Вуивра - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Марсель Эме (21) #21

21

С пяти часов утра кюре кружился, как белка в колесе. С помощью трёх сестёр Муано, Ноэля Мендёра и кузнеца он расписал в ризнице порядок действий во время крестного хода и составил опись необходимого инвентаря. Три сестры подшивали оторвавшуюся бахрому на хоругви Жанны д’Арк, приводили в порядок одежду детей-хористов; мужчины чинили носилки, древко знамени, что-то строгали, что-то прибивали. Заботясь о материальных деталях, священник принимал такие меры, которые обещали наиболее надёжно обеспечить победу его ратям в их битве с бесом. Ещё с вечера его мысли занимала лакуна, обнаруженная им в его боевых порядках. Во-ле-деверская церковь располагала мощами какого-то святого. Это был обломок челюсти, который, скорее всего, никогда не пользовался в округе особенно большим доверием, а, может, слава его просто померкла, так как имя святого, когда-то являвшегося его обладателем, в памяти прихожан стёрлось. Получалось, что они в прямом смысле слова не знали, какому святому нужно молиться. Вуатюрье и радикалы в насмешку прозвали его Святой Челюстью. Мощи, естественно, должны были участвовать в крестном ходе, и священник остро ощущал неудобства этой безымянности, которая отнюдь не способствовала молитвенному энтузиазму прихожан. К середине утра его осенило, и он счёл, что озарение пришло к нему свыше. Позаимствовав шляпную булавку у одной из сестёр Муано, он наугад раскрыл свой требник и с закрытыми глазами ткнул этой булавкой в одну из страниц. «Попал в букву У», — сказал он, наклоняясь над книгой. «Святая Увгения!» — воскликнул кузнец. «Нет, — молвила старшая из сестёр Муано, — святая Урсула». Поскольку святая была девственницей, и кюре об этом знал, он не стал колебаться. «Господь сделал свой выбор, — сказал он, — святая Урсула». И тут же оценил всю важность этого откровения. Урсула была кроткой и благочестивой бретонской княжной, пастыршей любезного ей стада из одиннадцати тысяч дев, блиставшей своей верой и чистотой среди всех этих умерщвлённых гуннами девственниц, отчего её покровительство обретало особый смысл. Значит, лучшим, наиболее действенным его оружием станут невинность, чистота, белизна. План битвы созрел у него в мозгу мгновенно. Впереди, перед ним, пойдут одетые в белое дети-хористы. За ними, по возрастному принципу — маленькие девочки, тоже в белом, а посреди этой непорочной фаланги четыре причастницы этого года понесут раку с мощами святой Урсулы. За ними, после хоругви Жанны д’Арк, в порядке убывания девственности прошествуют сначала во-ле-деверские девушки, а потом и женщины, сплочённые вокруг хоругви святого Сердца Иисусова. Вдова Бейя, скорбная мать и живой упрёк преступлениям Вуивры, займёт место у всех на виду. И наконец замыкая шествие, пойдут мрачные и тяжеловесные пехотинцы-мужчины, чей проклинающий вопль прогремит, словно гром Господень, над осквернёнными бесом местами. Священник в ризнице принялся громогласно отдавать приказы. Ноэль Мендёр и кузнец вскочили на велосипеды, а сёстры Муано, подхватив подолы своих платьев, бегом рассредоточились по округе с тем, чтобы поднять по тревоге молодёжь и распространить благую весть о святой Урсуле.

Стоял полдень, и Вуатюрье, собиравшийся приступить к обеду, получил эту новость, поразившую его прямо в сердце. Только что случилось чудо, благодаря которому стало известно имя святой, которой принадлежала челюсть-реликвия. В то время, как священник молил Господа в ризнице, чтобы он соизволил устранить анонимность мощей, его требник сам, без чьего-либо участия раскрылся, и пробежавшая по страницам огненная полоса указала буквы, позволявшие составить имя достославной мученицы. Вуатюрье, шатаясь, вышел из кухни и уединился в своей комнате. Он чувствовал, как над ним нависает тяжкая десница Господа, беспощадного к радикальной партии и к фанфаронам безбожия. Пришла пора страшного отмщения. Святая Урсула выплыла из мрака и забвения, чтобы покарать негодяя, пытавшегося издеваться над её именем, называя её Святой Челюстью. Вуатюрье, преклонив колени на коврике перед кроватью, подводил баланс своим преступлениям, смиренно обвинял себя, просил прощения у Господа и у Святой Урсулы. Но при этом, несмотря на истерзанное, сокрушённое видением кары сердце, он всё ещё цеплялся за лживый, безбожный светский рай и вполголоса молил своего депутата о поддержке: «Господин Флагус, не бросайте же меня! Господин Флагус!»

Утром небо было покрыто облаками, но после полудня, в первом часу, оно стало ярко-голубым. Первый раз Реквием прозвонил в большой церковный колокол, чтобы известить прихожан о крестном ходе. Он согласился почти непрерывно звонить всё время, пока будет продолжаться процессия. Чтобы укрепить могильщика в его благих намерениях, Ноэль Мендёр принёс ему от священника два литра вина.

— Поблагодари священника, — сказал Реквием, — но вообще-то не стоило. Я ведь не пью.

Он взял бутылки, поставил их в прохладное место на лестнице колокольни и добавил:

— Два литра — это не так уж много для тех трёх часов, в течение которых мне нужно будет звонить. Что такое два литра вина, когда нам жарко?

— Тут ворчать нечего, — сказал Ноэль, — всё-таки вина надо пить столько, сколько нужно. Лишний стакан пропустишь, и дело начинает валиться из рук. Вот о чём надо думать.

— Разумеется, — согласился Реквием. — Это же я просто так говорю. Я ведь не пью.

В половине третьего, как и было намечено, процессия вышла из церкви. Громко трезвонили колокола. Нести крест, открывая шествие детей-хористов, поручили сыну почтальона, хотя он уже вышел из детского возраста. Его избрали как раз потому, что путь был слишком далёк, а крест — тяжёл. Но пришла Большая Мендёр и честно известила священника о том, что на неделе она лишила мальчика невинности. Так что сыну почтальона пришлось снять надетое на него платье и участвовать в крестном ходе в рядах мужчин. Отец дал ему оплеуху, попрекнув зловещим стечением обстоятельств, которое сейчас отбросило его в хвост процессии, а в один прекрасный день доведёт и до тюрьмы. Что же касается Большой Мендёр, то после долгих колебаний кюре поручил ей нести хоругвь Святого Сердца. И не потому, что хотел оказать честь этой беспутной и четырежды разведённой женщине, а потому, что с согласия самой Мендёр решил во что бы то ни стало занять ей руки и ум, дабы она не могла воспользоваться сообщничеством леса и не внесла беспорядок и соблазн в ряды мужчин. Впрочем, все поняли, каким намерением он руководствовался, и восхитились его мудростью.

Посреди деревни, у большого креста из кованого железа, где был сооружён алтарь из цветов, процессия остановилась. Мужчины и женщины громко скандировали: «Да здравствует Иисус! Да здравствует Святой Крест!» Прихожане пели с волнением и ликованием. Порядок проведения церемонии, цветы, белые одежды детей, осознание шествующими того, что они участвуют в прекрасном празднике и творят его, возвысило их до ощущения благоговейной радости. Никто не фальшивил, и часто голоса звучали довольно слаженно. Доминировали торжественные и низкие голоса мужчин, оплакивавших страдания и смерть Христа. А нежные и пронзительные голоса женщин просачивались сквозь мужское пение, подобно тому как надежда просачивается сквозь тень смерти. Вуатюрье, запершийся в своей комнате, чтобы не искушать себя зрелищем процессии, не мог не слышать песнопений, и был потрясён их торжественной грустью. Будучи не в силах удержаться, он наспех оделся и оседлал свой велосипед. Когда он нагнал процессию, её первые ряды уже входили в лес. Девочки пели «Аве, Мария».

Арсен, поколебавшись, всё же не решился отправиться вместе со всеми от самой церкви. Не признаваясь себе в этом, он опасался любопытства земляков в связи с переменой им местожительства. Они непременно стали бы его расспрашивать. Ему бы пришлось либо сухо уклоняться от расспросов, либо что-нибудь сочинять, и он с одинаковой тоской думал как о том, так и о другом. К тому же, крестный ход казался ему совершенно бесполезным времяпровождением. Арсен не верил в то, что Вуивра была бесом. Он видел в ней довольно несчастное божье создание, чей нечеловеческий удел в конечном счёте стал вызывать у него какую-то жалость. Чтобы не нарушить обещания, которое он дал священнику, он тем не менее намеревался присоединиться к шествию, когда оно будет проходить по дороге, или же у пруда Ну. А пока, чтобы его не тревожили другие мысли, он попробовал представить себе свою новую жизнь. Он думал о ней без какого-либо чувства тревоги. Неотступные угрызения совести, берущая за сердце ненависть и любовь красивой, достойной женщины — этого вполне достаточно, чтобы наполнить жизнь в самом её начале. Остальное тоже будет зависеть не только от воли случая. И всё же счастливым он не был. Он ощущал в себе какую-то неуверенность, хотя и не мог связать её ни с чем определённым. Предаваясь своим раздумьям, он бродил вокруг дома Юрбена. Все Мендёры, в том числе и Арман, участвовали в крестном ходе, и поэтому он свободно гулял, как ему хотелось. Несколько раз, пересекая дорогу, он замечал Белетту, одну во дворе фермы, и сердце его сжималось.

Белетта отказалась присоединиться к семье Мюзелье и на шествие не пошла. После того, как Луиза объявила о том, что уволит её 15 сентября, Белетта всем своим видом показывала, что она на ферме чужая. Оставшись в одиночестве, она теперь блуждала у опустевшего, остывшего дома и думала о том, какое её вскоре ждёт беспомощное положение. После того как она увидела Арсена выходящим из дома Мендёров, она потеряла всякую надежду на то, что вернёт себе его дружбу. Да и вообще, через неделю ей предстояло покинуть деревню и вновь встретиться в своей семье с лишениями, вшами, стыдом и такой нищетой, при которой воспоминания о более чистой и тёплой жизни быстро изнашиваются. Белетте трудно было кого-либо обвинять в случившихся невзгодах. Виктор ничего от неё не требовал. Он скорее даже любезно предложил ей поиграть, как оказывают услугу или как предлагают сигарету. Отказываешь раз, другой, но нельзя же отказывать бесконечно. Нет ни виноватого, ни помощи, ни надежды, нет ничего, кроме тяжёлой, тягучей печали, дополненной ощущением крайней нищеты. Ни денег, ни любви, ни нежности, ни груди. Жизнь маленькой жалкой служаночки, которая, испытав миг тепла, увязывает свой багаж в носовой платок. Ей предстояло познать другие фермы, где подмастерья, извозчики и лакеи будут передавать её из рук в руки, не спрашивая о её согласии, до тех пор, пока какой-нибудь мелкий уголовник, вроде её собственного отца, не возьмёт её к себе в халупу, чтобы наделать ей обречённых на нищету детей, пинками и затрещинами мстя ей за жестокость людей. Думая об этом, Белетта наблюдала за дорогой, на которой время от времени появлялся Арсен, но не посмела подать ему какой-нибудь знак.

Обогнув пруд Шене, процессия продвигалась по просеке среди высоких дубов и буков. Девочки пели: «Мы стремимся к Господу, он — наш царь». Между стволами огромных деревьев, в нефе высокого собора звонкие голоса поднимались к своду желтеющей листвы, сквозь которую виднелась узкая полоска неба. Иногда между вдохом и выдохом песни, слышался дальний звон во-ле-деверского колокола. Мужчины высовывались из рядов, чтобы восхититься зрелищем белых одеяний, шествующих под сенью лесной чащи. Но вот пение девственниц заглохло, а немного спустя умолк и колокольный звон. Внезапно, среди благоговейной тишины послышался одинокий голос, резкий, надтреснутый, напоминающий звуки музыкальной шкатулки, и все на него обернулись. Это был голос Вуатюрье, радикала, заклятого врага священников, хулителя алтаря, воспламенённого верой и надеждой, голос отступника Вуатюрье, распевавшего: «Я христианин, сие есть моя слава!» Священника пьянил этот тоненький голосок, и он возблагодарил Господа за то, что тот возжелал, чтобы этот ужасный якобинец публично унизил свою гордыню перед лицом священных истин. И ещё он благодарил Святую Урсулу, чьё заступничество способствовало свершению чуда. Вуатюрье-отступник продолжал петь в одиночку, но потом от звука голоса закоренелого радикала, так благородно освободившегося от заблуждений своего прошлого, по рядам пробежала дрожь, и мужчины, все мужчины исступлённо запели. Это было нечто большее, нежели простое пение, — это были вопли, в которых слышались отзвуки необычайной страсти. Поющие повернулись лицом к маленькому человечку, как бы приветствуя его, а священник с дрожью вопрошал себя, не будет ли способствовать этот психоз сокрушительному триумфу Вуатюрье на ближайших муниципальных выборах и не превращается ли сам Господь в радикала. Когда песнь успокоилась, во-ле-деверский колокол зазвучал более раскатисто и в праздничном ритме, словно приветствуя зарю яркого радикального будущего.

По правде говоря, Реквием, раскачивая большой колокол, не думал ни о делах радикалов, ни о самой процессии. Он только что выпил то, что оставалось от двух литров вина, подаренных священником. Это было довольно хорошее вино, которое пело в голове. Когда Реквием схватился за канат и привёл колокол в движение, то с первым же звоном его унесло в далёкий замок, где жила Робиде. Сидя в кресле, она скручивала сигарету, набивая её табаком, который брала из прорезиненного, вышитого золотыми нитями кисета. Родители её стояли у окна и говорили друг другу: «Как красиво звучит этот колокол. Мы никогда не слышали, чтобы колокол звенел так хорошо. Должно быть, это какой-то непростой звонарь». И Реквием старался звонить ещё сильнее. Родители обращались к дочке: «Ты слышишь колокол, правда же, он приятно звучит?» — «Ах! — вздыхала девушка, — ещё бы мне его не слышать!

Ещё как слышу». — «А ты часом не слышала, — спрашивали родители, — кто бы это мог так звонить?» — «Судя по всему, это человек по имени Реквием из Во-ле-Девера. Серьёзный человек. И непьющий». Родители смотрели друг на друга и перемигивались. Видя это, Реквием бил в колокол, не жалея ни сил, ни сноровки. Вместо того чтобы отпустить канат и ловить его на возврате, Реквием судорожно цеплялся за него и останавливал, когда он поднимался только на три четверти, ускоряя его ритм. Возбуждённый, охваченный порывом, он скакал по колокольне, как бешеный. И как-то получилось, что, не переставая звонить, он перенёсся в замок и сам. Здоровался там с одним, здоровался с другим, представлялся им, не набивая себе цену, как стали бы делать многие на его месте, а совершенно просто: «Это я, Реквием, это я, во-ле-деверский звонарь». Нежная девушка влюблённо ему улыбалась, а родители её восхищались всё больше и больше, поскольку колокол звенел в таком оживлённом темпе, что их охватывало неудержимое желание танцевать.

Посмотрев на часы, Арсен решил, что уже пора, и вышел из дома Юрбена, чтобы присоединиться к шествию у пруда Ну. Пересекая дорогу, он взглянул в сторону материнской фермы и заметил Белетту, стоявшую у края лужи. Казалось, она поджидала момент, когда он уйдёт, а может быть, надеялась, что он подойдёт к ней. Арсен подумал о том, какая она одинокая и слабая, как она, такая маленькая девочка, нуждается в нём. Он замедлил было шаг, заколебался, но не смог не вспомнить о Викторе. И Белетта, встрепенувшись от появившейся надежды, с грустью увидела, как он пошёл в сторону от неё по стерне. Она на миг остановилась как вкопанная у ворот, провожая его глазами. И внезапно крах всего показался ей настолько полным, а жизнь — настолько беспросветной, что она больше не могла выносить одиночества и стремительно побежала по полю. Она бежала прямо через лес, возможно, надеясь, что окажется у пруда, около шлюза, раньше, чем туда придёт Арсен.

Церковный колокол умолк, поскольку Реквием выпустил из рук канат, чтобы обнять Робиде. Белетта мчалась, продираясь сквозь кусты, низкие ветки которых царапали ей ноги. Отдалённое пение крестного хода затихло где-то в подлеске. Введённая в заблуждение эхом, которое иногда повторяло шум её шагов, Белетта останавливалась и, приободрившись, продолжила свой путь. Она вышла из леса на поляну между затвором шлюза и тропинкой, на которой, скорее всего, должен был вот-вот показаться Арсен. Процессия подошла к другому концу пруда и теперь пела женскими голосами. Вдали белые платья выделялись на чёрном фоне леса. Низкие ноты песнопения проглатывало расстояние. Песнь возрождалась по мере повышения тональности и звучала так нежно и плавно, что, казалось, она выходит из самого пруда и струится, словно тихая вода. Белетта остановилась у края леса, прищурившись, посмотрела вдаль, и от звуков голосов жизнь показалась ей чуть лучше. Сердце её всё ещё колотилось от бега и ожидания, но она уже не боялась появления Арсена. Посмотрев вниз на поляну между прудом и лесом, она увидела белое платье Вуивры, а на платье — рубин. Она решила, что ей привалило огромное богатство, которое сделает её не менее привлекательной, чем большая грудь, и подумала о том, как изумится Арсен.

Вуивра разделась здесь, чтобы спрятать от участников шествия свою одежду и рубин. Она зашла в пруд по другую сторону затвора шлюза и погрузилась в воду у берега так, что на поверхности осталась лишь её спрятанная камышами голова. Первой её мыслью было положить рубин на пути шествия и предстать самой перед людьми во всей своей наготе. Из уважения к Арсену, который мог принять участие в процессии, она отказалась от этого замысла. Впрочем, она ни о чём не жалела. Благочестивые голоса доносили до неё эхо тайны, которая тревожила её вот уже несколько дней, а теперь казалась ей близкой к разгадке.

Сжимая в руке диадему Вуивры, Белетта увидела, как на неё хлынуло целое море змей, и стала пронзительно кричать, зовя на помощь Арсена. Стоило ей только позвать его, как он вышел из леса, коренастый и сильный, в своём воскресном костюме, и от его упрямой головы исходила такая решимость, что Белетта почти перестала бояться. Тяжело ставя куда попало ноги, он ринулся в середину змеиной орды. Одной рукой он схватил Белетту и крепко прижал её к груди, а другой принялся сбрасывать змей, извивавшихся на маленьком теле девочки. Он выдёргивал их, будто сорную траву, сухим жестом и швырял на землю, приговаривая: «Вот тебе, мразь. Вот тебе, дрянь». Их становилось всё больше, и рука у него начала цепенеть. Рептилии карабкались по его ногам, кишели под пиджаком, под рубашкой, в рукавах, кусали его, плевались в него своим ядом. Ах, дряни! Крестный ход приближался, и звонкие голоса его участников летели над зеркалом пруда Ну.

А Вуивра раздумывала, кто же это мог звать Арсена с такой тревожной страстью, и не решалась выйти из воды. Потом она всё-таки вышла, отряхнулась, потянулась в солнечных лучах, влезла на затвор шлюза и свистнула змей, но было уже поздно. Арсен и Белетта лежали, не шевелясь. Арсен лежал распростёртый на спине, прижавшись плечами к небольшой кучке земли, и держал девочку в своих объятиях. Он сжимал её с такой силой, что Вуивре пришлось отказаться от мысли разжать эту мёртвую хватку. Кровь, покрывавшая пятнами его рубашку и костюм, стекала по искусанным рукам. Его истерзанная шея утопала в крови, но лицо оказалось почти нетронутым, если не считать некоторой одутловатости и нескольких отметин змеиных зубов, походивших на булавочные уколы. Лишь в поразившем своей нежностью взгляде маленьких серых глаз ещё теплились остатки жизни. Посиневшие губы шевельнулись, чтобы на последнем дыхании произнести слова, которые она не разобрала. «Восемью семь?» — спрашивал Арсен. Но Белетта свою таблицу умножения уже забыла.

Во-ле-деверский колокол снова загудел, возвещая о свадьбе Реквиема, которую справляли в замке в присутствии целой ассамблеи супрефектов, графов, маркизов и жандармских капралов, пока сам виновник торжества скакал по колокольне, судорожно уцепившись за канат. А Вуивра, склонившись над лицом покойника, искала в его переставших глядеть глазах разгадку великой тайны, которую ей так и не суждено было узнать.