Несомненно, это было проявлением трусости, но я думаю, что к этому можно отнестись как к естественной реакции моей расшатанной нервной системы.

Позже я узнал, что свидетельские показания Джона не добавили ничего нового к общей картине, так же как и слова Этель, которую опрашивали после него. Они старались (может быть, даже излишне старались) сказать все что можно в мою пользу, но это было не так-то просто. Джону, например, пришлось давать объяснения по поводу того инцидента, когда Скотт-Дейвис окунул меня в бассейн, хотя Этель пыталась убедить суд, что мое предполагаемое увлечение Эльзой не простиралось дальше обычного дружеского расположения (что вряд ли было очень тактично но отношению к девушке, сидящей тут же в зале на виду у всех и вынужденной все это выслушивать). Позже я понял, что она и сама не очень-то верила в убедительность своих слов.

Следующим пригласили доктора Сэмсона, который подтвердил первоначальное впечатление, что пуля прошла прямо через сердце покойного. Его не вынуждали называть время смерти, так как этот пункт не вызывал сомнений в данный момент. За доктором последовал инспектор Хэнкок.

Показания инспектора, как мне показалось, немногое смогли добавить к общей картине. Он старался не делать никаких выводов и строго придерживался фактов, пусть их было не много в его распоряжении. Основным, что произвело впечатление на Джона (как он сам сказал впоследствии) было то, что он действовал справедливо и не исключал возможность несчастного случая. Он честно признал, что, если исходить из имеющихся фактов, практически ничто не противоречит теории гибели от несчастного случая. Единственное, что заставляло усомниться в ней, — это траектория пули, которая указывала на противоположное.

В этой связи всплыло одно интересное обстоятельство. Ружье, лежавшее за Скотт-Дейвисом, носило только его собственные отпечатки пальцев. Само по себе это, как мы уже знали, не имело особого значения, но внимание привлекало расположение этих отпечатков. Оно явно указывало на то, что Скотт-Дейвис держал ружье обыкновенным образом, то есть за середину и за конец дула — так, как если бы он волок его за собой по земле. Добавляло ли это обстоятельство что-нибудь существенного к самому наличию его отпечатков на ружье, судить не мне. Однако присяжных, несомненно, заинтересовало сообщение, что на втором ружье, уже фигурировавшем в качестве вещественного доказательства (из которого я стрелял холостым патроном и на которое затем нанес отпечатки пальцев Эрика его безжизненной рукой), эти отпечатки были смазанными и бессистемными, не указывающими на определенное место захвата.

Затем коронер удалился на обеденный перерыв, и мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы вернуться к жизни. Выходя из амбара, я ощущал на себе любопытные взгляды окружающих.

В дверях инспектор Хэнкок заговорил с Джоном.

— Все ваши гости вернутся сюда вечером, не так ли, сэр, включая тех, которые уже давали показания? Возможно, коронер захочет допросить их еще раз.

— Конечно, — сухо ответил Джон.

Я был слегка удивлен, что мне вообще позволили выйти вслед за остальными.