Взрослые и дети

ПРОЕКТИРОВКА ЛИЧНОСТИ

А. С. Макаренко удивительно точно формулировал педагогические свои выводы, выделяя главное, заостряя мысль.

Вот, к примеру, он определил воспитание как проектировку человеческой личности.

В ожидании ребенка родители должны хорошо продумать, каким человеком они хотят его воспитать. И, конечно, какими путями они будут идти к поставленной цели.

Необходимость заранее составленной программы построения человеческой личности, казалось, должна быть очевидна для каждого отца, каждой матери. В самом деле, никто из них не взялся бы построить дом, самый небольшой дом, без проекта, без чертежа. Даже тогда, когда в деревне переносят избу с места на место, разобрав ее предварительно на брёвна, эти брёвна метят, чтобы не перепутать, уложить их в известном порядке. Для того чтобы выточить небольшую деталь, необходим чертеж, на котором были бы даны профили детали, ее размеры. Для того чтобы сделать какую-нибудь вещь, ее нужно сперва построить в своем воображении, представить ее себе. Иначе ничего не получится. А к воспитанию ребенка очень часто приступают без всякой программы, не имея никакого плана, не думая о методах. Но ведь воспитать ребенка, построить человека — это не дом построить. Это несоизмеримо сложнее и куда ответственнее!

Так разве можно к такому поистине великому делу приступать без плана, без программы?

Всё дело в том, что легче — не задумываться.

Ребенок уже родился, он живет, он растет, он развивается. Возникает ложная уверенность, что всё образуется и так, само по себе! Как-нибудь!..

— Вы о нас не беспокойтесь, — говорят некоторые родители, — мы уж как-нибудь воспитаем и без педагогики…

— Нас воспитали, и мы воспитаем…

О необходимости заранее составленной программы писали и до А. С. Макаренко. Об этом говорит педагогика с первого дня зарождения этой науки. Только очень и очень наивных людей может испугать мысль о проектировке личности, о программе воспитания. Увы. такие наивные люди встречаются. Они полагают, что Антон Семенович и все. кто с ним соглашается, допускают ошибку, чуть ли не предлагают втиснуть живую душу ребенка в некую заранее составленную.

Как, мол, так — проектируешь человеческую личность, а еще ничего не знаешь о самом ребенке. Не знаешь даже, кто родится — мальчик или девочка. А уже проектируешь! Забываешь, что программа воспитания определяется в какой-то степени — и не малой — самим воспитанником, его характерными особенностями, его индивидуальностью!

Нет, Макаренко этого не забывает. Антон Семенович враг схемы. В своих книгах он глубоко и точно раскрывает диалектический характер воспитания — процесса сложного, требующего постоянного думания, творчества, а не готовых — на все случаи — решений, «рецептов».

Но Макаренко враг стихийности, бездумья, случайности. Воспитатель должен знать, чего он добивается, кого, какого человека и какими средствами собирается воспитать.

Значит, речь идет о педагогических убеждениях, о педагогической позиции, о понимании природы человека, о понимании общих задач воспитания. Действительно, чего стоят такие родители, которые в ожидании ребенка думают о — кроватке для него, о коляске, о распашонках, но не задумываются о целях и задачах воспитания, о формировании человеческой личности?!

Между общим и единичным, между программой воспитания и индивидуальным подходом к ребенку существует глубокая диалектическая связь. Программа воспитания никак не связана с шаблоном, схемой. Наоборот, — она по-настоящему открывает простор для педагогического творчества, является обязательным условием для творчества.

У Макаренко в его формуле о проектировке человеческой личности наиболее кратко и выпукло выражена общая и убедительная мысль: воспитывать «как-нибудь» нельзя!

Традиции семейного воспитания, на которые опираются родители («Нас воспитали, и мы воспитаем!»), могут подвести. Ведь время — новое, требования к человеку другие, не те, что в прошлом. Есть хорошие традиции, хороший опыт прошлого, — о нем не следует забывать. Но нужно смотреть вперед и брать из старых традиций, из старого опыта только то, что годится и для будущего. Вернее так: весь прошлый и нынешний опыт воспитания должен быть рассмотрен и учтен исключительно в интересах будущего. В нем должно остаться только то, что не вступает в противоречие с новым нашим мировоззрением, с духом нашего времени, времени строительства нового мира — мира коммунистического. Это мир новых, более благородных отношений между людьми, мир материального изобилия, духовного богатства. И требования к человеку в этом новом мире не снизятся, а возрастут. Материальное изобилие не мыслится нами без духовного богатства.

Так как же мы собираемся воспитывать свое дитя?

Как мы собираемся проектировать человеческую личность?

Макаренко гневно говорит:

«В некоторых семьях можно наблюдать полное бездумье в этом вопросе: просто живут рядом родители и дети, и родители надеются, что всё само собой получится. У родителей нет ни ясной цели, ни определенной программы. Конечно, в таком случае и результаты будут всегда случайны, и часто такие родители потом удивляются, почему у них выросли плохие дети. Никакое дело нельзя хорошо сделать, если не известно, чего хотят достигнуть».

«…ТАК БЫ И ГОВОРИЛИ!..»

Макаренко показывает, как бывает важно убеждающее слово подкрепить, дополнить категорическим требованием.

В «Книге для родителей» рассказывается, как подросток Леня, смена которого на работах по укреплению дамбы во время наводнения закончилась, не захотел уйти домой.

Его уговаривают — не действует. Объясняют — не действует. И…

«— Марш домой, тебе говорю! — вдруг заорал на него Минаев… Ленька отпрыгнул в сторону и бросил лопату. Потом хмуро двинулся к посаду, но остановился и пробурчал:

— Так бы и говорили с самого начала…»

Кругом захохотали. Смех окружающих понятен. Ведь говорили, много и убедительно говорили, но не так! Не прикрикнули!

Может ли требование быть предъявлено в виде просьбы? Должно быть, может. А в виде приказания? Конечно, может! Следует ли всегда прибегать к крику? Вероятно, не следует, надо избегать крика. Но, если это необходимо, можно и прикрикнуть.

Человек, который добивается выполнения своего требования, должен владеть всеми оттенками, всеми интонациями своего голоса, должен понимать обстановку и психологию ребенка, подростка, должен знать, когда и к какому виду требования следует прибегнуть.

Хороший воспитатель может иногда и прикрикнуть. Плохой воспитатель часто кричит, и всё без толку.

МОЖНО, НЕЛЬЗЯ, НАДО

Уже в самом раннем детстве ребенка можно судить о том, какое направление принимает его воспитание в семье.

Макаренко очень четко выделил из многих признаков те немногие, но очень важные, по которым можно судить о характере родительской любви, об умении родителей не только растить, но и воспитывать дитя. Как любят? Как требуют? Умеют ли уважать ребенка, то есть относиться достаточно серьезно к нему, стараться его понять, узнать лучше, считаться с ним?

Недостаточно усвоить макаренковскую формулу о сочетании любви к ребенку с уважением и требовательностью к нему. Любовь, требовательность, уважение — это понятия, в которые каждый вкладывает свое содержание. Любовь может быть разумной и неразумной, она может принимать самые различные облики. Проще: любовь к ребенку каждая семья выражает по-своему.

Но это же относится и к требовательности. Она тоже может быть выражена по-разному.

В одних случаях это только запрет, постоянная взыскательность, строгость, не признающая никаких послаблений, не считающаяся ни с чем.

В других — это порка по всякому поводу.

В третьих — требование выражено в системе хорошо продуманных поручений ребенку, в системе трудового воспитания, когда рядом с «можно» и «нельзя» появляется повелительное «надо!».

ВЕРА В ЧЕЛОВЕКА

Вся педагогическая деятельность Макаренко, всё, о чем он писал в книгах, выражает его замечательный педагогический оптимизм, веру в человека.

Надо ясно представить себе, с каким человеческим материалом имел дело Антон Семенович как воспитатель, с какими характерами. Своих воспитанников, подобранных среди беспризорников и несовершеннолетних преступников, прошедших действительно огонь, воду и медные трубы, писатель-педагог в самом начале «Педагогической поэмы» охарактеризовал как одичавших в своем одиночестве личностей. И всё-таки он говорит: «Хорошо было то, что я всегда ощущал себя накануне победы, для этого нужно было быть неисправимым оптимистом…», «Каждый день моей тогдашней жизни обязательно вмещал в себя и веру, и радость, и отчаяние».

Конечно, и отчаяние! Ведь было очень тяжело. Какая была бы цена педагогическому оптимизму, если бы не было тяжело? Побеждало всегда не отчаяние (чувство временное и исключительное), побеждал оптимизм.

Оптимизм — это не только вера в человека. Это и борьба за хорошее в нем и против плохого в нем же. Это активное воздействие на воспитанника, требование, вытекающее из глубокого уважения к его возможностям, к скрытым в нем силам.

Макаренко, умевший так глубоко и тонко чувствовать, обладал всеми данными большого ученого. Он строил свое отношение к воспитанникам на глубоком понимании социальной природы человека.

И вот еще одно подтверждение педагогическому оптимизму уже не в педагогике, а в физиологии человека, в павловском учении о высшей нервной деятельности.

И. П. Павлов пишет:

«Главнейшее, сильнейшее и постоянно остающееся впечатление от изучения высшей нервной деятельности нашим методом — это чрезвычайная пластичность этой деятельности, ее огромные возможности: ничто не остается неподвижным, неподатливым, а всё всегда может быть достигнуто, изменяться к лучшему, лишь бы были осуществлены соответствующие условия».

А. С. Макаренко умел создать соответствующие условия, при которых действительно всё может быть достигнуто, может быть изменено к лучшему. Он умел обнаружить лучшие черты в человеке, активизировать все благородные пластические свойства человеческой натуры.

Педагогический оптимизм, вера в человека — это не маниловское прекраснодушие, это научная теория, опирающаяся на практику, на огромный и хорошо проверенный опыт.

И именно это — вера в человека, в его силы, в возможность пробудить в нем лучшее — лежит в основе требований, которые предъявлял воспитатель Макаренко к своим ученикам.

И именно это — педагогический оптимизм, вера в человека, уважение к человеку — сообщает требованиям Макаренко предельную убедительность.

ЧТО ЧЕРЕСЧУР…

Мне рассказали об одной женщине, живущей далеко от Москвы. У нее после замужества долгое время не было детей, а ей так хотелось иметь ребенка. И вот родилась девочка.

Рождение дочки чудесно изменило всю жизнь. Мать, которая до этого умела только расписываться, и то печатными буквами, стала учиться. Она, по ее собственным словам, не хотела быть отсталой, неграмотной матерью. Читая подрастающей девочке детские книжки, мать полюбила книгу, записалась в библиотеку, выписала газету, стала заниматься в кружке по изучению истории партии.

Хорошо овладев грамотой, сама, без чьего-либо совета, она пришла к доброй мысли вести дневник матери, занося в него свои наблюдения, сомнения, раздумья.

И первая запись была о том, какая у нее хорошая дочка, какая разумная. Всё понимает!

И вот запись, которая относится к тому времени, когда дочка, ставшая содержанием всей жизни матери, уже достигла пятилетнего возраста. Мать села пить чай вместе с Иришей. С чем пить? Дочка хочет пить чай с конфетами. Мать утверждает, что конфет нет и нужно пить с сахаром.

Конфликт?

Пожалуй, при таких отношениях, когда дочка становится содержанием всей жизни, это серьезный конфликт. С конфетами или с сахаром?

Но ведь конфет нет — так говорит мать.

Ириша, однако, обнаруживает в буфете одну затерявшуюся конфету.

Мать утверждает, и совершенно справедливо, что она о конфете забыла.

Ириша заливается горькими слезами, уверяя, что ее обманули.

Мать записывает:

«Я растерялась и не знала, как оправдаться перед дочкой. Ириша сердится на меня, я уж и не знаю, что делать».

В общем мать не знала, извиниться ли перед дочкой или продолжать утверждать, что о конфете она просто забыла, конфета затерялась.

Огорченная, взволнованная мать стала обращаться за советом к соседям, к знакомым. Говорили ей разное. Одни говорили, что она уж чересчур глубоко чувствует свою ответственность за воспитание девочки, а что чересчур, то нездорово. Другие, наоборот, хвалили ее за чуткость и говорили, что она хорошая, разумно любящая мать. Третьи — что она, должно быть, действительно любящая, но вряд ли разумно…

Кто же прав?

Через несколько дней появилась запись, что дочка ее простила. Какая радость!

Еще одна запись, что «упрямство дочери — очень мучительно и для ребенка и для меня».

Еще запись:

«У девочки появилась какая-то нехорошая настырность».

В словаре Даля говорится: «Настырничать — бесстыдничать, нахальничать». Неужто мать так пишет о своей дочке? Конечно, нет! Мать этим словом хотела сказать, что дочка стала какой-то уж очень въедливой, упрямой, требовательной.

Было хорошо, радостно. Стало нехорошо.

А может быть, действительно всё дело в том, что у этой матери, вызывающей у нас глубокое сочувствие, всего было чересчур. Любви — чересчур, озабоченности воспитанием — чересчур. Ну какая это, в самом деле, проблема — сахар или конфета? Ну какая это, в самом деле, трагедия — дочка всплакнула, обиделась?

Нельзя ли попроще?

Нельзя ли поспокойнее?

Здесь мы возвращаемся к тому же заблуждению, когда естественная зависимость родителей от ребенка, выражающаяся в необходимости заботиться о нем, считаться с ним, уважать его действительные потребности, превращается в полную зависимость от него. Рабская зависимость от ребенка, от всех его желаний, даже капризов, извращает должные отношения между взрослыми и детьми, смещает воспитательный центр.

Тогда вместо воспитания начинается истерика.

Получается очень плохо, хотя в самом начале, в начале всего — любовь, очень хорошее, очень святое чувство.

Что чересчур, то нездорово! — так говорит народная мудрость.

Макаренко очень большую роль в воспитании отводил чувству меры. Он писал:

«Между прочим, воспитание детей — это легкое дело, когда оно делается без трепки нервов, в порядке здоровой, спокойной, нормальной, разумной и веселой жизни. Я как раз видел всегда, что там, где воспитание идет без напряжения, там оно удается. Там, где идет с напряжением и всякими припадками, там дело плохо».

И еще:

«Какой бы метод семейного воспитания вы ни взяли, нужно найти меру, и поэтому нужно воспитывать в себе чувство меры».

И еще:

«Я сказал о самом главном, что я считаю важным в нашей воспитательной работе: это чувство меры в любви и строгости, в ласке и суровости…»

ЗНАНИЕ И ПОМОЩЬ

Конечно, нелепо в каждом незначительном случае заниматься педагогическими умозаключениями, Для этого просто нет никаких оснований.

У родителей, как правило, и времени нет для того, чтобы ходить за ребенком, не спуская с него глаз, всё примечая и обо всем раздумывая. Такое непрестанное наблюдение было бы не только утомительно для родителей и для детей, но и вредно.

Нельзя всему придавать значение. Так можно замучить воспитанием.

И всё же следует иногда, не надоедая ребенку присмотром и замечаниями, вмешательством, помощью, посмотреть на него «со стороны», когда он воображает себя оставленным наедине с самим собой. Каков он в игре? Что он придумывает? Куда уводит его детское воображение? Во что превращаются обычные вещи под его маленькой рукой? Как это интересно! И как много пищи дает родителям для размышлений!

А еще интереснее, когда ребенок играет с другими детьми. Тут многое раскрывается. Легко увидеть, хороший ли он товарищ, умеет ли играть с другими детьми, уловить возникновение новых сложных отношений между ребенком и другими людьми.

Иногда просто посмотреть, из одного интереса, любопытства.

А в другой раз — и задуматься, сделать для себя вывод.

Макаренко писал об авторитете знания и помощи.

Только тогда можно помочь своему ребенку, когда его действительно знаешь.

ОБ УВАЖЕНИИ К РЕБЕНКУ

Как можно не любить своего ребенка? Это было бы уродством — не любить. И именно потому, что любовь к ребенку — естественное чувство, разговор о воспитании можно и следует начинать не с любви, а с требования.

Воспитание — это прежде всего требование во имя любви к ребенку, в интересах его настоящего и будущего. В требовании проявляется уважение к личности развивающегося человека, к его возможностям. В требовании выражена уверенность в том, что каждый ребенок может и должен становиться всё лучше и лучше, расти не только физически, но и духовно.

Требование есть начало воспитания, когда в нем выражена идея построения богатой, многосторонней, нравственной личности.

Требовать и легко и трудно.

В самом деле, чего проще с самого раннего детства начать приказывать и покрикивать на ребенка: сбегай, сделай, принеси, подай, не смей, вот я тебя! Но воспитывающее требование от обычной требовательности эгоистичного хозяина детской судьбы и детской души отличается, как об этом писал А. С. Макаренко, любовью и уважением к ребенку.

Как просто — только любить.

Как просто — только требовать.

Но совсем не просто, оказывается, выразить свою любовь в разумной требовательности, в продуманной организации всей жизни ребенка. Любовь, выражающая себя в требовательности и уважении к ребенку, — это уже не только родительское чувство, но еще и умение, ум родителей.

Если нарушается сложное единство любви, требовательности и уважения, отношения между родителями и детьми могут приобрести самую уродливую форму. Родители не понимают, почему же у них не получается.

— Ведь мы любим, — говорят одни. — Разве это плохо — любить?

— Ведь мы требуем, — говорят другие. — Разве вы сами не сказали, что воспитание начинается с требования?

— Мы любим и требуем, — говорят третьи, — и всё же ничего не выходит… Что же это такое?

Лучше всего на эти вопросы можно ответить примером.

Мать ждала Милу, ученицу четвертого класса, пионерку, члена совета отряда, из школы. Уроки по всем расчетам матери уже кончились, дорога из школы — самое большее минут на десять, а Милы всё нет, нет и нет… Почему? Заигралась? Но ведь строго-настрого приказано, чтобы сразу же после школы шла домой. Дети должны быть послушными! Только выпусти их из рук! Нет, своей Милы она из рук не выпустит. Она достаточно наслышалась об избалованных детях!

А время идет.

А Милы всё нет.

Каждая минута кажется часом. А вдруг что-нибудь случилось? Чего только не передумаешь, когда вот так ждешь!

Мать не выдержала и побежала в школу. У самой школы она встретила свою девочку. Что такое? Почему не шла домой сразу, как было приказано? Оказывается, задержалась на заседании совета отряда…

В это трудно поверить, но это действительно было так с ученицей одной из ленинградских школ. Мать за то, что она задержалась после уроков, повела ее в… милицию. Надо же припугнуть, чтобы такого больше не повторялось! Вот так, по дурной традиции, пугают иногда малыша: «Будешь плохой — отдам милиционеру! «À тут — милиция рядом.

Девочка плачет: ей стыдно. Она не может понять, за что на нее сердятся, — задержалась она на заседании совета отряда вместе с другими девочками. Какое же это преступление? И всё объяснила. А мама и слушать не хочет… Мама ничего понять не хочет…

Мама не хочет понять, а в милиции дежурный всё понял, сразу же отпустил девочку, задержал на пять минут мать и объяснил ей, что так нельзя поступать, что нельзя унижать ребенка и превращать его безо всякой вины с его стороны чуть ли не в уголовного преступника.

— Так ведь всё это нарочно, чтобы боялась, — объясняла мать.

— А зачем это нужно, чтобы боялась?

— Так всё это потому, что люблю, тревожилась…

— Какая же это любовь, если вы не подумали о девочке, о ее переживаниях, когда вы ее тащите за руку в милицию?

— Так что, уже и требовать нельзя?… Сами говорите, что дети должны быть послушными, и сами же потом укоряете…

— Так ведь с умом надо, — говорит матери дежурный по отделению милиции, — понимать надо. Девочка — пионерка, член совета отряда, ей другие дети доверяют, а вы ей доверять не хотите, вам ее напугать хочется.

В чем же в данном случае беда матери?

Конечно, в том, что она не могла взять в толк, в чем же должно выражаться уважение к ребенку. Поэтому и требование не приобретало воспитывающего значения, выражалось безобразно, уродливо, при всей большой любви к дочери, при всем искреннем желании научить ее.

В той же школе был такой случай, когда бабушка, любящая бабушка, нарочно обрядила свою внучку в самое старенькое рваное платье и в таком виде послала ее в школу. Это было сделано, как затем бабушка объяснила учительнице, из педагогических соображений, чтобы пристыдить внучку за полученную накануне двойку, научить.

В этом стремлении научить также выражено требование. Ага, ты плохо учишься, получила двойку, не ценишь моих забот, так вот же тебе! Бабушка снимает с девочки школьное платье и выдает ей старую юбчонку, рваную кофточку. Наряжайся, если не хочешь учиться! Иди! Девочка плачет, упрашивает не позорить ее, а бабушка непреклонна. Она уверена в том, что так надо, что так она воспитывает. Но так она только унижает. Что же, бабушка не любит внучку? Любит! Не хочет ей добра? Конечно, хочет добра, стремится к добру. Она требует, чтобы девочка не получала больше двоек. Но в способе, найденном ею, отсутствует уважение к ребенку, стремление понять его чувства. Отсутствие уважения к ребенку выражается чаще всего именно в нежелании понять его, проникнуть в его мысли и чувства, в неумении поставить себя на его место… Нет, невозможно воспитать, научить, если не уважаешь ребенка и не стремишься его понять!

Ребенок — это не просто объект воспитания, на котором взрослые могут безнаказанно упражняться то в любви, то в требовательности. У каждого ребенка своя жизнь, и с каждым годом она становится всё сложнее и сложнее. Это богатая, сложная жизнь, наполненная не только радостью, но и горем, удачами и неудачами, подчас очень трудными отношениями с окружающим миром, с товарищами, с учителями, с родителями…

— Почему ты плохо учишься? — кричит мать. — Опять двойка!

Нет, ребенок не может объяснить этого; хотел бы, но не может.

Конечно, ему понятно, почему он получил плохую отметку, — не сумел ответить заданный урок. Его вызвал учитель, а он не сумел ответить. Вот и всё! Ясно: он не приготовил урока или не понял его. Но почему он не понял того, что поняли его товарищи, почему он не может побороть себя, когда он искренне хотел бы сесть за уроки, почему его властно тянет во двор, к товарищам, к футбольному мячу или к книге, не имеющей никакого отношения к заданному в школе? В этом разобраться не так просто!

Но взрослый, вместо того чтобы помочь, кричит:

— Почему ты не хочешь учиться? Почему ты получил двойку?

Школьница Римма учится вполне удовлетворительно, двоек, как правило, не имеет. На уроках она внимательна, никогда не забывает приготовить домашние задания. Правда, она всё делает очень медленно, — нельзя сказать, чтобы у нее был живой темперамент. Ей скорее свойственна неуверенность в себе.

И вот у Риммы — двойка. Не успела решить задачу во время контрольной.

Учительница не придавала особого значения этой случайной двойке, не стала даже журить Римму. Возвращая ей через несколько дней после проверки тетрадь, она сказала:

— Ну ничего, ты не огорчайся! В следующий раз исправишь оценку. Я в тебя верю…

Учительница знала, что эту девочку следует подбодрить.

Но у девочки вдруг глаза налились слезами.

— Что с тобой?

— Я никогда не исправлю…

— Почему?

— Я неспособная…

— Кто тебе сказал?

— Мама…

Тут уж слёзы навзрыд!

И без того недостаточно уверенная в своих силах, пятиклассница и вовсе потеряла всякую веру в себя. И это сказалось на ее успеваемости.

Учительница рассказывала:

— А она вся какая-то трепетная, жалко ее, невозможно понять, в чем дело. Ведь может учиться, может… А тут вторая двойка, третья… Первая меня не встревожила. Ну, случилось… Но вторая, третья! Что же это такое? Стала потихоньку допытываться, разузнавать. Выяснилось, что девочка — жертва своеобразного педагогического приема матери. Той очень не нравилось, что девочка медленно всё делает, долго сидит над уроками. А тут еще Римма пришла с контрольной и говорит, что задачу не успела решить, вероятно, получит двойку.

И мать решила на нее подействовать. Как? Сыграть на самолюбии. Мать говорит девочке, когда та склонилась над учебником и задумалась: «Эх ты, недотепа! И в кого ты только такая уродилась? Кажется, у нас в роду глупых не было!» Вот и всё! И будто припечатала! Римма, вместо того чтобы взвиться от такого оскорбления и доказать, что она может учиться хорошо (на что и надеялась мать), склонила голову еще ниже, из глаз полились слёзы, и задачу в этот вечер решить она уже не сумела. Не сумела потому, что мать нанесла ей самый чувствительный удар. Ведь девочка и до того не была уверена в своих возможностях, а тут еще мать подтвердила… Вот как бывает, когда взрослые не пытаются разобраться в характере своих детей, в их особенностях.

Нельзя сказать, что эта мать не любит своего ребенка. Конечно, она любит. Точно так же любит свою внучку и та бабушка, которая одела ее в лохмотья, чтобы пристыдить за двойку, и та мать, которая повела свою дочку в милицию, чтобы «из педагогических соображений» напугать. Но можно сказать, не боясь ошибиться, что в этих семьях взрослые и не думают о том, что детей надо не только любить, что с детей надо не только взыскивать, что к детям нужно не только предъявлять требования, но их еще нужно и уважать.

Мне в разговорах с некоторыми родителями приходилось слышать, как они с искренним удивлением спрашивали:

— А чего его уважать? Мал еще! Подождет!

ЕСЛИ ОН РАСТЕТ ЖАДНЫМ ПОТРЕБИТЕЛЕМ…

В одной из ленинградских школ ученица восьмого класса, — назовем ее Наташей, — грубо оскорбила старенькую гардеробщицу. Гардеробщица проработала в этой школе более тридцати лет. Она здесь, в этих стенах, состарилась. И учителя и учащиеся ласково называли ее нянечкой. Она умела по-матерински приласкать маленького школьника и строго поговорить со старшеклассниками, не в меру разбушевавшимися. Она чувствовала себя воспитательницей. И имела на это все права.

И вот однажды Наташа грубо потребовала у этой старенькой гардеробщицы свое пальто. Наташа торопилась. А старушка несколько задержалась.

— Ну скорее, что ли! — прикрикнула на нее восьмиклассница.

— А где же, Наташа, твое слово «пожалуйста»? — спросила нянечка, знавшая всех учеников по имени еще с первого класса.

Последовал ответ:

— Я это слово «пожалуйста» знаю, но оно не для вас…

— Почему же оно не для меня? — внешне спокойно спросила нянечка. — Чем же я отличаюсь, Наташа, от других людей, чем я хуже их, или тебя, к примеру?…

Как всё получилось нехорошо…

Сама Наташа почувствовала, что нехорошо получилось, стыдно.

Но не просить же извинения.

Так она подумала, Наташа. Она не привыкла признавать себя виноватой.

И она ушла.

Какая же она, эта восьмиклассница?

Наташа — единственная дочь. Мать говорит о ней: «Это вся моя семья». Отца нет, он умер, когда Наташа' была еще совсем маленькой. Вся тяжесть воспитания, вся тяжесть материальных забот легла на плечи матери. Она никогда не жалела себя и делала для дочери всё. Как много ни приходилось работать, мать всегда находила время для того, чтобы избавить Наташу от всяких забот.

Мать находилась в услужении у дочери. Дочь, сама того не замечая, стала помыкать матерью.

И, опять же незаметно для самой себя, Наташа пришла к убеждению, что имеет право на чужую заботу, чужое внимание, не рождавшие в ней никаких ответных чувств к людям. Они, старшие, обязаны!

В обращении с людьми у нее всё чаще стали прорываться нетерпимость, грубость. В школе это замечали, но не придавали особого значения странным отношениям Наташи с подругами, нянечками и даже с учителями. Только случай с гардеробщицей как-то насторожил. Откуда это? Откуда барские замашки у дочери работницы?

Вспомним разговор с родителями, который привел в своем выступлении перед читателями А. С. Макаренко:

— «Мы оба члены партии, общественники, я — инженер, она — педагог, и у нас был хороший сын, а теперь ничего с ним сделать не можем. И мать ругает, и из дому уходит, и вещи пропадают. Что нам делать? И воспитываем его хорошо, внимание оказываем, и комната у него отдельная, игрушек всегда было сколько хочешь, и одевали, и обували, и всякие развлечения предоставляли. А теперь (ему 15 лет): хочешь в кино, театр — иди, хочешь велосипед — вот велосипед. Посмотрите на нас: нормальные люди, никакой плохой наследственности быть не может. Почему такой плохой сын?

— Вы после ребенка постель убираете? — спрашиваю у матери. — Всегда?

— Всегда.

— Ни разу не пришло вам в голову предложить ему самому убрать постель?

Пробую отцу задать вопрос:

— А вы ботинки вашему сыну чистите?

— Чищу.

И я говорю:

— До свидания, и больше не ходите ни к кому. Сядьте на бульваре, на какой-нибудь тихой скамеечке, вспомните, что вы делали с сыном, и спросите, кто виноват, что сын вышел такой, и вы найдете ответ и пути исправления вашего сына.

Действительно, ботинки сыну чистят, каждое утро мать убирает постель. Какой сын может получиться?»

С какой простотой, как ясно Антон Семенович вскрывает в этом разговоре, что источником больших бед становятся подчас весьма малозначительные факты. Отец и мать считают, что они проявляют заботу о ребенке, а на самом деле они его нравственно уродуют.

Не могу не вспомнить еще и о девятикласснике Романе.

…На педагогическом совете в одной из ленинградских школ решали вопрос об исключении ученика девятого класса Романа, или, как его называли товарищи, Ромы. Здесь же на педсовете присутствовал отец школьника. Он держал себя честно, мужественно. Не пытался оправдывать ни себя, ни сына. Благодарил учителей за то, что они не исключили из школы его сына раньше, хотя он и заслужил это своим отношением к учебным занятиям, крайней недисциплинированностью.

Сам ученик девятого класса, Рома, ожидавший решения педагогического совета, находился в это время в коридоре. Рослый, самодовольный юноша, одетый в хороший серый костюм (отец был одет значительно хуже) всем своим видом подчеркивал, что не придает особого значения всей этой «суете». Мать больна? — ну, на то она и женщина, чтобы волноваться, падать в обморок, лить слёзы. Отец волнуется? — ну и пусть, это его личное дело.

На педагогическом совете классный воспитатель рассказал, как этот девятиклассник-второгодник явился после каникул в школу.

«Есть у вас учебники?» — спросили у него.

«Не знаю, — ответил он небрежно, — об этом нужно спросить у отца, он должен был позаботиться…»

На второй день занятий он пришел со значительным опозданием, к середине второго урока.

«Почему? — спросила учительница. — Случилось что-нибудь?»

«Нет, ничего не случилось, но как-то странно являться так рано на уроки…»

С первых дней нового учебного года Роман занял в классе определенную позицию. Девятого сентября, к примеру, он получил двойку по физике и сразу же после этого перестал посещать уроки физики, — верный способ не получать больше двоек по этому предмету. Он пропустил почти все уроки алгебры, — зачем они ему, такая скучная материя?! Он то появлялся на уроках географии, литературы, истории, то исчезал.

Учителя жаловались:

— С таким учеником класс превращается во вредный цех…

Избалованный родителями, прежде всего матерью, освобожденный в семье от каких бы то ни было обязанностей, юноша рос в убеждении, что всё ему позволено и ни в чем не должно быть отказа.

И вот после исключения из школы он наконец опомнился. Всё, что предпринималось до этого, — назидательные беседы, сниженные оценки по дисциплине, — не производило на него никакого впечатления, не затрагивало его чувств. Он рассуждал так: поговорят и успокоятся! Сколько раз уже было так. Отметки снижают, а к. концу года как-то всё улаживается, и хоть с тройками, но переходишь в следующий класс. Если и останешься на второй год, тоже не страшно, — времени впереди много, вся жизнь. Куда торопиться? Дома кормят, одевают; деньги на карманные расходы, и немалые, всегда водятся. Что еще нужно? Любое требование, которое предъявляла к нему школа, нейтрализовалось семьей. «А что мне сделают?» — говорил Роман.

И вдруг… сделали! Исключили из школы! Всё!

Двери захлопнулись за его спиной. И сразу он почувствовал, что не так уж безразлична для него школа, что это унизительно — быть исключенным, что это очень и очень обидно. Тут еще появилась статья в газете об его исключении из школы, отклики читателей. И всё это пришлось читать, нельзя было не читать. Он видел, как на улице, у вывешенной на щите газеты, стоят люди и читают статью о нем и говорят о нем — нелестно, с возмущением и отвращением.

Это и оказалось необходимой моральной встряской.

Вот, оказывается, чего ему не хватало: категорического требования.

Опомнился!

Не сразу. Прошел через какие-то тяжкие раздумья. Через какое-то чувство отверженности. Вот тогда ему сказали, что это ведь не навсегда, что от него зависит изменить положение. Нет, — и это было правильно, — в школу его не приняли обратно. Не стали сглаживать, облегчать переживания. Но предложили готовиться к поступлению в техникум. И вот он благополучно окончил техникум, работает. Когда в школе собираются ее бывшие питомцы на традиционную ежегодную встречу, приходит и Роман. Он не испытывает дурного чувства к школе, учителям, хотя его и исключили в свое время. Всё было правильно, — он это понял.

А ведь был в тяжелейшем конфликте со школой, с коллективом товарищей, с обществом.

И всё потому, что в семье рос только как потребитель.

Могло всё кончиться и хуже.

Но и так ведь не очень хорошо.

Чересчур велики потери. Много растрачено впустую времени. Много горя причинено матери. Она тяжко заболела. Много ненужных забот и волнений пало на долю учителей Романа.

Действительно, что хорошего в том, что ученика девятого класса пришлось исключить из школы, что о нем, его отвратительном поведении, писали в газете, что его осудили и учителя и товарищи?

И вот еще — другая школа, другой ученик.

Как схожи характеры, как схожи судьбы.

Этот случай также стал уже только воспоминанием, из настоящего времени перешел в прошедшее. И всё же хочу вспомнить. Нужно вспомнить.

Такое может повториться и в другой семье, где не понимают, как можно чрезмерной добротой и заботой вскормить беду.

…Ученик Саша остался на второй год в восьмом классе. На сетования родителей он спокойно ответил:

— А почему велосипед не купили? Вот велосипед не купили, я и учиться не захотел…

Он, Саша, решил их наказать. Как они с ним, так и он с ними.

В девятый класс, после двухгодичного сидения в восьмом, он перешел с большим трудом и учился там еще хуже, чем в восьмом.

В декабре, в конце первого учебного полугодия, Сашу вызвали на заседание ученического комитета. Он явился только для того, чтобы устроить своеобразную демонстрацию — пренебрежительно посмотреть на товарищей, повернуться к ним спиной и сразу же выйти из комнаты, хлопнув дверью. Пусть знают, с кем имеют дело! Подумаешь!..

Тогда Саша был вторично вызван на заседание учкома, на котором присутствовали и члены школьного комитета комсомола, хотя Саша и не комсомолец. На этот раз хлопнуть дверью и нагло уйти было невозможно, — заседание происходило не только в кабинете директора школы, но при самом директоре, классной руководительнице и незнакомом Саше учителе. Правда, они сидели в стороне, на диване, и в разговор не вмешивались.

— Объясни, пожалуйста, — сказала Саше председатель учкома, ученица десятого класса, — почему у тебя двенадцать двоек?

Десятиклассница очень волновалась. Но Саша сохранял полное спокойствие.

— А вовсе и не двенадцать, — сказал он.

— А сколько же? — спросила смущенная десятиклассница.

— Тринадцать!.. Не двенадцать, а тринадцать.

Председатель учкома немного помолчала, как бы предоставляя Саше возможность самому почувствовать нелепость взятого им тона, и спросила:

— Может, тебе помощь нужна?

Помощь? Зачем она ему? Знает он, что такое помощь! Небось всё-таки придется и самому что-то делать… Нет, не желает он никакой помощи. Не нужна! Не нуждается!

Бились, бились с ним, наконец спросили:

— Можешь ты обещать, что изменишь свое поведение?

(Только у одного паренька было такое выражение лица, что вот-вот он ударит крепко сжатым кулаком, вот так просто возьмет и ударит! — но ведь нельзя, надо воспитывать, надо иметь подход…)

— Так как, обещаешь?

Но Саша даже не ответил.

Председатель учкома почти умоляющим голосом (добрая девочка так и горела желанием помочь, перевоспитать, чтобы всё было хорошо) убеждала:

— Ведь так нельзя, Саша. Тебе же хуже… Пойми!

Но он ничего не хотел понимать.

С тем и ушел.

Ушли и школьники — члены учкома, комитета. Остались взрослые. Директор школы заговорила о том, как трудна задача — исправить ошибки семейного воспитания. В школе учат, воспитывают детей на основе единой программы и единых требований. В семье их до сих пор еще воспитывают по-разному. Опасность велика не только тогда, когда родители перестают следить за ребенком. Она еще больше там, где отец и мать, уделяя много внимания и заботы ребенку, в каком-то нелепом ослеплении воспитывают эгоиста, не признающего никаких обязанностей, не знающего никакой ответственности.

— Да, да, — говорила директор школы, — сейчас уже очень трудно исправить ошибки, допущенные родителями Саши. Его баловали, избавляли от всякой работы, считая это проявлением родительской любви и самоотверженности. Незаметно для себя родители вырастили ленивого, бесхарактерного себялюбца. Есть такая формула: школа должна опираться на семью. А иная семья, сама потерявшая всякую опору в воспитании ребенка, в то же время старается диктовать школе: «Будьте с ним подобрее, поласковее, не наседайте на него, он к этому не привык…»

— А что если пойти снова в семью, попытаться поговорить с матерью Саши? — предложил Александр Борисович, новый учитель.

— Что ж, попробуйте, — сказала директор школы без всякой уверенности в голосе.

Видно, никаких надежд на этот поход в семью она не возлагала…

Отправляясь вместе с классной руководительницей домой к Саше, Александр Борисович больше всего думал о вине отца и матери, и это вызывало в нем чувство ожесточения против них. Как, своими руками, любящими руками, так нравственно изуродовать человека!

Но, когда он побывал в семье, поговорил с матерью (отец в это время был на работе), Александр Борисович сильнее всего почувствовал беду родителей.

Тяжело видеть страдания матери, которая сама сознаёт уже свою ошибку, понимает, как ее трудно сейчас исправить. Она уже поняла, что не она направляет жизнь сына, а сын направляет ее жизнь — ломает, коверкает. Нет, она ничего не скрывала в разговоре с учителями. Она сказала всё. Вот он, сын, даже убирать за собой не хочет, когда мать больна. Он умеет только требовать: дай, сделай! Вот и сейчас требует, чтобы ему какую-то особую кепку купили, хотя у него совершенно новая школьная фуражка.

Должно быть, разговор об «особой кепке» поднимался сыном не раз, и мать искала сейчас поддержки у учителей. Сын, Саша, который находился тут же и равнодушно, небрежно выслушивал жалобы матери, вдруг оживился.

— Ну да, — сказал он резко, даже крикливо, — просто не хочешь купить, денег жалко… Подумаешь, какие большие деньги! А кепки такие теперь все носят!

В голосе дрожь и обида.

Тут же он требовательно добавил:

— А чемоданчик? Сколько прошу?!

Мать стала оправдываться:

— Так ведь у тебя, Сашенька, портфель.

— Подумаешь, портфель. Что я, маленький, что ли?

— А зачем, собственно, чемоданчик? — спросила воспитательница, пожалев мать. — Почему непременно чемоданчик?

Саша повернулся к воспитательнице и с той же экспрессией заявил:

— Подумаешь, чемоданчик купить не могут… У всех чемоданчики!..

И это кричал семнадцатилетний юноша, который еще никогда своим трудом не заработал ни копейки. Вот ведь на заседании учкома еле цедил слова, а здесь заговорил — горячо, зло, с надрывом! Как человек, обиженный в своих лучших чувствах. Заговорил! Не тогда, когда его упрекали товарищи. Не тогда, когда мать с болью упрекала его в том, что он ей ни в чем не помогает. А тогда, когда речь зашла о том, что он считал своей настоятельной, неотложной потребностью. Хочу кепку! Хочу чемоданчик!

Но разве в кепке, в чемоданчике дело?

Учитель, пришедший в дом к Саше, думал: «Как это только отцу и матери удалось воспитать такого жадного потребителя, в таком чистом виде?… Ну, захотел, чтобы ему купили чемоданчик, кепку, велосипед… Ничего в этом худого нет. Но ведь объяснили ему, что это невозможно, что нет на всё это свободных денег, — мать больна, работает один только отец, есть еще дети… Объяснили, а ему дела нет!!.. Родители обязаны! А для себя не признаёт никаких обязанностей. Не сразу же он стал таким…»

Действительно, чаще всего, когда говорят об избалованных, заласканных детях, обвиняют родителей материально весьма обеспеченных, получающих высокую заработную плату… А здесь?… Отец его воспитывался в детском доме. Многие годы работал на Кировском заводе, у станка. Не расставаясь ни на один день с работой, окончил институт, стал инженером. Никогда он себя не жалел. Сына же отгораживал от труда. И в том, как он и его жена отгораживали сына от труда, сказывалось рабское отношение к труду как к бремени, чуть ли не вековечному проклятию.

Возможно, что случившемуся можно найти и несколько другое объяснение. Детство отца было очень горьким. Он рано потерял родителей, был беспризорником, много скитался, пока попал в детский дом. И вот он — взрослый, самостоятельный. У него своя семья, свой дом. У него сын. Так пусть же детство сына будет безоблачно. Пусть на плечи сына никогда не ляжет то, что так омрачало детство отца. Пусть сын всегда чувствует заботу семьи, любовь родительскую… Зачем ему трудиться при живых-то родителях? Успеет!

Это была пора родительского умиления собственной добротой.

Но почему, если любишь ребенка, нужно освобождать его от труда? Разве не первая и самая святая обязанность старших, воспитателей, приучить ребенка к труду, научить его любить труд, научить его трудиться не только для себя и на себя, но и для других людей — на первых порах для отца, матери, братьев, сестер. Начать с малого, самого легкого. А с ростом сил ребенка усложнять и виды работы… И пусть соображает, как лучше ее сделать. Пусть радуется найденному решению.

Ведь он идет в жизнь, на широкие ее просторы, а жизнь — не только прекрасная, она еще и сложная, она еще и трудная, она требует умения распорядиться своими силами, она требует от человека мужества.

— Ты любишь папу? — спрашивают у ребенка.

— Люблю, — отвечает он.

— А маму?

— Люблю, — повторяет он.

— Какой ты хороший, дай я тебя поцелую…

Но известно ведь, что опыт любви должен быть выражен не только в словах, но и в делах, в поступках.

Что же произошло с Сашей?

Поведение его и в семье и в школе показало, что он вырос потребителем, жадным потребителем, грубым и бесчестным в своих отношениях с родителями, учителями, товарищами.

Он не умеет и не хочет учиться, потому что он не умеет и не хочет трудиться. В семье такие школьники злоупотребляют помощью родителей, не отвечая им подчас простой благодарностью. В школе они с презрением относятся к своим товарищам.

Вот так и бывает, что родители, самые близкие люди, желающие ребенку добра, желающие воспитать его счастливым, причиняют ему зло.

Макаренко с глубокой убежденностью утверждал:

«Если ребенок до самого юношества не знает, откуда берутся средства семьи, если он привыкает только удовлетворять свои потребности, а не замечает потребностей других членов семьи, если он не связывает свою семью со всем советским обществом, если он растет жадным потребителем, — это и есть воспитание индивидуалиста, который потом может принести много вреда и всему обществу и самому себе».

Когда речь идет о трудовом воспитании детей, у нас чаще всего говорят о трудовых навыках, о профессиональной подготовке.

Но здесь всегда нечто более значительное.

Здесь ключ к воспитанию человека, ключ к его судьбе.

Вот почему об этом необходимо говорить настойчиво, возвращаться к этому разговору снова и снова. Это очень важно.

Дети растут.

Они становятся взрослыми.

Их нужно воспитывать сильными, а не слабыми.

Они должны быть в жизни работниками, строителями.

Но никак не жадными потребителями, никак не тунеядцами!

ТОЛЬКО ЛИ ТРЕБОВАНИЕ?…

Требование — вовсе не равнозначно наказанию.

Требование — не имеет ничего общего с наказанием.

Наказание — это всегда только временная мера. Иногда совершенно необходимая. Но всё же только на какое-то время.

Требование входит в систему воспитания.

Вот в случаях с Наташей, Романом, Сашей мы говорили об опасности жадного потребительства. Но что худого в потребностях? Потребности и стремление их удовлетворить всегда являлись и ныне являются движущей силой человеческой культуры. Но только при одном условии: если удовлетворение потребностей связано с трудом, с личным участием в создании материальных и духовных ценностей.

Право на удовлетворение потребностей возникает из труда, и только из труда.

Беда матери Наташи не в том, что она любила свою девочку и заботилась о ней.

И любовь к ребенку и забота о нем — естественны и обязательны.

Беда родителей Ромы не в том, что они заботились о сыне и любили его.

Беда в освобождении от обязанностей.

Классический пример правильного воспитания ребенка мы находим в «Книге для родителей» Макаренко на тех страницах ее, где автор рассказывает о семье электромонтера Назарова.

В семье Назарова растет маленький мальчик Вася. Ему четыре года, пятый. Он приучен самостоятельно одеваться и в меру своих сил убирать за собой. Он сам следит за порядком в своем игрушечном хозяйстве. Но у него есть и более серьезные обязанности: когда его отец, рабочий, приходит домой, Вася обязан подать ему комнатную обувь. Это его долг! Его обязанность!

На этом примере, как и на многих других, замечательный советский педагог очень ярко показывает, что семья — это коллектив. Маленький, но коллектив, в котором все связаны друг с другом самыми тесными узами взаимной зависимости, взаимной помощи, взаимной ответственности. Каждый вносит в семейный коллектив свою долю труда. Каждый что-то делает для другого. Это реальная основа для воспитания нравственных чувств, для формирования правильных отношений.

Отец Васи, взрослый и сильный человек, работает полный рабочий день, Вася — маленький, но он тоже трудится. Какие-то минуты. Однако он нужный человек в семье, помощник.

Говоря о коммунистическом воспитании, Антон Семенович Макаренко настойчиво подчеркивал его трудовую основу. В труде воспитывается правильное отношение к другому человеку, к людям, ко всему советскому обществу.

Когда у маленького Васи сломалась любимая игрушка, он с нетерпением ждал отца, чтобы пожаловаться на свою беду, попросить помощи. И вот отец приходит с работы. Сынишка, огорченный случившейся с его игрушкой бедой, забывает о своих обязанностях, бросается к отцу не с комнатной обувью, в которую тот должен переобуться, а со сломанным паровозом. Отец же напоминает, шутливо, но достаточно настойчиво:

— Значит, паровоз без трубы, а я без ботинок…

Недальновидные люди могут возмутиться черствостью отца: как, у ребенка сломалась любимая игрушка, ребенок в горе, ждет помощи, отец же всё о своем, о комнатной обуви, которую ему должен подать малыш. Но, если вдуматься, малыш получил очень серьезный, очень нужный урок правильных отношений. Отец как бы говорит ему: «Что же это такое, сын: игрушка у тебя на первом месте, а я на втором, об игрушке ты помнишь, а об отце забыл? «Хорош!»

Важнейший смысл этого эпизода не столько в воспитании трудового навыка, сколько в другом — в воспитании чувства долга, в том, чтобы научить ребенка с ранних лет ставить на первое место обязанность, а игру, какой бы она ни была интересной, на второе.

Конечно, отец не забывает затем заняться игрушкой, утешить сына, помочь ему., Разве отец против игры? Разве он не понимает, как велика потребность малыша в игре, в радости? Но он хочет, чтобы малышу доставляло радость и выполнение долга, чтобы малыш не только шел навстречу своему желанию, своему порыву, но и учился управлять своими желаниями, своими порывами.

Так в семье, где растут дети, надо помнить, что уже с самых ранних лет идет сложный и трудный, умный и благодарный процесс воспитания, формирования чувств и отношений.

Это не только вопрос о требованиях.

И не только проблема борьбы с потребительством.

И не только решение задачи трудового воспитания.

Человек воспитывается не по частям.

Он воспитывается весь.

А Васю жалеть не надо. У него прекрасный отец. Отец говорит сыну, что сломавшемуся паровозу нужен капитальный ремонт. Он обещает на следующий день принести нужные материалы и вместе с Васей отремонтировать паровоз. Какая богатая, какая замечательная перспектива! Да ведь это лучше всякой новой игрушки. Ребенок не только увидит, как его отец вернет игрушке прежнюю форму, но и сам примет участие, посильное участие в этой интересной, нужной и умной работе.

Чем раньше ребенок приучится нести какие-то обязанности в семье, трудиться не только на себя, но и на других, на первых порах — в интересах семьи, — тем легче он впоследствии войдет в большой коллектив — школьный, трудовой. Труд, долг, коллектив, — Антон Семенович сближает эти понятия, показывает их в развитии, в творческом взаимодействии, в диалектическом единстве.

И умеет он это показать на очень ярких примерах, которые только наивному человеку могут показаться незначительными.

Страницы «Книги для родителей», посвященные Васе Назарову, поэтичны, наполнены глубоким содержанием, будят мысль, они действительно поднимают важнейшие вопросы воспитания.

Я вспомнил о них, когда задумался над тем, что же произошло с Сашей, сыном рабочего, и Романом, сыном инженера.

ЕЩЕ О ТРЕБОВАНИИ…

В семье, где отношения между взрослыми и детьми построены на доброй и разумной основе, просьба родителей равносильна самому категорическому требованию. Ребенок выполнит эту просьбу обязательно, он понимает, что это нужно, он дорожит добрыми отношениями с родителями, доверяет их справедливости.

Не так в семье, где трудовые поручения детям не продуманы, где всё построено не на разумных основаниях, а на родительском произволе, а иногда даже хуже — на родительском капризе. В такой семье только и слышно, как старшие кричат:

— Сбегай! Принеси! Подай! Сделай!..

Да, здесь не балуют детей. В чем же здесь главная беда? Беда в том, что здесь детей не уважают.

Их не воспитывают, а бессмысленно дергают. Давая поручения, не задумываются над тем, чем занят в этот момент школьник.

Мать забыла купить хлеба, не поручила вовремя сделать это девочке-школьнице. Вспомнила мать о том, что в доме нет хлеба, когда девочка села готовить уроки.

А дочка в это время вчитывается в трудную задачу, старается ее лучше понять. Вот, кажется, что-то забрезжило, вырисовался после долгого раздумья ход решения. Всё еще неустойчиво, нуждается в проверке, может ускользнуть! Девочка с головой ушла в эту очень важную для нее работу. Она думает. И как раз в это время раздается голос матери:

— Сбегай в булочную!

Теперь девочка должна решать совсем иную задачу — приготовлять ли дальше уроки и тем самым вызвать недовольство, а то и гнев матери, быть «непослушной, скверной девчонкой, которая никого не жалеет», или пойти за хлебом и забыть пришедшее на ум решение.

Бывает и так, что именно в тот момент, когда дети готовят уроки, мать вспоминает о необходимости убрать комнату. И снова крик:

— Расселась тут со своими тетрадями! Нет того, чтобы помочь матери!..

Бывает, что сын занялся каким-нибудь любимым делом — выпиливает по дереву, мастерит модель самолета, корабля, а на него кричат:

— Намусорил!.. Очень всё это нужно!..

А ведь — нужно!

Всё в такой семье делается не в определенное время, не в соответствии с продуманной программой воспитания, а по наитию, по настроению. Здесь нет никаких постоянных поручений, они всегда возникают случайно. Вот поручение дано, но оно сразу же забыто взрослыми. Оно им и не нужно.

Ребенок старался, всё делал так, как ему велели, а взрослые и не посмотрят, — настолько им это безразлично. И постепенно у школьника вырабатывается пренебрежительное отношение к поручениям родителей.

В такой семье иначе и быть не может.

Или так: дадут какое-нибудь сложное поручение и не объяснят, как же его выполнить получше, не научат, не покажут. А затем сердятся: плохо, мол, сделал, безрукий!

И нет того, чтобы помочь ребенку. Между тем, как бы ребенка обрадовал урпех, как бы он его окрылил! Особенно, если бы заменили его старания, одобрили, похвалили.

Помочь ребенку добиться успеха, подбодрить его — значит укрепить его уверенность в собственных силах.

Допустить, чтобы он «провалил» дело, — значит укреплять в нем неуверенность, воспитывать в нем не силу, а слабость.

— Мы своего не балуем, — говорят иные родители. — Это мы знаем: баловать нельзя!..

Но чего стоит их требовательность, если в ней нет смысла, нет системы, нет разума.

Не о такой требовательности говорил Макаренко.

И О БЕЗУСЛОВНОМ АВТОРИТЕТЕ ВЗРОСЛЫХ, НЕ ВСЁ, КОНЕЧНО…

Эта сценка в вагоне пригородного поезда может показаться незначительной. Хуже, если она покажется обычной.

На скамье, рассчитанной на троих, сидели двое, — как впоследствии стало ясно, муж и жена. Третье место занимала корзинка. Она могла бы с успехом поместиться в специальной сетке на стене вагона, но этим пассажирам так было удобнее — иметь корзинку рядом, под рукой. Так было спокойнее для них. Вагон постепенно наполнялся, в нем становилось тесно, больше свободных мест для сиденья не было. Если не считать места, занятого корзинкой.

И вот на промежуточной станции в вагон вошел пожилой человек; даже скорее старый, чем пожилой: седые волосы, усталое лицо, палка в руках.

Человек этот остановился как раз возле скамьи, на которой занимала место корзинка. Он ничего не сказал, он только посмотрел, — это был весьма деликатный человек. Он молчал. И владельцы корзинки тоже молчали. Они смотрели куда-то в сторону. Старый человек был для них чужим и ненужным, а корзинка была своя и нужная. У владельца корзинки, крепкого, грузного, с каким-то каменным лицом, руки плотно лежали на коленях. Он не хотел шевельнуть руками для чужого и ненужного ему старика. И старик стоял.

На скамейке напротив сидел мальчик лет четырнадцати, — как выяснилось, сын этих двух пассажиров, тех, что с корзинкой. Конечно, это был школьник. Вероятно, пионер. Мальчик томился. Он смотрел на стоявшего рядом пассажира, на отца, на корзинку. Он слышал, как пассажиры, обращаясь к его отцу, в один голос сказали:

— Надо освободить место…

— Поставьте корзинку наверх…

Но отец молчал, упорно молчал, и по-прежнему смотрел куда-то в сторону. Мать тоже.

И мальчик не выдержал.

Он вскочил, чтобы уступить свое место старику.

Тогда отец поднял на сына тяжелые глаза и сухо, коротко бросил ему:

— Сиди!

И мальчик испуганно сел.

Он, вероятно, хорошо знал цену отцовскому окрику. Он взглянул на мать, но та еще больше поджала свои тонкие бесцветные губы, будто втянула их внутрь. На лице вместо рта был какой-то кривой и брезгливый шрам.

Пассажиры всё же заставили снять корзинку, освободить место для старика. Это было сделано. В сущности всё, что произошло в вагоне пригородного поезда, было действительно только случайным и не очень-то значительным эпизодом.

Но жизнь мальчика в этой семье — не эпизод.

Мы очень много говорим о родительском авторитете. Это бесспорно большая, весьма серьезная тема. Мы хотим, чтобы дети уважали взрослых, старших. Это правильно, — должны уважать.

Но я, каюсь, не хочу, чтобы этот мальчик во всем был послушен своим родителям. И всегда ли, во всем ли они достойны его уважения?

Вот, скажут, договорился, — учит не уважать родителей!

Но я не говорю о всех родителях, о всех взрослых, о всех старших. Я противник категорических и бессмысленных обобщений.

Речь идет об этих двух, с корзинкой.

Они — отец и мать мальчика — рядом с ним, он от них зависит. Они его кормят и одевают. Вероятно, они его по-своему любят. Ведь он принадлежит им, а они любят всё, что им принадлежит: сына, корзинку, квартиру, мебель, деньги…

Потребуйте от них уважения к людям, к старику пассажиру, к сыну, и они посмотрят на вас не то что с удивлением, а с величайшим презрением. Ишь чего захотел! А за что его уважать, старика? Кто он такой? Мы его не знаем! Уважать сына? Да за что его уважать? Он еще не дорос. Пусть заслужит…

Школа, пионерская организация учат быть человеку другом. Но как быть школьнику, пионеру, если в родной семье его учат иному отношению к людям — своекорыстному и злому? Как быть в таком скверном случае? Нужно, должно быть, внушить школьнику мужество встать и уступить место старшему даже тогда, когда отец придавит тяжелым взглядом и скажет: «Сиди!..»

Так должно быть до тех пор, пока эти двое — отец и мать — не станут другими.

Но разве легко стать другими?

Конечно, не легко.

Но ведь не только дети должны становиться лучше, чем они есть сейчас. Все мы должны становиться лучше.

И вот для этих двух с корзинкой стать лучше, возможно, и значит стать другими.

Это. очень сложный и важный вопрос — характер родительского влияния на детей. Его, этот вопрос, следует поднимать не только в тех случаях, тяжелых случаях, когда юноша попадает на скамью подсудимых и когда, в связи с этим, узнают о безответственном воспитании юноши в семье. Тяжела в таких случаях вина родителей и еще тяжелее их беда. Как правило, резкое общественное осуждение плохих воспитателей не вызывает возражений.

Никто не думает снимать ответственности с подростков и юношей, которые ведут бесцельную, бессмысленную, а подчас и преступную жизнь. Ведь они видят перед собой и другой пример. Сколько прекрасных, сильных и чистых духом юношей и девушек вместе со старшими воздвигают гигантские стройки, рвутся к знаниям, совершают подвиги во имя жизни, понимают всё величие нашего общего коммунистического дела. Вот и брать бы с них пример. Нет, ничто не может оправдать бездельника, дурного человека, — даже молодость, тем более — молодость. И нельзя позволять прятаться за спину родителей, если они даже готовы заслонить своей спиной проштрафившегося недоросля.

Но вот как быть с такими фактами, когда и разговора не возникает об уголовной ответственности, когда мы как будто еще далеки от той грани, за которой она начинается?

Учительница, молодая, славная, всей душой преданная детям, впервые пришла в новый для нее пятый класс. За первой партой она увидела паренька с наглыми, всё и всех презирающими глазами. Как только она начала урок, мальчик поднял крышку парты и опустил.

Затем снова поднял и опустил.

— Перестань, пожалуйста, — сказала учительница. — Ты всем мешаешь…

А мальчик продолжал, будто и не слышал, что ему сказали. Крышка парты ходила вверх и вниз, вверх и вниз.

— Да перестанешь ты?

— А я тихо…

Действительно, крышка парты опускалась вниз несколько тише, но всё продолжалось так же: вверх и вниз.

Учительница чувствовала, как что-то закипает в груди, подступает тоска.

— Прекрати немедленно, — потребовала она.

— А что я такого делаю? — ответил ученик. — Я ничего такого не делаю. Уж и крышки от парты поднять нельзя.

Урок был сорван. Учительница ушла из класса. Со слезами на глазах вошла она в кабинет директора школы.

— Ай-ай, — сказал директор бодрым голосом, стремясь прежде всего успокоить молодую учительницу, — ведь не маленькая, право… Подумаешь, ученик плохо ведет себя на уроке. Экая неожиданность! Золотов, наверно. Так вся школа знает, какое он золото. Не надо излишне огорчаться…

И тут же директор послал в класс за Золотовым.

— Проси прощения у Валентины Павловны, — сказал он ученику. — Смотри у меня! Сколько раз собирались исключить, но не исключали, жалели тебя. А сейчас исключим… Понятно?

— А за что? — спросил Золотов. — Что я такого сделал? Я только крышку от парты поднял. Хоть весь класс спросите. Уж и крышки от парты поднять нельзя…

Директор не стал читать нотаций. Он только пристукнул ребром ладони по письменному столу так, что поморщился от боли, и сказал:

— Ладно! Иди! Уж мы тут решим…

В голосе директора было что-то такое, что заставило мальчика прекратить спор. Пятиклассник посмотрел на учительницу глазами, которые как-то сразу стали ясными и просительными, — как это только ему удалось сделать?

— Простите, — сказал он. — Я больше не буду. Вот увидите! Ни за что!..

И она простила.

Не исключать же, в самом деле.

Во время перемены учительница слышала, как Золотов умышленно громко сказал товарищам:

— А что мне сделали? Ну, опять маму вызовут… Она им покажет…

О матери этого мальчика мне рассказал директор школы. К ней, к матери, много раз приходила классная руководительница, но разумного разговора не получалось. Мать ничего не хотела понять, насмешливо относилась к любым советам учительницы, только с каждым разом всё больше и больше ожесточалась. Тогда директор пригласил ее к себе. Она пришла. И сказала директору:

— Всё неверно. Вы пристрастны. Вы все невзлюбили моего мальчика. Он у меня чересчур прямой, как и я, чересчур правдивый, как и я. А таких не любят. Знаю!

Директор вызвал мальчика, чтобы тот в присутствии матери сам рассказал о своих проделках, раз он такой правдивый и прямой.

Однако стоило мальчику появиться в дверях кабинета, как мать сразу же стала кричать:

— Ты их не бойся! Скажи всю правду… Тебя учителя не любят, выдумывают на тебя, да? Для других делают, другим всё прощают, с другими дополнительно занимаются, а с тобой не хотят… Мне нм платить нечем…

Так и у директора с этой матерью никакого разумного разговора не получилось. И, конечно, не по вине директора школы. Каким ужасным был этот крик матери, обращенный к сыну-пятикласснику:

— Ты их не бойся!

Кого это — их?

И не собственная ли мать страшнее всего для этого школьника, собственная мать, не способная понять, не желающая понять, в чем ее беда?

Можно бы, конечно, в связи с поведением пятиклассника и позицией его матери поставить ряд вопросов: о связи школы с семьей, о педагогическом просвещении родителей, о воспитании у школьников обязательной дисциплины и чувства ответственности… Всё же я думаю, что для этой матери самое главное заключается в том, чтобы перемениться, стать другой, стать лучше. Пока она этого не поймет, ей будет всё труднее и труднее — и с другими людьми, и с собственным сыном. Но как ее убедить, что она должна перемениться — и в собственных интересах и в интересах сына, которого она несомненно любит?

Иногда надо решиться на прямой и строгий разговор с такими родителями, сказать им в лицо:

«Вся беда в том, что вы сами плохо воспитаны…»

Л подчас еще резче:

«Вся беда в том, что вы — плохие люди…»

В самом деле, мы как-то научились говорить о том, какие требования следует предъявлять к детям. Но необходимо еще говорить и о том, какие требования взрослые должны предъявлять к себе.

Можно ли научить ребенка уважать собственных родителей в семье, где никогда ни одного доброго слова не говорят о других — о соседях, сослуживцах: все плохи, пет честных, пет добрых людей. И вот капля за каплей в душу ребенка вливается яд.

— Что ж, говорит такая мать в ответ на упреки, я ему только раскрываю глаза на людей, на собственный дурной опыт, а подчас и собственный дрянной характер оказывают таким взрослым скверную услугу — помогают воспитывать молодых циников. И придет день, когда матери, отцу будет страшно взглянуть в пустые глаза сына.

Как может расти настоящий, сильный, морально чистый человек в семье, где, к примеру, постоянно рассказывают грязные и глупые анекдоты, где все разговоры — о деньгах, о вещах?

Видел я на улице, как беременная женщина, будущая мать, поддерживала пьяного мужа. Он то накаливался на нее всей тяжестью, то падал, и она изо всех сил, напрягаясь, старалась его удержать. А он изрыгал грязную, нелепую ругань. Как тут было не подумать о том, что вот этот человек — отец еще не родившегося ребенка. И вот ребенок родится, войдет в наш большой, сложный, прекрасный и трудный мир, а он, этот человек с бессмысленным взглядом, с обслюнявленным ртом, будет властен над малышом, будет всегда рядом. Кормилец. Поилец. Защита. И воспитатель?…

Есть люди, которые очень любят твердить о распущенности молодежи.

Такие общие и категорические утверждения, попросту говоря, и несправедливы и бессмысленны…

Знал я одного школьного директора, который иначе нс называл своих старшеклассников, как орлами.

— Орлы! — восклицал он в школьном коридоре при встрече со старшеклассниками.

И тут же удалялся в свой кабинет. Подальше от орлов, которые вовсе не были орлами, а были людьми, и, конечно, разными.

Нет ли и в первых и во вторых чрезмерных обобщениях стремления уйти от ответственности за воспитание, умыть руки? Если действительно все плохи, тогда ничего нельзя сделать, тогда каждый из нас ни при чем. И точно так же, если все дети хороши, а все юноши — орлы, тогда чего же и беспокоиться?

Только на расстоянии, только для равнодушных дети, молодежь, все — на одно лицо. Вблизи, когда мы внимательны и заинтересованы, они все — разные. Одни из них — трудные. Их сравнительно немного, но они нам очень досаждают, они бросаются в глаза дурным поведением, неуважительным отношением к окружающим и окружающему. Другие, — их несравненно больше, — любознательные, ищущие, благородные. Бывает и так, что один и тот же подросток в течение дня бывает и плохим и хорошим.

Но что если нам поговорить также о том, каковы некоторые взрослые? В самом деле, очень многое в поведении ребенка, во всей его судьбе, зависит от того, каков взрослый, который находится с ним, ребенком, рядом. Как много зависит от этого человека — отца, матери, соседа, знакомого!..

Ребенок никогда не живет сам по себе.

Он всегда в чьих-то руках — добрых или злых, умных или глупых, ласковых или равнодушных, сильных или слабых.

Я часто слышу такие разговоры:

— Надо всегда и во всех случаях поддерживать авторитет родителей… Вот дети слышали радиопередачу для родителей, в которой говорили об ошибках взрослых… Какой ужас!..

Ужасны ошибки, прежде всего они. И всё, что может помочь взрослым, родителям, избавиться от ошибок, — только на пользу, только укрепит их авторитет.

Как тут не вспомнить слова Добролюбова: «…не лучше ли с самых первых лет приучать ребенка к разумному рассуждению, чтобы он как можно скорее приобрел умение и силы не следовать нашим приказаниям, когда мы приказываем дурно?».

Думаю, что это сказано и хорошо и точно.

Разве слова Добролюбова являются покушением на родительский авторитет, на авторитет старших? Разве в них содержится призыв к детскому непослушанию? Нет, здесь другой призыв — призыв не приказывать детям дурно, не пользоваться своей — родительской властью во вред воспитанию нового человека.

Взрослые должны стараться быть всегда на высоте положения.

Вот мы огорчаемся, что среди молодежи иногда еще встречаются лодыри, бездельники, тунеядцы. Мы называем их по именам, называем и их родителей. Да, в этих случаях, как правило, не трудно установить, что причина зла, его истоки, кроются в неразумном семейном воспитании. Так не следует ли подчас нашим общественным силам более резко вмешиваться в семейное воспитание, решительнее рвать в этих случаях замкнутый круг эгоизма и заблуждений? И нужно ли бояться говорить об этом?

Взрослая девушка, ученица десятого класса (я знаю такой случай), когда с ней случилась большая личная беда, пришла за советом, за помощью к учителю. Но она не пришла ни к отцу, ни к матери; никак, несмотря на уговоры учителя, не могла решиться на откровенный разговор с ними. «Нет и нет, — говорила она, — не могу! Они всё равно не поймут. Они не понимают ни меня, ни моей жизни. Мы очень далеки друг от друга».

Оказывается, что взрослые, даже самые близкие, не всё знают и не всё понимают, когда речь идет об их детях. Всё как будто шло в этой семье благополучно; старшая дочь хорошо учится, послушна. Взрослые уверены в своем авторитете, потому что они могут прикрикнуть, одернуть, высмеять, пригрозить, и это не вызывает внешне никакого сопротивления. И вдруг что-то случается. У дочери беда. Она почему-то не может, не хочет поговорить об этом с матерью. Они — далекие друг другу люди. Как же это так? Не стоит ли над этим призадуматься?

— Научите меня, — говорит мать автору педагогической книги, — как сделать так, чтобы дети меня слушали.

В некоторых случаях надо набраться решимости и сказать:

— Начните с себя. Найдите время и подумайте о собственной жизни, насколько она хороша и правильна, подумайте о своих отношениях с людьми, с детьми. Подумайте обо всем, что делает вас сильной или слабой в глазах детей.

Мы, взрослые, иногда с душевной болью говорим о «трудных» детях. Ответственность семьи и школы за их воспитание не снимает ответственности с самих детей. И правильно. Надо с самого раннего детства приручать человека отвечать за свои поступки, понимать, что хорошо и что плохо.

Но как часто за спиной трудного ребенка стоят трудные родители. И как здесь не вспомнить и эти слова А. С. Макаренко:

«Авторитет должен заключаться в самих родителях… Его корни находятся всегда в одном месте: в поведении родителей, включая сюда все отделы поведения, иначе говоря, всю отцовскую и материнскую жизнь — работу, мысль, привычки, чувства, стремления».

И еще:

«А между тем приходится иногда встречать таких родителей, которые считают, что нужно найти какой-то хитрейший рецепт воспитания детей, и дело будет сделано. По их мнению, если этот рецепт дать в руки самому заядлому лежебоке, он при помощи рецепта воспитает трудолюбивого человека; если его дать мошеннику, рецепт поможет воспитать честного гражданина, а в руках враля он тоже сделает чудо, и ребенок вырастет правдивым.

Таких чудес не бывает. Никакие рецепты не помогут, если в самой личности воспитателя есть большие недостатки».

Если Любишь ребенка, если ему хочешь добра, не следует ли помнить, что он всегда рядом с тобой, что он смотрит на тебя… Не только мы составляем для себя определенное мнение о детях, но и они составляют для себя определенное мнение о нас. Да, это так. И мы не можем им запретить это. Не в состоянии.

ОПЫТ

— Нет, — сказала мать, — я не пойду на конференцию по обмену опытом семейного воспитания.

— Почему так? — спросил директор школы.

— Я не очень-то верю в возможность распространения такого опыта. Одна семья не похожа на другую. Одно дело передача опыта на заводе, в цехе, где все станки одинаковы и условия в общем одинаковые. А опыт семьи…

Всё же директор настоял, и она пришла на родительскую конференцию. Прослушав очень хорошо, очень убедительно изложенный опыт воспитания в семье, которую педагоги единодушно считали примерной, она сказала:

— Нет, мне это не подходит.

— Почему?

— У нас двор другой.

— Но ведь она о дворе ничего не говорила.

— Всё равно, всё имеет значение: и сколько детей, и как родители любят друг друга, и жилая площадь, и кто соседи, и двор какой, и какая зарплата, и какое здоровье… Вот если бы заодно с опытом можно бы получить и жилплощадь, и характер хороший, и, главное, еще и детей хороших, тогда бы я и со своим опытом обошлась, с собственным…

— Но ведь мать, у которой такие хорошие дети, живет в одной комнате.

— Слышала.

— Ведь она одинокая.

— Вот видите, значит, она не может избаловать своих детей.

— Ну и ну, — сказал директор школы, — как это у вас любопытно получается. У вас и квартира лучше, и семья полная, и заработок больше, вы нигде не работаете, можете много времени отдавать детям, и всё же ваши дети, по вашим же словам, непослушны, эгоистичны… Они и учатся хуже, чем сын этой счастливой матери… И вы ничего не поняли из того, о чем она говорила на родительской конференции?

— Нет, почему же? Поняла! Главное поняла, — грустно сказала собеседница директора школы: — у ее детей мать лучше. Это я поняла!..

— О, у вас дело пойдет на лад, — сказал директор.

О чем же рассказывала мать, делившаяся своим опытом на родительской конференции?

Трудно было уговорить Екатерину Григорьевну выступить. Она, конечно, была рада тому, что учителя так хорошо отзываются о ее детях. Но она не была уверена, что сумеет раскрыть свой материнский опыт. Сама она в школе училась всего пять лет и по некоторым обстоятельствам выбыла из нее. Она очень рано потеряла родителей, воспитывалась у дальней родственницы и с детских лет старалась оправдать свой хлеб. Так она и сказала — оправдать свой хлеб! А настоящего образования она получить так и не успела.

— Стыдно будет и мне и вам, — сказала она перед родительской конференцией директору школы, — если я что не так скажу…

— Скажете как надо, — убеждал Екатерину Григорьевну директор.

— Ну, уж если попросту…

— Конечно, попросту, без затей!..

В актовом зале собрались родители самых разных профессий — и рабочие, и инженеры, и врачи, и научные сотрудники различных институтов, которых так много в Ленинграде. Екатерина Григорьевна начала свой рассказ. Некоторое время еще стоял легкий шум разговора, но очень скоро в зале стихло. Ее слушали.

Хорошо, что это не был рассказ человека, собирающегося поучать, говорить о своем примере. Екатерина Григорьевна вспоминала, вдруг задумывалась, и тогда ждали, чтобы она нашла нужные слова, боялись ей помешать. Она сама, как бы вместе с теми, кто ее слушал, старалась разобраться в своих отношениях с детьми. Получилось так, что она преимущественно говорила о старшем своем мальчике, Сергее, учившемся в девятом классе. Ее сына знали многие родители старшеклассников по рассказам своих собственных сыновей и дочерей, по той доброй славе, которая шла о нем по всей школе. Дело не только в том, что Сережа Лебедев хорошо учился, — хорошо учились многие школьники. Сережа выделялся какой-то особой широтой интересов и вместе с тем большой жизненной устойчивостью, спокойной уверенностью, в которой не было ничего показного, нарочитого.

Родителям хотелось знать, какое же участие принимала мать Сережи в том, что у нее такой сын. Как это получилось? Или это только дело случая?

Муж Екатерины Григорьевны умер, когда Сережа только-только поступил в школу, а младшей его сестренке исполнилось два года. Когда родилась дочка, Екатерина Григорьевна бросила работу: муж достаточно зарабатывал, а дети нуждались в присмотре. Рассчитали и решили, что так будет правильно: пока дети маленькие, матери надо смотреть за ними. Это было тем проще решить, что у Екатерины Григорьевны не было никакой специальности, — она работала подсобницей.

После смерти мужа она вернулась опять подсобницей на тот же завод, где работала раньше. Надо было начинать какую-то новую и очень трудную жизнь, без мужа, с двумя маленькими детьми на руках. Как она пойдет теперь, эта жизнь? То, что рядом были дети, нуждавшиеся в ней, в ее помощи, укрепляло решимость. Значит, человек становится сильнее, если он кому-нибудь нужен, — вот какая возникла мысль у матери.

— Знаешь, как мы будем жить? — сказала она старшему мальчику Сереже. — Ты будешь мне помогать… Мне очень нужна будет твоя помощь…

Когда мать посмотрела в глаза сына, в которых так и сияла готовность помочь, сделать всё, что ему скажут, ей стало легче.

Слова о помощи не были игрой, — до игры ли тут? Пока маленькая не была устроена в ясли, Сережа присматривал за ней. Правда, заходили соседи, приглядывали за детьми. Но мальчик чувствовал, что главная ответственность на нем. Когда девочку приняли в ясли, а затем в детский сад, стало немного легче. Но сын всё так же был помощником матери. К ее приходу он старался убрать в комнате, — это не так трудно, если следить за собой, не мусорить, заботиться о вещах. Очень весело протекала у них всегда совместная работа по дому. Как же без Сережи? Без Сережи тут бы не обойтись! И совсем было хорошо и спокойно, когда садились за стол, пили чай, ужинали. Какие разговоры шли тогда о школьных делах, о заводе, о просмотренной в кино картине, о прочитанной сыном книжке…

— Я понимаю, — говорила Екатерина Григорьевна па родительской конференции, — все, кто меня слушает, думают: ну как она могла помогать сыну в его школьных занятиях, если она сама грамоте обучена еле-еле? А вот так и помогала. Приду домой после работы иногда очень поздно, сынишка уже спит, посмотрю в его тетрадь, вижу, что в тетради добавилось что-то новое, что чисто и аккуратно написано, даже красиво, и рада. И он знает, что обязательно посмотрю в тетрадь, и если ничего в тетради не добавилось, ни строчки, на другой день с утра спрошу: «А что у тебя ничего в тетради не написано? Разве ничего не задавали?»

И тут невольно некоторые матери, присутствовавшие на родительской конференции, подумали, что они иногда всю неделю не заглядывают не то что в тетради своих детей, но и в дневники.

А мать продолжает рассказывать:

— Какая же это помощь, если я только смотрю в тетради, в дневник? А очень большая это помощь и очень важный для мальчика контроль. Он знает, что я его делами интересуюсь, что они для меня очень и очень важны, значит… да, значит, они и для него очень важны. Был такой случай, когда он мне сказал, что не успел приготовить уроки. Убирал комнату, потом заигрался, а там и уснул… Как же мне было поступить? Сердиться? Но ведь мог мальчик устать, заиграться? Ведь он действительно убрал комнату, чтобы мне не пришлось убирать, чтобы я пришла в чистый дом. Я ему и говорю: «Ну, раз ты с уроками не справляешься, ты мне больше не помогай, не надо… Тебе, вероятно, трудно. Правда, и мне трудно, но уроки важнее всего. С этого дня — всё! Ты мне больше не помогай! А то какая это помощь, если школе во вред?…» Говорю я это, а он с меня глаз не спускает. Затем спрашивает: «Значит, мам, я тебе больше не помощник?…» — «Нет, говорю, помощник, только уроки надо готовить…»

Екатерина Григорьевна за всё свое выступление ни разу не произнесла таких слов, как любовь, требование, уважение. Она рассказывала о своих отношениях с сыном, и только. Она не произносила и слова «коллектив». Но каждый, кто ее слушал, подумал о ней и детях: вот это — семья!

В самом деле, как много значит в жизни ребенка живой, не надоедливый, а сочувственный и искренний интерес к его делам. Как много теряют родители, которые не заглядывают никогда в тетради ребенка, в его дневник, а если и заглядывают, то не потому, что им это интересно и важно, а для контроля только, для проверки. У Екатерины Григорьевны был живой интерес к занятиям сына. Как бы она ни была занята, она раз в неделю встречалась с учительницей. И она умела по-настоящему, от души порадоваться успехам мальчика, — как хорошо, что он ответил на вопросы! «А ты всё понял? — спрашивала она сына. — Ну вот расскажи и мне…»

Мать звук голоса ловит, нет-нет да и в глаза посмотрит, она радуется так непосредственно и славно, что мальчик счастлив доставить ей эту радость. Интерес матери к школе поддерживал и интерес к ней ребенка.

Какое большое значение имели минуты общего чаепития (разве во всех семьях понимают значение сближающего разговора за столом?)! То мальчик что-нибудь расскажет о школе, о товарищах, и мать переспрашивает, огорчается вместе с ним, радуется вместе с ним, высказывает свои соображения, если с ним не согласна. Она не кричит на него, когда он рассказывает о драке с товарищами, а интересуется: из-за чего же возникла драка? И всегда сумеет так повернуть разговор, что мальчику становится ясно: драки могло и не быть. Иногда мать рассказывает о заводе, и мальчик слушает, — ему интересно.

Как много значит, как много дает это живое общение матери с сыном, как протягивается всё больше и больше нитей от одного сердца к другому, от одного ума, испытанного жизнью, к другому, еще только развивающемуся!

А ведь времени для общения надо совсем немного. Поговорят минут двадцать за столом, и всё. Ведь дел сколько — и уроки, и уборка, и прогулка, и многое, многое другое! Заинтересовался мальчик кружком «Умелые руки», и мать знает об этом, и мать сочувствует. В старших классах стал ходить в музеи, интересоваться искусством, сперва живописью, затем музыкой, и мать рада. Она поддерживала эти интересы. Конечно, и интерес к живописи, и интерес к музыке шли от школы, от товарищей, но ведь многое зависело от нее, от этой простой душевной женщины, от той атмосферы, которая царила в семье.

Вот так она и рассказывала, ничего не приукрашивая, просто об атмосфере, об отношениях в своей семье.

И многие родители задумывались о своей собственной семье: такая ли у них атмосфера, так ли полны взаимного интереса и взаимного уважения их отношения с детьми? Не бывало ли так, что сын начинал им рассказывать о своих школьных делах, а им это было неинтересно и они говорили: «Отстань!..» Или: «Иди, играй!..» Да, да, так и было: то некогда в дневник посмотреть, то неинтересно выслушать рассказ мальчика о школе, а затем понемногу, но неотвратимо мать и дети становились чужими…

Как будто ничего особенного не было в рассказе матери. Пригласил ее сын в воскресенье в музей, и она пошла вместе с ним. Пошел сын в школу на воскресник, ямы копать для ограды вокруг школы, и она вместе с ним. Взяла лопату и пошла… Это не было жертвой с ее стороны. Ей это было нужно. Она всегда была матерью, а это значит, что она и требовала, и любила, и уважала, и интересовалась, и сочувствовала, и огорчалась по-настоящему, и радовалась. Она была матерью! Жизнь ее детей не отнимала у нее собственной жизни, а входила в ее жизнь, была неотделима!

— Вот и всё, что я хотела сказать, — закончила свое выступление Екатерина Григорьевна, — вот и всё. Контролировала я и помогала детям в занятиях не больше чем до третьего класса, а затем уже и не нужно было: они уже привыкли, они уже знали. Затем я только интересовалась…

И снова вспомнился Макаренко, который писал, что мать должна жить полнокровной личной жизнью для того, чтобы быть настоящей матерью, вызывающей любовь, восхищение у детей, желание подражать ей.

Мать Сережи и была такой матерью, которая хорошо работала на производстве, была там профорганизатором, любила свой цех и своих товарищей и вносила в свою семью живую, бодрую струю хлопотливой и радостной деятельности и интереса к окружающему миру.

В такой атмосфере, которой было чуждо всё мелочное, — в атмосфере деятельности и радости не могли расти плохие дети. Не могли расти плохие дети в семье, где мать заботилась о них и вызывала их ответную заботу, незаметно, но настойчиво приучала их отвечать на любовь любовью, на дело делом, на уважение уважением, на веселое и доброе слово веселым и добрым словом.

Вот и весь ее опыт!

Ничего, как мы видим, особенного.

И ни разу мать в своем выступлении не пожаловалась на то, что у нее не хватило времени на воспитание детей.

Я рассказываю обо всем в прошедшем времени, так как с этого собрания прошло некоторое время, Сережа уже успел закончить школу с золотой медалью, он учится в институте, состоит в студенческом научном обществе, он ездил работать на целину, и мать с сестрой провожали его и встречали. В семье этой умеют испечь вкусный пирог, и в семью эту любят ходить товарищи сына. В этой семье светло. И не хочется писать здесь о том, что матери было не так легко поднять одной двоих детей. Она обижается, когда ей так говорят. Она отвечает:

— Разве я одна их поднимала? Разве мне не помогала школа? Разве мне и сейчас не помогает завод? Никогда я не была одна! И дети мне тоже помогали и помогают, сын и дочь… Сын в старших классах на каникулах месяц в порту работал, деньги зарабатывал… И то, что работал, — хорошо, и то, что зарабатывал, — тоже хорошо!..

Вернемся, однако, снова к той матери, которая сперва отрицала значение чужого положительного опыта в воспитании, а затем всё же сумела сделать вывод для себя. Она придумывала сперва всякие возражения, а затем признала, что «та мать лучше».

Что же внутренне изменилось в ней?

Под влиянием рассказа другой матери она задумалась над собственными отношениями с детьми, над собственным опытом.

Чужой опыт осветил для нее собственный.

И ей захотелось изменить его к лучшему.

Но есть еще и другие семьи — и их не мало, — где родители не дают себе труда думать о воспитании как о системе отношений, как об организации жизни детей в семейном коллективе. Если ребенок начинает себя плохо вести, не хочет учиться, родители говорят:

— Не наша вина…

А чья же?

Эти родители не увидели в выступлении Екатерины Григорьевны ничего поучительного. Подумаешь, пила чай вместе с детьми и разговаривала! Велико дело, в школьном воскреснике вместе с сыном участвовала! Послала сына на каникулы в порт работать, чтобы он заработанные деньги в дом принес, — что здесь хорошего? Какой же это опыт? Сказала бы лучше, какие нужно принимать меры, когда дети не слушаются, когда они плохо ведут себя. О мерах-то ничего и не было сказано! Но и эти родители не могли не задуматься над рассказом матери, над тем, почему у них отношения с детьми сложились иначе…

Действительно, опыт одной семьи, даже самой хорошей, самой счастливой, нельзя так просто и непосредственно перенести в другую.

Мера воздействия, прием, оказавшийся хорошим в одних условиях, в других, с другими детьми, принесет только вред.

Об этом писал Макаренко:

«Самое хорошее средство в некоторых случаях обязательно будет самым плохим. Возьмите даже такое средство, как коллективное воздействие, воздействие коллектива на личность. Иногда оно будет хорошо, иногда плохо. Возьмите индивидуальное воздействие, беседу воспитателя с глазу на глаз с воспитанником. Иногда это будет полезно, а иногда вредно. Никакое средство нельзя рассматривать с точки зрения полезности или вредности, взятое уединенно от всей системы средств. И, наконец, никакая система средств не может быть рекомендована как система постоянная».

Но если эти слова Макаренко адресовал школьному коллективу, где для всех детей существуют общие условия, общий режим, общая программа обучения и воспитания, то еще в большей мере они относятся к семье. Семья — это тоже коллектив, но какой своеобразный!

Нужно ли говорить о том, что верное замечание Макаренко отнюдь не снижает огромного значения передового опыта. Оно только требует творческого отношения к опыту, умения применять его с учетом характера, условий, обстановки и отношений.

Задача обмена опытом, передачи опыта, пропаганды правильных отношений в семье и критики неправильных в том и заключается, чтобы возбудить активное педагогическое мышление у родителей. Вот в чем основная задача любого разговора о семейном воспитании.

Об этом и говорит вполне определенно Макаренко в конце своей «Книги для родителей»:

«Я преимущественно рассчитываю, что читатель в этой книге найдет для себя отправные позиции для собственного активного педагогического мышления. На большее я рассчитывать не могу».

И несколько дальше:

«…каждая семья должна самостоятельно решать многие педагогические задачи, пользуясь для этого отнюдь не готовыми, взятыми со стороны рецептами, а исключительно системой общих принципов советской жизни и коммунистической морали».

Стиль, тон, характер отношений в семье — как много об этом писал Макаренко. И каждый случай, о котором он рассказывал, каждый пример, который он так ясно обрисовал, был направлен не на то, чтобы дать рецепт, универсальный прием, а на то, чтобы показать общий характер отношений в семье между взрослыми и детьми, заставить над ними, над этими отношениями, задуматься.

Значение примера в том, что он производит впечатление, задевает чувства, выводит семью, которая не справляется с воспитанием, из состояния, когда она уже как-то примирилась с создавшимся положением. Нет ничего хуже, если семья притерпелась к неправильным, трудным отношениям, привыкла к ним, махнула на них рукой.

Конечно, даже в очень хорошей семье с детьми могут случаться неприятные неожиданности. Но там, где семья внимательна к жизни ребенка, там, где родители размышляют, а не находятся во власти настроений, заблуждений и ложных традиций, всегда будет найден правильный выход, верный прием. Поведение родителей в такой семье отличается гибкостью, пластичностью. Они не мучают детей излишним воспитательским рвением, но всегда оказываются на месте с разумным советом, категорическим требованием, необходимой помощью. Им легко это сделать, потому что они знают своего ребенка, любят его и их требования всегда обоснованны.

Естественно, что такое качество семьи не является чем-то случайным. Как правило, разумными и деятельными воспитателями являются родители, чья собственная жизнь богата разносторонними интересами и крепко, неразрывно связана с жизнью и интересами всего нашего социалистического общества.

Частная педагогическая ошибка, которая всегда возможна в любой семье, здесь не страшна, так как общий тон ее жизни звучит бодро, энергично, в нем нет застоя. Такой семье ничего не страшно, так как идет она во всем вместе с огромным советским коллективом, пользуется его огромным положительным опытом, находит в нем могучую поддержку.

Нельзя сказать, что в ребенке зреет человек. Он человек с первого дня рождения. Об этом родители должны всегда помнить, чтобы всегда оставаться на высоте воспитателей.

Первое, что требуется от нас, взрослых, — это уважение к детям. Любя, требуя, лаская и взыскивая, предоставляя детям необходимый простор для самодеятельности, для творческого развития, мы всегда должны видеть в них не только детей, но и будущее своей семьи и всего народа.

В знойный летний день, когда всё изнывало от жары и мечтало о дожде, я вдруг увидел, как по улице бежал ручеек. Я подошел поближе, — из трубы, проложенной вдоль стены, медленно, маленькими каплями вытекала вода. Кран на этой водопроводной трубе не был до конца завернут. И вода, падавшая маленькими каплями, накопилась, пробилась к мостовой, заполнила выбоину в асфальте, перелилась через край.

Так, мне кажется, накапливается и характер, — маленькими каплями, постепенно, незаметно. Капля за каплей! Сравнение, конечно, не очень удачное, кран можно завернуть до отказа, вода под солнцем быстро испарится, будто ее и не было; сколько бы ее ни накопилось, с ней не так трудно справиться. А как с характером? О, с ним очень трудно!

А начинается с того же: не обратили внимания на то, что «кран не завернут», не придали этому значения.

И пошло — капля за каплей.

ТЫ ЕГО СДЕЛАЙ!

«Педагогическая поэма», как известно, начинается разговором автора с заведующим губернским отделом народного образования. Год тогда был 1920-й. Много детей и подростков, оставшихся сиротами, бродили без всякого призора по путям и перепутьям, попадали в воровские, а то и в бандитские шайки. Вот этих беспризорников, как их официально именовали, собирала — молодая еще тогда советская власть и помещала в детские дома, а самых тяжелых, самых деморализованных — в колонии. Стать во главе такой колонии и предложил Антону Семеновичу Макаренко заведующий губернским отделом народного образования. Как же он определяет главную задачу Макаренко в отношении отчаявшихся и одичавших детей и подростков? Он говорит:

— «Нам нужен такой человек вот… наш человек! Ты его сделай».

Как лаконично, просто и всеобъемлюще.

Нужно растить нового человека, нашего.

И какая вера в силу воспитания:

— «Ты его сделай».

Конечно, это сам Макаренко определяет для себя главную задачу, вкладывая эти слова в уста завгуб-наробразом.

«Педагогическая поэма», войдя в золотой фонд художественной советской литературы, стала также и учебником для педагогов, одним из самых ярких педагогических произведений, раскрывающих методику коммунистического воспитания.

На первых страницах «Педагогической поэмы» мы читаем:

«Пустынный лес, окружавший нашу колонию, пустые коробки наших домов, десяток «дачек» вместо кроватей, топор и лопата в качестве инструмента и полдесятка воспитанников, категорически отрицавших не только нашу педагогику, но всю человеческую культуру, — всё это, правду говоря, нисколько не соответствовало нашему прежнему школьному опыту».

И несколько дальше:

«Колония всё больше и больше принимала характер «малины» — воровского притона».

Что же собой представляли первые воспитанники?

«В пакете были «дела». Четверо имели по восемнадцати лет, были присланы за вооруженный квартирный грабеж, а двое были помоложе и обвинялись в кражах».

Среди этих первых был Бурун, закоренелый вор, продолжавший воровать и в колонии.

Много прекрасных страниц в «Педагогической поэме», рассказывающих о подвиге перевоспитания. Самые волнующие — те, на которых воспитанники колонии показаны во время труда. Вот где пафос победы, торжество преображения!

Прошли не недели, а многие и многие месяцы. И вот мы читаем о празднике первого снопа:

«Бурун начинает косить. В несколько взмахов косы он укладывает к ногам Наташи порцию высокой ржи. У Наташи из первого накоса готово перевесло. Сноп она связывает двумя-тремя ловкими движениями, двое девчат надевают на сноп цветочную гирлянду, и Наташа, розовая от работы и удачи, передает сноп Буруну. Бурун подымает сноп на плечо и говорит курносому серьезному Зореню, высоко задравшему носик, чтобы слышать, что говорит Бурун:

— Возьми этот сноп из моих рук, работай и учись, чтобы, когда вырастешь, был комсомольцем, чтобы и ты добился той чести, которой добился я, — косить первый сноп.

…Звонко-звонко, как жаворонок над нивой, отвечает Зорень Буруну:

— Спасибо тебе, Грицько! Я буду учиться и буду работать…»

В колонии имени Горького колонисты работали и учились, получали знания и приобретали специальность.

В коммуне имени Дзержинского, когда ее возглавлял Макаренко, труд на заводе и учебные занятия в средней школе шли рядом.

Что было первым, главным? Школа? Производство? Первым и главным было воспитание нового человека, нашего, советского. Пафос устремления к будущему, заложенный в основу воспитания нового советского человека, настоящего человека, невозможно выразить только в школьном образовании, или только в производственном труде, в чем-либо одном, или в чем-либо предпочтительно. Антон Семенович утверждает это всей своей практикой и всем своим педагогическим творчеством. Он — за настоящий, большой, серьезный труд, требующий творчества, увлекающий своей логикой, целесообразностью. Он — за труд и за его практический результат. Он — за мастерство, за специальность, без которой не может быть настоящего человека. И он — за настоящую школу, за образование, без которого также не может быть настоящего советского человека.

Пафос устремления в будущее, о котором так ярко писал Макаренко, выражен в формуле соединения обучения и воспитания подрастающего поколения с производительным трудом. Так школа сближается с жизнью и ведет в жизнь, вооружает знаниями, навыками, делает сильным, воспитывает в подрастающем поколении необходимые нравственные качества.

Это, конечно, не придумано Антоном Семеновичем Макаренко. Это входит в систему коммунистического воспитания детей. Об этом писал Маркс. Об этом писал Ленин. Это направление, указанное Коммунистической партией для всей советской организации обучения и воспитания детей.

И чем дальше мы идем по пути укрепления и развития социалистических отношений, чем дальше мы продвигаемся по пути к коммунизму, тем ярче и определеннее выступают в самой жизни эти непреложные положения теории коммунистического воспитания.

С особой силой эти положения о соединении школьного обучения и воспитания с производительным трудом прозвучали в наши дни, когда Верховный Совет Союза Советских Социалистических Республик утвердил закон «Об укреплении связи школы с жизнью и о дальнейшем развитии системы народного образования в СССР».

На страницах «Педагогической поэмы» Макаренко выводит образ «беспризорной институтки», не умеющей жить, а обладающей только «идеалами».

Нет, никому не нужно, чтобы советская школа выпускала из своих стен воспитанников с аттестатом зрелости, но, подобно этой «беспризорной институтке», не умеющих жить.

Не нужно это и советской семье, родителям. Отцы и матери заинтересованы в том, чтобы перестройка школы шла при их прямой поддержке.

Горький писал в 1926 году Макаренко:

«Будьте здоровы и уважайте друг друга, не забывая, что в каждом человеке скрыта мудрая сила строителя и что можно ей дать волю развиться и расцвести, чтобы она обогатила землю еще большими чудесами».

Разбудить мудрую силу строителя! Дать ей развиться! Сделать ее явной и действенной!

В этом высшее проявление любви воспитателя к воспитаннику, учителя к школьнику, мастера к ученику, отца и матери к ребенку.

Как беспомощно человеческое дитя, когда оно еще только родилось! Оно еще в полной зависимости от взрослого. И как долго длится эта зависимость!

Но вот оно оставило колыбель, его спустили на землю, оно пытается утвердиться на собственных ножках. Сперва взрослый его держит, затем дитя само держится за руку взрослого, за его палец. Наконец отпускает палец. Двинулось! Падает, встает, двигается на собственных ножках. Ходит!..

Пройдут дни, недели, месяцы, пока дитя начнет говорить, — его отношения с другими людьми, с миром вещей и явлений становятся всё более сложными. И незаметно дитя научилось уже не во всем пользоваться трудом взрослых, но и само со многим справляться. И не только с тем, что нужно ему самому, но и с тем, что нужно матери, отцу, братьям, сестрам, другим людям. Начался путь в большую жизнь, невозможную, немыслимую вне участия в общем труде.

Созревание идет очень сложным путем, много приходится затрачивать усилий воспитателям ребенка — родителям, обществу, государству. Многому приходится его учить, ко многому приучать. И с каждым новым днем всё сильнее звучит в большой и сложной, величественной симфонии жизни тема труда.

Жизнь не сводится к труду. Труд — отнюдь не всё ее содержание.

Но исключите из жизни человека и человечества труд — и исчезнет сам человек, исчезнет всё чисто человеческое: мысль, воображение, творчество.

Нечего и говорить о любви к своему ребенку, если любовь выражается в том, чтобы изо всех сил оберегать его от труда, усилий, необходимости преодолевать трудности.

Чувство любви к ребенку, такое естественное в каждом взрослом, особенно в родителях, выражают по-разному.

Одни выражают свою любовь, если можно так сказать, очень громко, поднимаясь до крика. Они способны задушить ребенка в своих объятиях. Они ласкают, тискают, целуют. Смотрите, как мы любим! Какой это восторг! Ах и ах!..

Другие любовь носят в себе, не выставляют напоказ, их любовь глубже и полнее. Они сдержанны в выражении чувств и щедры в своей умной заботе о ребенке, о его будущем. Они умеют приласкать и быть суровыми. Их отношения с ребенком носят тот естественный, простой, мы бы сказали невымышленный характер, когда взрослый всегда находит и нужное слово, и необходимый жест, умеет приказать и показать, улыбнуться и нахмуриться.

Любовь взрослого к ребенку не только выглядит по-разному внешне, она разная и по существу.

Ничего не стоит наша любовь, если мы не научим ребенка великой науке жить в обществе, не воспитаем правильных отношений с другими людьми.

Понимая всё значение хороших манер, ни один воспитатель не сведет к ним великой науки жить в обществе. Можно знать все правила хорошего тона, быть изысканно вежливым, и всё же не принадлежать человечеству, не входить в могучее содружество людей.

Воспитывать, учить ребенка — это значит с самого раннего детства приучать его к труду, не только научить труду, но научить еще и наслаждаться трудом, как игрой физических и интеллектуальных сил.

Учиться труду можно только в труде. Это так же верно, как и то, что научиться плавать можно только бросившись в воду…

В очень трудных детях и подростках, которых Макаренко приходилось воспитывать в колонии имени Горького, замечательный советский педагог сумел разбудить жажду труда. Эти одичавшие в социальном одиночестве дети, подростки и юноши, прошедшие трагическую школу безотцовщины, побывавшие в воровских и бандитских шайках, были возвращены социалистическому обществу, стали настоящими советскими людьми. Чудо? Да, чудо! Но чудо, родившееся не в заклинаниях, а в системе нового воспитания, в котором общий труд на общую пользу, осмысленный, творческий, созидающий, стал ключом, открывшим доступ к изумительным сокровищам души…

Антон Семенович Макаренко, зрелый, уверенный в своей правоте мастер воспитания, черпавший свою силу и убежденность в учении Маркса и Ленина, одну из своих лекций о воспитании детей в семье, о воспитании нового человека, начал словами:

«Правильное советское воспитание невозможно себе представить как воспитание нетрудовое».

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.