Вуивра

10

Вернувшись после мессы, Жюльетта Мендёр решила пришить пуговицу. Её мать ломала хворост рядом с печкой, на которой варился говяжий суп, и тут же на треножнике кривым садовым ножом расщепляла палки покрупнее. Кухня с низким потолком и узким оконцем выглядела убого, несмотря на то, что мебели в ней хватало. Глинобитный пол свидетельствовал о бедности, и это впечатление особенно усугублялось при взгляде на царивший в углу, возле печки, беспорядок с разбросанными всюду сучками, свалившимися с поленницы дровами и стоявшими тут же глиняными чашками с прилипшими к ним остатками месива, которое не доели собака и домашняя птица. На одной из выбеленных известью стен висела реклама швейной машины, а рядом — календарь, выпущенный почтовым министерством. Сидя верхом на стуле и глядя куда-то в сторону, Ноэль Мендёр сердито слушал, что говорит сын.

— Я видел её не хуже, чем вижу сейчас вас, — сказал Арман. — С голой задницей и всем остальным, она стояла на берегу.

— У тебя что, язык отсохнет, если ты будешь выражаться поприличнее, да?

— А я и не знал, что вы только что отведали освящённого хлебца, — съязвил Арман. — Ну, а как я должен говорить?

Отец не удостоил его ответом. Арман повернулся к женщинам, чтобы спросить их мнение, но в этот момент во дворе прогремел зычный кирасирский голос, и Жермена, старшая из сестёр Мендёр, вошла на кухню, наклонившись, чтобы пройти под притолокой.

— Я нашла, где она их несла, наша серая, — прокричала она. — Одиннадцать яиц, я их собрала.

Она показала яйца, которые принесла в переднике. Домочадцы успокоились. Они всякий раз немного побаивались, не появится ли она, таща в каждой руке по мужику. Громадная, как кирасир, гвардеец, или прусский гренадер, с мощной нероновской шеей и руками лесоруба, но в то же время с тяжёлыми, твёрдыми, натягивавшими ткань кофты грудями, не менее округлыми и всегда готовыми к бою бёдрами, она была ненасытной пожирательницей и разрушительницей мужчин, бурей, изнуряющей мужей, неутомимой похитительницей девственности. Выйдя в тридцать лет в четвёртый раз замуж, на этот раз за сборщика налогов из Сенесьера, она превратила его в тень, в порыве страстных лобзаний вывихнула ему плечо, а с его налогоплательщиков чуть что снимала штаны, и у одного пятнадцатилетнего приказчика выпила столько субстанции и здоровья, что того срочно пришлось отправить в санаторий. Вернувшись месяц назад в лоно семьи, она ожидала оформления развода, которого потребовал муж. Не без страха относясь к присутствию Жермены под их крышей, родители, однако, принимали её не без некоторого благорасположения, поскольку в работе она стоила троих мужиков и пары волов.

— Вот уж несколько дней серая курица, я так себе думаю, ну, в конце концов, чёрт её побери, я так себе думаю, ну, вот курица хорошо ест и от петуха не отказывается, так должна же она нести яйца! Несколько раз вчера я пыталась проследить за ней, но ведь они хитрые, они знают, когда мы с них глаз не спускаем. И вот сейчас выхожу я из риги, даже ни о чём и не думаю, и что же я вижу? Моя серая слетает с изгороди, той, что около огорода и кудахчет, сообщает, что снесла яйцо.

— С изгороди около огорода? — удивился отен. — Да ты что, быть того не может. Изгородь около огорода отсюда и не видно.

Жермена немного растерялась и, решив, что если она будет класть яйца на стол с преувеличенной осторожностью, то можно будет не отвечать. Ноэль встал и подошёл к ней, не сводя с неё глаз.

— Рига? Но чёрт побери, какая рига? Это может быть только рига Мюзелье, не иначе.

— Ой, — сказала Жермена с невинным выражением лица, — одно я всё-таки разбила. А вы знаете, Мюзелье, в сущности, если пораскинуть мозгами, не такие уж плохие люди. А у меня так получилось, что я там беседовала с Виктором.

— У него в риге?

— О! Мы только вошли и вышли. И не надо воображать себе, будто…

Супруги Мендёр и Арман смотрели на Ненасытную с тем ужасом, какое обычно испытывают при святотатстве. К тому, что в радиусе пяти лье её считали самой большой в кантоне шлюхой, семья уже привыкла. И все несли груз этого унижения, словно крест, с меланхолическим достоинством, а в деревне просто говорили, что у Мендёров много забот с их старшей дочерью. Во всяком случае, они надеялись, что уж хотя бы такого оскорбления, как благосклонность к Мюзелье, она им не нанесёт. До сих пор, — и они благодарили за это Провидение, — казалось, что мужчины из этого омерзительного племени были для Жермены существами бесполыми. Жюльетту приключение сестры огорчило не меньше, чем остальных членов семьи, но для неё самым неприятным в этой истории было то, что Жермена отдалась Виктору со своей обычной лёгкостью, придавая своей покладистости не больше значения, чем в случае с другими мужчинами. Эта случайная связь казалась ей оскорбительной карикатурой на то серьёзное и терпеливое чувство, которое она испытывала к Арсену. Но ведь можно было предположить, что её ненасытная сестра на этом не остановится. Теперь, когда Мюзелье перестали быть для неё неприкосновенными, она могла в один прекрасный день приняться и за Арсена, а ведь мужчины достаточно непоследовательны и могут немедленно дать первой попавшейся нахалке то, в чём они по расчёту и вопреки собственной склонности отказывают девушке более симпатичной и беспорочной. При одной мысли о том, что её сестра в один прекрасный день могла бы вдруг выйти замуж за брата Виктора, Жюльетта содрогнулась от ненависти. Её красивое белое лицо посерело, вокруг глаз появились чёрные круги. Между тем и Ноэль, и его сын побагровели от ярости.

— Падаль! — бушевал Арман. — Дрянь! Дешёвка!

Отец поднял свою мозолистую ладонь и с размаху влепил дочери пощёчину. Она даже не шелохнулась, чтобы защититься или уклониться от удара, и, казалось, вообще не почувствовала его. Хотя отец был немного выше среднего роста, она возвышалась над ним на целую голову, и обращённый на него взгляд её больших коровьих глаз по-прежнему сиял добротой, словно она наблюдала за шалостями ребёнка. И у него хватило благоразумия не продолжать начатое, поскольку он знал, что к оплеухам она совершенно равнодушна.

— Сходи-ка за тем, что надо, — сказал он Арману. — Принеси мне мой батожок с шипом.

Тут в разговор вмешалась мать, предложившая, чтобы это дело отложили на более позднее, послеобеденное, время, потому что говяжий суп уже сварился, и, если не съесть его сразу, овощи могут превратиться в месиво. Но Арман уже вышел из кухни, да и Жермена тоже стала готовиться.

— Лучше сейчас, — сказала она. — Чего уж там откладывать неприятности на после обеда, когда лучше покончить с этим сразу.

Она повернулась лицом к стене и, снимая кофту, которую порка могла испортить, обнажила спину до пояса. От солнца на сенокосе у неё почернели руки и шея, а плечи с выпирающими жёсткими мускулами и громадную спину, напоминающую торс Геракла, загар едва тронул. Светлая кожа смуглела по мере приближения к пояснице и глубоким подмышечным впадинам, из которых свисали два чёрных куста, поблёскивавших каплями пота. Синеватые следы под лопатками напоминали о последней взбучке, имевшей место около недели назад, потому что такие санкции применялись лишь в самых серьёзных случаях, когда про ступок становился причиной скандала или ссоры с чьей-нибудь супругой либо матерью семейства. Это было не столько наказание, сколько своего рода узелок на память, призывающий лучше выбирать сообщников. Но на этот раз речь шла именно о наказании. Боги домашнего очага взывали к отмщению. И всё же Ноэль не мог не испытывать чувства гордости, глядя на атлетическую спину старшей дочери. Ещё немного, и он готов был бы поддаться искушению простить её. Изобилие этой мускулатуры и её варварская сила были таковы, что к ним не очень подходили обычные человеческие мерки. И у Жюльетты было такое же ощущение, но только она видела в этом лишь дополнительное основание для того, чтобы ненавидеть сестру и не доверять ей.

— И давно это у тебя с ним? — спросил Ноэль.

Жермена повернулась к отцу, держа кофту двумя руками перед грудью.

— Я тебя спрашиваю, как давно у тебя началось с Виктором.

— Да нет же, ну что вы такое ещё придумаете? Клянусь вам головой Жюльетты, сегодня первый раз.

В кухню вошёл Арман с палкой в руке и злорадной улыбкой на лице. Он вручил орудие наказания отцу. И тот несколько раз подбросил палку, чтобы убедиться в её качестве. Палка была довольно тонкая, но узловатая, и у лёгкого вздутия на конце имелось несколько острых выступов.

— Ну, давай, — сказал Ноэль.

Жермена встала вполоборота к стене, выдвинув голову вперёд, чтобы лучше открыть свою округлённую и удобную спину, руками придерживая кофту у ключиц, чтобы она не упала. Ноэль, примеряясь, нанёс два удара, один — справа, со всего размаха, другой — слева, оставив на коже две красные черты. Это, однако, была не более как настройка инструмента, своего рода примерка. Жермена повернула голову с полуулыбкой, означавшей, что она оценила выбор новой дубинки. Затем посыпались более размеренные и точные удары. Красных полос становилось всё больше, побагровел целый участок спины, а в небольших разрывах кожи заблестели капельки крови. Подошла Жюльетта и пальцем указала отцу на одно место лопатки, где удар мог бы быть побольнее, но тот пренебрёг советом. Жермена не жаловалась и не двигалась, но дыхание её стало более шумным и бока вздымались теперь в убыстрённом ритме. Видя, как увлечённо отец занимается своим делом, Арман перестал прятать ещё одну палку, которую до сих пор держал за спиной, и ударил по спине Жермены, достаточно широкой, чтобы на ней хватило места для двух работников. Отец хотел было остановить его, но, приняв во внимание исключительный характер оскорбления, посчитал, что сын тоже вправе получить за него удовлетворение, и ничего не сказал. Жермена почувствовала, что град ударов усилился, и, заподозрив неладное, оглянулась через плечо, Арман в этот момент как раз поднимал свою палку. С пламенем в глазах она стремительно развернулась и, бросившись на брата, уронила кофту. Её груди выскочили на волю. От двух белых твёрдых шаров исходило удивившее Армана сияние. Он не успел ни отступить, ни защититься. Двинув ему наотмашь по челюсти, сестра отбросила его в кресло, где он на несколько мгновений застыл, обессиленный, с потухшими глазами и болтающейся головой. Жермена подобрала кофту и, повернувшись к отцу, извинилась за свою грудь.

— Он сам виноват. Уж этого-то я никак не могла вынести.

Она вновь заняла место у стены. И Ноэль, чтобы сеанс получил своё логическое завершение, нанёс ей ещё несколько палочных ударов, но без воодушевления, почти вопреки собственной воле. Отцовская гордость подталкивала его к опасной снисходительности. Теперь, когда он увидел грудь дочери и то, как она одним ударом уложила его собственного сына, он испытывал чувство почтительного восторга перед этой естественной стихией, проявления которой, какие бы формы она ни принимала, возможно, никак не вписывались в рамки обычных житейских потребностей, а скорее несли в себе какую-то эстетическую истину. То, что такая истина существует, Ноэль не знал, но что-то смущало его, и, испытывая потребность взять себя в руки, он ещё раз огрел дубинкой, теперь уже по заду, Жермену, которой оставалось только надеть кофту. Она ответила на это взглядом, полным недоумения и любопытства, не зная, воспринимать ли это, как новую вспышку гнева или же как дружелюбную шутку.

Пока длилась взбучка, Селеста Мендёр, мать, успела разлить суп и поставить супницу на стол. Это была беспокойная и печальная женщина, которой всегда хотелось нескольких вещей сразу, причём вещей наименее совместимых. Крепкая и плечистая, телосложением она напоминала свою старшую дочь, но габариты её значительно уступали дочерним. Внутренние противоречия и нервозность обрекали её на вечное недовольство всем и всеми. Чаще всего она замыкалась в себе, хранила недоброе молчание, которое сгущало атмосферу в доме и в немалой степени способствовало формированию меланхолического и вспыльчивого характера у всех членов семьи, за исключением Жермены, поскольку она, будучи на целую голову выше всех остальных, дышала более лёгким воздухом.

Арман ел говяжий суп, испытывая боль в челюсти, и поэтому весь кипел от ненависти. С каждой заглатываемой им ложкой его грёзы об отмщении становились всё более жестокими. В самом начале ему хватило того, что он видел старшую сестру вышедшей замуж в пятый раз за невзрачного, но исключительно сильного и злого Мужика, колотящего свою жену так, как никогда бы не посмел отец, так, чтобы она выла от боли и ужаса, чтобы она постепенно съёживалась, скрючивалась, ссыхалась, преждевременно превращаясь в боязливую и смешную старушонку, в которую мальчишки кидаются камнями. Но бросив украдкой взгляд на сестру, он тут же убеждался в тщетности своих надежд. Рядом с её могучей фигурой все остальные сотрапезники выглядели тщедушными, кожа её сияла беспечным здоровьем, а грудь, хотя и зажатая в кофте, смотрела всем собравшимся прямо в глаза. В конце концов Арман остановился на следующем видении: вот Ненасытная, измученная, уже сгнившая от венерической болезни (она же сама к этому стремилась), находится при смерти и по заслугам страдает. От неё идёт дурной запах, а грудь её кишит червями. А перед этим она успела заразить всю семью Мюзелье, а главное — Арсена, который тоже догнивает. И Арсен, в свою очередь, заразил Жюльетту (эта стерва немногим лучше старшей), ну а раз уж на то пошло, то болезнь перекинулась и на остальных жителей деревни. Даже отцу с матерью нездоровится. Один только Арман пребывает в добром здравии и поправился на несколько кило. Он смотрит, как все вокруг умирают. К нему приходят люди и просят сжалиться над ними. «Как бы не так, — говорит он, — подыхайте, негодяи». И дальше в том же духе.

Семья уже доела говяжий суп, но ещё никто не промолвил ни слова. Ноэль кусал седые усы, приглаживая то левый, то правый ус тыльной стороной ладони. Делал он это для того, чтобы вытереть говяжий бульон, но ещё и для того, чтобы помочь своей мысли сосредоточиться, чтобы проследить за ней, поймать её, когда она становилась совсем смутной из-за поворотов, неожиданных скачков и хитросплетений. Впрочем, ничего определённого он различить в ней не мог, если не считать уверенности, что она представляет собой сплошную неопределённость. Время от времени он глядел на Жермену, как бы спрашивая у неё что-то или пытаясь на что-то решиться. Похоже, исполосованная спина её беспокоила. Медленно поводя шеей и плечами, она проверяла свои потревоженные мышцы, и иногда боль, более острая, чем обычно, вызывала у неё улыбку удовлетворённого любопытства. Внезапно отец уловил, что мысли её блуждают где-то далеко. Красивые, добрые коровьи глаза Ненасытной зажглись, а руки обняли подавшуюся вперёд грудь, разумеется, чтобы прижать к ней воспоминание о каком-то мужчине. Ноэль обеими руками схватил себя за усы и дёрнул их вверх, помогая себе проглотить радостный смех, от которого уже порозовели его щёки, а поскольку смех никуда не уходил, он стукнул кулаком по столу и сказал:

— Ну а всё-таки, как такое могло случиться, а? Ведь не сюда же он пришёл за тобой.

— Правильно думаете, — ответила Жермена. — Виктор никогда бы не посмел. Хотя, знаете, папа, Виктор вовсе не такой, каким он кажется. Он, может быть, склонен к этому больше, чем многие другие мои знакомые. Мы ведь с Виктором учились в одном классе. Очень часто, когда мы возвращались из школы вдвоём, он совсем не стеснялся у меня просить. А я ему всегда — нет. Мюзелье, думала я, даже если он лучше других, всё равно он — Мюзелье. Это я говорю вам, каким он был. Ну и потом он тоже не изменился. Когда поговоришь с одним, потом с другим — начинаешь понимать. И я теперь знаю про него такое, что вы и не догадаетесь.

— Мы здесь сидим всё-таки не для того, чтобы выслушивать твои потаскушные истории, — прервал её Арман.

Ненасытная презрительно посмотрела на младшего брата. Протяни Жермена через стол свою руку, она бы раздавила его на стуле, как какой-нибудь шапокляк. Этого все и боялись. Но она сдержалась. Ноэль вернул её к теме прерванного разговора.

— Ну так как же вы всё-таки встретились?

Селеста поставила на стул блюдо с воскресной говядиной. Отец положил сначала детям, потом — себе, а тарелку жены оставил пустой, потому что Селеста Мендёр демонстративно отказывалась от еды, поскольку ей, мол, не до еды, когда нужно кормить домочадцев.

— Я случайно проходила мимо их дома, — сказала Жермена. — На дворе Виктор был совсем один; остальные, конечно же, пошли на мессу, а всему виной оказалась их подлая псина. Загавкала, набросилась на меня, ну а Виктор прибежал меня спасать. А начинаешь говорить об одном, потом переходишь к другому. Если бы ты зашла в ригу, — это Виктор мне так сказал, — то я бы чего-то тебе показал. Мне бы сразу поостеречься, но вы же знаете, что такое любопытство. Ну и вот, я и вошла с ним в ригу. Так что чего уж там?

Ноэлю всё было ясно. Отягчающие для любой другой женщины обстоятельства падения у Ненасытной становились неумолимой фатальностью.

— Ну, допустим, — сказала Жюльетта. — Но как это так получилось, что ты оказалась около них. В воскресное утро тебе там просто нечего было делать. Скажи-ка лучше, что ты нарочно туда пошла.

— Ничего подобного. Я возвращалась из леса, через кукурузное поле Леона Путьо.

— Из леса? — удивлённо переспросили все в один голос.

— Да, я ходила в лес. О! Совсем ненадолго.

— Может быть, ещё и с Арсеном? — усмехнулась не без тревоги в голосе Жюльетта.

Арман тоже усмехнулся, злорадствуя и по поводу злоключений Жермены и по поводу беспокойства младшей сестры, которое не ускользнуло от его внимания. При мысли об этой новой катастрофе, способной ещё больше усугубить бесчестье, родители просто перестали дышать. Жермена поспешила их успокоить.

— Да нет же! Что вы ещё себе вообразили? Я была там с Постом Бейя. Увидела, как он идёт по опушке. Поговорила с ним. Но я же говорю вам, недолго. Он спешил.

Имя Гюста Бейя успокоило родителей, но престиж Ненасытной оказался подорван. Бейя был толстый красномордый парень, носивший усики над маленьким кукольным ртом, а над низким лбом — блестящие волосы, разделённые посередине пробором. Сын вдовы, потерявшей мужа на фронте, он привык жить на государственную пенсию и не скрывал отвращения к земледельческим трудам. Чувствуя себя в душе горожанином, он имел ярко выраженную склонность к пиджачным тройкам, поплиновым жилетам, галстучным булавкам и танцам в кабачках. Походив в учениках парикмахера, он из-за своих неловких рук так ничему и не научился. Потом пробовал работать в кафе, но официант из него тоже не вышел. Вынужденный жить вдали от города из-за раздражавшей его необходимости где-то питаться и иметь крышу над головой, он проклинал землю-кормилицу, на которую вынужден был периодически возвращаться после своих провалов. Возвратясь домой из Доля, где он напрасно пытался брать уроки игры на аккордеоне, Гюст Бейя вот уже несколько месяцев ухаживал за дочкой Вуатюрье с задней мыслью, что, женившись, он смог бы купить в Безансоне на денежки старика какой-нибудь элегантный бар, где прилично одетые шлюшки принимали бы, сидя на диванах, обитых зелёным бархатом, промышленников и высших офицеров. Арсен, которому была известна возня Гюста вокруг Розы Вуатюрье, не считал его серьёзным соперником. Папаша ни за что не отдаст дочку парню, который, не задумываясь, спустит его ферму и угодья. Да скорее всего, и сама дочка, наученная приключениями со своими первыми женихами, тоже должна быть настороже. Замыслы Гюста Бейя уже навели на те же мысли и Жюльетту, но она возлагала большие надежды на галстуки горе-парикмахера, покрой его пиджачной тройки, на ту относительную лёгкость, с какой он отвешивал комплименты девушкам.

— Выходит, у тебя с ним было свидание? — спросила она у сестры.

Бесконечные расспросы начинали выводить Жермену из себя. Бейя принадлежал к той категории самцов, с которыми она чувствовала себя вправе общаться без риска запятнать честь своих родных или нарушить их спокойствие. Она резко ответила «нет».

— Это меня удивляет, — упорствовала Жюльетта. — Что ему-то было делать в лесу?

— Если хочешь знать, он искал там Вуивру! — воскликнула Жермена.

Тут все вспомнили, что появление Ненасытной прервало в самом начале рассказ Армана. Так что теперь ему было впору продолжить его.

— По-моему, никто не может похвастаться, что видел эту Вуивру лучше, чем я.

— Ну и как она выглядит?

— Что я могу ответить на такой вопрос? У неё две руки и две ноги, как у всех людей.

— А всё-таки. Она брюнетка или блондинка?

— Блондинка. Или, скорее, брюнетка. Или что-то среднее. Я не обратил внимания. Ещё бы, позади неё, на её платье, лежал рубин, и я не преувеличиваю, он был огромный, как яйцо. Вот теперь я знаю, на чём он держится. Представьте себе змею, что-то вроде серебряного аспида, который, свернувшись кольцом, широко разинул пасть, а в зубах держит рубин.

— И что, она караулила его?

— Представьте себе, нет! Я вдруг вижу, как она встаёт и прыгает в воду. А рубин, рубин лежит там, где лежал. У меня аж глаза на лоб полезли. Я ведь спрятался совсем рядом, в подлеске, меньше чем в пяти метрах от того места, куда она его положила. Свой рубин, подумайте только!

Арман уже не ощущал боли в челюсти. Казалось, его полураскрытая ладонь готова была что-то схватить.

— А потом? — спросил Ноэль.

— А что потом?

Арман слегка покраснел. Отец посмотрел на него холодным взглядом и с лёгким вздохом отвернулся.

— Так ты даже не попытался взять у неё этот рубин? — спросила Жюльетта, пронзительно рассмеявшись.

— Он бывает храбрым только когда нет никакого риска, — заметила Жермена.

Арман обругал сестёр и заявил, что им, конечно, было бы приятно посмотреть, как он подохнет, но что он не доставит им такого удовольствия.

— Ешь, — сказал ему Ноэль. — День у тебя и так получился не слишком удачный. Так что ты уж хотя бы мясо не стылым поешь.