19

Однажды воскресным утром в конце августа Арсен пришёл к Вуатюрье и без обиняков заявил ему, что хочет жениться на его дочери. Помолвка Розы с Бейя, сказал он, была заключена в тот самый момент, когда он и сам уже совсем было собирался заявить о своих намерениях, и вот сейчас именно воспоминание об этом разочаровании побуждает его не откладывать дело в долгий ящик, несмотря на то что в такой спешке есть что-то неприличное. Он считал необходимым сообщить о своих намерениях отцу, прежде чем сказать о них Розе, всё ещё находившейся под впечатлением случившейся катастрофы. Вуатюрье удивился, но сама идея такого брака ему нравилась. Он не был до такой степени наивен, чтобы поверить, будто Арсен собирается жениться на его дочери за её красивые глаза. Вуатюрье чувствовал, что этот парень из тех, кто умеет считать, но ведь и два первых жениха тоже не отличались бескорыстием, а Бейя, тот вообще был без царя в голове. В пользу Арсена говорили его хорошее здоровье, любовь к крестьянскому труду, отвращение к расточительности и то, что, не будучи богатым, он не останется без единого франка после смерти матери. Вуатюрье дал своё согласие. Он не собирается принуждать дочь, но в нужный момент словечко за Арсена замолвит.

После беседы, продолжавшейся почти целый час, мужчины вместе спустились к реке, поскольку Вуатюрье нужно было посмотреть, как идут работы по сооружению деревянного пешеходного мостика. По пути они заговорили о Вуивре. В середине августа она исчезла на целых две недели. Во всяком случае никто в деревне её не видел.

Священника её исчезновение очень расстроило. Он упрекал себя в том, что не смог воспользоваться присутствием Вуивры в коммуне, чтобы усилить в своём приходе мистический тонус. Не состоялся даже крестный ход, назначенный на пятнадцатое августа, поскольку эту дату, на которой настаивал главный викарий, отделял от смерти Бейя слишком большой срок, чтобы и без того малая толика усердия и эмоциональности, отличавшая его прихожан, могла удержаться на уровне плодотворного пыла. «Воистину трудно служить одновременно и Господу, и епископату», — отважился со вздохом подумать кюре. Ведь в первое воскресенье, последовавшее за драмой у пруда, ещё всё было возможно. Вуатюрье уступил бы желанию нескольких старых дев, болтовню которых можно было бы выдать за мнение большинства членов коммуны. А вот получив отсрочку и пощупав пульс коммуны, мэр понял, что население вверенной ему территории не станет упрекать его за отказ от крестного хода. Впрочем, церемонию эту он запретил не без тягостных споров с собственной совестью. Накануне пятнадцатого августа, мучимый угрызениями совести, обуреваемый страхом при мысли, что одной ногой он уже стоит в аду, мэр отправился на поезде в Безансон, чтобы исповедоваться в соборе Святого Иоанна, а на следующий день рано утром, дрожа от страха, что его узнают, причастился и выслушал до полудня все мессы, которые только можно было выслушать. В то утро он находился в состоянии экстатического блаженства, освежившего ему душу и вызвавшего слёзы радости. После этого он почувствовал себя настолько умиротворённым и близким к Господу, что во время банкета радикалов в столице департамента мог почти без всякой тревоги хулить его святое имя и подвергать осмеянию церковные истины. К несчастью, Вуивра возвратилась в Во-ле-Девер. Несколько человек сообщили, что видели её, и Вуатюрье стало немного не по себе.

— Нужно, прежде всего, сделать так, чтобы она не была предметом особого внимания, — сказал он Арсену, — чтобы все вели себя так, словно её не существует. И у меня, похоже, есть одно средство. Можно было бы повесить на мэрии и на молочном магазине объявления о том, что рубин Вуивры фальшивый, что он не стоит и сорока су. Но сам я этого сделать не могу.

— Вы в любом случае можете попытаться распространить слухи.

Вуатюрье не ответил. Ему было не с руки публично высказывать своё мнение о рубине. Это выглядело бы как признание того, что он верит в существование Вуивры. Мужчины расстались у деревянного пешеходного мостика. Посчитав, что идти на мессу уже поздно, Арсен решил вернуться домой по тропинке, тянувшейся вдоль реки. Солнце стояло высоко, и можно было не бояться испортить росой свои воскресные брюки. Так он шёл минут десять, и вдруг ему показалось, что он слышит какой-то глухой звук, словно от падающих комков земли. Он вроде бы доносился с небольшого, нависшего над рекой пригорка, где рос молодой ольшаник. Вскарабкавшись по склону, он обнаружил за кустами Реквиема, рывшего прямоугольную яму, края которой доходили ему до середины бёдер.

— Как видишь, — ответил Реквием на вопрос Арсена, — рою могилу. Думаю, хорошая получится. Во всяком случае, начало удачное.

Говоря это, он наклонил свою маленькую, с низким лбом голову над неуклюжими плечами и артистическим жестом провёл в воздухе большим пальцем на уровне глаз, как бы лаская ровно очерченные края и плоские поверхности могилы.

— Я смотрю, тут у тебя работа не ученическая, — сказал Арсен. — А для чего это?

— А ни для чего. Думаю о ней и копаю просто так.

Реквием посмотрел на Арсена с чуть растерянной улыбкой. Он в общем не испытывал ни малейшего смущения оттого, что его застали за работой, но ему хотелось бы объяснить, что он посвящает этот шедевр женщине своей мечты, а средств для выражения переполнявших его чувств не хватало. Арсен не понял всей важности намерения, вдохновлявшего Реквиема. Заметив рыболовную сеть, комком лежавшую недалеко от будущей могилы, он заметил:

— Разгуливать по воскресеньям с сетью опасно. В прошлое воскресенье поймали ронсьерского мельника с тройной сетью, а в позапрошлое — одного жителя Арсьера. С сетью шутки плохи.

— Ну сюда меня никто не придёт искать. Да к тому же я и не ловлю рыбу.

— А если не ловишь, то зачем таскаешь с собой сеть?

Реквием колебался, стоит ли отвечать. Глаза его забегали. Но поскольку Арсен настаивал, он, наконец, решился:

— Это у меня для змей.

— Вижу, что ты задумал, — сурово сказал Арсен. — И тебе тоже рубина захотелось. Мало тебе одного покойника. И тебе на тот свет не терпится.

— Скажешь мне тоже, я ведь не Бейя. Ведь Бейя-то был совсем пустой человек. Когда делаешь такие вещи, надо сначала хорошенько мозгами пораскинуть. А я как раз такой человек, который думает. И если я начал это, то, значит, мне так моя голова подсказала. Отсюда у меня обзор на целый километр реки. Скажем, вот сейчас Вуивра подходит к ложбине Грийяло. Я вижу, как она спускается к реке, как она останавливается, раздевается. И тут я беру мою лопату, мою сеть…

Реквием выскочил из могилы и, не выпуская из рук заступа, подобрал сеть и положил её на согнутую руку.

— Подхожу я, значит, к рубину, — сказал он, показывая на лежавший в траве булыжник. — Тихонько, совсем неслышно. Втыкаю лопату в землю. А рубин кладу в карман. А потом не удираю, как стал бы делать какой-нибудь Бейя, а выжидаю.

Он схватил сеть обеими руками, готовый развернуть её, и замер.

— А вот и змеи. Ползут. Двести штук. Но мне на них наплевать. Пусть подползают. А в подходящий момент — раз!

Реквием бросил сеть. Отягощённая свинцовыми грузилами, сеть взметнулась в воздухе, как кринолин, и в форме круга легла на землю.

— Разумеется, некоторых змей она не накроет, причём не одну и не две. А я в это время, смотри, что делаю.

Он схватил лопату и принялся колотить по земле железным лезвием, выкрикивая ругательства:

— Вот тебе, стерва. Вот тебе. Вот тебе. Получай, шлюха. Вот тебе, дрянь.

Игра воодушевила Реквиема, его огромные кроличьи глаза сверкали. Арсен невольно увлёкся этой игрой и, соотнеся её с той битвой, которую ему самому пришлось выдержать у пруда Ну, пытался представить себе, как бы у него получилось, будь он вооружён сетью и лопатой. Однако тут же спохватился и остановил Реквиема.

— Твоя сеть — хорошая находка, но она тебе всё равно не поможет. Это как если бы ты пытался перегородить реку двумя ладонями. Приползёт не двести змей, а целая тысяча, и притом со всех сторон. Ты ещё не успеешь даже и бросить свою сеть, а у тебя за пазухой уже будет кишеть целая дюжина. Оставь-ка ты рубин в покое. Лучше забрось сеть в реку. И у тебя будет прекрасная жаренка; вернёшься домой, съешь её спокойно, а про Вуивру с её барахлом и думать вовсе забудешь.

Сколько Арсен ни бился, отговорить Реквиема от его затеи ему так и не удалось. Он так горячился и столько тратил сил, стараясь убедить Реквиема, что удивлялся сам себе. Обычно он слишком уважал волю других людей, чтобы пытаться навязать свою точку зрения в делах, которые его не касались. Реквием не отрицал, что опасность существует, но верил в свои мускулы, в свою сноровку и в изощрённость своего ума.

— Ну что ты станешь делать с этим твоим рубином? — спросил Арсен, исчерпав аргументы. — Когда я спросил тебя об этом однажды, ты даже не смог мне толком ответить.

— Припоминаю, — ответил Реквием. — Это было на кладбище, и в тот день я рыл могилу для бедняги Оноре. Но ведь тогда я был счастлив. У меня в доме жила любимая. Она была со мной. Мне ничего больше не требовалось. Это ни с чем не сравнимое богатство, когда тебе принадлежит прекраснейшая из женщин. А теперь же у меня не так.

— И всё-таки я не понимаю, что ты сможешь сделать со своими деньгами, когда разбогатеешь.

— Сейчас я тебе скажу. Бывают люди, для которых быть богатым — это значит пить с утра до вечера или ездить в Доль в бордель. Это если говорить о всяких там Бейя. А я хотел бы стать богатым ради неё, ведь её родители тоже богаты. Допустим, у меня в кармане завелись деньжата. Я начну с того, что приоденусь. Чёрный фрак, как у Вуатюрье, по тем дням, когда он женит, — чёрный фрак, манжеты, воротничок, галстук, жёлтые туфли, соломенная шляпа. И сверх того, тросточка. Золотое кольцо, золотая цепочка для часов и золотой монокль.

— Что ты собираешься делать с моноклем? — возразил Арсен. — Ты же и так хорошо видишь.

— Всё равно. Как только я приоденусь, я куплю себе автомобиль, большущий голубой автомобиль с передом, как сигара. И вот выезжаю я на дорогу. Направляюсь в замок.

— В какой ещё замок?

— В её замок, который принадлежит ей, или если тебе угодно, в замок её родителей. Приезжаю. Останавливаю свой автомобиль. Нажимаю гудок. Родители её выглядывают. «Что это такое?» — спрашивают они. А я высовываюсь из машины, приподнимаю шляпу, привет папаше, привет мамаше. «Виконт де Реквием», — представляюсь я им. А они — люди вежливые, и потому выходят меня встречать. Пока они ведут меня на кухню, мы беседуем. «Вы выпьете с нами стаканчик вина?» — предлагают они мне. На что я им отвечаю: «Нет, благодарю. Я не пью. Лучше стакан воды».

Растроганный Реквием даже прервал свой рассказ, чтобы полюбоваться собой. Удивившись собственным словам, он ощутил потребность повторить их:

— «Лучше стакан воды». Заметь, погода-то жаркая. Не то чтобы у меня не был припрятан в автомобиле целый бочонок вина, но всё-таки. Родители тут сразу понимают, с кем имеют дело. Они начинают интересоваться моими делами. Ну а я рассказываю про мои владения. Вон те поля, которые вы видите вон там, они мои. А вон там внизу луга, они тоже мои. И так далее. И всё это правда, потому что я только что их купил. Конечно, дорого заплатил, ну а мне-то что? Родители, я вижу, переглядываются и размышляют. И вот как они рассуждают: хорошо одетый мужчина, с автомобилем, с прекрасными манерами, с собственностью — такое на дороге не валяется. Они вдруг говорят мне: «А знаете, у нас есть дочь». Ну а я как бы невзначай: «Да ну, у вас есть дочь?» — «Да вот, есть, — отвечают они мне. — Ей двадцатый годок пошёл, но вот с недавних пор у неё какой-то очень печальный вид». А я им говорю: «А у меня сейчас как раз всякие мысли на этот счёт».

Рассказ Реквиема продолжался ещё долго, и в нём была масса разных эпизодов. Например, когда вечером его пригласили остаться на ночь в замке, и он навестил дочку хозяев в её спальне, то хотя в том и не было никакой необходимости из-за их отношений в прошлом, вёл он себя как почтительный возлюбленный.

— Вот что бы стали делать на моём месте другие мужчины, возьми, к примеру, того же самого Бейя? Первым делом полезли бы её лапать. А при этом, заметь, это вовсе не значит, что мне не хватает желания. Она ведь лежит в своей постели, разве не так? Только я-то ведь знаю, что такое любовь! Любовь, она же не столько в том, чтобы расстегнуть ширинку, как многие считают. Главное в любви — это, скорее, как поговорить о ней. И вот, скажем, я сажусь рядом с кроватью, курю сигару и беседую. Ни единого грубого слова ты от меня не услышишь. Беседую, посмеиваюсь себе, спрашиваю её: ну как дела, всё хорошо? В общем, веду галантную беседу.

Наконец, благополучно завершив переговоры с родителями, Реквием заключил:

— Месяца не пройдёт, как ты меня увидишь здесь опять вместе с ней, и мы поженимся в присутствии мэра и священника. Да-да, месяца не пройдёт. За это время, я думаю, у нас здесь никто не помрёт. Я прямо не вижу сейчас никого в Во-ле-Девере, кто бы собирался сыграть в ящик. Я, конечно, понимаю, что если бы меня тут не было, кого-нибудь всегда нашли бы, чтобы выкопать могилу, но всё-таки мне было бы это неприятно.

Арсен расстался с могильщиком не без ощущения грусти. С одной стороны, ему внушали тревогу замыслы Реквиема, а с другой — он, разумеется, не мог не сравнивать любовь могильщика с зыбкостью собственных чувств, и ему становилось стыдно за ту ловкую игру, которую он вёл ради того, чтобы жениться на дочери Вуатюрье. Идя по лугу к своему дому, он заметил рядом с фруктовым садом Мендёров бредущую по дороге Белетту. Она, как обычно, возвращалась из церкви по меньшей мере на четверть часа раньше Луизы с невесткой, которые задерживались на кладбище. Арсен с тоской подумал о том, что, когда он женится, ему придётся с ней расстаться. Собственно, это должно было стать единственным более или менее острым сожалением в его новой жизни. Ведь что касается разлуки с матерью, то для парня это событие не лишено своеобразной прелести. Подобное расставание ещё в большей степени, чем сам брак, знаменует собой начало новой жизни. Возможно, Виктор, живший вместе с Эмилией под одной крышей с матерью, потому и остался как бы несовершеннолетним, что в его судьбе не хватило какого-то нового, свежего сока, и это сделало его таким вялым, дотошным и резонёрствующим. Арсен с удовлетворением думал о том, как он уйдёт от всей семьи. Но ведь Белетта не была членом семьи. Пожалуй, во всей её хрупкой фигурке чувствовалось скорее нечто враждебное духу их дома. На дружеские чувства Арсена она отвечала капризной, требовательной, а порой и агрессивной нежностью, которая подвергала испытанию его благодушие, однако ему нравился этот дикарский и несозвучный семейной обстановке нрав, придававший их отношениям оттенок сообщничества. Он шёл по лугу и улыбался, вспоминая о некоторых выходках Белетты, о том, как она злилась, хитрила, лгала, и всё это обретало в его глазах какое-то неуловимое детское очарование.

На ферме царило безмолвие. На другом конце двора, под орешником, спал пёс Леопард. Белетта, вероятно, в этот момент снимавшая в своей комнате шляпу, оставила дверь риги приоткрытой. Арсену захотелось увидеть её и послушать её болтовню. Чтобы не привлекать внимания Виктора, скорее всего, читавшего на кухне газету, он старался ступать по редким пятнам травы, смягчавшим его шаги. Даже короткий разговор с братом нагнал бы на него тоску. Пройдя через ригу, он толкнул дверь комнаты для инвентаря и в оцепенении застыл на пороге. Белетта, у которой не хватило присутствия духа даже на то, чтобы встать, когда она услышала его шаги по риге, лежала в постели и смотрела на него взглядом безумного животного. Виктор, стоя посреди комнаты, поддерживал обеими руками брюки, не решаясь застегнуть их, чтобы не уронить собственного достоинства. Арсен тут же вышел, не закрыв дверь. Случайно рука его задела вилы, прислонённые к стене риги. Он схватил их с твёрдым желанием убить и вернулся в комнату. Белетта в постели плакала. Виктор прочёл в глазах брата свой приговор. Он попытался было защититься руками, но тут же опустил их, потому что ему пришлось подхватить спадавшие брюки. Этот смешной и жалкий жест на секунду поколебал смертоносную решимость Арсена, и он ограничился тем, что ударил его в челюсть ручкой вил. Виктор хрюкнул от боли. Изо рта у него потекла струйка крови, которая закапала с подбородка на рубашку. Уже жалея о проявленной слабости, Арсен повернул вилы остриём в сторону Виктора и посмотрел ему на живот, но ударить не смог. Белетта схватилась руками за стальные зубья и повернула их так, что они коснулись её кофточки. Не смея поднять глаза, она опустила голову, и прядь волос упала ей на нос. Взгляд Арсена задержался на этих хрупких формах, на худых девчоночьих плечах, смиренных и невзрачных, на мокром от слёз личике. Когда он заметил этот детский стыд, он и сам ощутил тоже что-то похожее на стыд, и тут же — нежность и страдание. Он бросил вилы, и убежал, чтобы не расплакаться в присутствии брата.

Арсен, расхаживая взад-вперёд по двору перед дверью риги, понял, что намерение убить у него не пропало. Возможно, сделав над собой невероятное усилие, он позволит брату дожить до вечера, до завтрашнего вечера, но ненависть не отпустит его.

Когда-нибудь он всё-таки убьёт его, потому что происшествие в комнате для инвентаря не было ни случайностью, ни завершением неудержимого влечения двух существ друг к другу. Виктор хотел осквернить Белетту. Даже не понимая толком, чем была для брата эта шестнадцатилетняя служанка, он угадал, что в их отношениях присутствует некая тайна, и что именно в них этот суровый и непроницаемый парень черпает часть своей силы.

Возвратившись вместе со своей невесткой с мессы домой, Луиза не без удивления увидела, как Арсен вышел из кухни, неся на плече свёрнутый и перевязанный бечёвкой матрас. Догадавшись, что между её сыновьями произошла очередная ссора, она закрыла чёрный шёлковый зонтик и, отдав его Эмилии, велела той отнести его к ней в комнату. Арсен снял свою объёмистую ношу и положил её на край колодца.

— Я ухожу, — сообщил он. — Я бы не хотел причинять вам хлопоты, но только с братом я больше жить не могу. Для него будет лучше, если я уйду.

— Когда братья ссорятся, слова не оставляют следов, — сказала Луиза. Я была пятой из семерых детей и знаю, что это такое. А что случилось?

— Не спрашивайте, мама. И Виктора тоже не спрашивайте. Об этом неприятно говорить, и слушать тоже не доставит удовольствия.

— Прекрасно, но только почему, если кто-то из вас должен уйти, то это обязательно должен быть ты? По-моему, над этим нужно подумать. Ведь здесь всем заправляю я.

— У Виктора нет никакого желания уходить. Да к тому же, я так или иначе всё равно когда-нибудь уйду. Пока я уйду к Юрбену. И еду он тоже будет приносить мне туда. Что касается работы, то мне нужно об этом как следует подумать, но вам стоило бы побеспокоиться о работнике, во всяком случае, на будущий год.

Арсену хотелось попросить мать уволить Белетту, но тогда Луиза сразу же догадалась бы, почему он расстаётся с братом. К тому же, можно было предположить, что в скором времени служанка уйдёт сама. Пока они беседовали, Виктор выглянул из-за форточки конюшенной двери. Белетта, вероятно, находилась по-прежнему у себя в комнате, Эмилия суетилась, не в состоянии решить, куда же ей пристроить зонтик Луизы. Чтобы не держать больше их всех разъединёнными по разным углам дома, Арсен расстался с матерью и вновь взвалил на плечо свою ношу.

Перекопав и выровняв участок вокруг своего дома, Юрбен проводил там с помощью десятиметровой бечёвки землемерные работы и размышлял, как бы получше расположить овощные грядки. Собирался он посадить и цветы, а в прошлую ночь решил, что среди них у него будет розовый куст.

— Я пришёл к вам попроситься пожить у вас в доме, — сказал Арсен.

Старик бросил бечёвку и пошёл открывать дверь. Свет радости и благодарности сиял на его длинном сухом лице.

— Входи. Располагайся со своей постелью, где захочешь. Чего-чего, а места тут хватает.

Каменщик только что закончил штукатурить потолки, и в доме уже появилась кое-какая мебель.

В первой комнате, там, где Арсен положил свой матрас, стояли стол из белого дерева, три плетёных стула и новая лейка. В полдень Юрбен сходил за едой, приготовленной Луизой для сына, а сам возвратился обедать на ферму. Арсен поел почти с жадностью, словно искал в утолении голода одновременно и реванш, и забвение. После обеда он почувствовал, что весь находится во власти воспоминаний о происшедшем в комнате для инвентаря. У него в мозгу с нестерпимой отчётливостью всплывали малейшие подробности сцены. Несколько раз он всерьёз представлял себе, как Виктор будет умирать, и смаковал это зрелище, но чаше всего его мысли были о Белетте, и они причиняли ему такие страдания, от которых не было спасения. Он ходил по комнате взад-вперёд, пытаясь стряхнуть с себя груз переживаний. Вскоре ему стало невмоготу оставаться внутри помещения. Ему показалось, что нужно смертельно устать, чтобы прийти в себя. Выйдя наружу, он попал в настоящее пекло. И по голой стерне направился прямиком в лес. Уже подойдя к опушке леса, он не смог удержаться от того, чтобы не бросить взгляд в сторону фермы, где, вероятно, как раз в этот момент в тягостном молчании заканчивался обед. С пронзительной жалостью подумал он о Белетте, сидящей в самом конце стола, и ясно представил себе её униженную, смущённую позу под острым взглядом хозяйки.

Арсен брёл, куда вели его тропинки, без всякой цели, уходя всё дальше в лесную глушь, но это не утишило его страданий. Скорее наоборот, ему казалось, что боль проникает в него всё глубже и глубже. Он шёл, наверное, полчаса, как вдруг увидел возникшую из лесной поросли Вуивру, и эта встреча была ему явно приятна. После её возвращения в Во-ле-Девер они встречались впервые. Несколько раз он видел, как она кружила вблизи фермы, но, похоже, не смела навязывать ему своё присутствие. Арсен на неё уже почти не сердился, а тут обида и вовсе исчезла.

— Я вернулась, — сказала Вуивра. — Я была в горах, но там ни к чему у меня не лежала душа. Я жалела о том, что сказала тебе по поводу Бейя.

Арсен махнул рукой, показывая, что больше об этом не думает.

— Тебе, может, показалось, что я презираю всё, что касается человеческой жизни. Но на самом деле всё обстоит совсем иначе. Мне хотелось бы узнать вас получше. Ты, возможно, думаешь, что, поскольку я видела первых людей, появившихся в Юре, а потом тысячи поколений, сменявших друг друга, я знаю вас лучше, чем кто бы то ни было. Но если начистоту, вы никогда не переставали удивлять меня. У вас в головах есть что-то такое, чего нет в моей, что-то такое, что угадывалось уже у пещерных людей, и мне хотелось бы знать, что это такое. Когда я с тобой, я всегда жду, что ты объяснишь мне.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду, но мне всё-таки кажется, что это, скорее, твои фантазии. Во всяком случае, если бы я и мог показать тебе, что находится внутри моей головы, то не стал бы делать этого сегодня. У меня неприятности, из-за которых в мозгах всё перепуталось. Для меня началось плохое время. И я несчастен, как никто другой.

Они присели рядом на обочине тропинки, прислонившись спинами к стволу большого дуба. Арсену стало стыдно за то, что у него с языка сорвались слова, похожие на жалобу. Встретив взгляд Вуивры, он добавил:

— Конечно, и ты, наверное, тоже не очень счастлива.

Она не ответила ни «да» ни «нет», она не знала. Мыслительное усилие, отразившееся у неё на лице, придавало ей какой-то туповатый вид. Арсен посмотрел на неё с сочувствием.

— Я сказал это, потому что вспомнил слова моей матери. Это было, как сейчас помню, 15 августа, после обеда. У нас в доме были люди, и они разговорились о Бейя, ну и, конечно, о тебе тоже. Мать говорила и вязала носок, и я услышал, как она сказала: «Не хотела бы я быть на месте Вуивры. Девушка, которая не может умереть, — тут не позавидуешь; когда делаешь что-нибудь и не видишь этому конца, то просто не знаешь, что делаешь, а это всё равно, как ничего не делать».

В зелёных глазах Вуивры загорелось тревожное любопытство. Арсен продолжил, не столько для неё, сколько для самого себя.

— И вот тогда-то я и подумал, что она права. Я смотрел, как она вяжет носок. Я сказал себе, что если бы она не представляла себе, как будет выглядеть законченный носок, её труд был бы просто ни на что не похож. И ещё мне пришло в голову, что так же и жизнь — чтобы как следует её прожить, нужно думать о конце.

— Ну ты прямо как кюре говоришь, — прошептала Вуивра. — И вы часто о ней думаете, о смерти?

— Довольно часто, — ответил Арсен, немного помолчав. — По-моему, мы думаем о ней всегда, даже тогда, когда не думаем о ней. И, может, как раз это и есть, как ты говоришь, в наших головах то самое, чего нет в твоей голове. Я даже считаю, что те, которые умеют лучше других думать о смерти, лучше и живут, лучше распоряжаются тем, что есть внутри их жизни.

Арсен умолк. Он вспомнил, с какой лёгкостью пошёл на смерть Бейя, оказавшийся неспособным предугадать её. Обернувшись к Вуивре, он заметил, что она стоит встревоженная, растерянная, и вдруг позавидовал ей. Он подумал о той острой боли, которую вновь ощутит, когда опять окажется один, и которая, возможно, была бы для него пустяком, если бы перед ним тоже простиралась вечность. Со своей стороны, Вуивра задумалась о своей судьбе, однообразной и бесформенной, которой она сама даже не могла распоряжаться. Ей казалось очевидным, что Арсен властен над своей судьбой, как его мать властна над носком, который она вяжет. Нет ничего ни более желанного, ни более привлекающего своей простотой, чем вот так нести в себе собственный конец и трудиться над его приближением: петля за петлёй. Вздохнув, она легла на бок и протянула руку за красным грибом, который рос в папоротнике. В тот момент, когда она поднесла гриб ко рту и надкусила его, Арсен остановил её:

— Ради Бога, не надо его есть, он ядовитый.

— О! Меня ничто не может отравить, — сказала она, роняя покатившийся по её платью гриб. Нигде смерть не ждёт меня.

Загрузка...