Вуивра

15

— Нет, — невозмутимо сказал Реквием, — ты недостаточно красивая. Я, конечно, люблю доставлять женщинам удовольствие, но ты недостаточно красива.

Ненасытная пристально смотрела на него, а глаза её и щёки пылали от нестерпимого желания. Только что закончилась вечерня, и они стояли друг против друга на извилистой тропинке, между двумя изгородями, образованными росшими по обе стороны кустами. Неистовым жестом она расстегнула кофту, вынула оттуда одну грудь и показала ему, держа её обеими руками.

— А это?

— Ничего не скажешь, — согласился Реквием, — ничего не скажешь. Но после её грудей другие кажутся просто свёклой. Тот, кто не видел, не может себе даже представить. У неё под кофтой были два белых голубя. И она была не такая женщина, чтобы вот так вытаскивать этих голубей. Заметь, я тебя не осуждаю. У каждого свой характер, верно? У тебя характер толстой крестьянки с ягодицами, которые управляют всем, что ты делаешь. А для неё на первом месте всегда была учтивость. Как и все женщины, она терзалась от любви, но она никогда не стала бы просить меня. Правда, была у неё манера смотреть на меня, я сказал бы тебе, куда, и я разом её понимал. Когда человека воспитали родители-миллионеры, тут одним пыхом будешь понимать, а то разве нет?

— Ну давай же! Мы здесь не для того, чтобы балагурить.

— Меня любила принцесса, — сказал Реквием. — Нужно же это понимать. Её родители были людьми из общества, а, может, даже и дворянами. Вестимо, она вернулась к себе в замок. Ведь тот, кто привык к сдобным булочкам, уже не может есть чёрного хлеба.

— Скажи-ка лучше, что ты всё ещё пьян, — бушевала Большая Мендёр.

— Я не пью, — возразил Реквием, — Тут ты промахнулась.

— Не понимаю, чего это я спорю, — оборвала его Жермена.

Затолкав грудь на место, она схватила Реквиема за локоть. Немного пьяный, он пошатнулся и расхохотался.

— А что потом? — спросил он.

— Вот это-то мы и увидим.

Они ничего не увидели, так как на тропинке внезапно появился кюре. Он шёл по просёлочной дороге, чтобы забрать свой старый велосипед у кузнеца — тот после вечерни унёс его чинить. Намерения Большой Мендёр в отношении Реквиема были очевидны. Нахмурив брови и поджав от омерзения губы, кюре прошёл мимо, не глядя на них. Жермена покраснела и выпустила свою добычу. Она догнала священника и поплелась за ним, бормоча:

— Господин священник, вы только не воображайте, будто… Клянусь вам, я не сделала ничего дурного. Мы беседовали и ни о чём не думали, господин священник.

— Замолчите, — буркнул в ответ священник. — Вам под землю бы провалиться надо за ваши грехи. Как только подумаю, что Ноэль Мендёр вот уже тридцать пять лет поёт в церковном хоре. А вам хоть бы что.

— Да нет же, господин священник, я как раз хотела сказать вам, что церкви мне сильно не хватает. Родители не хотят больше пускать меня на мессу. А вы не желаете больше выслушивать мои исповеди. Ну а раз я даже на Господа Бога не имею права, то как же вы хотите, чтобы я вела себя хорошо?

— Если бы из-за вас не происходили скандалы в самом храме, вы не докатились бы до этого. Начать с того, что я никогда никого не отказывался исповедовать, но для вас я выдвинул некоторые условия. Исповедь должна оставаться тайной Бога, священнослужителя и грешника. А вы, вы же орёте в храме, вы вопите разные мерзости!

— Я понимаю. Я так скорблю о своих грехах, что когда я рассказываю про них, меня охватывает гнев. Вот, к примеру, этот случай с Реквиемом, когда вы тут появились. Вы даже не знаете, что я собиралась с ним сделать. Я собиралась…

— Ладно, ладно, мы сейчас не на исповеди. Оставьте все эти ваши истории при себе. Послушайте, я хочу попытаться вам помочь. Приходите на исповедь, когда у вас будет желание, но только не открывайте рта. Принесите мне список ваших грехов, и всё. А я уж как-нибудь разберусь.

— Благодарю вас, господин кюре. Если бы вы только знали, как я рада. Я так люблю Господа Бога и Иисуса, и святых тоже. Вот и о святом Франциске-Ксаверии я часто думаю. Мне он кажется таким миленьким со своей бородкой и своими розовыми щёчками. Может, он не слишком упитанный, ну и ладно, это не главное. Он как вы, господин кюре, вы ужасно симпатичный. Я всегда вас очень любила. Ах! Вот-вот! Ах! Да-да, я вас действительно очень люблю.

Склонившись над ним, Большая Мендёр пристально, оценивающе разглядывала его, и в её больших коровьих глазах плясал диковатый огонёк.

— Ну полно, — пробормотал он слегка дрожащим голосом. — Так я могу опоздать.

Забрав свой драндулет у кузнеца, священник съехал вниз по во-ле-деверскому склону, не нажимая на педали. Этот не требовавший усилий деревенский спуск всегда доставлял ему удовольствие. В такие моменты он мог воображать, будто мчится на велосипеде своих грёз, приятно и назидательно поблёскивающем никелем. Но на этот раз его мысли были заняты другим. Он был встревожен и разочарован. Вот уже неделю он не слышал почти ничего нового о Вуивре. Правда, кое-кому она ещё попадалась, но лихорадка первых дней, возникавшая при мысли о таком соседстве, пошла на убыль. С Вуиврой, можно сказать, свыклись. Священник, рассчитывавший на тягостную атмосферу мистических тревог, дабы, воспользовавшись ею, вновь овладеть собственным приходом и разоблачить обман радикалов, сердился на Вуивру за то, что она прекратила свои проказы. Казалось, в Во-ле-Девере она отдыхала, как на курорте, во всяком случае, шуму от неё было меньше, чем от Большой Мендёр. Съезжая по склону на велосипеде, священник предавался грёзам о том, как Вуивра сначала уморит в деревне сорок коров, а потом под покровом ночи проникнет в церковь, чтобы украсть дароносицу и разбросать измельчённые змеиные яйца; однако он застанет её врасплох, запрёт на ключ и под звон набата соберёт весь приход; и пока толпа будет тесниться у врат храма, желая посмотреть на Вуивру, он войдёт туда один и там с ней сразится; эта дрянь захочет его соблазнить и предстанет перед ним нагой; но при помощи целого горшка святой воды, вылитого куда надо, он её обезобразит; она ринется на него с выпущенными когтями, пытаясь пронзить его языком — заострённым и ядовитым жалом, и изо рта у неё будет вылетать пламя; и тогда он свяжет ей язык латинскими словами, даст ей хорошего пинка в брюхо и покажет ей распятие; она испустит истошный зверский крик и, перед тем как испариться в дыму, признает, что прав один лишь Господь; население Во-ле-Девера, став свидетелем этих чудесных вещей, запоёт духовный гимн, и тогда весьма приятной наградой станет для него пение самого Вуатюрье, который будет петь своим слабым верхним голосом. Ближе к концу спуска священник вернулся к невзрачной реальности. Вуивра являлась не более чем жалким и ветхим мифом, и перевести её в другой разряд было никак нельзя, даже несмотря на её засвидетельствованное многими материальное присутствие. Да и враги веры стоят не больше её самой. Всех этих дикарей, которые ходят, не поднимая головы от земли, ничем не удивишь. Даже если бы сам Господь со своими громами и небесным воинством поселился в обыкновенном сельском доме, крестьяне за неделю привыкли бы к нему, как они привыкли к соседству Вуивры.

Священник, собиравшийся нанести визит ронсьерскому нотариусу, по дороге решил заскочить и к Мюзелье. Дойдя до нового дома Юрбена, он увидел Арсена, направлявшегося по тропинке в лес, и сделал ему знак остановиться.

— А я как раз шёл к тебе, — сказал он, слезая с велосипеда.

— Вы увидите всех дома. А я иду на Старую Вевру. Всё это время мы туда выпускали наших коров. Взгляну, осталась ли для них травка. У меня такое подозрение, что им там теперь уже не с чего больше жиреть.

Священник оглянулся вокруг и шёпотом, поскольку дом Мендёров был совсем рядом, спросил:

— А тебе не случалось встречать Вуивру после того, как ты рассказал мне о ней?

— Так теперь вы верите, господин кюре, что она существует?

— Я видел её. Неделю назад, ближе к вечеру, она шла лугом недалеко от моего дома. И впереди ползла её гадюка. Так что мне было бы трудно не узнать её. Она полностью соответствовала твоему описанию. Да и эта её манера шествовать за гадюкой кое о чём говорит.

— Ну это ещё ничего не доказывает.

— Можно подумать, что теперь ты перестал верить в её существование, — заметил священник.

— Я имел в виду другое. Разумеется, видели-то вы Вуивру.

Арсен не закончил свою мысль, но священник догадался, что он, как и все остальные, свыкся с присутствием Вуивры и потерял представление о той опасности, которой из-за неё подвергается. Желая узнать, как далеко тот зашёл, он засыпал Арсена вопросами.

— Понятно, что она девушка, не похожая на других, — ответил, наконец, Арсен. — Девушка, которая не занята никакой работой, не может быть похожа ни на кого из здешних. Но что я могу вам сказать, так это то, что бесовского в ней нет ни на грош. Мне так она кажется чем-то вроде девчонки с мальчишескими замашками: всё время шляется по лесам, всё делает по-своему, в голове никаких забот, а желания сами знаете какие.

Арсену показалось, что он не смог внятно выразить свою мысль. Священник слушал его внимательно и хмуро, так, словно до него не доходил смысл сказанного.

— Послушайте, господин кюре, я вот что хочу вам сказать: мне случалось делать с Вуиврой то, о чём вы сами можете догадаться. Разумеется, когда-нибудь я расскажу вам обо всём на исповеди, но уж не буду с этим так торопиться, как в первый раз. Я подожду и месяц, и два, а то и больше.

— Несчастный! Вот этого-то я и опасался! Яд привычки! Это самый верный яд из всех, которые только может влить в нас бес! Если ты не опомнишься немедленно, ты пропал. Ты мне, кстати, так и не сказал, встречался ты с ней ещё или нет.

— Да так как-то, бывает иногда. Она, понимаете ли, девушка неплохая.

— Ты определённо её защищаешь. Арсен, я вижу, ты попал в плохое положение. А что-нибудь другое она тебе предлагала? Ты меня понимаешь, я надеюсь?

Но Арсен не ответил на вопрос священника и жестом показал ему на приближавшегося к ним по дороге Юрбена.

— С самого утра он без передышки ходит между нашим домом и своим. Вы, может, знаете, что он этой ночью построил себе дом? Вон, смотрите, совсем рядом.

— Верно, мне об этом говорили, но я только что проехал мимо него и не заметил. Где же у меня были глаза?

Пока священник поздравлял Юрбена, Арсен попрощался с ними и неторопливо направился в сторону леса. Он, как и говорил, дошёл до Старой Вевры, чтобы оценить состояние лугов. Коровы выщипали всю траву, не тронув только торчавшие кое-где пучки тростника. От давно уже скошенной ржи Мендёров осталась только потемневшая от солнца стерня. Пока Арсен раздумывал, стоит ли вспахивать луг осенью, перед ним возникла, вызвав чувство досады, фигура Бейя. Жених Розы Вуатюрье, как они договаривались, должен был подойти прямо к пруду Ну, и встречаться заранее им не было никакой необходимости. Бейя был без пиджака, в холщовых туфлях на верёвочной подошве, и было совсем незаметно, чтобы он волновался.

— Я немного опоздал, но мне не хотелось бегать высунув язык. А всё Реквием виноват. Только что у Жюде как стал на меня давить.

Бейя давно отказался от местного диалекта и говорил на языке, изобилующем жаргонными выражениями, которые немного сбивали Арсена с толку.

— Он уже был под газом. И принялся драть глотку в кабаке, что тут собрались одни мужланы, что Робиде, дескать, маркиза и дочка нотариуса, и что у неё десять тысяч франков ежегодно дохода. Тут уж я не выдержал и сказал ему: «Знаю я твою Робиде, видел, как её использовали поляки ночью за пятьдесят су у площади кармелитов. Днём такая старуха не сыскала бы ни одного охотника даже за десять су». — «Свинья, — говорит он мне, — это ты из ревности клевещешь». — И ну давай орать, что Робиде только-только исполнилось двадцать лет, что к ней до января ни один мужчина не прикасался, что у неё приданое, как у супрефектовой жены, и что первого, кто скажет обратное, он, Реквием, закопает заживо в землю. И тут я…

Они шли рядом по лугу. Бейя витийствовал, вдавался в малейшие, порой совершенно пустые, подробности своей ссоры с Реквиемом и, казалось, совсем забыл о трудной партии, которую ему предстояло сыграть. Впрочем, он подошёл к этой теме сам. Однако вовсе не для того, чтобы взвесить свои шансы или наметить план. Преисполненный самодовольства, он считал, что успешный исход затеи уже обеспечен, и мыслей о провале в его голове просто не возникало. Он думал только о том, как события будут развиваться потом, после того как он вступит во владение рубином. В своём воображении он, продав рубин, покупал самое большое в Безансоне кафе, самый модный парикмахерский салон, американский автомобиль, брал на содержание актрису из Муниципального театра, которую прошлой зимой видел в «Мушкетёрах в монастыре», намереваясь одновременно спать со всеми молоденькими девушками, которые будут у него работать. Арсену была противна ничтожность его разглагольствований, а ещё больше — его неспособность не только сосредоточиться на ожидающих его трудностях, но даже помыслить о них. Подобное неумение и нежелание трезво оценить ближайшую перспективу, обдумать последовательный план действий, казалось ему в мужчине серьёзным, непростительным пороком. И он уже почти ненавидел Бейя.

— Я, возможно, съезжу в Париж, чтобы продать рубин. Во всяком случае, как только продам, тут же пришлю тебе твою долю. Половину — мне, половину — тебе. Я в таких делах, знаешь ли, человек надёжный.

— О половине не может быть и речи, — возразил Арсен. — Ты дашь мне четверть, как условились. Ведь рискуешь-то ты, а не я.

— О! Рискую! Да я в моих туфлях на верёвочной подошве передавлю всех змей на свете.

— Учти, они полезут отовсюду. Все это мероприятие опаснее, чем ты думаешь. Я тебе повторяю ещё раз: если увидишь, что ничего нельзя сделать, сразу бросай рубин.

— Это чтобы я-то бросил рубин? Ну нет! Как бы не так! Ты меня плохо знаешь, приятель.

Арсен понял, что и сейчас, как и в прошлые разы, ему не удастся убедить Бейя посерьёзнее отнестись к грозящей опасности, и решил, что теперь совесть его чиста, что он сделал всё, что от него зависело.

— Ты исповедовался?

— Да, — ответил Бейя с такой улыбкой, словно это признание было для него тягостно. — Я сегодня утром исповедовался и причастился. Но лишь для того, чтобы доставить тебе удовольствие.

Успокоившись, Арсен перестал обращать внимание на своего спутника и на его болтовню. Вскоре он знаком призвал его замолчать, поскольку пруд Ну был уже рядом, и пошёл впереди. Выйдя из леса, он даже не оглянулся назад, не попывшись увидеть, куда спрятался Бейя.

Вуивра, пришедшая на свидание вовремя, лежала на берегу пруда, в нескольких шагах от платья и от своего рубина. В разгар лета тело её приобрело пряничный оттенок. Положив руку под голову, она смеющимся взглядом наблюдала за его приближением. Он тоже улыбнулся в ответ, без натуги, с симпатией. Ему сейчас казалось, что он входит в некий блаженный и не слишком серьёзный, хотя и прочный мир, мир, где и вода, и деревья, и небо заслуживают заинтересованного внимания, и он обнаруживал, что и поле, и лес могут радовать глаз.

— Здравствуй, — сказал он Вуивре. — Я немного запоздал. Встретил по дороге знакомых и задержался.

Вуивра вскочила на ноги и со смехом обвила руками шею Арсена, который сейчас тоже был не прочь рассмеяться. Вообще ему не слишком нравились подобные проявления чувств, но иногда это всё-таки было ему в охотку, и веселило его.

— Я люблю тебя, — говорила она, пощипывая ему уши.

— Да и тебя люблю, — отвечал Арсен, а в то же время тихонько отталкивал её, прикрывая ей груди руками.

— Пойдём, — сказал он, беря её за руку. — Мне хочется пойти вон туда, — и он неопределённо махнул в сторону, как бы охватывая всё окружавшее их пространство. Она противиться не стала и пошла за ним.

Они побрели вдоль пруда, в сторону затвора шлюза. Арсен без удовольствия думал о том, что Бейя скорее всего видел, как он разгуливает с повисшей у него на руке голой девицей. Уж конечно. Это был верх нелепости, просто курам на смех.

— Мне очень нравится твой воскресный костюм, — сказала Вуивра. — В нём ты выглядишь лучше, чем в будни, когда на тебе тиковые брюки с провисающим до подколенка задом. Сейчас у тебя вид намного опрятнее. А больше всего мне нравится твоя круглая чёрная фетровая шляпа. В ней ты кажешься не таким злым, как в фуражке. А чёрный костюм, хоть он и немного унылый, по-моему, делает фигуру более стройной, что как раз тебе и надо. Мне бы хотелось когда-нибудь увидеть тебя совсем голым.

— Не понимаю, зачем тебе это нужно, — хмуро сказал Арсен.

Они миновали затвор шлюза и, не удаляясь от воды, пошли по подстилке из сухого камыша, хрустевшего у них под ногами. Истошный крик заставил их резко остановиться и обернуться, затем раздался протяжный вой, полный ужаса и мольбы о помощи. Поднятый затвор шлюза закрывал от них место, откуда они пришли. Между прудом и лесом в траве то тут, то там мелькали змеи, двигавшиеся в направлении бьефа.

— Ещё кто-то позарился на мой рубин, — невозмутимо сказала Вуивра.

— Отзови своих змей, — приказал Арсен.

— Да нет, как же, я не могу. Мне ведь никак нельзя терять мой рубин.

— Свистни своих змей, говорю тебе.

Послышался ещё один крик, более слабый и более короткий, чем предыдущий, похожий на стон умирающего. Арсен схватил Вуивру за плечо и грубо встряхнул её.

— Отзови своих змей, слышишь, немедленно!

— Это уже бесполезно, — сказала она, — он наверняка успел умереть.

Тем не менее она вытянула губы трубочкой и протяжно засвистела. Арсен отпустил её руку, она увидела суровый взгляд его серых глаз, щурившихся от солнца, и побежала к затвору шлюза. Её голое тело замерло на возвышении на фоне неба. Золотистый свет, падая на округлости, словно растворял в своём блеске её загорелую кожу, а солнечный диск, казалось, украсил её чёрные волосы каким-то невыносимо ярким драгоценным камнем.

— Он мёртв, — сказала она. — У него больше нет липа.

Арсен повернулся и направился в сторону леса.

— Куда же ты?

Не отвечая и не оглядываясь, он пошёл по тропинке.

— Куда же ты?

В голосе её звучали беспокойство и неясность. Он шёл вперёд быстрым шагом, но внезапно остановился как вкопанный. Перед ним неторопливо переползали тропинку две гадюки. Следом за ними тянулись остальные. За несколько секунд он насчитал их штук пятнадцать, да и позади него было не меньше. У него мелькнула мысль, что все эти змеи возвращаются с пиршества, прерванного свистком Вуивры. Возможно, в них ещё сохранилась свирепость, которую они не успели удовлетворить. Они ползли лениво, покачивая головами и глядя в глаза застывшему посреди тропинки человеку. Одна из них остановилась почти у самых ног Арсена и, не отрывая от него пристального взгляда, принялась качать головой. Под её челюстью трепетало мягкое вздутие цвета панариция. От отвращения у Арсена защемило сердце, однако ему удалось сохранить хладнокровие. Воспоминание о битве со стаей рептилий, которую он однажды уже выдержал, делало его бесстрашным и поддерживало в нём чувство воинственной гордости. Он раскрыл в кармане нож и краем глаза присмотрел в орешнике сломанную, но ещё зелёную ветку, державшуюся на коре. И в это мгновение он подумал, что лучше сдохнет, чем позовёт Вуивру на помощь. Он чувствовал, что малейшее движение с его стороны разбудит ярость внимательных, пока ещё осторожных животных, но при виде змеи, запачканной красной кровью, которая вяло выползла на тропинку в трёх шагах от него, он, чуть было не поддавшись порыву, потянулся за ореховой палкой. Наконец змея, которая покачивалась у его ног, медленно скользнула под папоротник, и не прошло минуты, как тропинка полностью очистилась. Арсен был бледен от гнева. Подобрав гибкую, крепкую палку, он двинулся дальше. Ему ещё попадались змеи, переползавшие тропинку, но довольно далеко от него. Он держал своё оружие за спиной, чтобы скрыть его от их бдительных взглядов. Последней из встреченных им змей, уже недалеко от Старой Вевры, оказалась толстая гадюка с красноватым отливом, которая неторопливо проползла в трёх шагах от Арсена, с вызывающим спокойствием глядя на него. Поскольку он продолжал идти вперёд, она с гневным свистом повернулась к нему и вытянула шею. Стремительным и точным ударом поперёк её тела он сломал гадюке позвоночник. Она подпрыгнула и, падая, несколько раз дёрнулась явно из последних сил. Глаза её оставались живыми, кожа на челюсти дрожала. Арсен повозился с ней минуту, мучая змею кончиком палки и наслаждаясь её агонией, затем бросил её в папоротник.

По дороге домой он думал о смерти Бейя. Ему было немного грустно, но никаких угрызений совести он не испытывал. Перед тем как поместить это событие в какой-нибудь выдвижной ящичек своей совести, он навёл там порядок. Во всём этом деле он ощущал себя непогрешимым. Ведь не он же заговорил первым о Вуивре. Он просто ответил на вопрос Бейя, сказав, что часто встречает её. Просто сказал правду. Когда горемыка предложил ему организовать поход за рубином, Арсен подробно обрисовал все опасности, которые того поджидали. Поскольку Бейя продолжал стоять на своём, он ведь не поленился перечислить все, какие только возможно, полезные предостережения. Когда я сказал ему, что у меня болит нога, что я не могу бегать, это была сущая правда. Настолько, что я до сих пор чувствую, как зашиб вчера щиколотку. Даже ещё и сегодня утром, после ночной усталости, я прихрамывал. Нет, мне не в чем себя упрекать. Ну и сейчас, когда я заставил Вуивру отозвать её змей, ведь я тоже сделал всё, что было в моих силах, чтобы спасти его. Ведь он и без меня всё равно рано или поздно рискнул бы, даже с меньшими шансами на успех. Он не первый, кто пытается. А если взглянуть на вещи с другой стороны, то Арсен не считал смерть Бейя таким уж прискорбным событием. Ленивый, бестолковый, решительно ни на что не годный, и было бы лицемерием не признать, что его исчезновение — скорее благо. Если бы несчастный остался в живых, он по-дурацки промотал бы состояние Вуатюрье, сделал бы несчастной свою жену и потом влачил бы жалкое и подлое существование уязвлённого себялюбца. Ему, можно сказать, даже повезло: вместо того чтобы прожить такую никчёмную жизнь, он отважно погиб в дерзком и оттого почётном предприятии. В довершение везения он, благодаря предусмотрительным заботам друга, утром, перед самой смертью, причастился. Не приходилось сомневаться, что, проживи он подольше, шансов благополучно устроиться в ином мире у него было бы значительно меньше. Арсен задвинул выдвижной ящичек своей совести и о Бейя уже больше почти не думал.

Кюре, задержавшись у Мюзелье, сидел за столом, на котором перед ним стояли стакан белого вина и тарелка с печеньем. Не раскрывая своих намерений, он перевёл разговор на Вуивру и говорил о ней так, будто знает про неё только то, что донесли до него гуляющие по деревне слухи. Виктор пытался доказать ему, что Вуивра — не больше чем ребяческая выдумка, и, изображая из себя человека рассудительного, гладко толковал про правдоподобие вымысла, про науку, про то, что суеверия идут на убыль, про законы природы, лро удобную древность чудес, на которую опирается легковерие простаков. Священник, прикидываясь, что беспристрастно рассматривает его аргументы, без особого труда опровергал их. Виктор скоро начал догадываться, что все его усилия пропадают впустую, что самой действительности всегда бывает недостаточно, чтобы объяснить эту действительность, тогда как чересчур хитрые аргументы уводят разговор в сторону. Однако его выводила из себя тщетность собственных усилий. Он чувствовал, что его убеждения разделяет бесчисленное множество влиятельных представителей человечества, которых ему никак не удаётся с пользой для себя подключить к спору, и это его страшно раздражало. Постепенно речь его стала какой-то путанно-неистовой, а все аргументы теперь сводились к тому, что «этого, чёрт побери, просто не может быть». Подошедший в этот момент Арсен с недоброжелательной жалостью наблюдал за потугами своего брата, за работой его бедного мозга, такого жадного и беспокойного, в котором теперь явно не осталось ни отсеков, ни перегородок, который оказывался не в состоянии вынести соседство двух противоречащих друг другу идей, и, как к наркозу, стремился к единству. Он впервые заметил, что у Виктора треугольное лицо, а мерцающее пламя уязвлённого разума в его взгляде, позволило ему обнаружить сходство между братом и только что убитой гадюкой.